В поисках Золотой Бабы

               
                В ПОИСКАХ ЗОЛОТОЙ БАБЫ
                ГЛАВА 1       
    «Товариществу с ограниченной ответственностью «Доломит» требуются: инженер-программист, кандидат исторических наук, специалист по восточным религиям, геолог, инструктор по горному туризму.»  «Букет» этих специальностей позабавил меня, когда я скуки ради вчитывался в объявление из местной газеты, сидя за пустым столиком в ресторане захолустного уральского городка. Видимо, я напрасно удивлялся и строил догадки. В эпоху отмирания развитого социализма и первоначального накопления капитала из каких только причуд ни складывается достаток начинающих бизнесменов. Может быть, и это товарищество, пользуясь несовершенством закона, тянется к тому, что плохо лежит.
   Сейчас меня больше волновало мое вынужденное безделье. Встреча, ради которой я был здесь, судя по всему, срывалась. Небольшой зал, подсвеченный светильниками в виде камней-самоцветов на стенах, наполнялся публикой: броско одетыми парочками, парнями в вычурных спортивных костюмах, а также традиционными даже в захолустье лицами, как принято говорить, кавказской национальности. Где-то за светом группа музыкантов перебирала клавиши и струны. В ожидании вечерней трапезы звонче и беспорядочней звучали голоса. И они, и официантки, бойко сновавшие между массивными, с тяжелыми скатертями столами, смазывали ощущение торжества. Галдеж и суета подстать вокзальной. Сравнение не лишнее. Я еще не остыл от дороги, прибыв в родной городок рано утром. И, как в дороге, был готов ко всякого рода неожиданностям. Вот и звонок от, так скажем, подруги юности не застал меня врасплох.
   Она предлагала отметить приезд в ресторанном интиме. Зная ее характер, я не рассчитывал на точность встречи. Трудно надеяться на человека, однажды  сбежавшего из-под венца. Но я надеялся.
   Это чувство подогрело утреннее приключение, когда я, не пропустив ее телефонной реплики о рынке, рванул туда и разглядел в плотной толпе светлые кудряшки, стройную фигуру и очень длинные, немного полноватые ноги. Ее светлый костюм, черные колготки вновь напомнили мне об ее умении высвечивать свои достоинства и прятать в тень недостатки.
   Я боялся попасть ей на глаза и прятался за плотным занавесом тряпья, завезенного для перепродажи со всех концов света. И, наконец, выбрал удобную позицию. Могло показаться со стороны, что я разглядываю огромного белоснежного пуделя и отнюдь не пушистых, как он, а зализанных щенков, предлагаемых на продажу. Могло показаться также, что я вслушиваюсь в разговор изумленной бабки с девицей, терпеливо пояснявшей и о медалях, что на груди этого белоснежного чуда, и о других его редкостных достоинствах.
   Иное действо волновало меня. Там, за пуделем-истуканом, за горой сумок и коробок, встряхивала золотистым шелком волос, расточала улыбки женщина, при виде которой я чувствовал себя плешивым, облезлым стариком. Только она могла без боязни испытывать терпение цыганистых торговок, перебирать с десяток коробок ради черных туфель на высоком каблуке. Они стоили того, вернее, не меньше всех моих отпускных. Или я ошибаюсь? На барахолке ничего дорогого не бывает? Она принялась за примерку. Верный признак - покупка неизбежна. Только изящной вещи она разрешала касаться себя. Ее наклоны, приседания в короткой юбочке пикантных деталей не прибавили, за исключением того, что туфли были куплены. Занавес.
   А лучше всего - туш. Грянула музыка, как разваленная посуда в буфетной. Юля вошла в зал. Мне бы, как всегда, почувствовать себя в чем-то виноватым и растерянным, глядя на ее уверенную походку, бесстрастное лицо и загадочную полуулыбку. Наверно, я стал другим. Или эти туфли на высоком каблуке подсказали мне, для кого, по какому случаю они куплены? А может быть, это кольцо, перескочившее с ее безымянного на мизинец, напомнило мне, что все мы выросли, изменились. Пора считаться друг с другом.
  Ее небрежное «привет», как будто мы расстались только вчера. Мое почтительное «здравствуй».
  - Не заскучал? А, впрочем, я забыла: ты ведь не скучаешь в одиночестве, - ее пальчики скользнули по запястью, поправляя золотистый браслет. - Заказывать буду я.
Много слов и движений. Она волновалась. А свое волнение я, ожидая ее, разрядил в воспоминаниях.
  - Не возражаю.
  - Кстати, я здесь и по делу тоже. Мне надо кое о чем расспросить тебя, - ей, провинциалке, не терпелось взять реванш над столичным жителем.
Я опять не возражал:
  - Очень жаль, что только ради этого.
  Она вскинула брови. Долгий, прямой взгляд, насколько я помнил, был выражением ее крайнего удивления. А впрочем, я много воображал о себе, припоминая детали разбитого бытия. За моей спиной пыхтела официантка, на которую она смотрела. Здесь чутко улавливают, кто заказывает и оплачивает музыку. Юля молча через меня передала ей меню с отметинами, оставленными лакированным коготком. И я вновь, как и утром, ощутил щемящее чувство радости, предвкушения счастливых перемен, которое помогает жить. Давненько я не был в обществе царственной, как мне казалось, уверенной в себе женщины.
  Принесли шампанское и все остальное. Юля с легкой брезгливостью пригубила бокал. Ее неприязнь к такого рода напиткам   не изменилась. Бедняжка, она по-прежнему морщится от сигаретного дыма и, как можно догадаться, истязает по утрам аэробикой свое холеное тело. Жест с бокалом в ущерб здоровому образу жизни я оценил так же, как и утреннюю покупку. Это был еще один шаг мне навстречу. Но почему я не доверяю женщинам на высоких каблуках? За их ухищрения казаться лучше, чем они есть на самом деле?
  - Как ты? - ее вопрос был приглашением к воспоминаниям. А мне не хотелось вспоминать о том, как одноклассница стала сокурсницей, как на третьем курсе истфака после одуряющих вечеров любви расстались два глупеньких существа.
  Наука полетела ко всем чертям, а истина для меня оказалась там, где ей и надлежало быть, - в вине. Пугливая, неуверенная в себе девчонка нашла в себе силы стать законопослушной студенткой. Но и я, наверное, проявил характер: перевелся из периферийного университета в столичный, сменив профессию историка на журналистику.
У нас были семьи. Моя жена год назад умерла от тяжелой болезни. Юлина семья распалась. Супруги развелись. А школьная учительница Юлия Дмитриевна Круглова стала научным сотрудником захолустного краеведческого музея. У историка без партийного билета не было тогда радужных перспектив. Теперь что-то изменилось в жизни этой одинокой и эгоистичной женщины. Я это чувствовал, но не решался расспросить.
  Как я? Меня раздражали стук ножей о тарелки, неестественное возбуждение сидящих в зале, громкие всплески мелодий и духота. Хотелось на улицу, к запахам влажной крапивы и лопухов, свеженарубленных плах, в патриархальную тишину городка, чтобы там сказать Юле, как мне плохо одному, сказать, ради кого мой отпуск здесь. Но я промолчал.
Она опять поиграла браслетом и слегка скосила глаза, словно ища поддержки у кого-то. Мне показалось, что ее волнение не от неловкости встречи, не от ожидания начать все сначала. Какая-то мысль угнетала ее, жгла изнутри. Не придавало ей уверенности и вновь пригубленное шампанское. Наконец, она выдохнула:
  - Как поживает твой архив Золотой Бабы?
  - Хорошо. Я часто перечитываю твои письма.
  В зале включили дополнительные боковые светильники. Юлины золотистые пряди вспыхнули по краям, создавая ощущение воздушности. Вся ее фигура была пронизана светом, а маленькие, покатые плечи покрылись золотистым отблеском. Я вновь залюбовался.
  - Перестань. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.
  Я недоуменно пожал плечами:
   - Если встреча ради этого, то ты  могла бы спросить более непринужденно.
   - Не сердись. Есть люди, которые, действительно, интересуются этой проблемой и готовы купить информацию любого источника.
   Она брезгливо отставила бокал и смяла салфетку.
   - Речь идет о кругленькой сумме.
   Я размышлял.
   - Тебе не нужны деньги? Ты обеспечен?
  Моя непрактичность была когда-то предметом ее иронии.
   - На ужин в ресторане я наскребу.
   - Я не о том.
   Неприязнь не добавляла ей морщин. И это мне нравилось в ней. Раздражительность, как видно, давала тот же эффект.
   - А я о том. Я не торгую памятью. Золотая Баба - мое прошлое, увлечение юности. Оно дорого мне.
   Я не хотел добавлять лирических ноток в последнюю фразу. Но дыхание перехватило, и я выдавил то, что чувствовал.
   Она опять вскинула брови. Ее темные глаза долго поглощали меня. На этот раз официантки за спиной не было. Мои залысины покрылись испариной.
   - Пойми. Есть обстоятельства, которые могут довести начатое тобой до логического завершения. У твоих исследований может быть счастливый итог.
   Она придвинулась. Маленькие груди приготовились выпрыгнуть из белоснежной блузки на широкие лацканы кремового костюма. Ладони послушно легли на скатерть. Мне захотелось дотронуться до них, чтобы убедиться в их теплоте, мягкости. Лет десять назад я так бы и сделал. Но сейчас я выпрямился, отстранившись.
   - Золотая Баба - это миф, фантазия. Ты вновь предлагаешь гоняться за призраком?
   -  Глупый, ты все время путал общественное с личным, - ее голос и в самом деле был мягок и нежен. - Сейчас настало время для личного счастья. Мы можем попробовать.
   -  Попробовать что? Ты забыла, как родился этот мифический истукан? А были-то каменная баба степной Руси и азиатский позолоченный идол. Слухи о них застряли на рубеже Урала и Сибири. Вот там, по середине средневековой вселенной, на границе Запада и Востока, культур и религий и родилась легенда о Золотой бабе.
