Хроника летального исхода, главы 1-12

От автора

Прежде всего хочу попросить читателя не воспринимать этот роман как автобиографические записки. Кое-что из того, что описано в книге, случилось, конечно, и со мной, но многое мною просто придумано. Я, например, никогда не расчленял трупы, и мне, слава Богу, никогда не ставили страшных диагнозов… Тот или иной персонаж романа списан, разумеется, с натуры, но обладает чертами не одного и даже иногда не двух реальных прототипов. Что в этой книге описано с документальной точностью, а что рождено фантазией, пусть останется моей тайной.
Отдаю себе отчёт в том, что в романе слишком много медицинской терминологии. Я упорно пытался прибегать к эвфемизмам и вымарывал целые куски, чтобы сделать язык понятней. А потом подумал: вот мы читаем книгу, допустим, о шахтёрах или металлургах, военных или физиках,  музыкантах или актёрах, и нам то и дело попадаются такие слова, как, скажем, «проходка», «вагранка», «штольня», «валки», «ионизированная плазма», «бруствер», «кода», «мелизмы», «каденция», «мизансцена» и т.п. Мы, конечно, догадываемся, что они означают… но иногда лишь догадываемся, и только. И, тем не менее, нам всё понятно в этой книге. Зачем же отказывать прозе о медиках в праве на свою, «родную», терминологию? Главное ведь не термины, а люди, которые говорят таким языком.
Я понимаю, что кому-то чтение этой книги покажется занятием нелёгким и даже порой неприятным. В ней довольно много физиологических и клинических подробностей, медицинских терминов, смертей и человеческой боли. Я долго думал, надо ли описывать всё это в художественной прозе, и всё-таки пошёл на это. Мне кажется, что во многих книгах о медиках, пусть даже талантливых и честных (не буду называть тут фамилии писателей и названия из сочинений), всё равно чего-то не хватает. Предельной откровенности, что ли… Мне хотелось рассказать правду о своей профессии с той степенью смелости, на которую я способен на сегодняшний день. Не знаю, удалось ли мне выполнить эту задачу. Судить не мне, а моим читателям.

А. Петров




1.
 (1984 г.)
   
-Рожает? Ну и хорошо...Что? Ладно тебе, не суетись. Уже бегу.
Градов положил трубку и поспешил в родильное отделение. Увидев Игоря, пациентки, ждавшие своей очереди у двери кабинета, встрепенулись, зашевелились, но когда поняли, что теперь им ждать врача бог весть сколько, нахмурились и сникли.

 «Насочиняли мы себе праздников, со счёта собьёшься. Нам лишь бы не работать, – раздражённо подумал Градов. – Это ж обалдеть можно: четвёртый выходной подряд! Ну, седьмое с восьмым – понятно. Но «пятница вместо воскресенья» – это уже идиотизм. Воскресенье, стало быть, пятницей будет... Маниакальная страсть перекраивать неделю! А что в итоге? Извольте: суббота, десятое ноября, четвертый выходной, на работе полный кавардак, больные скучно слоняются по коридорам и огрызаются в ответ на командирские окрики санитарок... И всё это именуется так: «в целях создания благоприятных условий для отдыха трудящихся и рационального использования рабочего времени...» А тут вон вертись, как дерьмо в Енисее: один ты на всю больницу. Ведь глупо же: только что дал пациентке направление в гинекологию, а сам пошёл в родильное. А она из-за кровотечения даже сесть не смогла. Не станешь же объяснять ей, что в роддоме ситуация совсем не терпит уже... Ну да ладно, разворчался – дальше некуда. Если в родильном уже рожает, мы мигом. Успеем еще и кровотечение в гинекологии остановить, всё успеем... Вот только взгляну на роженицу и побегу в гинекологию».

Градов вошёл в роддом. В приёмном покое толстая обнажённая женщина средних лет (лунообразное лицо, мешки под глазами, засаленные волосы, багровый с голубыми прожилками нос, складки жира, свисающие фартучками по бокам рыхлого тела, отёчные ноги с короткими пальчиками) неуклюже, с одышкой, натягивала на себя роддомовскую рубашку. Самая броская деталь всего этого уродливого буйства человеческой плоти: гигантский живот, исчерченный бурыми рубцами беременности.
-Вес! – потребовал Градов.
-Сто тридцать кило, – отозвалась акушерка. – Да вот же история, Игорь Николаевич, взгляните.

Градов, невнятно проворчав что-то, уставился в титульный лист. «ЧЕРНОВА РАИСА СТЕПАНОВНА, тридцать пять лет, доярка... Окружность живота 150 см, высота стояния дна матки 53... рост 152 см... М-да, подарочек...»

Роженица вдруг охнула и, скорчившись, опустилась на край кушетки.
-Что схватки? – поинтересовался Градов.
-Частые. Похоже, потуги уже. Да у неё, только вошла она, воды излились. – И, перехватив вопросительный взгляд врача, акушерка добавила тихо: – Зелёные и с запашком как будто...
-Ну так в предродовую её! Чего ждёте?

 «Ждёте» – это обеим: и Оле Огневой, полной некрасивой акушерке, принявшей Чернову, и Инночке Полянской, кокетливой медсестре детской палаты. В другом случае Градов не преминул бы поддеть Инночку: уж больно фигурка точёная у девочки да халатик прозрачный и куцый, – но сейчас было не до шуток.

Инночка же и давление пациентке в предродовой измерила.
-Ну! – поторопил Градов, чуя недоброе.
-Двести, Игорь Николаевич... Двести на сто тридцать...

Растерянность – секунд на пять. А потом:
-Промедол – два, реланиум – два, дроперидол – четыре, димедрол – два! В вену! Поживее!
-У неё и до беременности давление высоким было, – тихо сказала Оля.

И хорошо, что тихо. Это в крови уже у них. Святая святых – лечебно-охранительный режим. На лекциях и семинарах все уши когда-то прожужжали этим: «В первую очередь необходимо создать лечебно-охранительный режим, оградить роженицу от внешних раздражителей, дабы предотвратить приступы эклампсических припадков...» «Необходимо создать...» Вот и создал. И поторопился, кажется: потуги ведь, в родильный зал надо бы уже. Много ли сделаешь в предродовой?

Градов тихо выругался. «Что уж теперь, задним умом-то? Раньше надо было соображать, дубина. Вот и расхлёбывай. Да и будешь ли тут гением разве, на втором году работы?.. Спокойно, спокойно...»

Как ни странно, мысленно он уже оправдывался перед кем-то, ошибки по полочкам раскладывал и доводы в свою пользу подыскивал.

 «Итак, что мы имеем? Давление не было измерено сразу, это первое. Почему? По кочану... Может быть, воды зелёные с толку сбили? Или живот живописный? Или влияние магнитных бурь... Н-да, тут оправдание, пожалуй, не сыщешь. Просто не подумали, не сообразили… Пошли дальше. Знали бы давление – конечно же, не измеряли бы вес и рост. Положили бы дамочку на каталочку, ввели бы в вену всё, что нужно — анальгетики там, седативные средства – и повезли в родзал. Это второе. Вытекающее из первого. И ещё третье: несмотря на то, что начался потужной период, роженица направлена в предродовую, а не в родзал. Сработал стереотип мышления: рожающая женщина сначала, как правило, попадает в предродку...»

История   родов  N399/2720

11-40. Поступила роженица для родоразрешения. Жалобы на схваткообразные боли в нижних отделах живота и в области поясницы. При поступлении излились околоплодные воды зелёного цвета в количестве около 700  мл  и появились потуги. Сразу же определено артериальное давление: 200/130. Жалоб на головную боль и расстройство зрения нет. Роженица уложена на каталку. Внутривенно введено: промедол... дроперидол... реланиум... димедрол... эуфиллин... Внутримышечно: дибазол... папаверин... Приготовлена система для экстренного переливания инфузионных сред. Роженица на каталке доставлена в обсервационное отделение...

Вот так! Кому ж охота на себя донос писать? В этом документе всё должно быть в порядке.
-Где обменная карта, ч-чёрт?!
-Чернова у врача не наблюдалась, Игорь Николаевич.
-Ну, конечно: как замазка какая-нибудь, так выясняется, что не наблюдалась.
-Говорит, не знала, что беременна. Месячные были регулярно.
-Она вам наговорит... Роды которые по счёту?
-Пятые. Рожает крупных, на четыре кило и больше.

Кстати: а здесь сколько будет? Сколько весит плод? Градов быстро умножил «ОЖ на ВДМ», 150 на 53... 7950 г! Вот это да!.. Ну, тут, положим, из-за жира такая цифра. Разве сосчитаешь точно?

Он с сожалением посмотрел на роженицу. Чернова спала, свесив тяжёлую руку с краешка кровати. Дыхание женщины было по-коровьи шумным и глубоким. Градов сердито цокнул языком: поторопился, поторопился... Как теперь поднимешь такое тело, чтобы на каталку да в родзал? Не грузчиков же звать, честное слово!



 (Позже, явившись, наконец, в родильное отделение, Леонид Константинович Аржановский обвинил Градова в передозировке наркотиков. «Картина болезни смазана, желудок не подготовлен, – заявил реаниматолог. – Можете ли вы исключить факт заброса содержимого желудка в дыхательные пути? Я – нет! Вам лишь бы «загрузить»! Через час после вашего вмешательства роженица начала задыхаться. Докажите, что это не связано с вашим лечением».
А что же оставалось делать? Промывать желудок с помощью зонда? Не ко времени пришлась бы эта процедура. Всё равно что в брачную ночь читать невесте лекцию о СПИДе.
А в Сомове, в облздравотделе, когда был разбор этого случая на заседании общества гинекологов, сказали, что Градов ввёл наркотиков мало, не обеспечив тем самым лечебно-охранительный  режим.)



2.

И ведь с таким тяжёлым гестозом уже не первая в этом году! Два месяца назад умерла Гриценко Оксана, двадцати лет. Это что же – снова «закон парных случаев»? Медики верят в него свято и боятся панически. Да и как не верить, как не бояться, когда чертовщиной попахивает? Верь – не верь, а против фактов не попрёшь.

Оксана Гриценко поступила в час ночи с жалобами на ухудшение зрения: «Сетка перед глазами, доктор, и мухи белые...» Дежурила Татьяна Игоревна Маслова: два года стажа, радужные мечты и чемоданное настроение по причине предстоящего в недалёком будущем бракосочетания и, стало быть, немедленного переезда к законному супругу из забытой богом российской глубинки в Москву. И вот на самом финише (оставалось два или три дежурства) Маслова вляпалась в неприятную историю с роженицей Гриценко. Казалось бы, всё предельно просто: давление под двести, отёки на ногах и мушки перед глазами – труби тревогу, зови на помощь, нельзя таких больных в одиночку лечить, нельзя! Но что-то в головке Татьяны Игоревны повернулось не туда, куда надо (счастье ведь оглушает человека, кто ж этого не знает?), только принялась Маслова лечить Оксану Гриценко одна: капельницу назначила, ввела дибазол, наркотики. Даже «горяченького» не пожалела – хлористого кальция в вену, потому что пациентка... ну, вроде как замерзла, что ли. Правда, озноб видела только акушерка (а сама Татьяна Игоревна как раз принимала душ), да это неважно. Коль беременную подтрясывает, значит нужно её согреть, сделать «горячий укол». Это же ясно, как дважды два.

Впрочем, оставим иронический тон. Врач учится на собственных ошибках. К тому же не следует забывать, что судьба нашей героини сделала крутой, головокружительный вираж. Вообразить себе это несложно: скучные вечера наедине с мышиным писком в невзрачной избе, арендованной для Масловой администрацией больницы за тридцать рублей в месяц; необходимость колоть дрова и просеивать уголь, отмаявшись сутки, а то и больше в роддоме; пугающий ночной стук в окно, когда приезжает за доктором «уазик»; скука, скука, скука деревенского быта... И вдруг – столичная жизнь и муж-красавец, муж-умница в самом недалёком будущем! От такого зигзага нетрудно сойти с ума.

Оксана Гриценко как будто предчувствовала свою незавидную долю: хотела сделать аборт, потом почему-то передумала, а на четвёртом месяце снова явилась к гинекологу, желая избавиться от беременности. И будь у доктора способности провидца, он не отказал бы, наверняка придумал бы что-нибудь… Но поскольку инструкция по производству абортов всегда сильнее человеческой интуиции, Оксана, получив отказ, решила больше не ходить к участковому гинекологу. Да и зачем? Декрет Оксаночке не нужен, а толку от этих осмотров дурацких всё равно никакого... Медики же особенно и не настаивали, лишь однажды напомнили о себе открыткой с вызовом в женскую консультацию, но Оксана не обратила внимания на открытку.

Утром Маслова как-то вскользь, между прочим, доложила о Гриценко на планёрке у главного, сразу же в родильное отделение наведался Аржановский – он начмед, между прочим, заместитель главврача по лечебной части, – осмотрел Оксану и смачно произнёс:
-Эх-х... вашу мать!

Засуетились все, забегали. Катетер в подключичную вену, капельница, ганглиоблокаторы – дело-то, в общем, известное, да вот беда: поздновато. Часов на семь раньше бы.
-Надо санавиацию из области вызывать, – вздохнул Аржановский.

Градов поёжился: к подобному приглашению прибегают в самых серьёзных случаях. К приёму гостей нужно тщательно приготовиться: проверить то и это, подготовить халаты, организовать обед повкуснее, а если что – так и историю не грех переписать, – да не ко времени хлебосольство сейчас, и некогда возиться с бумагами.

Врач санавиации приехала на… «уазике»: борт-гинеколог Ружницкая Елизавета Даниловна, грубоватая дама пенсионного возраста, решительная и властная особа, врач высшей категории. Три-четыре вопроса Татьяне Игоревне, скучающий взгляд в историю родов, осторожный осмотр больной...
-Готовьте операционную и крови литр.

Она зевнула, и её выразительное, изрезанное глубокими морщинами лицо напомнило Градову физиономию бладгаунда. А когда руки в тазик опустила, надев операционный фартук клеёнчатый и марлевую маску со следами чьей-то губной помады, спросила с подковыркой:
-Так был озноб-то, а, Татьяна Игоревна?

Маслова настороженно заглянула в предоперационную.
-Видите ли, дело в том, что... э-э...
-Ясно, – недобро усмехнулась Ружницкая, – мне всё ясно.

