История отца Kарла

Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...


История отца Карла

Иду по майскому Мюнхену, по правому, высокому, берегу Изары, вдыхаю запах свежескошенной травы и тёплого мокрого асфальта. Прохожу мимо белой 40-метровой колонны, закидываю голову на золотого Ангела Мира . Я, собственно, впервые в Мюнхене, и кажется, что это какая-то другая Германия – предальпийская, какая-то мягкая, с итальянской архитектурой и южным расплывчатым говором. У нас в Бременсхафене ещё дожди и влажно-солёный привкус на губах от морского ветра. А здесь – лёгкий гладящий ветер метёт по улицам яблочный цвет из приречных садов Богенхаузена. Но я здесь не гуляю, не воздух альпиский вдыхаю, не красотами наслаждаюсь. Я как редактор бременсхафенского “Русского Листка” собираю материалы для выпуска, посвящённого 22-ому июня, роковому дню великого столкновения наших стран. Вот и искомый дом.
Слева от калитки табличка:

Roentgenstrasse 13

Справа:

Katholische Kirche Byzantischer Rite*
 
Отворяю калитку, крещусь троеперстием, как научил однокурсник Володя Ворон, кладу поясной поклон, касаясь пальцами земли. Где же храм? Обычный немецкий особняк: яблони, каменная дорожка, кусты роз. В прихожей рояль, стол, два дивана. Так где же? А вот: над следующей дверью икона Богородицы. Вновь перекрестясь и поклонясь, стараясь не скрипеть, открываю дверь: ну всё, как в русском храме, только сиденья – как в кирхе. Русские сказали бы: как в кинозале. Однако впереди закрытый позолоченный алтарь, справа образ Спасителя, слева – Богородицы. Сидит одинокая старуха в чёрном, время от времени встаёт и крестится. Из правого входа маленький священник с коротокй седой бородой, выносит накрытую чашу и возглашает:
- Великаго господина и отца нашего Иоанна Павла Папу Римскаго да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда: ныне и присно и во веки веков.
Затем удаляется и поёт из алтаря:
- Яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми. Аллилуиа.
Встаёт, крестится старуха, снова, кряхтя, усаживается: ноги-то болят. И продолжается Божественная литургия по всем византийско-русским правилам, и поёт старуха вместе со священником Символ веры, а минут через 20 – Отче наш. Вышел старичок, помолился ещё:
- Ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших…
- Христианския кончины живота нашего и добраго ответа на страшном судище Христове просим…
Кланяется, уходит. И вдруг из алтаря, усилившимся голосом:
- Хотя ясти человече Тело Владычне страхом приступи да не опалишися огнь бо есть…
И далее, и далее, и не всё же я понимаю по-церковно-славянски: училась-то русскому. И наконец, распахиваются врата алтарные, держит священник чашу непокрытую и ложечку золочёную:
- Со страхом, верою и любовию приступите…
- Да не в суд или во осуждение будет ми причащение святых Твоих Тайн Господи но во исцеление души и тела. Аминь.
Просеменила старуха между пустыми рядами, руки на груди сложив – правая на левой – приняла из ложечки причастие, чашу поцеловала. Взяла со столика стаканчик с чем-то розовым, запила. А батюшка быстро-радостно:
- Видехом свет истинный, прияхом Духа Небеснаго, Нераздельней Троице поклоняемся, Та бо нас спасла есть…
Уж и «С миром изыдем» прозвучало, а всё не кончается богослужение. Но вот уж выносится крест произносится «Христос истинный Бог наш…», и целует старуха крест, и уходит из храма. Катарина, не поцеловать ли и тебе крест, тем более, что батюшка как будто и ждёт. Подошла, приложилась. А священник мне по-русски:
- Православная?
- Нет.
- Приобщись, дочь моя, пока не поздно: дни лукавы. Ты по-русски-то понимаешь?
Ну, знаете, батюшка! Кто ещё лучше понимает?
- Понимаю. И пришла, чтобы понять вас: как вам случилось стать русским священником? Ведь вы же немец.
- А случилось так…
……………………………………………………