Мой монолог по историческому ликбезу она выслушала с непроницаемостью школьного педагога.
   - Ты готова, - я чуть не сказал: «на старости лет», -
следовать мечте первобытных, таежных народов, впадать в детство?
   - Да, на старости лет впадать в детство, - она не утратила способность читать мои мысли, сопереживать, и я, кажется, в самом деле поверил, что не все потеряно. У меня опять защемило, и я умолк. Пауза меня охладила. Наше молчание длилось под аккомпанемент ложек и вилок с соседних столов.
   - Будем реалистами, - в ее голосе было столько же  рассудочности, спокойствия, сколько в моем - горячности. - Не все переболели этой мечтой. Есть люди, готовые, может быть, в силу своего невежества, продолжить поиск Золотой бабы. Почему же нам не помочь им исчерпать эту идею до конца? Нам это не будет стоить ни гроша. А там все может быть.
Я глубокомысленно дожевывал сервелат. Сказал, что подумаю.
   - Ну, так я позвоню тебе завтра?
  Она поспешно встала. Где-то в глубине зала с тем же рывком поднялась и замаячила мужская фигура.
Я встал чуть медленнее.
  - Не беспокойся. Меня проводят.
   Высокие каблучки легко простучали по притихшему на мгновение залу. Ее длинные ноги затерялись в разноцветных кольцах бра у входа.
   Когда я вышел на свежий воздух, мимо в летнем сумраке прошелестел «Мерседес». Официантка, к которой я подошел потом, сказала, что за столик уплачено. Кажется, я опять остался в дураках.

                ГЛАВА П
   У каждого человека должны быть заповедные уголки, где он встречается с юностью. Квартира, которую мама перед смертью приватизировала и передала мне, была таким уголком. С комода и серванта, трюмо и книжного шкафа на меня смотрели мои собственные фотографии, наводившие меня на мысль о том, что эволюция - процесс неизбежный. Но смахнуть эту пыль веков и распахнуть окна и двери для новых запахов и сквозняков я не решался. Слишком сильно было наваждение юности от памятных мне вещей. За месяц отпускной неги они, как я полагал, не раз напомнят мне о том дорогом, что представляет сугубо личный интерес.
   В этот первый мой приезд после маминой смерти я намеревался все оставить без изменения. Но обстоятельства складывались иначе. Шкаф с бумагами, видимо, придется перетрясти в ближайшее время. С этой мыслью я и погрузился в кресло напротив, когда вернулся из ресторана. Июньские белые ночи всегда тревожили душу. А теперь тем более было не до сна.
   Шкаф со стопками пропылившихся папок в легком сумраке комнаты, считавшейся у мамы моей, казался мне одним из тех загадочных, которые я видел когда-то в краях горы Маньпупунер. Он-то и был вместилищем так называемого архива, собранного в студенчестве. Он пополнялся из года в год. Нижняя полка была завалена книгами и ксерокопированными изданиями. Полку повыше занимали папки с газетными и журнальными вырезками, а также тетради с обширными выписками. Завершали торжество научной мысли ящички с карточками в виде выписок из книг и публикаций по темам и несколько папок с моими собственными записями: дневники, курсовые работы, отдельные главы и просто размышления по поводу. Все это представляло попытку систематизировать накопленный материал, довести исследование до логического конца.
Во мне по-прежнему жило ощущение подъема тех студенческих лет, когда я штурмовал центральные и местные библиотеки и архивы, тревожил краеведов и букинистов, ходил в походы по Предуралью и Уралу. Радость открытия давали и фолианты в потемневшей коже, и клочки бумаги с поблекшими чернилами, и блокноты с записью рассказов старожилов. Но они ни на один шаг не приблизили меня к убежищу золотого идола. С каждым годом я все больше погружался в трясину сведений и слухов, собирательства и систематизаторства, все больше терзался сомнениями. Ускользало главное - направление научного поиска. Не было удовлетворительной методики разработки этой проблематики. Меня смущало также и то, что слухи и так называемые рассказы очевидцев не смогли служить основанием для серьезных научных обобщений.
   К тому же природу не обманешь. На смену увлечению мифическим идолом пришло более земное увлечение. Я пережил на третьем курсе бурную любовь, приведшую к неожиданной развязке.
   О Юле Кругловой я старался забыть и сейчас. Распахнул дверцы шкафа и наугад выбрал один из последних томов, приобретенных у букиниста за мой летний заработок в студенческом стройотряде. Это было репринтное издание книги польского монаха-путешественника Гжегоша Брыльницкого, выпущенной во Львове, в конце, по моим подсчетам, 17 века. Я так и не прочел ее: о Золотой Бабе здесь упоминалось только в одной главе. Я нашел это место и погрузился в чтение. Поляк-католик очень витиевато описывал свое путешествие по Уралу и Сибири с многочисленными оговорками о том, где он не был и что сам не видел. Складывалось впечатление, что путешественник был тяжел на подъем, а в дорогу его позвала нужда. По отдельным намекам я догадывался, что после участия в военных баталиях Смутного времени он влачил существование кочующего пленника и что обстоятельства оттесняли его все дальше на восток.
  Чем дольше я вчитывался во всю эту писанину, тем больше меня охватывало ощущение, что надо мной подсмеиваются, меня обманывают. Автор, несмотря на многословие, жалобы на судьбу и показные вздохи, представал в моем читательском воображении человеком наблюдательным, пытливым и ироничным. Дорожные передряги в плену обернулись для него поездкой чужака, погруженного в тайны экономики, торговли и религии необжитых российских краев. Он примечал торговые пути, описывал особенности литейного дела, оценивал возможности влияния католической религии. В общем отчет шпиона меня позабавил.
   Я продолжал размышлять на эту тему, пытаясь ухватиться за неясную, но назойливую мысль, когда рассвет, как говорится, постучал в окно. Рассвета в обычном понимании, пожалуй, и не было. Просто тюлевые шторы стали еще белее. Заметить наступившее утро меня вынудил телефонный звонок. Я выключил торшер и посмотрел на часы. Не было и шести. Явная ошибка адресом в столь ранний час. О совершенстве телефонной связи, путанице номеров пора слагать баллады. А мы ограничиваемся скупым матерком. На этот раз я ошибся.
   - Я увидела у тебя свет и решила зайти. К тебе можно? - Юля звонила из автомата напротив.
  С третьего этажа мне было хорошо видно, как она пересекла пустынную улицу все в тех же туфлях на высоком каблуке, светлой блузке и кремовой мини-юбке. Мысленно вместе с Юлей я отсчитывал ступеньки и повороты в подъезде и распахнул дверь в тот момент, когда Юля собиралась нажать кнопку звонка. Я застал ее врасплох, с тем ее брезгливым выражением лица, которое неизменно появлялось при неизбежности пользоваться предметами коллективного назначения, как поручни автобуса, например.
Она, не взглянув на меня, сосредоточенно перешла порог. Ходьба в новых туфлях стоила ей сил.
  - Обтирай здесь. Тапочки не предлагаю.
  - Я бы согласилась на тапочки.
   - Тогда мамины.
   Она прошла более уверенно в большую комнату и окинула долгим взглядом всю фотопанораму моих ликов.
   - Как мы себя любим, однако.
   - С кого берем пример.
   - Не будем задираться. Я хотела бы посмотреть, где это, - она кивнула на книжный шкаф.
   - Это в другой комнате.
   Мы зашли туда. Я продемонстрировал, как открываются дверцы, и подпер их плечом:
   - Кажется, покупатель прибыл, и пора торга наступила. Итак, любовь к науке у нас в цене. Ваша сумма?
   Юля устало опустилась в кресло. Мне казалось, что ее больше волнуют складки на юбочке, которую она принялась одергивать. Они волновали и меня.
   - Когда ты перестанешь паясничать, мы поговорим серьезно.
Видимо, я недооценил ее. Пасионарности, если пользоваться терминологией одного историка, ей не занимать.
  - Ты в самом деле ставишь меня в двойственное положение, - я не собирался сдаваться. - Представь, если на выписке из книг вдруг обнаружатся строки из лирического письма к другу.
   Я наугад выловил из ближайшего ящичка карточку и сделал вид, что вчитываюсь в нее:
   - О, да тут сплошные сравнения, а загадочная буква Ю - через строку. Ничего себе подстрочные комментарии к первоисточнику. Кто же эта прекрасная незнакомка из алфавита?
   Я дал себе слово, что эта попытка завладеть ее вниманием будет последней. От иронии, требующей в общении сверхнапряжения, я устал. Да и не спал вторые сутки. В поезде тоже было не до сна, одолевали воспоминания. Похоже, они преследовали меня и сейчас.
 Юля изучающе взглянула на меня. Она, без сомнения, не устала удивляться. Солнце уже подкралось к моему окну и положило ладони на Юлины волосы и плечи. Оно позолотило блузку и колени.
   - А, впрочем, все это скучно. Я уже видел Золотую Бабу, - что-то подогрело мое желание опять иронизировать над провинциалкой, и это мне удалось.
   - Где? - выдохнула Юля. И я пожалел, что сыграл на ее доверчивости.
   - На Маньпупунере.
   Летом после второго курса группа студентов-историков путешествовала у истоков Печеро-Илычского заповедника. Мы взбирались на гору Маньпупунер, любовались Каменными столбами. Тогда я и сблизился с Юлей.
   - Одна скала, освещенная солнцем, каждый раз напоминала мне Золотую бабу. Она, пожалуй, могла бы разбудить фантазию аборигенов и стать поводом для слухов, - пусть судит, настолько удачно я выпутался из этой двусмысленной ситуации.
Жаль, что по ее бесстрастному лицу я не прочту ни чувства.