Ассистировал ей Градов. Предстоящая операция возбудила в нём приступ непреодолимой сонливости и зевоты. Градов знал за собой такую особенность и списывал её на счёт нервов. Что-то вроде защитной реакции. Окунув руки в тёплую воду, источающую лёгкий запах нашатыря, Игорь в досаде покачал головой: ведь только вчера ногти подрезал! Вот и не верь после этого в дурацкие приметы. Подстриг ногти – жди неприятностей на работе... Опершись ладонями о дно тазика, Градов на минуту замер, чувствуя себя разбитым и уставшим безмерно. Сразу же зачесался нос. Какая-то соринка попала в глаз. Ну, конечно, вечно одно и то же: когда ничем уже не поможешь себе по причине стерильности рук, начинается эта дурацкая почесуха. Нервы...

Но стоило Ружницкой сделать первый разрез, как к Градову вернулась бодрость духа. Теперь не зевай, промокай, отсекай концы ниток, хорошо показывай операционное поле и шевелись, шевелись, Елизавета Даниловна скучающих на операции не любит.
-Обложиться... Просуши... Фарабефом покажи... Видишь, кровоточит, так зажми сосуд, не жди меня!.. Привет! Кто ж так  зажимает? Девок так зажимай... Концы длинные не оставляй, здесь без надобности...

К матке подошли быстро, а с головкой плода заминка вышла. Толстая ладонь Ружницкой с огромным трудом протиснулась в полость матки, в узкую щель между передней её стенкой и черепом младенца, но то ли разрез слишком уж деликатным получился, то ли головка оказалась крупнее, чем предполагала Елизавета Даниловна, только не удалось вывести плод из матки сразу. Момент, для новорожденного ответственный, потому Ружницкая слегка занервничала, запыхтела, засопела, по матушке выругалась.
-Разрешите, я, – предложил Градов.
-Давай, давай, милый, попробуй, а то она ни с места...  Мы, между прочим, в матке уже! – вдруг рявкнула она в сторону стоявшего на наркозе Аржановского, выразив этим пожелание, чтобы анестезиолог ввёл что-нибудь в вену для мгновенного расслабления маточной мускулатуры, плотно сжимавшей младенца.

То, что Ружницкой не удалось сделать правой рукой, Градов спокойно совершил левой. Головка плода легко поддалась (очевидно, под воздействием волшебных слов Елизаветы Даниловны), Ружницкая извлекла новорожденного из матки, взяла его за ножки и приподняла над раной, как подстреленного зайца за уши. И – посыпались команды во все стороны: ассистенту, анестезистке, операционной сестре. Тра-та-та... как из пулемета.
-Метилэргометрин в вену! Готовь пару швов на углы. Пересекай пуповину! Понадобится кюретка...

Насчёт пуповины – это Градову. Впрочем, он и без Ружницкой знает, что делать. Только вот, прежде чем пуповину резать, нужны эти... как их?.. Господи, что же это такое?.. забыл.

Градов в немой мольбе протянул руку к операционной сестре.
-Что вам, Игорь Николаевич?
-Дай ты мне эти... ах, зараза!

Название зажимов из головы вылетело напрочь!
-Ножницы? – спросила сестра.
-Пересекай! – крикнула Ружницкая и отвернулась от операционного поля, чтобы отдать команду о переливании крови. – Заснул, что ли? Пересекай!!!

И случилось совсем уж невероятное: Игорь Николаевич в пылу, в горячке всеобщей решил вдруг, что Елизавета Даниловна, великолепная, виртуозная Елизавета Даниловна уже успела-таки совершить маленькое чудо – незаметно для глаз ассистента перевязать в двух местах пуповину, тем самым освобождая  Градова от необходимости пережать её «микуличами».

Игорь взял скальпель и решительно полоснул им по пуповине. В этот миг Ружницкая обратила, наконец, свой взор на операционную рану. Не проявляя признаков жизни, новорожденный висел над матерью вниз головой. Крепкие пальцы в резиновых перчатках цепко сжимали его ноги. Из пуповины, как из шланга, била кровь, орошая рану, простыни, халаты...

Словно поперхнувшись воздухом, Ружницкая судорожно дёрнулась – и в крик:
-Идиот безмозглый! Козёл! Совсем рехнулся? Ни хрена за ходом операции не следишь!

Кричала, а сама шарила, шарила рукой в поисках нужного зажима.
-Да ведь я думал... – попытался было оправдаться Градов.
-Нужно не думать, а смотреть, коли думалка не работает! И нечего из себя кретина строить! Глаза есть – так смотри, что делаешь, а не ворон считай!

Вскоре кровотечение было остановлено. Тяжело вздохнув, Ружницкая полезла в матку за последом. В операционной возникла неловкая тишина, в которой Градов угадал сочувствие к собственной персоне. «Бескультурье и отсутствие такта, – подумал он. – Почему-то считается высшим шиком поорать на ассистента, тем более когда он молод, опыта не имеет, отвечать грубостью на грубость не считает нужным и возможным… Прежде научите, а потом уж и спрашивайте. Но нет, никто не умеет – так, чтоб без крика, тихо, спокойно... Да и у кого тут учиться? Направили сразу в село, как котёнка в воду бросили – выплывешь...»
-Никакого представления об анатомии, – проворчала Ружницкая, понемногу остывая.



3.

 (1975 г.)

Градов анатомию знал очень даже хорошо, потому что работал когда-то препаратором на кафедре.

В Московском университете Игорь недобрал полтора балла. Если бы Градов получил на первом экзамене двойку, сразу отнёс бы документы в мединститут, да и дело с концом. Но пришлось сдавать все четыре. Когда же выяснилось, наконец, что фокус не удался и мечты о биофаке так и останутся мечтами, Игорь вдруг почувствовал, что сил больше не осталось. И решил он поступать в медицинский только на следующий год. Первоначальный же замысел был таким: в июле попытать счастье в МГУ, а если не получится, пойти в мединститут сразу же, в августе, тем более что экзамены почти те же, только вместо математики – физика. Но после неудачи в университете, где конкурс держали всё больше медалисты и записные отличники, Градову захотелось отдохнуть и собраться с мыслями.

Первым экзаменом на биофаке была письменная математика. Из пяти задач Игорь решил... полторы. В конце своей работы он написал вот что:

 «Товарищи экзаменаторы! Прошу извинить меня за то, что я так и не добрался до окончательного ответа последней задачи. У меня совсем не осталось времени проверить справедливость своих рассуждений. Впрочем, в правильности выбранного мною пути я уверен полностью».

Какую отметку заслуживает такая работа? Конечно же, двойку. Градов понял это сразу, вздохнул с облегчением и стал готовиться в медицинский. Соседи по общежитию, куда временно поселили абитуру, зубрили русский язык и физику, ссорились, ругались, потому что всегда мешали друг другу, ухаживали за абитуриенточками, совершали сексуальные подвиги или же, напротив, «обламывались», познав неудачу, пили, много пили, а Игорь брал учебник Н. Л. Глинки по общей химии и отправлялся к китайскому посольству. Там он усаживался на лавочку и спокойно готовился к следующему экзамену. А в ненастные дни Градов влезал в последний вагон кольцевой линии метро и гонял по кругу. Шум не отвлекал – наоборот, настраивал на рабочий лад.

По вечерам же, побуждаемые к умным беседам загадочным полумраком комнаты и трепетом огонька свечки (дежурная в общаге вырубала свет в одиннадцать), развлекались дискуссиями о гомункулах, непознаваемости мира и философских воззрениях Гегеля. Самые же неугомонные уходили в уборную, где лампа горела всю ночь, и в неуёмной жажде знаний (а пуще – победы) – зубрили, зубрили...

Наконец дней через девять объявили результат экзамена по математике. Любопытства ради Градов направился к главному корпусу университета и еще издали увидал, что на стенде с отметками преобладает чёрный цвет, означающий двойку. Чуть меньше было синего (тройка), а уж зелёного и тем более красного – отдельные крохотные островки. Свой личный номер Градов в море чёрного не нашёл. И тогда Игорь понял, что получил трояк. Он растерялся: ведь это означало, что завтра ему надлежит явиться в университет на экзамен по химии! Окрылённый успехом, Градов прибежал в общежитие и до утра уже не выпускал из рук учебники.

А на следующий день он посклочничал с экзаменаторами, пытаясь доказать, что химическая задача сформулирована неверно. На шум явился председатель комиссии – маленький старичок с трясущимися руками и козлиным голосом.
-В чём дело, товарищи?
-Да вот, молодой человек не согласен с формулировкой...
-Да, – пошёл напролом Градов, – искомое вещество не может иметь метильные группы, поскольку нарушается принцип валентности.
-О каких же, по-вашему, группах идёт речь?
-О метиленовых, конечно! Ясно, как божий день!
-Это хорошо, – задумчиво проблеял старичок, – хорошо, что вам всё ясно, как божий день...

Он ненадолго углубился в текст задачи, потом  поднял голову, усмехнулся и сказал:
-Что ж, он прав. Ставьте ему «пять».

И поставили ведь! Поставили, несмотря на то, что Игорь не сказал по своему билету ни слова! Только показал записи в листочках-черновиках, вот и всё.

Потом было сочинение. Градов ждал вольную тему, хотя неплохо ориентировался и в типичных представителях. Он надеялся, что легко справится с заданием. Когда же объявили три темы на выбор, Градов неприятно удивился. Он вдруг понял, что выбора-то, в сущности, нет. Что такое, например, вот это: «Образ народа в романе А.Толстого «Петр Первый»»? Этот роман Игорь не читал. Почему? Не задавали, вот и не читал. Всего не прочитаешь. К тому же эта вечная чехарда с учителями литературы... А ещё много времени ушло на изучение творчества Павла Тычины, Максима Рыльского и других светочей украинской литературы. Короче говоря, многие произведения русской словесности Градов изучал «обзорно», то есть никак.

Тема «Чем страшны Чичиковы?» Игорю тоже не понравилась. Тогда он искренне полагал, что ничего страшного в Павле Иваныче нет. Хуже, если ты Плюшкин или Манилов. Врать же и потрафлять чужому вкусу Игорь не желал даже во имя светлого своего будущего. Поэтому выбрал темой сочинения последнюю (довольно расплывчатую): «Люблю отчизну я, но странною любовью!» – хотя сначала он толком не представлял, чего от него хотят. Минут двадцать Градов психовал и с раздражением поглядывал на других абитуриентов, вероятно, уже сделавших выбор, потом взял себя в руки и написал-таки сочинение, в котором мысль автора свободно кочевала по лермонтовскому литературному наследию. Суждения о стихах поэта чередовались с умозаключениями о его прозе. Не забыл Игорь упомянуть и о том, что Михаил Юрьевич обладал талантом живописца, и похвалил его полотна, «во всей полноте отражающие красоту необъятной Родины». А уж о том, чтобы «дымок спалённой жнивы» забыть восславить – как можно-с?!

Дело в том, что этот «дымок» стоил Игорю в восьмом классе очень обидной двойки, потому запомнился надолго. Литературу вела Кэт, Катерина Марковна, женщина в обхождении жёсткая и чересчур уж строгая. На лермонтовском уроке Кэт умудрилась поднять каждого – каждого! – ученика для того только, чтобы спросить:
-Что такое «дымок спалённой жнивы»? Как вы понимаете эту фразу?

Восьмиклассники читали в ту пору всё больше «Двенадцать стульев», Агату Кристи и «Психогигиену половой жизни» Имелинского, а слово «жнива» воспринимали как нечто архаичное и далёкое, поэтому в ответ на строгий допрос учительницы только плечами пожимали: хрен её знает, кто её, жниву, спалил... Когда же очередь дошла до нашего главного героя, Игорь, тонко почувствовав, что гуртом помирать не страшно, поднялся и заявил:
-Что же тут непонятного? Самогонку варят.

Два балла. 

Урок Катерины Марковны не прошёл даром. Правда, Градов так и не понял, что это за дымок такой и почему столь пристальное к нему внимание, но цитата пригодилась. В целом же Игорю удалось, видимо, доказать экзаменаторам, что Лермонтов бесспорно обладал свойствами патриота. Во всяком случае, наш абитуриент выходил из аудитории с гордо поднятой головой. И только на улице вдруг вспомнил, что запятую, над которой ломал голову минут двадцать, так и не поставил. Наверное, поэтому Градов получил не пятёрку, которая сохраняла ему шансы попасть в престижный вуз, а всего лишь «четыре».

При таком раскладе заключительный экзамен по биологии почти ничего не решал уже. Градов попал к экзаменаторам, которые отличались друг от друга так же, как Пеле от Галины Улановой. Один был мрачен, молчалив и упорно ковырялся спичкой в зубах, иронично поглядывая на свою жертву, второй же – суетливый очкарик с бесцветными маленькими глазками – задавал слишком много вопросов сверх школьной программы. Последней темой в билете значилось «Рыбоводство». Ни один нормальный экзаменатор не стал бы копать в таком тухлом материале, очкарик же распалился донельзя.
-Чем карп отличается от сазана?
-Говорят, карпа легче чистить.
-Верно. А почему, почему? Не знаете? Что ж, тогда ответьте мне на такой вопрос: как звали моряка, который впервые поймал латимерию?
-А это известно кому-нибудь?
-Гм... Вы у меня спрашиваете?
-Нет, но... как-то странно всё это...
-Вы сами рыбалкой увлекаетесь?
-Немного.
-Ротанов ловили?
-Иногда цеплялись. Вместо карасей.
-Откуда в наши водоёмы занесли ротана?
-Из Азии.
-А точнее?
-Не помню.
-А может быть, вы знаете, под каким углом стоит жаберная крышка у хрящевых?..

Наконец очкарик убедил Градова в том, что четвёрка при таком ответе – это совсем даже неплохо, хотя Игорю было уже всё равно: он сдался.

Дней через пять комендант общежития отнял у неудачников постельное бельё и велел поскорее освободить комнаты в пользу следующей партии абитуриентов. Градов этого приказа не послушался, потому что решил найти себе временную работу и остаться в Москве на год до следующих экзаменов. Какое-то время Игорю удавалось водить вахтёршу за нос: он умело изображал счастливца, выдержавшего конкурс. А когда обман раскрылся, Градов приноровился влезать в общежитие через окно на первом этаже. Симпатичная кубиночка Сесилья, войдя в положение Игоря, благосклонно отворяла окошко в ответ на условный стук, но против дальнейшего пребывания молодого человека в своей комнате решительно возражала. Впрочем, Градову не больно-то хотелось. К тому же, в общаге оказалось предостаточно свободных комнат. Игорь облюбовал себе одну из них. Отсутствие постельного белья не смутило его. Спал Градов на голом матраце, подвернув его у головного конца на манер подушки, а накрывался вторым матрацем, который подворачивал в ногах, чтобы по ночам не дуло.

