Хася

            Зима накатилась холодная и вьюжная, без боя взяла одряхлевший осенний город, всё перебелила, превратила в неисписанные страницы площади и улицы. Декабрь, её первенец, предстал на удивление отнюдь не хнычущим, вечно мокрым младенцем, но маленьким диктатором с твердой волей, цепко держащим природу в повиновении себе. И природа терпеливо покорялась, безмолвно сносила мороз, раскалывавший деревья, лишь глубже натягивала снеговое одеяло. 
Месяц перевалил за половину, но оттепели не предвиделось. Сквозь стужу рабоче-крестьянскими марширующими отрядами наступал весёлый и тревожный одна тысяча девятьсот двадцатый год. Несмотря на затишье где-то ещё постреливали, где-то шла война, и никто не знал, что ожидает его в этом новом двадцатом году двадцатого века.

            Первые звёзды кажутся маленькими и яркими ледышками. Над фонарями нависли снежные клобуки, наст сухим колючим писком отзывается на шаги. Я провожаю тебя от Мендлов, наших общих знакомых. Ты идёшь рядом, вся закутанная, что-то говоришь, сквозь высоко поднятый шарф вырываются лёгкие облачка твоего дыхания. Ты очень милая, Хася, и ты мне очень нравишься. Может быть, ты об этом догадываешься, а может, и нет, ведь я не говорю тебе о своих чувствах. Хася, я боюсь, что ты посмеёшься или вдруг обидишься. Мы идём, и я говорю о Мендлах, несу какую-то чушь, - бедные, бедные Мендлы! Совестно признаться, но идти вот так: близко, поддерживая твой локоть, и говорить чепуху мне приятно.
            Вот мы и у твоего дома. Ты прощаешься, передаёшь приветы моим, просишь заходить в гости как-нибудь. Ты уже замёрзла и нетерпеливо притоптываешь, и я, чтобы не мучить тебя, скомкано прощаюсь и ухожу. Но на другой стороне улицы я сдерживаю шаг.
Ты уже дома: сняла шубку, платок, шарф, растираешь холодные щёки. Тебя окружают тепло и свет. Твоя говорливая сестра Циля засыпает тебя вопросами, и ты уже не помнишь обо мне. Хася – Хася, зачем же я стою на белой безлюдной улице и смотрю на твои окна?

            Летом я еду в Одессу, сажусь на пароход. В моём чемодане три чистых сорочки и твоя полудетская карточка с чернильным приветом на обороте, я стащил её у сестры моего товарища, твоей подруги. Жаль, что привет адресован не мне. Я еду в Америку, Хася, чтобы разбогатеть.
             Десять лет я буду хвататься за любую работу, пока мне не улыбнётся стодолларовой улыбкой американская удача. Я сменю фамилию, чтобы мыслящим короткими деловыми фразами американцам было легче её запомнить. Так из Зельмановича я стану Зелманом, а моя юная жена, дочь моего патрона и компаньона – миссис Зелман.
Ты выйдешь замуж за военного, будешь кочевать с ним повсюду, каждый раз с нуля налаживая хозяйство, будешь растить детей в бараках или  маленьких комнатках при гарнизонных клубах и кухнях.

             Мы встретимся с тобой в послевоенной Европе нечаянно, на улице. Тебя это больше испугает, чем обрадует. Из-за нашей встречи твой муж мог бы лишиться карьеры, вас могли судить и отправить по этапу в Сибирь. Я обо всём этом узнаю после, когда ты назначишь мне свидание у какой-то волшебным образом уцелевшей, вернувшейся из французского подполья еврейки, у которой ты шьёшь платье.
             Ты будешь сидеть напротив меня, отделённая столом с ажурной скатертью, и, положив на него локти, будешь рассказывать о своей жизни, о детях. Ты расскажешь, как плакала и кусала простыни, чтобы соседи не слышали из-за занавески твоего крика, когда получила известие, что Циля со всей семьёй погибла в оккупации. А я поведаю тебе о своей американской жене. О том, что пока я дневал и  ночевал на работе, моя жена, узнав, что не сможет иметь детей, пристрастилась к выпивке, и однажды я нашёл её с перерезанными венами. Её спасли, мой тесть предложил мне деньги, чтобы только не доводить до развода. Мы отправили её в специальную клинику...
             Наша беседа продлится  долго, куда дольше, чем примеряется платье, потом ты спохватишься и поспешно простишься, умоляя не писать. Я не посмею удерживать тебя.
             Твой муж увезёт тебя в Союз, а я вернусь к жене в Америку. После лечения она, в конце концов, родит мне сына.  Мы отдадим мальчика в еврейскую школу, когда он подрастёт. Я не стану самым богатым человеком, но в нашем доме появится один из первых телевизоров.
             В семидесятых, когда твои дети и внуки надумают перебраться в Израиль, они, после долгих бесед, уговорят  тебя уехать. И ты, рассасывая горьковатую таблетку под языком в зале аэропорта, будешь плакать – отвернувшись, как всегда, чтобы никто не видел. Эти слёзы оттого, что некому ухаживать за могилами мужа и родителей, что брошен отчий дом, где вы жили на пенсии, а ещё – что никогда больше тебе не ходить по той улице, по которой я провожал тебя от Мендлов, не встречать морозной зимой нового года, мандариново-елочного, неизменно дарящего надежду, не слышать скрипа снега под ногами, - как много простых, обыденных вещей не повторится более!
             Думала ли ты о том, что ждёт тебя, тогда, в снежную ночь двадцатого года? Думала ли, что увидишь Иерусалим? А теперь? Возьмёшь ли в него своё прошлое: такое давнее, похожее на выдумку, легкую и призрачную, будто осенняя паутина?
Моя первая любовь, девочка, глядящая  на старика с выцветшей фотографии, - возьми, Хася!