Юля решительно встала. Тапочки не помешали ей стремительно выйти в прихожую. Опять эта женщина уходит без слов. Она осторожно становилась в туфли.
   - У меня такое ощущение, что ты форсируешь какие-то события, которые мне не по душе, - и эта реплика без ответа.
   - Чего ты добиваешься, я не знаю.
Ее долгий прямой взгляд не дали мне ответа. Мне показалось, что за дверью прозвучало ее:
   - Не знаю.
   Я наблюдал в окно, как она также царственно и отчужденно пересекла улицу. Ее чуть заслоняла массивная фигура следовавшего за ней в темном спортивном костюме мужчины. Потом где-то в отдалении заурчал мотор, взвизгнули тормоза. По улице мелькнуло серебристое тело «Мерседеса». Я запомнил его номер.

                ГЛАВА Ш
   Для счастья мне нужно немного: контрастный душ и кружку свежезаваренного чая. Я опять в форме, способен размышлять и анализировать. Как мало, оказывается, нужно человеку - всего лишь молодость души.
   Я попытался погрузиться в состояние сосредоточенности, нарушенное Юлиным появлением, и это мне удалось. Этот монах-горемыка был не так уж и прост. Презренный металл в виде запрятанной в лесные дебри и пещеры куклы волновал его. Более того, он даже знал, как заполучить его. По карте. Ее он зашифровал в каждой из глав.
   Во-первых, он четко обозначил границу слухов о Золотой Бабе. Я тут же выловил из картотеки подобные выписки из других источников. И сразу стало ясно, какова плотность этих слухов, где они пересекаются чаще всего.
    Во-вторых, хитрый поляк смекнул, что без развитого литейного дела тут не обойтись. Его сведения о залежах и использовании стратегического сырья на Урале и в Сибири были отрывочны и ненадежны. Однако дело оказалось поправимым. Картотека помогла мне заполнить пробелы. В средневековье залежи руд зачастую соприкасались с местами их выплавки. Я больше доверял своей интуиции, чем расчетам по принципу плюс-минус лапоть. Детальная привязка домен к местности могла и не дать полной картины. Их интенсивность использования колебалась в разные века. Вполне могли быть и засекреченные литейки. Тут важно было другое  - география традиций литейного дела, обитания мастеров-литейщиков. Благодаря этим пометкам районы убежища Золотой бабы на моей импровизированной карте сузились.
   К сожалению, в вопросах религии Гжегош Брыльницкий был великим путаником. Немало преуспевший в разоблачениях православия, иудаизма, буддизма, он мало разбирался в язычестве, приписывая лесным народам грехи всех религий. Над этим ребусом мне пришлось попотеть. Большого удовлетворения религиозные изыскания не принесли. А в конечном итоге я наметил несколько регионов, преимущественно на Урале, которые требовали более детальной проработки версии на местности.
   К слову, образ Золотой Бабы после этого заметно поблек. В чистом, золотом виде это могла быть статуэтка полуметровой или метровой высоты. Спрятанная в пещере, она сейчас влачит существование бесформенного камня, под коростами карстовых натеков и обвалов. Та же участь - бронзового изваяния, обтянутого позолотой.
   Хуже всего, что наши язычники пользовались для своих культовых поклонений более привычным материалом - деревом. Рваные почерневшие куски гофрированного золота на истлевшей колоде - вот, пожалуй, наиболее реальный образ той, ради которой слагались легенды. Царица Нефертити, конечно, была прекрасной женщиной. Но что сейчас осталось от ее длинной шеи и утонченных черт лица?
   В общем идеал золотого изваяния заметно поколебался, и, я разгоняя заварку в кружке, корил себя, что так глупо поддался на Юлину уловку. Во времена экономической нестабильности, социальных потрясений в обществе всегда появляются на свет юродивые, блаженные, а сейчас вот - экстрасенсы. Возрастает интерес к загадочному, непознанному, таинственному. Это отвлекает людей от убогого бытия. Но разве поправят их бедственное положение НЛО, биоэнергетика, Золотая баба? Зато сколько спекуляций на потаенных темах. На доверчивости людской, невежестве паразитируют издатели, журналисты, распространители брошюр, газет и сувениров. Стричь купоны на этой теме я не собирался.
   Из чемодана я извлек портфель-дипломат, распаковал переносной мини-компьютер, купленный в одной из командировок в Финляндии. Системный блок, клавиатура и монитор составляли единое целое. Не было лишь принтера. Сейчас я в нем не нуждался.
Я доверился серому экрану монитора, составив конспект своих выписок. Пока ограничился ролью юга в истории Урала. Именно с юга по мере отступления ледника в первобытные времена шло заселение Урала. Так было и во втором тысячелетии до нашей эры, до могильников которого археологам удалось добраться.
   Точкой моего отсчета стал третий век до нашей эры, когда на Каме сложились три постоянных племенных союза, известных под именем чегандинской, гляденовской и осинской культур. Отсюда можно вести вразумительный разговор о плавке металла и религии.
   На городище Чеганда 1 около устья реки Белой, как известно, было открыты древнейшие на Урале домницы для варки железа. Каждая из них давала за одну плавку крицу весом в 2-3 кг.
   Я пометил также, что здесь же, в могильниках Бельско-Камско-Икской поймы найдены изготовленные в Египте подвески в виде жуков-скарабеев и львов, много бус южного происхождения, раковины-каури из Индийского океана.
   Чуть севернее от поймы на моей компьютерной карте я обозначил памятник следующей культуры - Гляденовское кострище, расположенное на высоком берегу реки Мулянка. Среди жженых костей здесь найдены, помимо всего прочего, медные фигурки людей, птиц, насекомых. Кострище служило местом захоронения умерших членов всего союза племен. Душа умершего, по религиозным представлениям того времени, переселялась после смерти в его двойника – медную или деревянную фигурку человека, которого небесная птица уносила в загробный мир.
   Потом я переместил курсор на экране монитора в Среднее Зауралье. Третья точка на карте - гора Думная около города Полевского. Здесь найдены останки древних печей для выплавки меди. Рядом находились древние копи с глубокими шахтами.
   На рубеже нашей эры из Центральной Азии на запад двинулись кочевые орды гуннов. Местное население смешалось с пришельцами или отошло на новые места. В результате передвижений на Урале сложились новые этнические общности.
   В том же Северном Прикамье к III-IX векам прослеживается смешенное происхождение населения. Местные племена сохраняют на некоторое время обряд трупосожжения с захоронениями на кострищах, а пришельцы хоронят своих умерших под курганными насыпями в ямах со срубами. Но уже в VI-VIII веках повсюду распространяется единый обряд захоронения в грунтовых могильниках.
   Население Урала в первом тысячелетии нашей эры поддерживало связи с далекими соседями. В наших краях найдено много вещей южного происхождения. Особенно многочисленны находки древнеиранских /сасанидских/ и арабских монет, употреблявшихся обычно в качестве украшений-подвесок, а также серебряных сосудов сасанидского, византийского и хорезмийского происхождения, которые использовались здесь населением при религиозных обрядах.
   В отдельный географический пласт я выделил «чудь». Это легендарное название древних уральских племен - предков коми-пермяков, марийцев и других финноугорских народов. До наших дней дошло большое количество предметов материальной культуры и древние произведения искусства. Последние объединены под общим названием «пермский звериный стиль» и включает в себя предметы металлического художественного литья с образами животных и человека в их окружении. Это искусство развивалось с VIII века до нашей эры по XV век нашей эры.
   В орбите этой темы почти полтора века вращаются исследователи, собиратели коллекции древнего искусства. В музеях и библиотеках, а также за металлическими дверями квартир они оставили книги, фотографии, стенды, не считая изделий медного и бронзового литья.
  Осколки пласта этой первобытной культуры раскиданы по скалам и пещерам. Ведь истоки пермского звериного стиля - наскальная живопись и орнаментальный рисунок. Появление в древнейшем искусстве образов животных закономерно, поскольку главным занятием первобытных людей была охота. Человек поклонялся животным, считая многих своими тотемами - предками. Они наиболее часто встречаются в сюжетах пермского звериного стиля. Бляхи с образами в основном являлись амулетами-оберегами и украшениями одежды.
   На экране монитора по своей корявой карте я нанес несколько штрихов и линий. Древнее искусство народов Прикамья развивалось наряду со «звериным стилем» других народов. Влияние оказывало искусство скифо-сарматской общности, племен Алтая, Сибири, что отразилось в заимствовании некоторых сюжетов.
   Но Золотой Бабы в этих сюжетах не было. Характерной особенностью нашего, местного искусства прошлых веков было широкое распространение сложных многофигурных композиций, заключенных в орнаментальную рамку. В основном сюжете некоторых бляшек фигурирует человеко-лось, в изображении которого ученые видят шамана. Он, по верованиям древних коми, мог общаться с богами, предсказывать судьбу, врачевать больных, как современные экстрасенсы.
   Расцвет пермского звериного стиля приходится на III-IX век нашей эры, что отразилось в появлении сюжетных пластин с образами семейных пар и крылатой богини в окружении животных. Вполне возможно, что крылатая богиня в это время смешения племен, разнообразия могильников в виде кострищ, грунтовых и пещерных захоронений, интенсивного развития литейного дела освободилась от звериных наслоений. Из этой «пены» могла выйти Афродита пермского звериного стиля - Золотая Баба.
   Древнее искусство народов Прикамья не исчезло бесследно. Наследие предков развивалось в творчестве мастеров по обработке дерева, камня, художников и ювелиров. Так что интерес к Золотой Бабе подогревается сейчас широким кругом специалистов, от простых взломщиков и шарлатанов до ученых и художников. Интересно, в каком стане, на каком перекрестке вековых страстей оказалась Юля, а вместе с ней и я?