Вскоре Градов устроился препаратором на кафедру анатомии в медицинском институте и получил место в общежитии. По всей вероятности, найти желающего на такую работу было трудно. Градову обрадовались. После грязных общежитских матрацев секционный зал показался Игорю раем небесным: тепло, тихо, чего ещё желать? Правда, расположенный этажом ниже подвал ему не понравился, зато напарник Генка, парень простой, без выпендрёжа, пришёлся по душе сразу. Первым делом Генка стрельнул у Градова покурить, сосредоточенно затянулся, сплюнул и, удовлетворённо кивнув головой, повёл Игоря в своё хозяйство.

-Короче, – сказал Генка, – мы в морге. Это грузовой лифт, кататься не советую, на нём ездют только жмурики. Наша задача (усекай!): извлечь из жмура и привести в божеский вид какой-нибудь орган. Скажем, печёнку. Не боись, работёнка не хухры-мухры. Если что – в атлас Синельникова глянем, что к чему допрём, у меня в столе целых три тома. Правда, там чаще по-латыни, но догадаться можно, картинки цветные... В тутошних залах, короче, больше двадцати чанов. Они из нержавейки, неглубокие, тебе по плечи будет. Здесь покойнички цельные, то есть всё у них при себе. В  других залах – чаны с отдельными органами. Например, пищеварительные препараты… короче, от языка до задницы. Там ваще прикол: поймаешь в чане язык – вытащишь пятнадцать метров кишок. Чуешь, как пахнет? Это формалин. Ничего, скоро пообвыкнешь. Между прочим, жмурики тут, как правило, незатребованные, родичей у них нету, лежат уже несколько лет, на них архив заведён. В последней комнате – лаборатория. Там, короче, доцент диссер пишет по мужским органам и, кажись, по детским уродам. Ну, и для музея анатомического старается...

Градов подошёл к резервуару и остановился в растерянности: из мутной жижи торчала чёрная нога с толстыми длинными ногтями. Рядом плавал другой предмет – круглый, плотный. Присмотревшись внимательнее, Игорь с трудом угадал лысую голову с плотным лепестком уха и тонкой шеей, переходящей в заострённое плечо. Нет, Градова не замутило, он не свалился в обмороке. В конце концов, знал ведь, куда шёл. Просто под ложечкой обожгло морозцем, и очень захотелось поскорее выбраться из этого подвала наверх.
-Пойдём, пойдём, насмотришься ещё, – поторопил Генка.

Градов поплёлся за ним, с ужасом прислушиваясь к эху своих шагов. Игорю казалось, будто кто-то наблюдает за ним сзади. В коридоре заметил несколько ящиков. Плохо пригнанные крышки едва прикрывали человеческие останки, жирные, зелёные, по которым ползали мухи.
-А с этими уже поработали студенты, – пояснил Генка. – Пошли, пошли. Покажу тебе, каких детишков бабы рожают. Умрёшь!

...Ближе к зиме доцент Мормышкин велел ребятам сварить свежий труп, «подснежник». Студенты растащили с кафедры все кости. Особым почётом пользовались черепа: тема для изучения трудная, можно сказать, этапная. Череп шёл по двадцатке за штуку – вещь, между прочим, в общежитии медиков нужная и, в конце концов, модная, сообщавшая студенческой обители особый шарм далёкого средневековья. Опять же, пепельницу можно сделать, шкатулку оригинальную, попугать подружек, да мало ли что...
-Всё равно без дела болтаетесь, – сказал Мормышкин, – так сбегайте-ка в судебку, там у них труп портится. Найден случайно, когда сошёл первый снег, личность установить не удалось. Вот и соорудите из него нечто вроде скелета. Ну а косточки, как водится – Марии Егоровне.

Санитарка морга Мария Егоровна Берцова знала человеческий скелет досконально. Пожилая малограмотная женщина, она посвятила любимому делу всю свою жизнь: сверлила в косточках дырочки, связывала косточки проволочкой, суставчик к суставчику, костяшка к костяшке – глядишь и день пролетал. Очки старенькие на нос нацепит – и, богу помолясь, за дело. К вечеру чайку попьёт с баранками, работой своей полюбуется – и домой. Была она бабусей незлой, спокойной, на жизнь смотрела трезво, иногда, впрочем, выпивала чуть-чуть, но попусту не мельтешила, Генку с Игорем жалела, пирожками домашними подкармливала – там же, прямо в морге.

Пошли в судебку за трупом. Покойник был серым с прозеленью, вздувшимся и источал зловредный аромат, напоминавший дыхание завзятого пропойцы с гнилыми зубами, который, к тому же, наелся чесноку и заплесневевшего сыру. Взяли жмурика за руки-ноги и с секционного стола – на носилки. При этом Игорь с омерзением ощутил, что мертвец вроде как выдохнул и будто сдулся немного наподобие футбольного мяча: от неосторожного движения напарников раскисшая кожа трупа лопнула, и гнилостный газ, скопившийся под ней, вышел наружу.

Подвал кафедры судебной медицины был довольно далеко, пришлось тащить носилки по улице вокруг института. Мертвеца накрыли простыней, но проку от этого было мало: подул ветер и простыню сорвал. Пришлось бегом, да иначе и никак: к институту как раз подъезжал битком набитый автобус...

На родной кафедре труп расчленили, а чтобы долго  косточки не искать потом, каждую конечность в отдельный мешок поместили. С головой пришлось повозиться: ткани шеи вязкие, ножи тупые – морока! Пришлось просто откручивать. Побросали останки в чан с водой (он был вмонтирован в плиту), подкинули дровишек и прилегли у поддувала травить анекдоты. Наконец в котле закипело-забурлило, пар повалил.
-Сюда-то как попал? – полюбопытствовал Игорь. – Тоже в институте срезали?
-Ага, – Генка затянулся «Пегасом» и сплюнул. – Больше не пойду. Ну его! Тягомотина, по-моему, занудство сплошное. До армии прокантуюсь, а там, короче, видно будет.

Завернувшись в свои засаленные фуфайки, они возлежали у поддувала печи и наслаждались теплом. Сизый пар подымался из котла к потолку и уходил через дверь наверх, в учебную часть. На улице трещал морозец.
-Дровишек принеси, что ли, – вяло подал голос Генка.

Игорь поднялся с пола, сей же момент угодил головой в облако пара и поспешно сел снова.
-Ты чего? – удивился Генка. – Никак увидал кого?

Градов ошалело огляделся и бросил товарищу через плечо:
-Сам попробуй...

Генка выпрямился, вдохнул... По подвалу растекалось невыносимое зловоние.
-Что будем делать? – прохрипел Генка. – Ведь сдохнем здесь...
-Давай-ка, наверно, сматываться, пока не поздно.
-Но куда?
-На второй этаж, на кафедру. Зажмём нос и ходу!
-Думаешь, хватит дыхания?

Они забросили в топку последние дрова и по окутанной туманом лестнице помчались наверх. На кафедре никого не было. Почуяв страшный смрад, сотрудники поспешно ретировались, забыв даже запереть двери. Послонявшись по комнатам, Генка и Игорь решили последовать примеру старших товарищей.
-Да, – задумчиво произнёс Градов, – теперь этот запах ни с чем не спутаю, наверно.
-Само собой! – кивнул Генка. – У нас в посёлке как раз такой случай и был. Женщина шла мимо одного дома и почувствовала, короче, вонь. А сама, между прочим, во время войны в концлагере сидела. Там фашисты мыло из людей варили. Вот она и...

Зазвонил телефон – как бомба взорвалась. Генка осторожно взял трубку.
-Что вы там – обалдели, что ли? – донёсся до него негодующий голос. – Средь бела дня...
-Кто это? – осторожно поинтересовался Генка.
-Ваши соседи, с кафедры социальной гигиены. Мы с улицы звоним...
-Доцент Мормышкин велел нам...
-Вот что, ребята, сделайте доброе дело, заприте нашу кафедру, а то мы побросали всё и сбежали.
-А ключ?
-В ящике стола.
-Ладно, – пожал плечами Генка и положил трубку.

Они заперли обе кафедры.
-Пошли.
-А вдруг пожар? – засомневался Игорь.
-Ничего не случится, – махнул рукой Генка. – Догорит и погаснет.

Ничего и не случилось. На следующее утро они явились пораньше: любопытно, что получилось? Открыли крышку котла, заглянули вовнутрь... Под мыльным слоем жира угадывались очертания головы. Генка надел резиновые перчатки, нащупал в котле волосы, дёрнул – скальп и отскочил. Попытался за губу вытянуть – губа оторвалась.
-Сварилось неплохо, – одобрил он.

Наконец поймал-таки. Освободили голову от мышц и волос, распилили, вывалили мозг. Череп чистый получился, белый. Доцент Мормышкин непременно похвалит...

Но нет, не похвалил. Видать, забыл он. А в феврале старшая лаборантка кафедры где-то «по своим каналам» раздобыла десять новеньких скелетов. Поговаривали, что кости из какого-то крематория. И вроде бы иногда покойников там оставляют для своих целей, родственникам же отдают кучку пепла – поди разбери, чей.

Генка продал череп студентам за червонец, да и многие кости тоже. Вскоре общага была завалена мослами, как поле Куликово.


     Генка вообще после этого  случая  откровенно заскучал, стал лениться, опаздывать на работу. Иногда задумается о чём-то – не дозовёшься. Начал приторговывать свежими мозгами и печёнкой. В ближайшей столовке все эти потроха пошли за милую душу. Народ вошёл во вкус быстро. А столовке выручка немалая, да и навар со всего этого какой-никакой. Запоздает Генка со своим товаром – люди беспокоятся, жалобы пишут. А иные стали искать продукт на стороне. Да где найдёшь его? Всё не то... Наконец, самые догадливые сообразили, откуда печёнка. Вроде бы возмутиться полагалось бы, так нет же: печёнка та – как зелье приворотное. Нету житья без него и все тут! И пошла потеха, на людей охота. Каждый день убийства. Началась паника, милиция с ног сбилась...


Тут самое время спохватиться Градову: чушь! бред! Вот ещё – придумал… Сюжет для дешёвого кино. Копеечное чтиво для пэтэушников. И самое главное: зачем выдумывать что-то? В жизни порой пострашнее бывает...

 

4.

(1984 г.)

Ребенок Оксаны Гриценко всё-таки выжил. А сама она в сознание так и не пришла. Неделю в реанимации пролежала. Искусственная вентиляция легких, капельницы, импортные препараты – ничего не помогло, умерла.


    
-...А что это ты скальпелем размахался? – устало спросила  Ружницкая после операции. – Со страху, что ли?

Аржановский озадаченно покачал головой.
-М-да, Игорь Николаевич, вот удивил – так удивил: лезвием по пуповине со всего маху...

Леонид Константинович был старше Градова раза в два и никак не мог решить, обращаться ли к Игорю на «ты» или всё-таки на «вы».

Позже, недели через три, было заседание областного общества акушеров и гинекологов. Досталось Масловой, Аржановскому, досталось и Градову (как ни странно, именно он считался лечащим врачом Оксаны Гриценко). Кто-то предположил,  что эклампсии (последней стадии тяжёлого гестоза) не было вовсе, а стало быть, с операцией поспешили. Нужно было полечить хотя бы часов двенадцать, но только как следует полечить, с учётом всех лабораторных показателей, по последнему слову науки... А то что ж, прямо так вот сразу – за нож хвататься? Дурное дело не хитрое... Таким образом, под огонь критики попала и Ружницкая, но поскольку Елизавета Даниловна на заседание не пришла (много чести!), быстренько перекинулись на Аржановского: переливание крови сделал необоснованно, антибактериальная терапия была неадекватной, а уж об инфузии жидкостей и говорить совестно – много введено, слишком много.
-Залили вы, дорогой товарищ, больную, залили, в воде утопили, – строго указали Леониду Константиновичу. – У родильницы отеки, а вы ещё добавили ей...

Тяжело поднялась со своего места «древняя женщина» Тимохина Изольда Авдеевна – врач-гинеколог из далекой райбольницы, из самой что ни на есть глубинки.
-А я вообще полагаю, что в подобных случаях инфузионная терапия приносит больше вреда, нежели пользы, – заявила она. – А вот о магнезии ни слова не сказано. Что же это? Получается, вы отвергли испытанный способ лечения. Зря, зря. Иной раз не мешало бы и в старые учебники заглянуть: полезно, знаете ли. Были и в наше время тяжёлые токсикозы, – это Изольда Авдеевна так по старинке назвала гестоз, – ничего, справлялись. Молочные клизмы с хлоралгидратом, морфий, камфара, – последнее слово оно произнесла с ударением на последнем слоге, – пиявки на затылок, кровопускания... Будьте покойны, у нас не умирали...
-Ну, вы совсем, матушка, к лаптям  вернулись, – не  сдержался Аржановский.

...В довершение ко всему из родильного отделения исчезли гольфы и тапочки Оксаны Гриценко. Градов знал, что кто-то из персонала занимается мародёрством: то банку с соком у родильницы утащат, то молокоотсос или тюбик с «Помарином»... Однажды застукали санитарку. В туалете собрала в сумку баночки, куда больные по утрам анализы сдают. Посуду хотела в магазин отнести.

За гольфами Оксаны явилась её мать. Впрочем, нет, не за гольфами, «гольфы – это мелочь, но хоть память о младшенькой останется...» Стали искать гольфы – нету. Старуха ушла домой ни с чем. На собрании заклеймили вора позором, предложили вернуть, пока не поздно. На следующее утро тапочки и гольфы были найдены в служебной душевой...

В целом же история с Гриценко закончилась вполне благополучно. Конечно, это слово не совсем уместно здесь: умер человек, – но в суете заседаний, обсуждений и в горячке оформления документов все инстанции отчего-то позабыли, что в подобных случаях принято объявлять выговоры.

…А через два месяца поступила на роды Раиса Чернова.




5.