Из темноты в темноту:
- Эй, Карл! Чего скорчился?
Да как же тут не скорчиться, когда вовсю применяется специфическое русское оружие – мороз невесть во сколько градусов: нет градусников в окопе. И ветер – вроде штыковой атаки, а снег – то ли есть он, то ли нет - узкими лентами летает по степным кочкам. И темно. И только от ракет быстро и часто засвечивается небо. Шинель оказалась на удивление тонкой, о перчатках – и говорить нечего: выбросить их, что ли, зачем лишний промерзающий слой кожи. Пальцы немеют, но вместе с тем болят – вот налетят русские Карла стрелять, а он и курка не взведёт.
- Aber Karl!** Смотри там не окочурься. Холодно? Вот чудак, а ты как думал: это же Russland***. И зима. И не пригибайся уж слишком: подумаешь, стреляют: это ведь война, дорогой.
… Только ногам тепло – носки греют, подарок бабы Липы:
- Ты мне хату утеплил, пусть и тебе будет тепло, а то скоро Крещение.
Что такое Крещение? Taufe? Я ведь католик, крещён во младенчестве. Она, наверное, имела в виду Feuertaufe****, русскую Frostfeuertaufe*****… Так или иначе, а носки – вон как пригодились. Фриц, верзила белёсый, сидит себе, посвистывает, и мороз его, как будто, не берёт, а сапогами-то всё поколачивает, снизу холод его пытается донять, прямо из мёрзлой русской земли.
… И опять завела баба Липа что-то о крещении:
- Ты крещёный?
- Да, я католик.
- И крест на тебе есть? Нет? Ну, так и знала, так же и Коля…
Не глядя, махнула головой на стену, на серый снимок бритого солдатика:
- Вот и убили! Говорила: возьми крестик, возьми ладанку – нет! Я комсомолец! Уж такой комсомолец был, всё правильно понимал, даже меня, мамашу, воспитывал. Ну, это всё похвально было, и в мирное время хорошо, и мы, ты ж сам видел, не кулаки какие-нибудь… Какие там кулаки: бедняцкий самый класс. Ну, может быть, середняки, но и из самых сереньких. Корову мой покойник Иван Федосеевич сам первый отвёл в колхоз, а мне так сказал: „Нет, Липа, старой жизни больше не будет. А новая – будет ли? Так зачем нам теперь корова“. Я думаю так: бедному человеку богатейство нездорово. Беда богатейство бедному человеку. Родился бедным – живи в бедности, и Советская наша власть – бедняцкая власть. Всё хорошо делала: кулаков раскулачила, середняков рассереднячила – все живи в бедности, всем один колхоз. А как же! Но крестик… – всплакнула чуть – надо было взять. Глядишь, - совсем заплакала, - и вернулся бы, когда вас побьют. А ты возьми, возьми крестик, пожалуйста, возьми ладанку, пожалуйста, поможет! Вас же побьют обязательно, а ты жив будешь! И не смотри, что ты тоже, может быть, какой-нибудь там немецко-фашистский комсомолец или католик, и вам тоже нельзя крест, а ты возьми! Вот я сама тебе на шею надену – и попробуй только снять, поросёнок!