   У меня не было принтера. Карту распечатать я не мог. Пришлось записать на дискету. Великое дело - память. Мой компьютер работал без сбоев, но я все же обезопасил себя, записав первоначальный вариант своего топографического изделия, которое, чем больше всматривался в него, требовало более детальной проработки.
   В своей не очень далекой журналистской юности я начинал с простеньких итальянских «Мodi olivetti» индийской выделки. Их платы за 15-20 лет эксплуатации поизносились и сыпались еженедельно, доставляя журналистской братии кучу неприятностей. Сброс набранного текста, «зависание» экрана, потеря отдельных абзацев, обезображивание текста вкраплениями и полноценными пулеметными очередями нелепых символов и знаков - вот далеко неполный набор тех прелестей, которые вставали на пути нашей оперативности, погони за сенсациями.
   Памятуя о ненадежности этой бросовой зарубежной техники, доставшейся нам из-за бедности и зашоренности нашего отечественного компьютерного рынка, я старался ради сохранности набранного текста, почаще записывать его на так называемый диск «С» и дискеты, то есть вгонять в память, а также распечатывать по  мере готовности. Эта дерганная привычка работать с оглядкой, в конце концов приучила меня к осторожности и, надо признать, к зачастую мелочной запасливости, которая сродни грызунам в преддверии долгой зимы. Все тащат в норку про запас, все сгодится. Со временем, приобщившись к более новым и совершенным компьютерам, я освободился от недоверия к технике, а привычка секретить, разным способом дублировать ценные, пусть и короткие записи ради их сохранности осталась.
   Я вновь возвратился к работе с компьютерной картой и немного поиграл цветом, слегка превратив мою топографию в лоскутное одеяло. Потом каждую географическую точку, так или иначе связанную с местонахождением древних стоянок, поселений, отдельных исторических находок, залежами руд, я наделил помимо кружочков, точек и крестиков их собственными названиями. Как ни старался «ужать» шрифт, получалось длинно и громоздко. Было бы проще сократить их за счет кодовых обозначений. Так я и сделал. Однако в целом пестрота географических наименований не убавилась.
   Я вспомнил, что одна из моих рабочих дискет служила мне своеобразным атласом мира, а то и картой автомобильных дорог и железнодорожных магистралей. Во всяком случае, планируя очередную командировку за рубеж, я каждый раз обращался к ней как к электронному справочнику. По нему же пришлось любопытства ради проследить перед отъездом на родину свой железнодорожный маршрут, осмотреть ее топографические закоулки.
  Сейчас это навело меня на мысль совместить мою кустарно сработанную, схематичную карту археологических сокровищ с современной. Проблема была в явной несовместимости географических площадей. Моя топографическая самоделка изобиловала такими географическими подробностями, которые на обычных картах такого масштаба отсутствовали. Все равно что при топографической разметке проигнорировать областные и крупные районные центры, а ограничиться захудалыми деревеньками на два двора.
   В конце концов я справился с задачей, сузив координаты поиска до параллелей и меридианов. Это географическое пятно вытянулось к северу Уральских гор, ближе к Приполярью, а затем слегка съехало к востоку, захватив часть сибирских угодий. Было забавно наблюдать, как оно не удержалось на расшвыренных ветрами и временем старых отрогах и уползло к тайге и болотам, оправдывая досужие вымыслы любителей сибирских сокровищ о местонахождении Золотой Бабы именно в Тюменской области. Впрочем, я бы на этот счет поспорил. Но дело сделано. В этом компьютерном пространстве я выделил несколько обитаемых клочков. Один из них был, похоже, такой глушью, с таким райцентром, до которого надо добираться на перекладных. Ни железных дорог, ни автотрасс поблизости в том районе я не заметил. Только вертолет или самолет-кукурузник. Была река, извивавшаяся нервно и пунктирно, словно меняла русло среди таежных топей и болот в сезоны дождей. Ее ломкое, аморфное тело терялось в озерных пятнах и долго блуждало среди скал и зеленой тайги, выбираясь к арктическому побережью. Вот как с такими реками нам землю обустроить? Такую вспять не повернешь. Возьмешь в руки, а она расползется по швам.   
   Я испытал двойственное чувство. Компьютер холодно и бесстрастно пометил пространство на основе заданных мной параметров. А я ему не доверял. Что-то было упущено. Такое чувство легкой тревоги и самообмана мне было знакомо. Помнится, в одной из журналистских командировок мне довелось, как гаранту объективности и беспристрастности, занять судейское место на конкурсе местных красавиц. Их достоинства мы оценивали по баллам, аккуратно занося цифры по номинациям в строчки и клеточки. Когда арифметический подсчет завершили и назвали имя главной красавицы, у всех беспристрастных вытянулись лица. Не подходила она на это звание. Не было в ней обяния и шарма. Поэтому обратились к личным судейским вкусам и симпатиям. Без долгих споров проблема разрешилась.
   Вот так и у меня с картой. Место определено. Дотянись и Золотая Баба твоя. А меня одолевали сомнения. Может быть, все дело в параметрах? Слишком много всего я завязал в тугой узел - мифы, домыслы, этнографические свидетельства сторожилов, археологию и историю литейного дела. Сидя за компьютером, я нащупал малоисследованную область, таящую интересные и неожиданные археологические открытия, - это единственное, в чем я был действительно уверен.
   Данные я записал на дискету. Жесткому диску стационарного компьютера довериться я поостерегся. Затем распаковал ноутбук и записал на нем. В нем была заложена программа с соответствующим паролем, которая, подобно вирусу, «разъедала» текст при несанкционированном вторжении. Чужак не смог бы им воспользоваться. Зуд конспирации так овладел мной, что я обратился к мобильнику. Нужно было закодировать данные в телефонное сообщение. Среди маминых вещей я отыскал мобильный телефон, который подарил ей, как оказалось, в последний год ее жизни. Старушка восхищалась техническими новинками, но слабо разбиралась в них и опасалась ими пользоваться. Они, компьютеры, мобильники, плейеры, микроволновки, по ее поверьям, подрывали здоровье, портили зрение, вызывали головные боли. Подаренным мобильником мама пользовалась редко и больше доверяла стационарному, поскольку досуг проводила в квартире и нечасто выбиралась на улицу. Зная это, я лишь от случая к случаю звонил ей на мобильник. Я не утруждал себя, как и многие пользователи, разнообразными вопросами, сводя разговор к одному: «Ты где?» На счету маминого мобильника была достаточная суммы, чтобы его не отключали за неуплату.
  У кого есть мобильный телефон, воспринимают его как живое существо. Мой мобильник иногда живет по своим, неконтролируемым законам, удивляет меня нестандартным поведением. Я таскаю его без чехла в сумке, как советовала мама, опасаясь за мое здоровье, электромагнитное облучение ниже пояса. Я мну бока мобильника в барсетке среди записных книжек, авторучек, ключей, металлической визитницы, фонарика, перочинного ножа, резака для бумаги, узких и широких скотчей, других мелких вещей.
Однажды, в перелете в Финляндию, я отключил его, чтобы не провоцировать сбой в радиосистеме летчиков. Приземляюсь в Хельсинки - телефон включен. Мало того, что включился без моего участия. Нашел верный пинкод и настроился на местную волну. Это редкий случай, в который трудно поверить. Но пользователи, надеюсь, поверят и с любовью поведают о не менее фантастических вещах. Чаще всего он светится экраном из-за случайного нажатия клавиши, тисканья вещей в узкой утробе сумки. Я убираю свечение. Иной раз, наоборот, оно помогает мне найти ключ. Я подсвечиваю себе мобильником на темной лестнице, у квартирной двери.
   По характеру он все же своеволен. Так, иной раз после переваливания в сумке среди вещей у него пропадает звук. На экране разносятся волны, имитируют входящий звонок, а звука нет. Только случайно взглянув, я обнаруживаю изъян, а затем выслушиваю приятеля. Он раздражен тем, что не дозвонится по срочному делу. Звонок проходит, а не понятно, куда я пропал. Мамин мобильник отслужил свое. Я набрал на своем SMS-сообщение и направил на мамин, указав выявленные в ходе компьютерных изысканий географические координаты и ключевые слова. Это страховка на будущее. Включенный компьютер при этом протяжно пискнул, в его чреве раздался щемящий звук. Так два электромагнитных излучателя - мобильник и компьютер - обменялись, вопреки моей воле, неведомыми мне сигналами. Затем я вытащил из маминого мобильника сим-карту. Желтый кусочек пластмассы с золотистой нашлепкой с ноготок скрылся в дальнем кармашке моего бумажника. Словно живая душа отлетела.
   Основное дело я выполнил. Надо было проветриться. Я не утруждал себя наведением порядка в квартире. Накинул чехол на компьютер, сложил и засунул за книжный шкаф ноутбук. Туда же, за отошедший кусок обоев засунул дискету, завернутую в прозрачный полиэтиленовый пакет. С чего бы мне так секретничать? Почему я так недоверчив? Я действовал по наитию. Недавнее появление у меня Юли не придало мне бодрости, оптимизма. Я жил с тревогой за себя, за свое будущее. В глубине души вместе со сладостной истомой от хорошо выполненной работы тлел тревожный огонечек. Я опасался, что рухнет от постороннего вторжения тот призрачный мир, который я создал, роясь в своем архиве, насытил каркасами догадок, укрепил выводами, которые я доверил дискете, ноутбуку, сим-карте. Они хранили генетический код моего будущего. Я боялся потерять его, как язычник, хранящий не только свой оберег, но и родовые предметы культа. Юля оставила после себя запах духов, ухоженного тела. Будучи в квартире один, я не доверял этому запаху, с тревогой закрывал квартиру на крепкие запоры.