 (1984 г.)

Медики советовали Черновой воздержаться от беременности или хотя бы не рожать более, наперебой предлагали самые дефицитные средства контрацепции, пугали, предостерегали... Куда там! Ответ был один: муж предохраняться не хочет, а за противозачаточные пилюли бьёт смертным боем – не верит, должно быть, в верность Раисы Степановны. Ну а брать грех детоубийства в утробе материнской и подавно не дозволяет, потому что не по-христиански это. Законный супруг был алкашом, да и сама Чернова баловалась водочкой, что, впрочем, никак не отразилось на их детородной функции. Ребятишки росли квёлыми, хворыми. Раиса страдала гипертонией, поэтому знала наверняка, что едва явится с животом к гинекологу, тотчас угодит в больницу. Беременность свою скрывала не только от врачей, но и от мужа. Тут и ожирение сыграло на руку, позволило живот спрятать от нескромных взглядов. Местная акушерка Дина Язовицкая как будто предчувствовала беду: навещала Черновых, расспрашивала. «Ну что ты, Диночка, – был ответ, – куда нам, старым, до этаких-то подвигов?..» И перемигивались поганенько, ехидно хихикали и звучно икали с похмелья.

За день до смерти своей Раиса в последний раз наведалась на ферму: вот ведь как, и в декретном себе отказала, таилась, лишь бы только с врачами дела не иметь.

В десять утра начались схватки. Муж Черновой прибежал к Дине бледный, трясущийся.
-Раиса, кажись, рожает.

Перепугалась и акушерка. Ей бы чуть-чуть подумать, можно ли такую роженицу в машине трясти по российским нашим дорогам, не лучше ли врачей к себе позвать. Язовицкая же занервничала, скорее за тонометр схватилась (и, конечно же, правильно), определила сто шестьдесят, сто семьдесят, что-то вроде того, усадила Чернову в первый подвернувшийся «козёл» и в райбольницу повезла (что вовсе неосмотрительно). Ох, и досталось же потом Дине от родственников Раисы! Повадились они  преследовать акушерку, угрожать расправой, пообещали в суд подать.

Всё это всплыло позже, когда высокие инстанции живейший интерес к случившемуся проявили. В роддом Чернова поступила без документов, сначала была записана как Тельнова (мямлила, заикалась) и лишь немного позже рукой детской сестры Инночки Полянской ошибка была исправлена.




Неужели не боятся они смерти, безгранично верят в искусство врачей? Или, наоборот, не верят вовсе? Вон Паклин Пётр Иваныч, главврач доброжатвинской райбольницы – он, например, любит говорить так:
-Доярочка, бедняжка, кормилица наша, ехала к тебе, доктор, из глухомани непролазной полдня, а ты ей – «обеденный перерыв». Между прочим, ты, милый мой, не перерабатываешь, без напряга трудишься. А больные страдают. Ты сначала обслужи, а потом уж обедай.
-Да ведь они, Пётр Иваныч, как сопли – целый день тянутся!
-Тих-тих-тих...

Это его коронное: чуть что – «тих-тих-тих». Помолчи, дескать, покуда тебя не спросили.

 «Обслужи»... Мы не обслуживаем, Пётр Иваныч, мы лечим! «Обслужи»... Вот нас и ставят в один ряд со сферой обслуживания: с педикюршами, парикмахерами, официантками... Откуда же, в таком разе, высоким помыслам и порывам благородными взяться, коли нас на одну жёрдочку с барменами и метрдотелями усадили? Вы вот, Пётр Иваныч, умиляетесь слезливо, жалеете их, а они, черновы и гриценки, со своей ограниченностью агрессивной и поучающей, полагают, что к врачу, как к торговке на рынке, можно – «поживее, женщина!» Это ведь они, черновы, чуть что не так, пишут челобитные в газеты и профсоюзы, жалуются на нас, гневаются.  Помните, наверно, Нистратову? Конечно, помните…


«Прокурору Щукинского района
от Нистратовой Галины Сергеевны

В том что мне отказали в больничном листе говорят что мало посещала врача а ребёнку уже 4 месяца а я немогу добится больничного листа что мой корабль ушёл и что нет у меня рабочих дней так как 3 ребёнка я родила 20 октября а полтора годика ему было 20 апреля родила 20 июня и вышла не счем работала я в школе N30 от столовой N12 рожала в доброжатвинской районной полуклинике у врача Маслова Татьяна Игоревна
                28 октября
                Нистратова»

И ведь знает, что больничный ей не полагается, потому что уволилась, когда предыдущего ребёнка кормила грудью, а на девятом месяце очередной беременности, явившись впервые к врачу, от декретного отпуска отказалась, заявила, что нигде не работает, а потом и вовсе исчезла, пришлось машину гонять на розыски – всё ведь знает, разъяснили как нельзя лучше. И всё равно пишет! Помните, Пётр Иваныч, какой приказ вы отдали, получив эту бумажку? Выдать больничный лист задним числом! «Как же так? Ведь нельзя задним числом, да и не имеет она права, ни одного дня не работала...» «Тих-тих-тих, выдать! Сегодня она прокурору написала, а завтра в Верховный Совет начирикает. Ты этого хочешь, доктор? Хочешь, чтобы нас комиссии замордовали?» Что ж, вы, как всегда, правы, недаром же вас в больнице Папашей кличут.

 «...что мой корабль ушёл и что нет у меня рабочих дней так как 3 ребёнка я родила 20 октября...» Боже, какая безграмотность! «...а рожала я в доброжатвинской центральной  полуклинике...» Впрочем, откуда тут взяться грамотности? Всё у нас перевёрнуто с ног на голову. Научпоповские медицинские брошюры поразительно скучны. Телепередачи о беременности целомудренны до тошноты, так что хочется иногда спросить у ведущего: «Товарищ дорогой! Ты хоть знаешь, откуда дети берутся?» Медсёстрам поликлиники начальство навязывает продажу тридцатикопеечных марок общества «Красный крест». «Марочку не возьмёте у нас?» А как больному не взять-то, когда секунду назад с врачом задушевная беседа получилась? Неловко. И больному неловко, и врачу. Врачу не меньше – и когда больной покупает марку, и когда глаза прячет, отказывается, уверяя, что «таких денег нет». Какое там, к чёрту, добровольное общество... Настенные санбюллетени выпускаются кампаниями: кампания по борьбе с пьянством, кампания по борьбе с абортами, кампания по борьбе со СПИДом... Ну и текст соответствующий там, шаляй-воляй, в духе времени, ни о чём. А читать-то кто будет? Больные, которые нервно поглядывают на часы? А может, медперсонал скуки ради?..




6.


Она сказала, что мне за это три рубля дадут. Мол, санпросветработа – это святая обязанность каждого врача.
Напишите статейку, говорит, в газету... ну, на какую-нибудь близкую вам тему, по специальности. Напечатаем, говорит, в разделе «Беседы врача». И три рубля заплатим.
Э, нет, думаю. Я разве писатель? Это вон в мировой истории – что ни литератор, то врач: Чехов, Вересаев, Булгаков, Арканов, Розенбаум. Приятно, конечно, угодить в такую компанию, но, боюсь, не выйдет у меня. Она: выйдет! Во-первых, никто от вас ничего особенного и не требует. Проще надо. А во-вторых: у нас ведь есть редактор и ответственный секретарь, вы, мол, только намекните, о чём хотите поведать. Вы ведь свою работу знаете, тут спору нет...
Знать-то знаю, да, боюсь, не напечатают. Мне же известно, как зажимают... этих... молодых сорокалетних. Так до пенсии в начинающих и ходят. А газеты и журналы об этом пишут. Сами зажимают, сами же и пишут об этом.
Тут она сердиться начала. Вы, говорит, божий дар с яичницей не путайте. Мы вас, дескать, не на Парнас зовём.
Вот и уговорила она меня. Попробую, думаю. Опять же, три рубля дадут. Да что я с трёшкой этой? Разве это главное? Во-первых, святая обязанность врача, это верно подмечено.  Во-вторых:  как посмотрел я на неё, на искусительницу мою, поговорил с ней, и – припекло, приспичило мне, аж в груди похолодело, страсть как захотелось (только жене  моей  не говорите), короче – возжелал я... как бы это поприличней?.. где-нибудь напечататься!
Стал обдумывать тему. О чём написать бы? Интересного много, да всё куда-то не туда меня выносит. Дело в том, что я гинеколог. Да, да, гине... Нет, что вы! Этого я не делаю... А об этом поговорим в другой обстановке, без свидетелей.
Итак: о чём бы написать? Вот ведь незадача: идеи вроде неплохие, а слова – увы! – все больше нелитературные какие-то в голову лезут, нехорошие слова... короче говоря – медицинские. Мы, конечно, люди взрослые, но, с другой стороны, чтобы в нашей газете «Октябрьское знамя Ильича», где в основном про надои, уверенную поступь и отдельные недостатки – и вдруг такое?! В жизни не поверю. Тут вон года два собирались вразумительно объяснить народу о лучшем средстве профилактики СПИДа, все запинались, краснели... А всего-то делов было – написать слово .................... . Видите, опять постеснялись.
Но долг есть долг. Хотя, впрочем, что-то дёшево у нас это ценится. Всего-то в три рублика.
Придумал! Напишу-ка о том, как определять срок родов. Чтобы знали, когда в декрет идти. Всем ведь в отпуск пораньше хочется, вот и начинается возня вокруг этого. Мои пациентки думают, что мне платят за то, что я их не отпускаю в декрет пораньше. Ха-ха! Посмотрел бы я на них, если б мне и вправду платили. Тогда б не то что лишнюю неделю – часа не дал бы. А что? «Считаю, что ваша беременность началась первого апреля в двадцать три часа шестнадцать минут!» Пусть потом  доказывает, что в тот день муж работал в третью смену.
Ладно, что-то совсем заврался. Мысли скачут, как арабские жеребцы перед случкой. Ничего не получается. Ну как, как, например, написать о том, что если... (ясно?), то... (поняли?)? Чтоб поприличней как-нибудь. Эх! Видите, вот и не выходит. Она сказала: Амосов, ах, ах, Амосов, тот умеет. Ну так что же? Ему-то что, он по сердцу спец, у них, у кардиологов, слова вслух произнести не грех. А у нас – сплошные гинеталии... Стоп! пойду гляну в словаре, как пишется это слово. Ага, всё верно, наоборот: «гениталии».
О, как я мучился! Времени угрохал! Три дня писал. И за это – три рубля? По рублю за день? Да я в больнице за час полтора «рябчика» зарабатываю. Нет, видать, не по мне это.
Ждал ответа долго. Ну, думаю, решают, наверно, на какой странице напечатать. Может, и в передовицу тиснут. А что? Ведь целых три дня писал – полторы страницы текста!
А когда встретились, она и говорит, глаза опустив:
-А может, вы... это... об охране здоровья матери и ребёнка написали бы?
-Можно, – говорю, – только ведь всё чужие слова будут.
-Зато нужные слова, своевременные!
 («Нужные, своевременные, батенька, слова…» Это она меня с кем-то спутала, кажется. Да и себя тоже.)
-Ведь это же так важно, – продолжает она, – чтобы наш народ...
-А с моим сочинением что?
Гляжу, мнётся.
-Понимаете, написано неплохо, только, знаете...
-Что?
-Не пойдёт.
-Почему?
-Потому что там есть... мм... слова разные... неприличные...
-Да какие же?
-Ладно, стоит ли об этом вслух?..
-Нет, скажите, скажите!
-Неудобно, честное слово...
-Ну, будет вам. Я же должен знать, в конце-то концов!
-Там есть, – она нервно хихикнула, – слова «зачатие», «беременность» и... и это... «менструация».
Расстроился поначалу – не описать!
Но ненадолго. Потом думаю: ну, не вышло из меня пропагандиста, просветителя, так, может быть, хоть Арканов получится? Чем чёрт не шутит. Напишу обо всём  рассказ – а вдруг напечатают?
И – как в воду глядел.
Вот и читайте теперь.



Поставив точку, Градов вынул лист из пишущей машинки и усмехнулся. Юмореска была написана в неприятной манере провинциального фельетониста, но опиралась на правдивую историю. Именно так всё и было. Ну, если и приврал автор, то самую малость, совсем чуть-чуть, для хохмы.

Градов понимал, что болен: он писал прозу... Рассказы получались ершистые, склочные и не слишком удачные, но он поначалу этого не замечал. Он сравнивал свои опусы с журнальными публикациями других авторов, и ему казалось, что пишет он ничуть не хуже. Из редакций присылали ехидные, трафаретные ответы, читать их было унизительно и горько.

 «Уважаемый Игорь Николаевич!
К сожалению, вынуждены огорчить Вас отказом, т.к. Ваша рукопись не смогла преодолеть творческий конкурс среди присылаемых в редакцию произведений».

 «Уважаемый т. Градов!
К большому сожалению, опубликовать Ваши рассказы не представляется возможным, т.к. они неоригинальны по замыслу и вторичны по исполнению. Извините за задержку с ответом, но редакция перегружена сверх всякой меры».

 «Уважаемый Игорь Николаевич!
К сожалению, Ваши рассказы написаны на недостаточно высоком художественном уровне – нередко встречаются неудачные косноязычные обороты речи. Воспользоваться материалом не сможем. Всего доброго».

Особенно «уважали» Градова (но, тем не менее, «сожалели» всё же) «Литературная газета» и журнал «Юность», куда Игорь направлял почти всё, что сочинил. А редакция щукинской городской газеты «Революционный подъём» (это уже позже, когда Игорь  окончил институт и приехал в село Доброжатвино) с ответом всячески тянула, отмалчивалась. Градов забрасывал её письмами, но в силу своей застенчивости сам прийти не решался (а идти туда – десять минут). Вообще-то он был вполне заурядным парнем – современным, немного циничным (какой медик без этого?), в меру нагловатым, почтительным к старшим (тоже в меру). А вот литературной своей работы Игорь стеснялся, считал её занятием постыдным, не совсем приличествующим молодому, здоровому мужику, получившему высшее медицинское образование. И лишь несколько позже он с удивлением узнал, что подобное чувство неловкости за своё пагубное пристрастие к творчеству отнюдь не ново (были люди совестливые и до Градова, да притом не чета ему – классики!), и твердо решил раз и навсегда покончить с собственными комплексами.