Снова заплакала:
- Я ж и Колечке так говорила, а он обиделся: нет, мамаша, я не поросёнок, а я комсомолец! Ну и что вышло? Лучше поросёнок, да живой, чем комсомолец, да…
И снова, не глядя, махнула головой на белую стену, на серый снимок, на бумажный под снимком треугольник.
- Ну, ступай, Карлуша… Погоди, - а-ах! – ещё одно чуть не позабыла. Держи! Не держи, а сразу надевай носочки: скоро Крещенье – вот как пригодятся! Давай, давай, снимай сапоги – натягивай носки. Да и тех не снимай, чего ты! Крещенье будет – всё придётся кстати. Да куда ж ты: а вот ещё что…
И подносит полный стакан хорошо уже знакомого самогона. Не нравится Карлу самогон, вот Фрицу – только наливай. Но нельзя обижать хозяйку, тем более после крестика, ладанки, носков. Зажмурился – Prosit! – и выпил как воду, только свекольный противный вкус в груди проревел.
Перекрестила Карла баба Липа:
- Ступай, Карлуша, посиди на дорожку. Бога призывай. И дружку твоему, Фрицу, тоже привет. А когда вас побьют – жив будешь, так пиши, приезжай…
- Эй, Карл, куда ты там ушёл в мечты? Тут тебе не на печке у бабы Липы, тут фронт!
Зелёным, красным, жёлтым озаряется небо, ахает, грохает мёрзлая русская земля, осыпает Карла и Фрица. Фриц, даже баба Липа его напоследок вспомнила, привет передала, а что он ей доброго сделал? Нет, правда: кто печку починил? Карл. Карл же не печник, он же плотник по профессии. А посмотрел – разобрался. И как тут не разобраться, когда всю ночь, первую на постое, донимали вместе и холод, и угар. Спать не мог, встал затемно, в соседнюю комнату постучал:
- Пелагей-я Конштанти…
Закричала с высокой кровати:
- Не стыдно! Поросёнок! Я тебе в матери гожусь!
- Нет. Вы не поняли. Вы не думайте. Я ничего не хочу. Но… Пелагей-я Конштанти…
Успокоилась:
- Да не ломай ты язык, пусть будет баба Липа. До ветру надо? Я ж тебе показала где. Только ходи осторожно, от Шарика держись, он серьёзная собака.
Не понимает. Никто Карла не понимает, хотя ведь он изучал русский язык. И Карл мало чего здесь понимает, только одно ясно: представишься по имени, а они смеются: карлик! А между прочим, ещё в школе учитель херр Брюс говорил ему в утешение: „Наполеон тоже был совсем небольшой человек, но очень великий!“
А Фриц, верзила белёсый, он по-русски только и знает: „Матка, млеко! Матка, яйки! Матка, самогонка!“ – а его все понимают, и он всё без слов понимает, и даже не представляется, а все его сразу по имени: Фриц!
И хохочет Фриц:
- Все меня знают!
И хохочет Фриц сейчас в окопе над Карлом:
- Вот чудак! Холодно? Так это же Russland. И зима. Стреляют? Так ведь война. Мы ж их победим: смотри – уже на самой Волге стоим!
И горячими, немёрзнущими пальцами по кнпкам аккордеона в темноте забегал:

Wolga, Wolga, Mutter Wolga,
Wolga, Wolga, Russlands Fluss!******

- Фриц!
- Яволь!
- А ты уверен, что мы их победим?
- О-о! А ты уверен, что со мной можно вести пораженческие разговоры?
Вот так он всегда, а ведь тоже себе на уме. Починил тогда Карл печку, целый день трудился, баба Липа возражала:
- Не трогай! Как ты смеешь? Это ещё мой покойник Иван Федоссеевич наладил, и никто, слава Богу, у нас тут не замёрз и не угорел.
- Матка! – окрысился Карл. – Я зольдат, я на войне. Я должен хорошо спать, вы понимаете? Вообще: война войной, а обед по расписанию.
Не поняла баба Липа, но испугалась и замолчала. А Карл ещё и окна, почти сросшиеся, отворил, жильё проветрил, а баба Липа думала, что он решил выморозить прусаков, и опять возражала:
- Они тебе мешают? Они же маленькие, забавные такие, усатенькие, за что ты их?
Опять окрысился Карл:
- Матка! Баба Липа! Я зольдат, и должен дышать чистый воздух, или нет? Вообще: война войной, а чистый воздух – это само по себе!
Опять замолчала баба Липа испуганно и сурово.
И только вечером, когда неугарно стало в хате, оценила это хозяйка. Вытащила невесть откуда яйки (счётом два), сала кусок, самогонки штоф. Зажарила яичницу, угощает оккупанта, фотографии на стенах показывает, о родственниках рассказывает:
- Вот это брат мой двоюродный Вася. Роста такого, как три тебя. Красивый такой мужчина, правда? Он тоже на войне – а как же. Пока, слава Богу, не ранен, не убит, честно Родине служит. А это дядя Паша, он не служит, потому что помер. И отчего помер – даже в районной больнице не сказали, да мы его после больницы и не видели. Только, говорят, весь прыщами пошёл и кашлял сильно. Кто ж скажет правду. А это тётя Фёкла – сто лет прожила, и поледние из них двадцать – совсем слепая оставалась. Фельдшер наш, Степан Петрович, советовал в райбольницу, а Вася – двоюродный мой брат, вот он – так сказал: ей уже 80, и что ей там помогут, только замучают в райбольнице, и не ходит уже – только с печки на горшок. Ну на что ей уже смотреть? Но он же не знал, что она ещё 20 лет протянет, правда? А ведь протянула, но Вася тоже прав, потому что ничего уже не видела, и ходить не могла, только с печки на горшок, да и то – это ж Вася её поддерживал, а потом подсаживал – надо быть к нему справедливым: всегда старухе помогал. А теперь служит, не ранен, не убит, а честно Родине служит. А это – покойник мой, Иван Федоссевич…
Посреди стены – особая большая фотография, притом в рамке деревянной. Широкое, полноватое лицо, узкие, тёмные глаза…
- Очень хороший был, и водку пил с умом – никогда не валялся, только с друзьями. И меня никогда пальцем не тронул – вот это уже совсем правда. А вот корову взял, да и в колхоз отвёл, говорит: „Нет, Липа, старой жизни больше не будет. А новая – будет ли? Так зачем нам теперь корова“. Так жалко мне было, так плакала, а-а-а! Да ладно. Отвёл и отвёл. Я думаю: бедному человеку беда богатейство. Родился бедным – так и живи, как Бог дал. Да-а, а потом умер. Отчего – Бог знает. Ещё ведь не старый был – 42 года. Пришёл домой вечером, говорит: „Липа, дай чаю – я умираю“. А у самого еле руки движутся, стакана чаю не удержат, я уж сама его попоила, потом говорю: „Может, Степана Петровича позвать?“ – это фельшер наш, он тоже сейчас на войне, Родине служит. А Иван Федосеевич еле-еле махнул рукой: „Да что он знает, если я умираю“. И не стала звать. Так и умер, только перекрестила его, потому что сам уже не мог. Очень хороший был, и пил с умом, и меня никогда пальцем не тронул. А это…
Тут отвернулась от стены, на другую перевела:
- Кстати, чаю – а? У нас, видишь, самовар, это ещё бабушка моя на базаре купила, баба Муха. Чаю, извини, настоящего нет, а я липу завариваю – почти как чай…
И тут – Фриц на порог:
- Ага! Матка, млеко! Матка, яйки! Матка, самогонка!
Фыркнула угрюмо:
- Фриц!
Расхохотался Фриц:
- Ну что, Карл, говорил тебе: все меня всюду знают! Давай, матка, не скупись, что ж ты Карлика угощаешь, а я? Фриц тоже хочет яйки, сало, самогонка!
Посмотрела, сначала сердито, потом рассмеялась. Откуда-то ещё яйцо достала, словно сама снесла, на остатке сала зажарила. А самогон Фрицу почти весь достался – я ведь непьющий. Непьющий, а уже пьяный – от того глотка. Лежу на лавке – и только слышу, словно не слышу:
- А это мой двоюродный брат Вася, Родине служит… А это тётя Фёкла, 100 лет прожила, из них последние 20 совсем слепая была… А это мой покойник… и водку пил с умом… и пальцем не тронул… а корову отвёл: „Старой жизни Липа, больше не будет. Да и новая – будет ли? Так зачем нам теперь корова“.
Лежу, засыпаю, думаю: „Баба Липа, что ж ты это Фрицу всё? Кто тебе печь починил, жильё проветрил? Кто тебя слушал, почти понимал?“ А Фриц уже на аккордеоне – сначала „Августина“ сыграл и спел, а потом русскую „Катюшу“:

Виходила на берег Катьюша…

………………………………………………………

- Fritz!
- Jawohl!*******
- Ты что, не понимаешь, что нам тут капут?
- А? Не понимаю.
- Фриц, это же Russland. И зима. И война.
- Ну?
- Ну и убьёт. Или замёрзнем.
Помолчал Фриц в темноте, вздохнул:
- Карл, дорогой, а зачем ты сюда пришёл?
- Как? Призвали, прислали…
- А ты не хотел?
- Нет.
- Ну так чего ж ты пошёл? Отказался бы.
- Расстреляли бы.
- Ну, это уж другое дело. А пришёл – так воюй. Пришёл – значит, хотел. И не ной. И не веди со мной пораженческих разговоров, понял? Давай, лучше тебе песню спою – русскую, солдатскую.
И – немёрзнущимим, горячими пальцами по кнопкам аккордеона в темноте, одними ракетами озаряемый:

Тьомная нотш,
Только пули сфистят по штепи,
Только Wetter гудит в проводах,
Тусклё зфёзды мьерцают…

- Fritz!
- Jawohl!
- Ты хоть понимаешь, что ты поёшь?
- А ты думал – ты один всё понимаешь?
- Конечно:

Finstere Nacht…

И только, видишь, ракеты её освещают, русские “Катьюши”. И наши, конечно. А слово “Wetter********” – совсем немецкое, русские его просто позаимствовали.********* Всё понятно. Nun Mut**********, Карл, всё мы поймём и всех одолеем…

………………………………………………………

Через четверть минуты – лежит Фриц, без рук, без ног, без аккордеона, мёрзлой русской землёй засыпанный, лежит, умирает. Не унывает, но умирает. Не думает особо ни о чём, всё понимает. Всё, что понять может, что и раньше понимал.
И лежит Карл – с руками, с ногами, в носках русских вязаных, бабы-Липиных, русской мёрзлой землёй засыпанный, за крестик, за ладанку хватается, не умирает, по-русски, не по-русски с неба слышит, понимает – не понимает:

Тёмная ночь -
Значит, безлунно, значит, беззвёздно,
Лишь от снарядов многобороздно
Было вверху.

А на краю
Тёмного поля, вот что мы помним,
Был недоступный, облаком тёмным
Обнятый бор.

В тёмную ночь
Ветром да пулей поле свистало,
Вдруг перестало, словно устало, -
Стало быть, смерть?

Эй, молодой!
Так не бывало, чтоб не хватало
Снега - метели или металла -
Ей, мировой.

Ты не забыл:
Вязли в болоте, грузли в сугробе,
Стыли да ныли… Где теперь обе
Эти ноги?

Гулкая мгла, 
И протянулись к дальней зазнобе
Руки с гармонью (где они обе?),
Что не ждала.

Уж не волочь
Тёмною ночью да непогожей
Вооружённых, крытых одёжей,
Жёстких мослов.

Всё, старина,
С нами: смекалка, выправка, смелость.
Время проверить, верно ли пелось:
«Смерть не страшна».

В тёмную ночь
Словно над степью залп незакатный,
Вспыхнет внезапный да необъятный
Смысл этих слов.

Сидя в земле,
Не различая грохот и шёпот,
Кто догадаться пробовал: что под
Мантией тьмы?

Что же ты, брат?
Или не чуешь в гибели чуда?
Или вернуться вздумал, покуда
Близок возврат?

В тёмную ночь
Ветром да пулей поле свистало,
Вдруг приустало да перестало,
Да и опять.

В тёмную ночь
Движется, бьётся, светится, свищет,
Колется, жжётся, встречного ищет -
Ну как найдёт?

И молится Богу Карл, крещёный католик, и не знает, как ему молиться, и уж как умеет, просит вывести его, вынести его из этой русской войны, и даёт обет стать русским священником.


________________________________________________________

нем.:

*  Католическая церковь Византийского обряда

**  Да Карл же!

***  Россия

****  Боевое крещение, букв.: крещение огнём

*****  Крещение огнём и морозом

******  Волга, Волга, мать родная,
Волга, русская река!

*******  Так точно

********  Погода

*********  Характерное немецкое заблуждение (прим. aвторов)

**********  Мужайся

________________________________________________________

Продолжение:

ИСТОРИЯ О СУДЕ http://proza.ru/2009/04/17/435

ИСТОРИЯ О ПОЛИТКОРРЕКТНОСТИ: http://proza.ru/2009/04/17/433