                ГЛАВА IV
   Прогулка по городу развеяла страхи. Я притормозил у автобусной остановки рядом с домом. Две старушки, напомнившие своей худобой и неказистостью маму, самозабвенно беседовали на лавочке. Вот этим, общением с подружками, жила мама. Я уговаривал ее переселиться ко мне. Она держалась за квартиру, в которой была хозяйкой. Ее интерес держался на незатейливых новостях, связанных с соседским окружением, прежней работой на развалившемся кирпичном заводе, жизнью и бытом города. Вне этого информационного поля она бы угасла.
   Среди ожидавших автобуса я заметил молодую женщину. Светлое летнее платье при порывах ветра раздувалась колоколом, пронзалось солнечными лучами. Рядом крутился малыш с надутыми щеками. Ему нравилось попадать носом в подол платья, утопать среди складок. Он замирал, пытаясь предугадать очередной порыв ветра и уткнуться в самую гущу осязаемого света. Будь я стар и сентиментален, прослезился бы. Я так и сделал. Мне не хотелось терять это ощущение света и доброты.
  Я оставил ожидающих автобуса, веря, что они остались навсегда на том месте, в том временном измерении, а сам направился к центру города пешком. Расстояния, здесь крохотные, по столичным меркам, не пугали меня. Мегаполис, из которого я попал сюда, приучил меня к дальним пешим переходам, исключавшим какой-либо транспортом, оставлявшим надежду на быстрый шаг. Я прошел по выщербленному тротуару, миновал ряд пятиэтажек, вытянутых вдоль серебрящейся асфальтом дороги. У ржавых гаражей я нырнул в овраг и через помятые заросли крапивы и влажных лопухов, рискуя раскрасить в зелени белую футболку, спрямил путь все к той же дороге.
  Городок нежился в летнем солнце. Его тепло впитывали бревенчатые бока серых изб, растрескавшиеся опоры ворот с трухлявыми крышами-козырьками, нагромождение сырых, распиленных, но не расколотых плах. Парочка золотистых кур утопала в песочной пыли у строящегося особняка. Ярко-оранжевый петух с черными боками расхаживал, как часовой, курлыкал и склевывал мелкую гальку. Его провожал подвижным взглядом тощий пес. Тяжелая, короткая цепь удержала его кустистую морду под воротами. Вращением выпученных глаз и набухших век он напомнил мне рептилию-хамелеона. Находясь на городских окраинах, я шел, как бы сказали здесь, в город, а, по столичным понятиям, к его центру.
   Я уезжал к себе на родину в спешке, не взяв с собой ничего, кроме бумажника, набитого несколькими кредитными карточками и той денежной мелочью, что осталась после размена купюр на столичном вокзале и в парочке магазинов этого захолустья. Деньги на похоронные дела у меня хранились в отдельной пачке, я истратил их по назначению.
Основной достаток составляли кредитные карточки, которые помогали мне скромно, но без тревог проводить затяжные командировки в Финляндии, Германии, бывшей Югославии, в общем в Европе, а также жить в наших российских столицах, Москве и Санкт-Петербурге.
   Где воспользоваться кредитками здесь? Я еще не был в местном сбербанке, хотя разок проходил мимо новостройки - мощного, двухэтажного особняка из красного кирпича. Такие здания, построенные в 90-х годах, легко узнавались во всех городах. Среди всеобщего обнищания тех лет банкиры строились. В центрах городов возводились банки в стиле евро, с тонированными стеклами, диковинной облицовкой, бронзой вензелей на фасадах. Этот впитал дизайн купеческих особняков и удачно вписался в стилистику дореволюционной архитектуры.
   Он соседствовал со старым купеческим особняком из почерневшего кирпича. Этой черной накипью времен пропитался даже сколотый кирпич. На верхнем этаже здания-ветерана прежде размещалась сберкасса, а первый традиционно, на моей памяти, конечно, занимали два магазина - хлебный и продуктовый. Помещение хлебного, памятного мне по хрущевским очередям, в период увлечения кукурузой и дефицита обычного хлеба, реконструировали, судя по белым пластиковым витражам и дверям, под евростандарты, а продуктовый не тронули. Получилось забавно. Блеск и нищета фасада в целом навевали грустные мысли о бедности. Россия еще не встала с колен. Я нуждался в денежной массе, в живых деньгах, за ними и пришел. Мои финансы вели запутанное существование. Очень незначительную часть денег, положенных в давние времена, я хранил на обычной сберкнижке. Выплаты по ней не покрывали и половины того, что съедала инфляция. Целевые, более внушительные вклады давали мне от 10 до 12 процентов годовых, то есть не давали ничего, покрывая лишь инфляционные потери. Основная часть средств находилась в паевых инвестиционных фондах. Они-то и гарантировали мне стабильное, предсказуемое будущее. При желании и скромных потребностях я мог бы, не работая, жить как акционер на проценты, рост которых отслеживал в банках крупных городов.
   В этом банке, куда я заглянул за наличностью, такой возможности контроля не было. Дела с клиентами велись по старой схеме «контролер-кассир». В зале было немноголюдно. У входа маячил милиционер. Моложавая, грузная женщина в ситцевом платье с фиолетовой расцветкой и белой соломенной шляпе расплачивалась за коммунальные услуги. Под ее ногами путался в поводке и длинных складках ее платья черный мопс. Женщина говорила громко, уточняя суммы платежей. Ее голос множился под сводами зала, как в пустом храме, отчего старушка, снимавшая со счета пенсионную мелочь, приседала и нервно оглядывалась. Хороший слух в таком возрасте не на пользу нервам.
    На углу у входа я разглядел банкомат. По двум кредиткам он смог бы меня выручить. Но не тут-то было. Обеденный перерыв. Сумрачный милиционер расплылся в улыбке и хлебосольно развел руками. Мол, ничего не поделаешь, надо двигать ногами и побыстрее. Я засунул две востребованные кредитки в задний карман джинсов и вышел из прохладного, сумрачного зала на волю, к плавящемуся асфальту и горьким автомобильным выхлопам у перекрестка.
   Скоротать время я решил в городском саду. За последнее десятилетие он утратил вид детского праздника. Исчезли карусели и качели. Их место занял надувной домик-городок, пружинящие полы и стены которого обследовали несколько малышей. Гипсовые скульптуры советских вождей и физкультурников тоже исчезли. Вместо них красовались продуктовые ларьки и пивные павильоны. Заросли кленов обветшали. Куда ни встань, всюду просветы, рябь от обновленной металлической изгороди. Кое-где зияющие пустоты заполнили ноздреватые глыбы известняка. Эта попытка обустроить сад и придать ему диковатое, природное естество со временем потерпит неудачу. Пока их белизна и незатертость привлекают любителей фотографироваться.
   Я присел на лавочку, сметая пустые пакеты и крошки от чипсов. Стоило ли приходить сюда, чтобы почувствовать, как одиночество пронзает грудь, перехватывает дыхание, щемит сердце?
   Краем глаза я заметил группу парней в черных брюках и белых рубашках. Они отобедали пивом и чипсами и собирались уходить. Один из них, со стриженным затылком, оторвался от мобильного телефона, сложил его пополам и, жестикулируя, коротко и внятно высказал свои пожелания приятелям. Все, в развернувшейся цепочке я насчитал четверых, двинули ко мне. Почувствовав неладное, я перевернул в заднем кармане металлическую расческу острым концом вниз, а барсетку скинул под ноги, зажав меж кроссовок.
   Они, молодые качки, с ухоженными, нордическими лицами, разом вышли к моей лавочке. Их стриженый лидер оседлал ее, зажав доску белыми, сбитыми в костяшках лапищами. Остальные встали напротив. Сейчас он сожмет лавчонку. Она хрустнет под его сильными пальцами, и я испугаюсь за свою шейку.
   - Ты кто?
   - Дед Пихто.
   - Вижу, что не вьюноша.
   Парни загоготали. Голубые глаза лидера истончились. Черный хрусталик качался в наливающихся красной мутью белках. В его застывших глазах бродили пиво и умело разыгранная злоба. Мне сложно было, повернувшись к нему, контролировать остальных.
Отвлекусь на него и пропущу удар с боку.
   - Так кто?
   - Турист.
   - А что делаешь?
   - Отдыхаю.
   - За чьи бабки?
   - За свои.
   - Покажь.
   - Отвал Петрович.
   Боковым зрением я уловил взмах руки крайнего ко мне. Но неудачно отклонился и получил по губам. Провел языком, почувствовав, как саднит изнутри рассеченная губа и горчит кровь. Парень на лавочке перехватил мою руку, и я прилип к лавочке.
   - Обыщите его.
   Крайний вытащил бумажник, проверил содержимое.
   - Кредитки. Они у нас не в ходу. И десятирублевая мелочь, - доложил он.
   - Что ж ты, дед, себе позволяешь? - Лидер умело свирепел на глазах. - Отдыхаешь в моем городе, а за отдых не платишь?
   Он все же дотронулся до моего горла, сжал его. Я не успел отшатнуться, так как тот, что обыскивал, придержал мой затылок.
   - Значит, так...- стриженый опять обхватил лавочку. Его белые перепонки меж грубых пальцев посинели от натуги. Моя удача дала мне знак. Я выхватил расческу и со всей силой, на какую был способен, с хрустом пригвоздил к лавочке перепончатый кусочек кожи от большого до указательного пальца. Кровь веером прошлась по белой рубашке. Как он закричал! Вздрогнули клены. С хлопаньем и шумом взмыли над садом стаи голубей. Этот дикий, однотонный крик парализовал все живое, но не меня. Во мне чувств не было. Вскочив, я вырвал бумажник, вскинул барсетку и утопил в ней ладонь. Этот жест остановил ринувшегося ко мне напарника бандита.
   - Ближе подойди. Именно ты будешь следующим, - подбодрил я его. Он же отступил на шаг, кося на стихнувшего лидера, с которым возились двое других. Окровавленная расческа упала в пыль к его ногам.