Минуло несколько лет. Ответы из редакций стали более доброжелательными, порой даже и хвалили, но – увы! – Градова нигде не печатали.

 «Уважаемый Игорь!
Пародии у нас в журнале крайне редки. Мне кажется, есть смысл  предложить Вашу пародию в следующие издания: .......»

 «Уважаемый т. Градов!
Прочитали Ваши рассказы. Написаны профессионально. Но главные герои выглядят противоестественно, ходульно и потому раздражают своей вымученной ироничностью. Герой сатирического монолога – давнишний юмористический штамп и потому совершенно неинтересен. Одним словом, вынуждены отказать. Всего доброго».

 «Что это такое? – терялся в догадках Игорь. – Это или равнодушие, некомпетентность литературных консультантов, которые отвечают мне, – достаточно ведь внимательно присмотреться к их записочкам, чтобы убедиться, что и там полно косноязычия и штампов... Или же это неизбежный итог бездарной деятельности самого автора, возомнившего себя литератором...» Подобного рода сомнения не давали Градову покоя. Он искал себя в разных жанрах, сочинял сказки, маленькие пьесы, басни... итог был прежним.

Писать он начал лет в двенадцать. К этому времени он уже успел прочитать целые собрания сочинений Льва Кассиля, Александра Беляева и Аркадия Гайдара, и литературный труд казался ему занятием романтическим, благородным и очень привлекательным. Какое-то время он не решался попробовать себя на этом поприще, полагал, что сочинительство – удел избранных. Придумать-то можно любой сюжет и каких угодно героев, но как всё это записать на бумаге? С чего начинать? Какой должна быть первая фраза? На какой бумаге пишутся книги? И чем пишутся – авторучкой, карандашом?.. Нет, писатели наверняка знают что-то такое, чего не знают простые смертные.

Но однажды Игорь обнаружил в верхнем ящике письменного стола большую «амбарную» тетрадь в линейку. Вроде бы ничего особенного, тетрадь как тетрадь, в каких кладовщицы на складе отмечают свой «приход-расход», а медицинские сестры приёмного покоя записывают новеньких больных – но почему-то именно она, эта тетрадь, стала причиной того, что Игорь, забыв о своих сомнениях, взялся за перо. Он решил, что писатели, должно быть, как раз и пишут в таких вот тетрадках. Градову вдруг показалось, что и у него получится тоже. Он принялся сочинять повесть о жизни рок-музыкантов, настрочил страниц сто, но потом бросил, ибо понял, что пишет о том, чего не знает. Попытки создать что-нибудь в жанре science fiction (гибель цивилизаций, космические бродяги и всё такое) тоже закончились неудачей: рассказы получались блёклыми, банальными и скучными. Тогда Градов решил описать деревенский быт (с которым тоже не был знаком) и настрочил небольшую повесть «Проводы», где много пили, вспоминали войну, плакали и в пьяном порыве целовались взасос. Здесь необходимо заметить, что в девятом классе Игорь пришёл к выводу, что любой мало-мальски приличный рассказ (а тем более повесть или роман) непременно должен изображать народ и, разумеется, что-то обличать. В повести «Проводы» эта задача была выполнена формально, грубо, да и язык подкачал. Игорь заметил это, слава богу, довольно скоро и сочинение своё порвал. А через пару месяцев увлёкся литературной мистикой. В его рассказах случались ужасные вещи: молодой человек, допустим, сходил с ума у картины в музее; грудного ребенка в приступе ревности раздирала в клочья овчарка... – но не было чего-то главного. Чего же? Ах, если б знать…

Понадобилось ещё несколько лет, чтобы Игорь понял, наконец, что просто-напросто не знает жизнь. В свои восемнадцать, например, он не читал почти ничего – ни Гёте, ни Маркеса, ни Гофмана... Даже до «Трех мушкетёров» Градов добрался гораздо позже, чем следовало бы. Читал он медленно, вдумчиво, иногда вслух, наслаждаясь деталями и возвращаясь к понравившимся эпизодам по нескольку раз – какие уж там мушкетёры... Хватало времени только на книги из школьной программы. Русскую литературу Игорь любил, особенно Чехова и Гоголя, но если бы была свобода выбора, вряд ли когда-нибудь взял бы в руки, скажем, «Господ Головлёвых» или роман «Что делать?» и уж, во всяком случае, ни за что не дочитал бы до конца.

Очень скоро Игорь замечал, что написанные им рассказы и повести совершенно беспомощны, и проникался к ним искренней ненавистью. Родительское чувство к собственным сочинениям ему было пока неведомо. Упоение мнимой удачей быстро сменялось разочарованием и душевным беспокойством. В такие дни Градов мысленно старался оскорбить себя, обидеть побольнее, не понимая, что это внезапное озарение, неприязнь к своим опусам есть признак творческого роста. Тогда ещё он не знал, что восторг автора по поводу только что написанного им – верный симптом неудачи.

Градов пытался найти выход своей творческой энергии в чём-то другом: фотографировал, увлекался переплётным ремеслом, баловался акварелью, – но всё это рано или поздно ему надоедало. Уверившись в том, что культурный человек, а тем более литератор должен знать в совершенстве хотя бы один иностранный язык, Градов взялся за французский. Через три месяца он спокойно читал географические тексты о Франции и во сне произносил французские идиомы. И тут его энтузиазм вдруг погас. Сказалось отсутствие реального стимула. Он понял, что практически любой французской книге предпочтёт русскую и что в ближайшее десятилетие в Париж не выбраться никак, поэтому учебник оставил.

Градов стыдился своей прозы, но от закадычных приятелей старался не таиться, потому что очень нуждался в добром слове, в людской оценке своего творчества. Друзья давали снисходительные отзывы, слегка журили Игоря за «красивости» и подражание маститым, но в целом были попросту равнодушны. Да и позже, повзрослев, но так и не бросив своего занятия, Игорь столкнулся с тем же: читатели, которые удостаивались «чести» познакомиться с его сочинениями, либо не умели выражать свои мысли по поводу прочитанного, либо им просто-напросто нечего было сказать именно о сочинениях Градова. И тогда он захандрил; ему стало смертельно скучно. Казалось, что все вокруг читают только Дюма и Сименона. Он понимал, что и сам такой же: ведь и его тоже совершенно не интересовали книги начинающих авторов. Оно и понятно: только имя известное обладает способностью вдохновить на такой каторжный труд, каковым является процесс чтения. К тому же тебе восемнадцать, и хочется наверстать то, что упущено в школьные годы, открыть, наконец, книгу Майн Рида или Стивенсона, а времени совсем нет: студенту-медику надо учить анатомию и физиологию, гистологию и фармакологию, без них никуда не деться...

Градов вновь и вновь клялся мысленно, что найдёт в себе силы и излечится от своего недуга, то есть станет читателем, а не писателем. Ах, как, должно быть, здорово – бросить всё к чёрту и читать, читать... исключительно Сименона и Александра Дюма! Клялся... но потом, через месяц, через полгода замечал вдруг, что размышляет о свойствах того или иного персонажа, который неплохо было бы описать в рассказе, или подглядывает за кем-нибудь в автобусе или метро в поисках ярких чёрточек характера и внешности. Порой ему в голову приходила мысль, что мысль, только что пришедшая ему в голову во время прогулки, очень хороша для финала сложной многоплановой повести, и он злился на себя за это. Пальцы чесались, и манила белизна бумажного листа, хранившая в своей непорочной чистоте какую-то таинственную, почти мистическую мощь... И тогда он снова садился за стол и писал… всё, что в голову придёт.



                Дневник

14 ноября 1988 г.
Сегодня я бросил курить. Сначала думал, что надо бы с первого января, но потом понял, что это выглядело бы так, будто я стараюсь отсрочить этот день, а значит не верю в успех. А тут – добрый знак: захотелось начать как можно раньше. Значит заинтересован в конечном результате. И убеждён в успехе. Без этого нельзя.
Первые попытки курить – в 13 лет. Не понравилось. Хотя помню свой телячий восторг оттого, что запрет нарушен. Прятались с пацанами в подвалах или, наоборот, выходили в центр города, к колоннаде театра (как раз там по вечерам и было безлюдно). Потом дома первым делом  запирались в ванной и долго чистили  зубы. Мои приятели таскали в карманах тюбики с зубной пастой.
Однажды меня засекла бабушка. Взрослые сидели в доме и смотрели телевизор, а мы с братом курили в омшанике. И тут – голос бабушки. Я вышел к ней. «Что ты там делал? Курил?!» – гневно допытывалась бабушка, и один только бог знает, как она догадалась. Но – сошло. Вскоре я бросил, а в 17 лет начал  снова, когда поступал в университет. Я был опьянён московским воздухом. По вечерам в общежитии велись долгие философские диспуты – что-то такое на уровне факультатива для одарённых старшеклассников. На одной из вечеринок некий умник сказал, что у меня длинные пальцы, а потому мне идёт сигарета. Это как-то само собой увязалось с рассуждениями и спорами о природе гениального, с вольным духом тех дней.
Сначала курил чужие. По-прежнему не слишком нравилось, к тому же приходилось «стрелять» курево у товарищей. Через год понял, наконец, что никому не доставляет удовольствия делиться со мной своими сигаретами. Что ж, стал покупать. А тут ещё яркие пачки в киосках: «Друг», «Российские», «Союз-Аполлон»... Из комнат, где жили иностранные студенты, пахло импортными сигаретами и хорошим кофе. В мусорном баке на кухне – великолепные упаковки «Кент», «Кемел», «Честерфильд»... Если б тогда не покупал сигареты, реже и курил бы: совестно было просить. Об этом нужно помнить, когда собираешься бросить. Не побежишь же в полночь к соседу за куревом, даже если очень хочется. Впрочем, смотря какой сосед...
Курение – проявление несдержанности. Пассажир ещё не вышел из электрички – уже сигарета в зубах, дымит. Но ведь если хочется помочиться, отходишь все-таки в сторонку, верно?
Зачем я бросил курить? Надоели бронхиты и трахеиты, насточертело зловоние изо рта по утрам. Пример Р.Паулса должен воодушевлять: в 26 лет он бросил пить и курить. Пример Маршака пусть служит уроком: был заядлым курильщиком, хроническая пневмония обострялась от малейшего сквозняка (даже кабинет нельзя было проветривать), позже присоединился вялотекущий рак. Маршак полжизни был доходягой, но обладал огромным трудолюбием, и хотя прожил больше семидесяти лет, долгие месяцы провел в постели, в больницах. Один из последних снимков Маршака: сухой, измученный недугом старик жадно затягивается сигаретой. Он шутил, что, как паровоз, без паровой тяги не может.
Ещё один вдохновляющий момент: если мне нужна пачка сигарет на три дня, значит за неделю сэкономлю  рубль, отказавшись от курения.
Ни в коем случае не следует громко объявлять, что бросил. Наверняка на какой-нибудь гулянке отыщется подвыпивший шутник, который будет навязчиво предлагать сигарету: дескать, одна ничего не изменит. Но ведь она-то как раз и снимет внутренний запрет: если можно одну, почему бы не взять вторую?
Итак, мои ощущения: в общем-то, ничего страшного, хотя несколько раз рука сама тянулась за сигаретой, когда рядом закуривал коллега. Влечет к курению после сыра, кофе, крепкого чая, жирной пищи. Внесём это в список «опасных» продуктов. Мы сами в себе взращиваем привычки: привычка закурить после кофе, во время игры в шахматы... Одна девушка поделилась со мной соображением, что сигарета – лучшее средство от запора.
К вечеру: кашель есть, но уже не такой мучительный. Нет ощущения холода за грудиной. Может быть, это только кажется?

15 ноября.
Пока трудно  оценить  результат. Совсем некстати простужен. Несколько раз хотелось закурить, но желание не было настоятельным. Впрочем,  когда гриппуешь, курить почти не хочется.
Самоконтроль – главное! Кстати, эти записи – не одна ли из форм самовнушения? Ведь теперь мне будет жаль затраченного труда. Мой дневник заставляет меня  относиться к своему почину строже.
Сегодня захотелось курить после чая с сухарями. Внесём в список «опасных» продуктов.
Кое-кто оправдывает курение тем, что нечего делать. Сегодня на дежурстве мало работы. Нужно быть начеку. Убрал со стола  пепельницу.
Не мешало бы испытать себя после операции. Два часа напряжённого труда – и очень тянет к сигарете: расслабиться бы, закрыть глаза, затянуться б, чтоб мозги заволокло дымом...
Вероятно, желание курить можно погасить каким-нибудь пищевым продуктом. Но каким? Яблоками? Леденцами? Возможно. Семечками! Это уж наверняка! Жаль только, лузганье не всегда прилично. Жевательная резинка? Быстро утомляет. Это не для русских.
На свежем воздухе (у моря, в лесу) курить хочется больше. Может быть, это организм борется с избытком кислорода?
Нужно хорошо запомнить неприятный вкус сигареты в конце курения, когда куришь уже автоматически, лишь бы добро не пропадало, а удовольствия нет. В сущности, приятны только первые 3-4 затяжки.
Надо беречь этот драгоценный капитал: дни без никотина, часы без никотина, минуты...
               


8.

(1988 г.)
 
Однажды Градов сказал себе решительно: «Хватит! Надоело! Больше ни строчки!» – и сразу как легко стало! Свободного времени – вдосталь, и в делах домашних оживление: заново склеены расшатанные стулья, поправлена покосившаяся форточка, заменён замок в двери, петли дверные смазаны... А книг-то, книг сколько!.. Вот так! Сказал «баста!» – и слово своё сдержал, почти год не писал.

Но судьбе было угодно распорядиться по-своему: Градов познакомился с писателем Бурлаковым, и всё вернулись на круги своя. Произошло это так: одна молодая цыганка обратилась в райбольницу в самый неподходящий момент, когда родильное отделение было на ремонте. Градов собирался в кино – побрился, сменил рубашку, в пиджачок влез, – и тут звонок из приёмного отделения.
-Здесь... э-э... цыганка, на роды.
-Вы с ума сошли! – воскликнул  Игорь. – Родильное на ремонте, двери заперты, акушерки распущены по домам. Везите в город.
-Она говорит, что уже не может...
-Ах, зараза!

Чертыхнулся Игорь и в больницу понёсся.

Цыганка лежала в приёмном на кушетке и постанывала.
-Откуда?
-Из Дубровки.
-Вы же мимо городского роддома проехали, черти!..
-Мы не знали, что у вас  ремонт, – ответил шофер дубровской больницы.

Градов торопливо осмотрел роженицу. «Вроде бы должны довезти, – подумал он. – Это минут двадцать, проскочим. А то куда тут рожать? Если вдруг кровотечение –  даже капельницу ждать придётся».
-Погнали, быстро!
-Боязно как-то, – сказала дубровская акушерка, старушка строгая, неулыбчивая, нервная. – Кто их знает... цыганва всегда в самый последний момент объявляется. Для них законы не писаны...
-Ладно вам, не паникуйте, – махнул рукой Градов. – Я поеду с вами.

Роженицу на носилки уложили, акушерка рядом с животом примостилась, Игорь уселся у изголовья. Едва тронулись с места, цыганка заорала. Должно быть, к боли присоединилось чувство первобытного страха: опять повезли куда-то, а ребёнок – вот-вот, надо бы залечь где-нибудь, притаиться...

Минут через десять Игорь понял, что проиграл: уж очень стоны роженицы характерными стали, начались потуги.
-Гоните по Пролетарской! – крикнул он шофёру. – Там проезд запрещён, без светофоров быстрее получится.

А сам подумал: «Какие ещё светофоры? «Скорую» и так обязаны пропустить...»

Помчались по Пролетарской. Шофёр стал сигналить без пауз. Пешеходы как будто назло норовили залезть под самые колеса. Цыганка визжала надсадно, отчаянно, и Градову казалось, что вся улица слышит этот крик.

А потом стало окончательно ясно, что доехать не удастся: голова плода на выходе.
-Сворачивайте! – крикнул Игорь шофёру. – В любой переулок!

Водитель растерялся.
-Куда?
-Теперь уж всё равно. Лишь бы не трясло.

Шофёр втянул голову в плечи и сразу за памятником Ленина повернул машину вправо, за угол.
-Останавливаемся! Приехали, – сказал Градов водителю.
-Я не смогу, – вдруг подала голос акушерка. – Примите вы...
-Это ж почему ещё?

Старуха промычала что-то нечленораздельное.
-Дайте перчатки, – приказал Градов и, согнувшись, пополз по тесному салону «скорой» от изголовья роженицы к животу.
 «Посмотрел бы кто, – мелькнула в голове Игоря мысль. – В парадном костюмчике и в перчатках резиновых... Пижон!»

Цыганка снова застонала, вскрикнула, но вдруг осеклась, задержала дыхание и... Градов едва успел подхватить младенца. Новорожденный закричал сразу. Он был скользким, как лягушонок. Игорь положил ребёнка прямо на замызганные носилки (а больше и некуда было), и перерезал пуповину.  Потом внимательно осмотрел свой костюм – ни пятнышка.
-Ловко, – усмехнулся Градов. – Поехали.

Водитель облегчённо вздохнул, развернул машину и направил её в роддом. Цыганка сразу успокоилась, замолчала. Послед удалили уже на ходу, так что к конечному пункту назначения довезли все по отдельности: мать, ребенка и окровавленный послед. Вот так и родила: в самом центре города у памятника Ленина.

Вернувшись в приёмное отделение ЦРБ, Градов перво-наперво решил записать себе вызов. Хоть и причитается за этот час всего ничего – рубль с копейками, да если таких часов наберётся в месяц десяток-другой – будет неплохая прибавка к зарплате. Только ошибся Игорь, взял не тот журнал. Открыл, а там – «Бурлаков Михаил Иванович, член Союза Писателей СССР. Поступил в хирургическое отделение». «Вот это да! – удивился Градов. – Оказывается, и у нас в Щукине писатели живут. Стоп! Бурлаков, Бурлаков... Где-то слыхал... Ах, да! Ведь у меня есть его роман, совсем недавно куплен».

Вот ведь как бывает! Разве ж Игорь узнал бы когда, что в хирургии лежит писатель? Что ему, Градову, за дело до хирургических больных? Со своими разобраться бы. А тут вышло одно к одному: и вызов на роды в самое неурочное время, и журнал не тот попался под руку, и даже книга Бурлакова кстати пришлась, будет повод зайти, автограф попросить.

Разговорились с Бурлаковым легко. Сначала о новых журнальных публикациях. Потолковали о творчестве вновь открытых в годы «перестройки» классиков советской литературы, о судьбе талантливых людей в России, о том, о сём... Бурлаков говорил неспешно, взвешенно, в его суждениях не было трафаретности, изначальной заданности. Градов, привыкший к пустопорожней болтовне в ординаторских, сразу отметил это. Когда же беседа немного изменила своё русло и коснулась темы литературного труда, Игорь задал несколько вопросов, касающихся разработки плана будущего повествования, и тут Михаил Иванович понял, с кем имеет дело. Градов вовсе не собирался открываться писателю, ведь и пришёл к нему не за этим. Но Бурлаков вдруг оживился и спросил:
-А вы? Вы сами как делаете?
-Да я-то скорее читатель, а не писатель, – пробормотал Игорь.
-Нет! – возразил Бурлаков. – Тот, кто хоть раз откушал этой отравы, уже не исцелится никогда.

И сразу взял быка за рога:
-Принесите-ка мне что-нибудь ваше. Посмотрим.

На другой день, не совсем ещё понимая, что из этого может получиться, Градов явился к писателю со своими рассказами. Бурлаков поправил очки на носу, отложил в сторону свежий номер «Авроры» и немедленно погрузился в чтение рукописи, а Игорь, почувствовав нечто вроде угрызений совести, уселся на краешек соседней койки и стал ждать.

Наконец Бурлаков поднял голову и спросил:
-Собственно говоря, зачем вы пишете?
-То есть? – заёрзал Градов. – Неужели так плохо?
-Этого я не сказал. Прочту внимательнее, тогда и обсудим. Вообще, любопытно мне, зачем люди берутся за перо? Что это даёт им? Какой в этом смысл? Вот вы, например?
-Ну, уж во всяком случае, поверьте, не ради славы. Здесь, в районе, меня знают многие, и ничего в этом хорошего не вижу. Нас, гинекологов, мало, все на виду, а это неприятно.
-Понятно, – усмехнулся Бурлаков. – Стало быть, ваша популярность вам в тягость... Ну, так, – он кивнул головой, – жду вас послезавтра.

Он аккуратно сложил листы в папку и спрятал её в верхний ящик тумбочки.

А через два дня Бурлаков сказал:
-Что ж, язык неплохой. Можно начинать работать.




9.

Первые шаги в медицине дались Градову непросто: слишком много было сделано ошибок, а к лени в студенческие годы выработалась устойчивая привычка... Порой знаний не хватало, и тогда Градов опускался до откровенного шарлатанства и авантюризма, подвергая немалому риску здоровье своих доверчивых пациенток. В интернатуре (в первый год после института) Игорь успешно лоботрясничал, на ночные дежурства не ходил, оперировать так и не научился и только в одном поднаторел основательно: в теоретической подготовке. Его конспекты по акушерству были ясными, яркими, с таблицами, схемами и цветными рисунками. Работа в интернатуре предполагает у молодого врача самостоятельность и инициативу, Градов же никак не мог побороть в себе привычки студента. Его уже звали по имени-отчеству, а он всё ещё ждал понуканий и удивлялся, что никому в роддоме города Щукина нет до него дела.

…В первый раз Игорь пришёл на работу в роддом на втором курсе. Стояло жаркое, даже, кажется, засушливое лето. Вероятно, тогда Москва и впрямь была образцовым городом – всюду чисто, дёшево, благополучно... Градов любил летнюю Москву, и ему всё равно было, где работать на каникулах, лишь бы не уезжать, остаться, ходить в театры и на стадионы, иногда пить пиво в Парке Горького и кататься там на лодочках, бродить по «букинистикам» и магазинам грампластинок... И – самое главное: Игорь хотел во что бы то ни стало избежать работы в студенческом строительном отряде. Кровь из носу, душа пусть вон – но избежать! Дело в том, что годом раньше Градов угодил в ССО, который недалеко от станции метро «Октябрьская» строил французское посольство. За два месяца изматывающего труда (Игорь всё больше мусор ворочал да бетон таскал) заработал он около пятидесяти рублей. Правда, зимой жуликоватых «комиссаров» отряда расколола какая-то комиссия, заработки были «пересмотрены», но на приглашение явиться в комитет комсомола за причитающейся добавкой Игорь из гордости глупой не откликнулся. И вот, когда выяснилось, что следующее лето будет похоже на предыдущее (опять этот, будь он неладен, «яростный звон гитар», снова «созидательная романтика нашего судьбоносного времени»), Градов сделал всё возможное, чтобы избежать работы в ССО. Благодаря знакомству с хорошей девушкой Любой, комсомольской активисткой и к тому же неисправимой оптимисткой, Игорю удалось попасть в женский санитарный отряд, в один из московских роддомов. Там-то Градов и принял решение стать акушером-гинекологом.

Зная, что из пятисот человек выпуска попадают в эту субординатуру только сорок, Игорь активно взялся за дело: начал читать монографии по женской патологии, пошёл в акушерский кружок, получил научную тему, собрал неплохой материал, систематизировал его, доклад подготовил... Правда, его долго не пропускали. Градов чувствовал за своей спиной какую-то возню и понимал, что на его место проталкивают чью-то дочку: профессия-то, по всеобщему разумению, выгодная, прибыльная, престижная... Положение исправил один телефонный звонок в ректорат – Игорь и тут нашёл выход (не станем утомлять читателя подробностями; это было случайное знакомство и оно пришлось как нельзя кстати). Ничуть не смущаясь, Градов смело влился в стройные ряды «блатных», доклад был прочитан. Игорь получил право на место в субординатуре и стал строить радужные планы на будущее.

И вдруг, уже в интернатуре, как будто сломалось что-то. Получить назначение в какую-нибудь больницу в пределах Подмосковья не удалось. Нелёгкая занесла Градова в город Щукин, в глубинку. А там – свои законы и авторитеты, там московских «выскочек» не больно-то жалуют. Появление желторотого доктора ни на кого не произвело впечатления. В общем-то, это нормально, доброе имя ещё заслужить надобно – Градов же обозлился вдруг и замкнулся в себе. «Время  расставит всё по местам», – решил он.


 
10.

(1984 г.)

...И ещё одну ошибку сделал Игорь Николаевич: не назначил Черновой препараты, снижающие артериальное давление. О дибазоле и папаверине он вспомнил, конечно... вспомнил, но не назначил. Перемудрил, перемудрил Градов, в заумь ударился. Объяснение тут простое: начитанный доктор испугался «неуправляемой гипотонии» – о ней много пишут в книгах по акушерству. Решил он подождать, посмотреть, какой эффект даст дроперидол. Этот препарат тоже снижает давление. Во всяком случае, должен снижать...

Через полчаса Игорь подумал вдруг, что хорошо бы ввести сульфат магния. Давление оставалось высоким. Градов вспомнил, как после смерти Оксаны Гриценко врачей упрекнули в том, что они отвергли «испытанный способ лечения» – забыли о магнезиальной терапии. С другой стороны, этот препарат влияет на схватки, они становятся слабее, короче... Чёрт знает, как тут поступить. Градов решил схитрить: сделать в истории родов запись о том, что ввёл магнезию, но препарат не вводить. И ошибся: записывать тоже не нужно было. Ему это потом доходчиво растолковали в областном Сомове: не назначил бы роженице сульфат магния, вот и родила б она быстрее…

Ну а потом Игорь вообще забыл обо всём этом: нужно было звонить, звонить... Кому поручишь такое? Акушерка и детская сестра тычутся с капельницей, в вену войти не могут: слишком уж у Черновой рука жирная, рыхлая да вены плохонькие, – а санитарка на  работу не явилась, она, видишь ли, по праздникам отдыхать желает. И не возразишь ей: обидится и уйдёт, её в любой больнице примут...


История    родов  N399/2720

Предпринята попытка начать инфузионную терапию и повторно ввести в вену 10 мл  эуфиллина. Венепункция не удаётся: сосуды видны плохо, тромбируются.  Повторно введено внутримышечно 6 мл дибазола и 4 мл папаверина. Через 5 минут: АД 190/120 на обеих руках. Внутримышечно – 20 мл 24% р-ра сульфата магния. Роженица находится в наркотическом сне, судорог не замечено. Приготовлена система для внутривенного введения пентамина...


Так и не удалось наладить капельницу: в последний момент Градов заметил, что Оля Огнева, акушерка, вместо глюкозы пытается физраствор приладить, а ведь это поваренная соль, хлорид натрия! И снова что-то втемяшилось Игорю Николаевичу: у больной тяжёлая нефропатия, отёки, гипертония... мыслимое ли дело – физраствор капать?!
-Я же сказал: глюкозу десятипроцентную!
-Да нет её. Никакой нету.

Вот он, четвёртый выходной! Аптека ведь тоже отдыхала, свежие растворы будут только после обеда.
-Спроси, пожалуйста, в других отделениях.
-Уже звонила. Нет нигде.
-Что же делать?
-Глюкоза есть в ампулах для инъекций, но только сорокопроцентная, – вмешалась Инночка, детская сестра. – Можно растворить несколько ампул во флаконе с физраствором, вот и получится то, что нужно...

Подумал, подумал Игорь Николаевич, вспомнил, как ругали Маслову за то, что она назначила Оксане Гриценко эуфиллин, разведённый всего лишь в десяти миллилитрах физиологического раствора...
-Нет, – вздохнул Градов. – Нельзя. Ионы натрия. Может подскочить давление...



***

Опомнись, Игорь! Какие ещё, к чёрту, ионы? О чём ты толкуешь? В учебниках-то охотно разглагольствуют об ионах, концентрации гормонов в крови и белковых фракциях, действительность же намного прозаичнее. По зубам ли такие сложные исследования твоей лаборатории? Пустые речи, Игорь. А ведь работёнка твоя требует точности формулировок. Безответственная чехарда мыслей и отсутствие самоконтроля неизбежно приводят к грубым ошибкам. Авантюризм тут дурно пахнет.

А ведь, признайся, до сих пор у тебя перед глазами испуганное, измученное лицо пациентки Толстиковой... Тогда ты понадеялся на «авось», напролом попёр – и сделал её инвалидом. Кто ответит за это? Пожалуй, никто, потому что Толстикова выжила...