   Отступая, я развернулся и побежал. Погони за мной не было. Ее и не могло быть. Слишком ухоженными были бандиты. Слишком робко они исполняли свою роль. Заданной театральщиной несло от их действий. Меня решили просто попугать. Кому-то это было выгодно. Я догадывался, кому. За всем этим стояла Юля и хранитель ее тела.
Им были выгодны мой испуг, моя сговорчивость. Дома я обнаружил едва уловимый беспорядок. Чехол на компьютере съехал на бок. Глазок на процессоре светился, хотя я точно помню, что выключал его. Кто-то похозяйничал без меня. Ноутбук и дискета, оберегавшая свою честь за обоями, были на месте.
   Под вечер позвонила Юля и сообщила, что хочет познакомить меня со своим другом по имени Руслан. Я им назначил встречу на следующий день в ресторане. Всю ночь мне снились ладонь с белой кожей, хруст костяшек и фонтаны колесной жижи, от которой я пытался отшатнуться. Я просыпался, проводил ладонью по вспотевшему лицу и опять окунался в те же кошмары. 

                ГЛАВА V
   - Это Руслан, - Юля тронула меня за плечо. Ее горячие пальчики, как клавиши на механическом пианино, простучали дробно по ключице и упорхнули. Надо мной навис широкоплечий мужчина с фигурой борца. Он на несколько секунд замер. Я тоже замер и напрягся в ожидании момента, когда он пошевелится, передернет плечами и подаст лапу. Черный, хорошо отутюженный костюм, ослепительно белая рубашка, немного тяжеловатый, темный галстук с золотой защелкой должны были лопнуть и разлететься от непроизвольного движения. Так одежда неестественно плотно, без складок обтягивала тело этого животного, впивалась в его мускулы и, как мне казалось, доживала последние мгновения. Должно было что-то взорваться. Я ждал превращения. Железный монстр с горящими глазами заревет, механически подергивая вскинутую голову, и расправит клешни. В них-то я и попаду.
   - Что-то не так? – У Руслана было хорошее лицо неглупого человека. Скулы слегка выпирали, зато щеки не проявлялись. Я бы не назвал такую форму овалом лица. Скорее это был клин, залитый синевой въевшейся щетины. Ямочка на подбородке, пухлые, чувственные губы, красивый прямой нос, глаза карие, блестящие, как маслины, и широкий лоб с глубокими, припухшими складками – именно в такой последовательности я его и разглядел. Маслины были свежие, из только что вскрытой банки. Они и придавали ум и блеск бывшему спортсмену.  Лоб мне не понравился, скошенный, без надбровных дуг. Может быть, я слишком пристрастен, и все дело в прическе? Черные волосы - наваксенные, распрямленные спагетти - чересчур сильно зачесаны назад. Не зачесаны. Они были стянуты в пучок и шикарно выглядели после резинки густой косичкой. Ему бы меч, как герою сериала «Горец». Вылитый Кристофер Ламберт.
   Вопреки вычурным азиатским краскам, в нем было больше от славянина. Так бывает. Меня часто озадачивали имена и фамилии с несоответствием генотипу их носителя. Какой-нибудь вечно моложавый Харатьян с льняной волосней и славянскими чертами лица не так пугает, как истинный горец-чеченец. Залюбуешься таким красивым славянским типажом, а гортанный, старчески шелестящий голос все испортит.
Парень был по преимуществу европейцем, несмотря на татарское или башкирское имя-происхождение. Таких я видел в соседней с моей областью республике. В XVII веке они сожгли мой город. Им не нравилось, что русские расширяли границы. Теперь они пытаются заново вернуть свою территорию. Они отбирают наших любимых. Я его ненавидел.
- Я вас не знаю, но я вас ненавижу. Вы взяли мою женщину и теперь тянете руки к моей мечте.
  Груда мускулов чуть шевельнулась и опять замерла. Юля всплеснула ладошками, растопырив пальчики. Мол, я тебе говорила.
 - Вот это деловой разговор, по мне. Не люблю дипломатию, люблю по-мужски, - Руслан сел напротив, протащив скатерть с приборами на себя. – Юля, деточка, ты  оставишь нас на пять минут.
Мне хотелось, чтобы она согласилась. Умничка, она так и сделала, отойдя в глубину зала к стойке бара. Похоже, человечество прогрессирует. Гордая девочка Юля научилась повиноваться.
  - А теперь слушай ты, гнилой интеллигент, - Руслан потянулся ко мне, захватив половину стола. Отторжение территорий началось. Еще несколько сантиметров вперед и его мультфильмовская туша Рокфора сомнет меня. Я к этому был готов и обезопасил себя заранее.
   - Сядь, засранец.  Жопу будешь подымать по моей команде. У меня пальцы дрожат от возбуждения. Еще секунда и твои яйца будут на шампуре. У меня арбалет под столом, пистолетного типа. Не очень тугой, прямо скажем, слабенький, но очень шустрый. Усек?
  Я тоже наклонился, мои плечи впивались в кромку стола. Что там, под столом, делали руки, не трудно догадаться.
  Узкое лицо Руслана еще больше вытянулось. Будь он Рокфором, усы бы отвалились от удивления и страха. Усов у него не было.
   - Не лезь ко мне, это предупреждение, - я уже где-то слышал эту фразу в плохом кино, но в данной ситуации она меня спасала, и я ее произнес. – Ты мне не нужен, и контора твоя мне не нужна. Но мне жаль и тебя, и твоих людей. Поэтому дам тебе шикарный совет. У вас ничего не получится. Вы ничего не найдете. Потому что это другой мир. С вашим он не пересекается. Так говорит наука. Кто ее хорошо усвоил, тот ей верит. Кто не доучился, будет разочарован.
   Я ожидал взрыва. Сейчас личина нового русского вспучится и мгновенно лопнет, обдавая меня ошметками слизи, гноя, соплей, разноцветьем и мутью биологических выбросов. Руслан, держась прямо по спинке стула, застыл как каменное изваяние в степи, из которой его предки выбрались на Урал. Он показал, что хорошо ведет переговоры, схватывает налету и знает, когда его ход. Не получилось из куколки бабочки.
   У меня не было выбора. Я буду смят в любом случае, соглашаясь или отказываясь. Руслан парень дела. Он посчитает мои ребра легко и случай выберет сам. Если он почувствует мой страх, то сделает это быстрее и примитивнее. Мне ничего другого не оставалось, как действовать нагло и напористо. Еще и грубо. Так понятнее ему. Откуда и что во мне взялось, удивляюсь. Страх всегда опережает разум в таких стрессовых ситуациях. Страх сделал меня грубым.
   Юля беспокойно оглядывалась у стойки. Ее розовенькие ушки потемнели бы от моих слов. Хорошо, что, будучи со мной, она не была рядом.
   Я выиграл время. Они ненадолго отстанут. Но нажил врага. А в будущем проиграю. Руслан знает, чего добивается. Чего добиваюсь я? Хочу ли увидеть Золотую Бабу? Нет, не хочу и не увижу. Есть миф о ней, а ее нет. Хватит морочить людям голову. Хватит тревожить больное воображение легким обогащением, несметными сокровищами. Они, как деньги, имеют ценность, когда в обороте.  Они гибнут, исчезают от невостребованности. Как это лучше, убедительнее доказать? Ведь всегда скажут, что не нашли ее, потому что ее там не было.
   Какая-то очень существенная и верная мысль зрела во мне, набухала, но обозначить ее не мог. Обстоятельства не те.
   - Руслан, ты хороший парень. Юля всегда отличалась изысканным вкусом. Но ты мне поэтому и противен. Посиди пока. А я выйду с этим пакетиком, - я встал и приподнял над столом супермаркетовский полиэтиленовый пакет. Его стенки выпирали. Арбалет, не бог весть какое оружие, был там. – Дай мне спокойно уйти, и твой «Мерседес» будет цел.
  Наверно, мои слова обладали магической силой. Руслан сидел безмолвно и нехорошо улыбался. Его веки набухли, маслины сузились. Широкий в плечах и поясе, он выглядел в момент моего ухода в сумраке, как китайский божок из массивного черного камня. Неподвижный, отрешенный и недобрый.
   Юля, отличавшаяся знанием психологии и душевной чуткостью, когда обстоятельства касались ее интереса, ее судьбы, бросилась к столику. По резким росчеркам мимики я, оглянувшись напоследок, представил их динамичный диалог. Тот воспроизвел мои грубости. Эта отшатнулась удивленно, не поверила. Она по-прежнему верила во все хорошее во мне. Это больно кольнуло мое самолюбие. Она всегда опиралась на все нехорошее в себе, если следовала голому интересу, расчету. Потом я рассудил, что ее неверие в слова нового возлюбленного, мне на руку. Пустячное противоречие в их отношениях определило дистанцию, которую Юля, с возрастом эгоистичная и мнительная, сохранит.
   Серебристый «Мерседес», такой же толстый и наглый, как бегемот в единственной луже, стоял у входа в ресторан, занимая тротуар и въезд на улицу. В полиэтиленовом пакете лежали две запасные стрелы, дюралевые, со стальными наконечниками. Мне захотелось взять их в пучок и пройтись по полировке.