Она рожала больше двух суток, помнишь? Все приложили руку, все: и Татьяна Игоревна Маслова, и доктор Хургин Александр Львович, ты, потом снова Хургин. Нужно было оперировать, а вы передавали Толстикову, как эстафетную палочку, и момент упустили. Через шестнадцать часов после излития околоплодных вод о кесареве сечении даже и не думай: резко возрастает вероятность инфекционных осложнений. Так что теперь остаётся надеяться лишь на лошадиную силушку роженицы. Но откуда ей взяться у тучной пациентки Толстиковой?

Продвижение головки плода по родовому каналу почему-то застопорилось. Родостимуляция успеха не принесла. Хургин решил дать отдохнуть Толстиковой, накачал её наркотиками и позвал на помощь тебя, Игорь Николаевич. Помнишь? Внимание коллеги воодушевило тебя.
-Будем накладывать щипцы, – заявил ты, вспомнив, что подобный случай уже был в твоей недолгой практике. Тогда ты с честью вышел из положения, щипцы легли на головку младенца удачно, измученная сорокалетняя мамаша получила здорового мальчишку.

Так что теперь ты принял решение без колебаний.

Анестезиолога не нашли. В райбольницах дефицит специалистов – обычное явление. Хургин начал наркоз сам: наложил маску, стал капать эфир. Метод дореволюционный, но ничего другого не оставалось. Почему-то долго не смыкались ложки щипцов. Наконец удалось как будто бы. Ты сделал пробную тракцию и сразу взмок от напряжения.
-Ну-ка подсоби, – скомандовал ты Оле Огневой.

Она сначала не поняла твоего замысла, потом весело рассмеялась, ухватила тебя сзади, и вы стали тянуть на манер детской сказки про репку. Оглушённая эфиром Толстикова застонала, судорожно дернула ногой.
-Поддаётся? – поинтересовался Хургин.
-Кажется, да, – прохрипел ты, багровый от натуги.

Головка продвигалась очень медленно и трудно. Вспомни: ты ругался, покрикивал на Олю и удивлялся тому, что продвижения плода почти нет, когда рукоять щипцов направлена книзу, к полу. Стоит же задрать ручки кверху – и, вопреки науке, вроде бы легче становится. Это должно было насторожить тебя, но ты не поверил себе.

Наконец показалась голова новорожденного... Ты ахнул: задний вид! Ребёнок лежал в матке совсем не так,  как  тебе  казалось. Значит и тракции были неправильными. Твоё вмешательство затруднило роды. Установленный природой порядок был нарушен – ты, ты помог этому. Ребёнок вскоре умер от черепно-мозговой травмы.

При осмотре родового пути ты обнаружил разрыв промежности третьей степени – с разрывом прямой кишки. Такая сложная рана требует квалифицированных действий. Опыта у тебя не было.
-Зови хирурга, – сказал ты.
-Сами справимся, – отрезал Хургин. – Их только позови – потом разговоров будет на год. Опять получится, что хирурги мастера на все руки, а мы с тобой – лапти. К чёрту хирургов!

Вы «плеснули» Толстиковой в вену промедола и стали  шить вдвоём.
-Главное – не протягивай нитку из полости кишки через стенку наружу, не тащи оттуда инфекцию, – заученно заявил Хургин. – Тогда хорошо заживет рана. В противном случае швы загноятся и развалятся.

Вы зашивали кишку часа полтора. Руководил работой Александр Львович. Его советы, казалось, не были лишены  здравого смысла… но разве помогут слова, когда требуется совсем другое – умелые руки и опыт?
-Формируй, формируй анус, – командовал Хургин, раздвигая хирургическими инструментами развороченные, разорванные ткани, чтобы тебе было лучше видно. – Главное – сформировать анус!
-Как это? Сам-то хоть понимаешь, о чём говоришь? – потерянно переспрашивал ты, тщетно пытаясь в кровавом месиве разглядеть анальное отверстие. Ты щурился, напрягал зрение и призывал на помощь всё своё воображение.

У вас возник спор об интервале между швами. Хургин настаивал на промежутке минимальном, миллиметра два, не больше, ты же доказывал, что так недалеко и до некроза, пореже нужно. Всё-таки Александру Львовичу удалось убедить тебя, причём довольно легко, ибо ты не был уверен в себе. Вы стали мельчить, накладывать стежки часто-часто, Толстикова мычала от боли. Наконец работа была завершена. Вы облегчённо вздохнули и отошли от больной, посудачив напоследок, оставлять ли в кишке газоотводную трубку или нет. Решили, что не надо.

Швы развалились на пятые сутки. Вы зашили рану неправильно. Толстикова стала инвалидом. Вы перевели больную в хирургическое отделение, но и хирургам не удалось исправить ваши ошибки. И тогда стали готовить больную к пластической операции в областной больнице. Муж Толстиковой не дождался этого: ушёл через месяц после родов. Вот она, цена врачебной ошибки… И пусть даже супруг Толстиковой поступил неблагородно, малодушно, не по-мужски – это отнюдь не снимает вины с тебя, Игорь Николаевич. Нет, не снимает!



11.

К Александру Львовичу Хургину в больнице относились настороженно. Не все, конечно. Главному врачу, например, Хургин нравился. Александр был энергичным малым, эрудированным врачом и неплохим организатором, такие люди начальству всегда нужны. Коллеги же довольно скоро разглядели в нём свойства хитреца и паникёра. Хургин охотно поддакивал Папаше на планёрках, щедро раздавал комплименты опытным врачам и беззлобно (похоже, сам того не замечая) покрикивал на подчинённых. В работе Александр Львович излишне осторожничал, заранее старался предугадать возможные последствия и во что бы то ни стало избежать нежелательного для себя результата даже в ущерб благополучию пациенток и коллег. В коллективе сложилось мнение, что Хургин – скользкий субчик, мужичок непредсказуемый, себе на уме.

И всё-таки Градов подружился с Хургиным довольно быстро. Общие интересы сблизили их. Это был период временного безвластия в акушерско-гинекологической службе больницы. Предыдущий заведующий вынужден был уйти. То ли взятки он брал неаккуратно, то ли просто не угодил кому-то, нагрубил, что-то сделал не так – слухи ходили разные. Так или иначе, кто-то настрочил жалобу в облздравотдел, было возбуждено уголовное дело. Вину заведующего доказать не удалось. Возможно, что её и вовсе не было. И всё же главврач Паклин немедленно снял заведующего с должности и в порядке наказания отправил работать в поликлинику. Остряки называли это так: «переведён на химию». Скоро заведующий рассчитался и уехал куда-то на Север. Хургин и Градов остались вдвоём.

Александр ушёл с головой в работу. Его интересовало абсолютно всё. Для него не существовало мелочей. Он, например, помнил график работы автоклава. Знал, как обрабатываются матрацы и тапочки. Тщательно следил за концентрацией раствора хлорамина в детской  палате. Умело руководил работой санитарок и медсестёр. Поддерживал связь с главным гинекологом области Вандой Станиславовной Знаменской. Александр охотно щеголял своей компетентностью перед начальством, так что когда встал вопрос о новом заведующем, пост был предложен энергичному холостяку Хургину, и Александр Львович принял его как должное.

Не чурался Хургин и клинической работы, причём предпочитал случаи сложные, головоломные. Он упорно штудировал монографии и учебники и свои чисто абстрактные, книжные знания умело применял на практике. Градов поражался энергии напарника. Александр Львович мог сидеть у постели больной и сутки, и двое, а если нужно было, то и больше – изводился, нервничал, худел. Самоотверженность коллеги восхищала Игоря. В такой же мере другая черта Хургина удивляла Градова и даже возмущала: Александр Львович искренне ненавидел будничную работу, требующую терпения и точности, и любыми способами старался переложить её на других. Он был твердо убеждён в том, что плох тот руководитель, который трудится больше подчинённых. Хургин откровенно скучал во время поликлинического приёма. Очень уж он не любил выписывать рецепты, возиться с карточками и прочей медицинской документацией, а беседовать со старухами – и подавно: те соображали медленно, помногу раз переспрашивали одно и то же. Истории болезни он оформлял безобразно, почерк его был ужасен. Всё бумаготворчество Александр старался взвалить на Градова и очень раздражался, когда Игорь Николаевич, уличив своего зава в ловкачестве, отказывался помочь.

Горяч был Хургин, азартен, импульсивен. Иногда доходило до абсурда. Очень быстро, например, Александр освоил методику рентгеновского исследования женских половых органов – гистеросальпингографию. Сделал три десятка снимков – заскучал. Захотелось чего-то большего. На мысль натолкнул Градов: как выглядит на рентгене беременная матка? Решили проверить. Но как это сделать? Рентгеновское обследование беременным противопоказано... Что же, выходит, это тупик?

Но Хургин и Градов решили так: есть выход! Нужно только уговорить женщин, госпитализированных для аборта. Им ведь всё равно беременность не нужна. Удастся ли уговорить? Нет ничего проще! План был таков: в операционной, перед абортом, Градов осматривает пациентку и, обнаружив беременность нужного срока, начинает ломать комедию – мучительно размышляет о чём-то, страшные глаза делает, бормочет что-то себе под нос... Чего боятся женщины в такую минуту? А вдруг откажется, не станет делать! Поэтому на появление заведующего реакция у всех у них одинаковая: настороженность и надежда.
-В чём дело, Игорь Николаевич? – интересуется Хургин.
-Да вот, Александр Львович, полюбуйтесь сами...

Хургин кладёт на живот пациентки руку.
-М-да...
-Что-нибудь не так? – голос женщины дрожит. – Неужели большой срок?..
-Нет, что вы! – торопится успокоить её заведующий. – Аборт мы сделаем вам непременно, да вот только могут возникнуть некоторые затруднения...
-Какие?!
-В двух словах, пожалуй, не объяснишь.

Александр Львович удручён, озабочен.
-Что же делать? – женщина чуть не плачет.

Готово! Птичка в клетке.
-Мы располагаем возможностью, – заявляет заведующий, – разрешить все наши сомнения. Нужно сделать рентгеновский снимок.
-Так ведь это... плёнки нет, – напоминает Игорь Николаевич. Он тоже озабочен, за пациентку переживает.
-Думаю, для такого дела найдут, – веско произносит Хургин.

Конечно, найдут. В рентгеновском кабинете уже ждут.

Через двадцать минут снимок готов. Женщина возвращается в операционную, а еще десятью минутами позже – в палату, где облегчённо переводит дух.

Скоро Хургин и Градов становятся обладателями небольшой коллекции рентгеновских снимков: беременные матки от пяти до двенадцати недель срока. Любопытство удовлетворено.



12.

Да, наколбасили они по молодости лет изрядно! Благо до бога высоко, до облздрава далеко. Главный ведь принцип какой? Не вреди! А кто вредит-то? Жалоб нет, никто не умирает, показатели в конце года ничуть не хуже предыдущих. А что же касается качества лечения... Докажите, что так врачевать нельзя, как это делаем мы! Нас, между прочим, так учили в институте. Чтобы оценить  нашу работу, специалист нужен. Где он? В больнице таких спецов всего двое: Градов и Хургин.

Александр Львович оказывал на Игоря благотворное влияние: побуждал к чтению специальной литературы, к спорам, к поискам новых методов лечения. В работе Градова появилась осмысленность и логическая  завершённость. Он был благодарен Хургину за это. Иногда, правда, Александр Львович мог и подкузьмить товарища: то вдруг откажется предоставить Игорю отгул, нарушая первоначальную договорённость с ним, то при главном враче выскажется как-нибудь не так, не в пользу Градова, то ещё  что-нибудь... Подобные выходки товарища оставляли в душе Игоря горький осадок, но в первое время Градов Хургину прощал, оправдывая его фортели оригинальностью натуры Александра Львовича.

Однажды Хургин понял, наконец, что и начальство, и пациентки судят о квалификации гинеколога по сложности операций, которые он делает. Можно быть добрым, тактичным и внимательным человеком, можно прекрасно разбираться в тонких нюансах своей профессии, успешно лечить от воспаления и кровотечений... но если ты не оперируешь – ты не гинеколог. В интернатуре Хургин, как и Градов, оперировать не научился. Когда он стал заведующим, решил что больше ждать нечего, надо учиться. Но как? В институте не вышло, в интернатуре тоже, никаких специальных курсов в ближайшее время не будет...

Но нашёл-таки выход Александр Львович! Отправился к хирургам. Распили бутылку коньяка, всё обсудили – договорились. Стали хирурги учить Александра. Стиснул Хургин зубы, засучил рукава и взялся за дело. Ни от какой работы не отказывается, будь то аппендэктомия или, скажем, резекция кишечника – всё равно. Устал ли, болен – вот он, Александр Львович собственной персоной, всегда готов оперировать, можно одну операцию, можно и две, а если надо, и от третьей не откажется, лишь бы только скальпелем дали поработать, узел показали новый или, например, шов оригинальный... Наконец почувствовал Александр, что у него уже что-то получается. Осмотрелся он,  расправил  плечи – эге, а ведь ничего страшного, не боги горшки обжигают... Тут ведь важно ещё нерешительность свою перебороть, поверить в собственные силы и – вкалывать, вкалывать, не обращая внимания на насмешки старших, окрики наставников, а порой и унижение в случае неудачи.

Подтянулся, на Хургина глядя, и Игорь Николаевич. Сначала Градова брали вторым ассистентом, потом Александр и Игорь пошли на операцию вдвоём, и, наконец, пришёл день, когда Градов сделал операцию сам: удалил кисту яичника! Ассистировал ему Хургин, причём согласился с большой неохотой: очень уж нравилось ему, что он – единственный в больнице оперирующий гинеколог. Он ещё не думал тогда о том, что гораздо выгоднее иметь рядом надёжного помощника. Игорь успешно провёл операцию и в эйфории безудержной, в восторге вселенском закатил в ординаторской пир горой.

Но вскоре, после досадной оплошности, допущенной  Хургиным в операционной, пыл Александра Львовича несколько поостыл. И вмешательство-то было пустяковое: резекция яичника, – но пока добрались до придатков матки, семь потов сошло.

В ассистенты Хургин взял Градова.
-Разрез поперечный, по Пфанненштилю, сделаем.
-А надо ли? – усомнился Игорь. – Давай сначала срединный отработаем как следует.
-Вечно ты всего боишься, – презрительно скривился Хургин. – Нужно всё уметь! И потом, баба тебе же спасибо потом скажет: такой рубец не будет приметен даже на пляже...