   Я вовремя остановил себя, боясь не начавшейся деградации, а парня в джинсовом облачении. Он вынырнул из-за ствола старого тополя со скрещенными у ширинки ладонями, как только я появился на выходе. Правом выглядеть при параде Руслан наделил только себя. Его телохранитель, почти в два раза тоньше и на голову ниже его, внушал мне уважение. Такие костистые, невзрачные парни опасны. Они подвижны, стремительны и непредсказуемы в действиях. Я сам нервный, особенно в последнее время, а при таких нервы не распускаю. Мы были одной комплекции. Я чуть-чуть повыше.  Худощавые, обветренные лица, прилизанные челки ровняли нас, детей рабочих окраин. Я немного ссутулился и безвольно опустил руки, а, проходя мимо тополя, удачно запнулся о решетку, как и положено интеллигентному недотепе. Сыграно было правдоподобно. Я в это поверил. Боюсь, что парень не клюнул. Он пристально смотрел мне вслед. Не хотелось, чтобы именно он догнал и остановил меня. Возникшая на мгновение симпатия улетучилась. Это тоже был враг, опасный враг. Кто вступает на путь поиска сокровищ, не ищет новых друзей, а сразу же распознает врагов. Я мыслю категориями археологических ценностей, они – устоявшимся понятием «антиквариат». Странно, как одно слово способно изменить человека, нацелить на корыстный интерес. Археологические ценности – это всеобщее достояние, государственный интерес. А бронзовые подвески, медные сосуды, оловянные бляшки, названные, подобно канделябрам, антиквариатом, пробуждают низменные интересы, алчность. 
   Вспомнилась одинокая и покорная Юля у стойки бара. Отнюдь не странно, что она увенчала мои размышления по дороге домой.

                ГЛАВА VI
   Они все-таки меня достали. Подкараулили в темноте подъезда, предварительно вывинтив лампочку. Отсутствие света меня должно было насторожить. Но я не придал этому значения.
  На улице было сумрачно. Еще не горели фонари, и не во всех подъездах включили свет. На лавочках в сквере у моего дома сидели старушки. За дальним столом мужики резались в домино, а рядом на скамейке мальчики играли в карты. Вовсю резвилась детвора.
Несколько девчонок-подростков облюбовали полуразвалившуюся лавочку рядом с моим подъездом и наловчились прыгать с нее. Одно время старушки гоняли их, а потом смирились. Негласно лавочки были поделены между взрослыми и ребятней, которая, впрочем, пользовалась всеми, когда старушек поблизости не было. Эта мирная  обстановка и расслабила меня, находившегося в состоянии войны.
   Нос к носу на своей площадке я столкнулся с теми же парнями. Они высмотрели меня в окно на лестничной площадке. На этот раз нордическая раса была в джинсовом облачении и без предисловий приступила к работе, методично, этап за этапом. Вчетвером они схватили меня за руки и голову. А пятый, главный из них, с перевязанной левой рукой не спеша, словно имел в запасе вечность, ударил меня несколько раз по лицу. Из носа потекло, захолодило подбородок и шею от остывающей крови. После этого голову оставили в покое. Сильные удары в грудь подкосили ноги. Это очень неприятное чувство, когда ты уже в возрасте, реакция замедленная, тело и так способно отзываться болью по любому пустяку, а тебя к тому же бьют. И не сверстники, а молодые и спортивные, без эмоций, толкотни, грамотно и методично.
  Я напрасно силился удержаться на ногах. Удары в голень и коленные чашечки превратили меня в неконтролируемую сборную конструкцию, которая развалилась на глазах. Я был как в бреду, не чувствовал ударов, но сознания не терял. Моя голова закатилась в угол, почти под отопительную батарею и ритмично подергивалась от ударов ногами по бокам. Истязание на пару секунд прекратилось. Парни сменили друг друга и опять поиграли в футбол.
   На нашей площадке постоянно гадили коты. Они облюбовали место в углу у батареи. Я посыпал пятна стиральным порошком. Но эти твари умудрялись смывать его и помечать место липкими кучками. К этому разу было чисто. Уборщица все выскребла. Я понимал котов. Они тянулись к устойчивому запаху. Вместе с ним - поэтому я был благодарен котам - держался и я. Так шибало в нос, что не заскучаешь. Это удерживало сознание.
   Не сказав ни слова и не подпнув для острастки на прощание, парни зашуршали кроссовками по ступенькам. Общение с ними было долгим и болезненным. Я бы поостерегся отметить, что они поработали в полную силу. Все-таки щадили. Важен был урок, а не поломанные ребра. Все закончилось ссадинами, синяками и ушибами.
В целом это было очень унизительно, особенно потому, что эмоций в избиение они не вложили и я не смог бы в дальнейшем различить их по голосам. Они остались серой, безликой массой. Но я всей потрепанной шкурой чувствовал, кто был их вдохновителем, - это Руслан.
   Я дополз до квартирной двери, открыл ее, а потом, не закрыв на запор, отлеживался в прихожей на линолеуме. Через час меня зазнобило. Я сгреб на себя половик и забылся во сне. 
   Меня разбудило солнце. Оно играло по разбитым губам, припухшим векам, саднящим скулам. Я, кажется, ожил и почувствовал вкус к жизни. Я закрыл дверь на ключ, накинул цепочку и задвинул засов. Это были меры психологического порядка. Желание уберечься плелось в хвосте у последствий.
   А потом я залез в ванну и, несмотря на теплую воду, чувствовал себя ошпаренным кипятком. Болело и саднило все. Синяков под глазами не было. На щеках и скулах красовались порезы и царапины, словно тысяча котов вступилась за свое законное место у батареи, пока я там отлеживался в углу на лестничной площадке. Я обработал серьезные ссадины йодом и завалился спать. На самом деле спать совсем не хотелось. Я был в очень сильном нервном напряжении. Это был стресс. Он не лишил меня способности размышлять, анализировать, чувствовать. Очень скоро подавленность сменилась стыдом. Меня очень унизили. Я лежал на полу, в кошачьем гадюшнике. Меня, беспомощного, били ногами. Чем дольше я вспоминал обрывочные подробности избиения, тем ярче и разноречивей были переживания. Мне было жалко себя. Нежданно-негаданно возникших на моем жизненном пути врагов я ненавидел, особенно Руслана.
   Возвышенные чувства к Юле, призрачные надежды на возобновление наших искренних отношений улетучились. Я нервничал, возбуждался, жаждал отмщения. В таком полуконтролируемом состоянии я мог натворить много чего. Поэтому я заставил себя окунуться в сон и проснулся другим человеком, злым и расчетливым. Я бы определил свое состояние, если это возможно, как сухая злость, без слюней, без брызг, с точным расчетом и стремлением к намеченной цели. Нервы были натянуты. Я думал о мести. Это меня в тоже время пугало и удерживало от слепого подчинения страстям. Прошел день, прежде чем я тщательно обдумал, как приложить Руслана, а потом позвонил Юле. Эта цыпочка, видимо, жила в полном неведении, что со мной случилось. Она пожурила меня за угловатость и некоммуникабельность во время нашей последней встречи и поинтересовалась, куда я пропал.
   - Неужели ты загордился и чураешься нас, провинциалов? Тебе это не идет. Ну же, встряхнись, оглянись. Сейчас в провинции много достойных, интересных людей. Они многое могут. Надо только уметь всмотреться в них. Или вам, столичным эгоистам, это не дано?
   Я сказал, что она права, я сожалею, что не нашел общего языка с Русланом. Это и не мудрено. Ведь между нами ты, Юля, стояла. Мы же не были с тобой чужими. Я постарался вложить в слова много чувства, доверительности и в страхе отшатнулся от телефонной трубки. Я становился расчетливым психом, задумавшим убийство или
почти убийство. Я заманивал в ловушку некогда близкого мне человека и не собирался церемониться с ним в случае обострения ситуации.
   - Видимо, нам надо опять встретиться и по-товарищески поговорить. Только у меня просьба - будь все время с нами, не уходи, - я нашел доверительные интонации и окончательно почувствовал себя расчетливым подлецом. Я мог бы собрать вещи и уехать. Прощать унижения я не хотел. Отступать было поздно.
   - А мы сделаем вот как. Заедем за тобой и вместе поедем в ресторан.
   - Хорошо, остановитесь прямо на шоссе, на углу дома, не заезжая во двор. Я замечу машину с балкона и сразу же выйду.
   Юля охотно согласилась. Бедняжка, она искренне верила мне. Культивируя подлость в себе, она не допускала сомнений на мой счет. А ведь я стал играть по ее правилам и, выйдя к намеченной цели жизни - поиску сокровищ, не то что не облагородился, а
наоборот. Я еще не скурвился, но на подходе. Так ведет себя сбежавший из лечебницы псих, которому надо выжить среди нормальных людей.    
   Для моих целей вполне бы подошла резиновая дубинка. Она увеличивает силу удара. С ней и слабак чувствует себя уверенней. Мне хотелось свалить Руслана первым ударом. В столице дубинка красуется в магазинах «Охота». Я видел двух видов - прямую и с
ручкой-отростком. До провинции цивилизация такого рода не доползла. Позаимствовать бы у милиционера. Кто ж даст! На самом деле, они очень берегут их и ревностно относятся, если кто взял не свою. У одного, видите ли, ручка более удобная. Другой подогнал под петлю для ношения на боку. Третьему нравится, что она в синей изоленте. Это целый мир с гаммой переживаний. И все ради заурядного дела - со всего размаха по ребрам.
   Я вывинтил ножку со стола в комнате, замотал ее в клочок покрывала и обвязал веревкой. Неужели это я, хладнокровно готовящий избиение человека? Не проще ли не доводить до греха, собрать манатки и в путь, тем более, что ясно куда? Зачем такие
сомнительные остановки в начале светлого пути?
   Я колебался, уговаривал себя не делать этого. Эти колебания, как маятник в больших часах, были за дверцей и стеклом, под замком, глубоко внутри. Они не мешали моей раздвоенной оболочке готовиться к встрече, шагать по комнате, размахивая ножкой стола.
Дубинка была готова. Я выложил на диван наручники, купленные в Москве в охотничьем магазине забавы ради, когда они еще были в диковинку. Несмотря на их утилитарное предназначение, я не знал, как использовать их в реальной ситуации. Они могли сгодиться в случае импровизации действий. Я тяжело вздохнул. Вроде бы не били по голове, а мозги набекрень.