Начали. Рассекли кожу, апоневроз, мышцы раздвинули – быстро, уверенно. Вроде бы к брюшине подошли. Ищет её Александр Львович, инструментом ковыряет, нервничает – не видать брюшины! Сплошная жировая клетчатка.
-Пациентка вроде бы худенькая, а жиру здесь сколько! – сказал Хургин.
-Это предбрюшинный жир, – неуверенно заметил Градов. – Сейчас и брюшину найдём.
-Вот она! – обрадовался Александр.

И двумя зажимами – цап! Вскрыли – старательно, тщательно, края «микуличами» зубастыми к салфеткам пристегнули.
-Ого, тут какой-то выпот... – удивился Хургин.

И действительно: в глубине раны желтоватая жидкость хлюпнула.
-Ничего не пойму, – запаниковал Александр Львович. – Дальше ещё одна стенка, никак в брюхо не войду.
-Может быть, спайки? – предположил Игорь.
-Нет, мы, кажется, фасцию за брюшину приняли.
-Да нет, это не фасция, – засомневался Градов. – Слишком уж толстая.
-Вы в пузыре, товарищи, – подала голос операционная сестра. Как бы между прочим сказала, нехотя.
-В к-каком пу-пузы... – затрясся Хургин.
-В мочевом, – сестра с трудом подавила зевок. За пятнадцать лет работы она, кажется, всего уже насмотрелась, ничем не удивишь.

Александр Львович вдруг выпрямился и, не мигая, уставился на неё.
-Точно, – едва слышно пробормотал он. – Это мочевой пузырь. А выпот – выходит, моча это...
-Слишком низко разрез взяли, – отозвался Градов. – А я ведь говорил: не надо резать по Пфанненштилю...
-Заткнись! – прошипел Хургин сквозь зубы. – Вечно с тобой в историю попадаешь.
-Вот теперь я виноват.
-Больше не пойду с тобой...

Хургин был крайне пуглив и суеверен.
-Что же теперь делать? – воскликнул он. – Проклятый пузырь! Ах, если б не это...

Он бормотал что-то, вздыхал, языком цокал, качал головой...
-Побыстрее, ребята, – сказал анестезиолог. – Пациентка в наркозе, между прочим.
-Дайте промокну вам лоб, Александр Львович, – предложила анестезистка, – а то пот скоро в рану закапает.

Хургин был на грани обморока.

Помог им Корсун, заведующий хирургией: помылся, встал к столу, катетер Фолея пожертвовал («из личных запасов»), зашил рану мочевого пузыря, да и резекцию яичника сделал заодно – Александр Львович уже не мог, руки не слушались.

Кстати, именно Сергей Сергеевич Корсун принял наиболее деятельное участие в обучении Хургина. Это был отличный хирург, хороший диагност, а кроме того – автомобилист, охотник, пчеловод. В любой больнице, даже если  диагностический и лечебный потенциал её не слишком высок, всегда есть два-три врача, выполняющих достаточно сложную, квалифицированную работу. Таким светилом – пусть и в местном масштабе – был Корсун. Он-то как раз рассчитал верно: будет гораздо проще, если гинекологи научатся оперировать, – поэтому охотно взялся  натаскивать Хургина.

Учёба шла трудно. В институте ведь научиться оперировать очень непросто, поэтому многое потом зависит от каждого начинающего хирурга персонально. Всё решает личный контакт с наставником. Фактически молодой врач вынужден упражняться на живых людях. Не всем удаётся побороть в себе страх и сделать шаг к операционному столу. Первый разрез – это боль не только пациента, но и врача тоже.

...Сделал Градов несколько самостоятельных операций – и разочаровался. Эта работа не приносила ему того удовлетворения, какого он ждал. Да и что хорошего, в самом деле? Пот по спине, жар от хирургической лампы прямо в темя, ломота в пояснице, резь в глазах... И шитьё – монотонное, тянучее. Нет в этом чего-то такого... от песни, от поэзии, что ли. Какая там, к дьяволу, «радость от содеянного»? Одни только сомнения: хорошо ли заживёт рана, срастутся ли ткани, не будет ли кровотечения, удержит ли лигатура сосуд?.. Чувство наслаждения от проделанной работы было хорошо знакомо Градову, но это упоение трудом, этот полёт душевный приносило ему литературное творчество и уж никак не маята за операционным столом. Коллеги Игоря только плечами пожимали, когда слышали эти его рассуждения... да где им понять-то? Они ведь книжек не пишут, картины не малюют, им не с чем сравнить...

Так что Градов хоть и рвался в операционную, но не так, как Хургин – не всегда, а лишь по вдохновению, в состоянии душевного подъёма, в предчувствии несомненного  успеха. Но однажды интуиция подвела Игоря.

Дело было так. Обратилась к Градову за помощью женщина: слабость, боль в левом боку, ощущение тяжести в животе. Осмотрел её Игорь, обнаружил огромную опухоль придатков. «Киста, должно быть», – предположил он и направил в стационар. Обследовали за два дня, взяли на операцию. Сам Градов и пошёл. Хургин, правда, предупреждал: не торопись, что-то тут не так, месяц назад больная выписалась из гинекологии, диагноз остался неясным – то ли воспаление с дисфункцией яичников, то ли почечная  колика... Во всяком случае, опухоли месяц назад не было, Хургин помнил это твёрдо. «А вдруг рак?» – заволновался он. «Вряд ли, – возразил  Градов. – Пациентке всего двадцать два года». На всякий случай позвали на помощь доктора Гуляева – хирурга мастеровитого, опытного, хотя и чересчур вспыльчивого.

Влезли в полость малого таза и ужаснулись: старая внематочная беременность! Значит, месяц назад больную «не от того лечили», прозевали внематочную, отпустили домой. Кровь из маточной трубы подтекала-подсачивалась, а потом сосуды гематомой закрылись. Затянулась гематома плёнками фибрина, спайки соединили её с кишечником и маткой – поработай-ка теперь! Так и мочеточники повредить недолго или, к примеру, кишечник.

Гуляев психанул вдруг. Ещё бы: сказали, киста яичника, а тут такой сюрприз! Схватил он пинцетом стенку конгломерата и заорал как полоумный:
-Что это, я вас спрашиваю? Прежде чем на операцию идти, потрудитесь уточнить диагноз! Кто теперь скажет мне, что это такое? Кто?!

Кричит, а сам дёргает, дёргает за стенку, спайки рвутся, кровь подсачивается...
-Погоди, слышь... – попытался урезонить Гуляева Хургин, но тот вдруг бросил инструменты и пошёл прочь.
-Оперируйте сами! Дырколазы вшшшшивые! Умники хреновы!

Нет, Гуляев не был таким уж склочником. Ругался-то он на операциях много, этого у него не отнять, но успокаивался быстро, за анекдоты пошлые принимался – такова уж натура. А тут бог знает, что на него нашло. То ли не в духе был, то ли планы какие-нибудь в тартарары полетели: теперь-то работы оказалось никак не на сорок минут. Гораздо больше.
-Что будем делать? – поднял голову Градов.
-Не знаю! – огрызнулся Хургин. – Ты полез в эту авантюру, тебе и думать.
-Придётся матку отнимать, – вздохнул Игорь.

И тупо в рану уставился.
-Ну, чего встал? – не выдержал через минуту Александр Львович. – Круглые связки ищи. Пересечём – легче будет.
-Да не делал я никогда, Саша... – едва слышно сказал Градов.

Выругался Хургин, сам взялся. Правда, и он по-настоящему никогда не делал ампутацию матки самостоятельно – всегда только под контролем Корсуна или Гуляева. Часа через полтора с огромным трудом убрали матку и левые придатки. Стали кишку осматривать – опять мать-перемать: оказалось, пока конгломерат удаляли, серозную оболочку кишечника повредили.
-Зовите Корсуна, – выдавил Александр Львович. И со злобой – Градову: – А ты ручки-то покуда подыми, нечего потроха лапать...

Сергей Сергеич ввалился в операционную уверенно, солидно.
-Ну-с, товарищи скалолазы, я вас внимательно слушаю: зачем Гуляева обидели?
-Никто и не думал...
-Ладно, ладно... Что тут у вас?
-Вот: придётся, кажется, резекцию кишечника делать.

Посмотрел Корсун в рану, головой покачал.
-Н-да... Такой кишке не жить более. Это ж суметь надо: десять сантиметров десерозации!

Позвал Сергей Сергеевич на подмогу ещё одного хирурга – кишку удалять. Хургина оставил, а Градову сказал:
-Ты, наверно, иди, Игоряша. Хватит, поработал.

А Градов и не возражал даже: устал – будто вагоны разгружал.
-Иди, иди, Игорь…

Операция длилась часа четыре: что-то не заладилось и у Корсуна. После возник вопрос: кому в истории болезни основным хирургом значиться? Начал-то Игорь, да продолжил Хургин, а Корсун с напарником закончили. Вопрос отнюдь не праздный: больная умереть может. Этот вариант, конечно, вслух не обсуждался, но, несомненно, подразумевался.
-Пиши ты, – сказал Хургин. – Кто ж ещё, если не ты?
-Но ведь ампутацию матки не я делал...
-Вот и скажи спасибо. А о Гуляеве молчи. Ну его к лешему. Пригодится ещё.

То ли очень уж утомлён был Александр Львович, то ли Градова не хотел злить: а вдруг откажется операцию описать, в сущности ведь прав будет, – только не сказал больше Хургин Игорю ничего. На потом отложил. Градов хорошо почувствовал это. И точно: спустя неделю Хургин запел свою песню.
-Вечно с тобой, сглазливым, в приключение попадаешь. Ну тебя на хрен! Бедоносец ты, а не врач!
-А ты? Ты сам какой? – не сдержался Градов.
-Какой же?
-А такой! Я, между прочим, мочевые пузыри не вскрываю!
-Нашёл что вспомнить! В том и твоя вина была...
-Нечего на меня сваливать!
-Посмотрите на него: ангелочек! А только ты, а не я, бросил больную и ушёл из операционной. Ты!
-Меня отпустил Корсун! – воскликнул Градов.
-Корсун тебе не указ. Операция гинекологическая, начинал её ты и обязан был остаться.
-А ты... – Игорь задохнулся от возмущения, – ты  заставил меня записать всю операцию на себя, хотя я, по сути, не делал её! Что, задницу свою прикрываешь?

Они впервые серьёзно повздорили; ссора вышла крупная.

Хургин шёл по этой тернистой тропе упорно и упрямо, спотыкаясь, падая и вставая, болезненно переживая неудачи и тихо ликуя после каждой своей маленькой победы. А что же коллеги? Им бы радоваться вместе с Александром: растёт ведь человек, ума-разума набирается, – да где там! Не понравилось им почему-то, что начал Хургин свысока на них поглядывать, насмешничать, покрикивать. Иной раз и с Корсуном на равных поспорит, замечание ему сделает, на просчёты укажет. А только и Корсун не подарок: встал на защиту своего реноме решительно, спуску не дал. Да и то сказать, мало ли их ещё будет, молодых да ранних? Если каждый начнёт нос задирать да на корифеев голос повышать – куда бежать-то?

Однажды привезли на «скорой» больную с диагнозом «перекрут кисты яичника». Градов дежурил. Засомневался он вдруг: а что если не киста тут, а острое воспаление? Тогда оперировать вроде как и не нужно вовсе. С другой стороны, признаки раздражения брюшины намечаются, язык обложен, острое начало болезни... Решил он с дежурным хирургом посоветоваться. Позвонил в хирургическое отделение – трубку взял Корсун.
-Оперировать надо, – сказал Сергей Сергеевич, осмотрев больную. – Похоже на внематочную.

Больная испуганно глянула на Корсуна – и в рёв. А Градов снова за своё:
-Что-то не тянет на внематочную, Сергей Сергеич. Посудите сами: признаков беременности никаких, давление нормальное, гемоглобин тоже...
-А менструация?
-Да какое там... Три месяца назад роды были, так что вроде бы рано ещё.
-Что ж, – с деланным равнодушием произнёс Корсун, – вызывай Хургина. Он у тебя начальник, ему решать.

Пожал плечами и к себе пошёл.

Привезли Александра Львовича. Помял он пациентке живот, поговорил с ней минут десять и высказался в пользу воспаления. Назначил антибиотики, капельницу, витамины и уехал домой.

В  полночь дежурная сестра пригласила в палату Градова. Больная плакала и стонала от боли. Тут уж сомнений не было: перитонит, надо оперировать. Скорей всего разрыв кисты или перекрут. Правда, саму опухоль прощупать не удалось, но теперь уже излишне осторожничать нельзя было: у больной «острый живот»... Хургина Игорь Николаевич решил не будить: наверняка спит уже. С Корсуном в ту ночь Вася Белоглазов дежурил, интерн, молодой безотказный парень, ему операция только в радость.

А тут ещё в хирургию доставили мальчишку с признаками аппендицита.
-Решайте, кого первого возьмём, – сказал анестезиолог Аржановский Корсуну. – И тут, и там экстренная ситуация.
-У гинекологов не экстренная! – раздражённо ответил Корсун. – Я им ещё четыре часа назад говорил: нужно оперировать. А теперь подождут.

Вдобавок ещё и Вася проговорился о том, что Корсун не велел ему на гинекологическую операцию становиться. Пускай, дескать, Градов Хургина приглашает, а то дюже умные оба.

Послал Градов машину за Александром. Мальчишку решили пока не оперировать, немного понаблюдать, чтобы уточнить диагноз. Хургин приехал заспанный, злой и молча пошёл мыться. Прооперировали быстро. Оказалось, перекрут, как и предполагал врач «скорой».

А Корсун потом дулся ещё неделю. Получилось так, будто Градов не поверил опытному хирургу, усомнился в его диагнозе и вызвал молодого своего заведующего, который отменил диагноз Корсуна и этим Сергея Сергеича как бы унизил. А Игорь вовсе не желал обидеть Корсуна, а Хургина вызвал потому, что согласился с выводом Сергея Сергеича о том, что необходимо оперировать. А иначе зачем Градову заведующий потребовался бы? С воспалением Игорь и сам может справиться. Опять же, Корсун ведь тоже ошибся, сказал, что внематочная... А запись свою в истории болезни он так и не оставил. На всякий случай, что ли?..

(см. продолжение)