   Я все равно уеду, с дракой или без. Но не хотелось бы, чтобы проблема осталась. Если не устраню угрозу сейчас, буду чувствовать себя затравленным зайцем. Надо освободить мои светлые мысли о поиске Золотой Бабы от мусора тревог за свою шкуру. А еще мне
важно доказать себе, что я сильный, что еще могу постоять за себя. Не к кому обратиться за помощью. Юлю ведь не попросишь, чтобы она отговорила своего татаро-башкирского монстра не лезть ко мне. Пожалуй, именно она мозговой центр в этой связке корысти и напора. Это, только сейчас дошло до меня, ее идея тряхануть меня, чтобы раскошелился насчет архива, про который она, единственная, знала. Вот уеду без скандала, все равно что-нибудь придумает и отыщет меня. Эти размышления раззадорили меня, и я был готов к подвигу, как мой предок в шкуре мамонта.
   Серебристый «Мерседес» остановился на указанном месте точно по расписанию. Поначалу из него доносилась ритмичная музыка. Части пассажиров она не понравилась. После словесной перепалки музыка стихла. Я подозреваю, что это Юлина инициатива. Спокойному и уверенному в себе Руслану музыка не помешала бы. В ответственную
минуту Юля на нервах, умеет собраться и точно среагировать. Странно, теперь я думал о ней как о хищнице. Из-за кустов акации, в которых я прятался, было видно, как водитель надел наушники и, выставив жилистую руку наружу, ритмично бил пальцами по обшивке.
  Я знал, что делать. Пригнувшись, я вынырнул из-за зеленого убежища, сбросил оружие у машины и ринулся к дверце водителя. За рулем сидел он, телохранитель, мой двойник с рабочей окраины, и слушал музыку. Его затемненные очки сработали как зеркало заднего
вида. На мелькнувшую в них тень он среагировал мгновенно, вырвал наушники и попытался вывалиться. Мое внимание было приковано к его руке. Ее я боялся, за ее, отдельной жизнью я следил. У меня хватило сноровки окольцевать кисть и зацепиться другим звеном наручников за ручку дверцы. Спасибо «Мерседесу» 90-х годов,
сработанному на совесть. Пусть у его бока легкомысленно дергается в ритмах попсы немолодой уже и вроде бы солидный человек.
   - Что за черт! - это Руслан подал голос из глубины салона с тонированными окнами.
   - Не выходи, - взвизгнула Юля. Он не приобрел еще привычку подчиняться ей и поплатился за это. Когда его туша нависла над крышей «Мерседеса», моя дубина была поднята с пыли. Я с силой ударил по загривку. Острые, слабо спеленованные грани пришлись по позвонкам. Руслан без звука, как паяц на веревочках, вскинул руки.  Также синхронно разъехались ноги, и владелец «Мерседеса» в добротном черном костюме при галстуке и свежей рубашке рухнул к колесам в придорожную пыль. Дубинка больше не понадобилась.
   - Вот и хорошо, - сказал я себе, не выпуская ее из рук. Эта фраза понравилась мне своей стилистической чистотой и емкостью содержания. Я повторял ее до бесконечности. Это единственное, что я помню хорошо. Остальное было как в тумане. Я футболил обмягшую тушу Руслана, не обращая внимание на охранника. Несмотря на бедственное положение, он тянулся ко мне через крышу. Я невольно дразнил его, наклоняясь и удаляясь
попеременно, совершенно не опасаясь - что за легкомыслие ! – его лап. Потом ожила Юля. Как разъяренная рысь, она набросилась на меня сзади. Ее наманикюренные когти впились в ключицы и плечи. Это была сильная боль, происхождение которой я поначалу не осознавал из-за увлеченности футболом. Я сбросил с себя когтистые лапки и, не
оборачиваясь, пнул обидчицу в живот. И только потом осознал, что это моя любимая Юлечка летит, разрывая черные колготки, в кусты акации.
   - Зверь! Как ты можешь? - она взвизгнула в полете.
   - Вот и хорошо, вот и хорошо, - успокаивал я себя.
   - Ты играешь в мужские игры, деточка, - заметил охранник. Я так и не понял, к кому он адресовал реплику. Он больше не тянулся ко мне, а спокойно взглянул мне в глаза. В моём взбесившемся компьютере что-то щелкнуло. Я осознал, что он без жалости и сочувствия обратился к ней. В его интонации я исподволь уловил солидарность со мной. От этого стало не по себе. Мои мозги встали на место. Мимо нас проносились машины. Во дворе щебетала детвора.  Обеспокоенная женщина окликала с балкона непризнающего обед Сашу.
   - В квартиру ко мне не лезьте. Я поставил ее на сигнализацию,  - предупредил я охранника.
   Я скинул ключ от наручников на спину Руслану, пока не подававшему признаков жизни, и засеменил к себе в подъезд, держа оружие возмездия под мышкой. Мне захотелось заварить чай и усесться у окна на кухне, чтобы по-стариковски обратиться к жизни улицы,
шустрым машинам, неторопливым прохожим, снующим по кустам пичугам.

                ГЛАВА VII
    Так ли я желал мести, как внушил себе? В повседневной жизни я был мирным, незадиристым парнем. Да и возраст мой не располагал к дракам. Мне бы внуков нянчить, а не мебельной ножкой бить недругов по загривку. Вспоминая, как и с кем схватывался в последние дни, я содрогался, словно не со мной это было. Слишком много всего, особенно жестокости для одного человека. Явный перебор.
    Обстоятельства? От них всегда можно убежать. Город, где некогда жил я, где я оставил маму, мне дорог был как память. Как среда обитания - тоже. Но если сложилось так нехорошо, если здесь тебя взяли в оборот, уезжай.
    Я не чувствовал себя загнанным в угол. Я был свободен от работы, обеспечен средствами, напичкан прожектами и планами. При таком раскладе среда обитания не удерживала. Рано или поздно надо было собираться в путь, к мечте. Собрался бы пораньше, избежал бы конфликтов и этой дикой сцены, когда Юлю, желанную, единственную, ногой в живот. Тогда я действовал машинально, слепо. Кто ж знал,
что именно она попадет под горячую руку? Вернее... В общем, кто ж знал? Но разве это оправдывает меня? До сих пор мурашки по коже.
    В самооправдании я пытался зацепиться за обстоятельства, а когда не получалось, вспоминал, как умел отстаивать себя в рабочей среде, в армии, в жизни. Несладко приходилось именно в городе детства. От задиристой детворы мне всегда попадало, пока я не проявил характер. Дал отпор, потом еще и отстали. Получается, что сейчас, попав в прежнюю среду, ощетинился по привычке, сработал инстинкт самозащиты. Но тогда, в далекую пору, не было выбора. А нынче никто меня его не лишал. Нечего, стало быть, валить на среду и инстинкты.
    А не во мне ли проблема, в моих нервах, истончившихся за последнее время? Говорят, представители моей профессии долго не живут. Сжигают нервы и сердце раньше времени. Я и впрямь был раздражителен перед отъездом на родину. Жил ожиданием трагической потери. Да и от работы подустал, от беготни журналистской, от начальников разных, от своевольности своей.
    От себя не убежишь - вот в чем причина бед. Я кидался на обстоятельства с открытым забралом, с настроем кому-то что-то доказать. Не надо было этого делать. Так подсказывал здравый смысл. Кабы ему следовать во всех обстоятельствах, разве они наваливались бы могильной плитой, разве выкручивали бы руки?
    Сейчас я подошел к той черте, когда никто и ничто меня не удерживало в этом городе, среди этих, по преимуществу враждебных людей. Более того, я готов был бежать без оглядки, не от страха - от стыда. Он жег уши, он лишал покоя, он гнал в дальний путь. Я виноват был перед Юлей, перед нашей памятью. Не нужны нам больше встречи, разрушающие память о первой любви. А другой стимул к бегству более правдоподобен для меня, как несостоявшегося археолога. Выход в поле возможен только летом. Оно в самом начале. Надо ценить эту пору, не тратя времени зря.
    Помнится, все искатели приключений и сокровищ лето предпочитали другим временам года. Да и как же без солнца, голубого неба, буйства трав и зелени? Без этого бледен мир, бедны чувства.
    Вечером мои вещи были разбросаны по всей квартире. Перед отправкой в тайгу я решал, что взять с собой. От многого мне придется отказаться. Компьютеры и мобильник там не так актуальны, как закопченный котелок.
   Направляясь в Финляндию в бытность мою разъездным, специальным корреспондентом, я постарался не упасть в грязь лицом. Вооружился достойно, имея переносной компьютер, мобильный телефон, диктофон и другие так необходимые для имиджа столичного журналиста мелочи. Наверно, я лукавил, обманывая даже самого себя. Потому что электронная записная книжка мне была ни к чему. Основные телефоны я держал в собственной памяти да и в заветной, крохотной, купленной еще в студенческие годы записной книжке. На ее квадратной, красной корочке время не изъело золотистую надпись «Москва». Страницы в этой крохе были в меру крупную клеточку. Это устраивало меня. Записи ложились четко, в расчете на мою будущую подслеповатость, которую надеюсь приобрести лет через пятьдесят. Немного обветшали буквы на справочных уголках столбика-алфавита. Такова плата за удобства.
   Новые телефоны я заносил в электронную записную книжку. Они оказывались случайными, редко были востребованы. Так я отдавал дань электронике.
В почтовых адресах, занесенных сюда, тоже не было большой необходимости. Самые ходовые я записал на небольшой кусок ватмана, не перекрывавшим мою ладонь. Их было удобно носить с собой. Иногда моя память услужливо подыгрывала этому кусочку бумаги. Второпях я капризно забывал почтовые индексы, номера домов и квартир, отчего и вынуждал себя извлекать эту спасительную шпаргалку. А вообще на память свою не жаловался. Даже такие, традиционные и не очень совершенные предметы надежно страховали ее. Где-то в глубине души я признавал, что электронная записная книжка с ее глобальными возможностями была в моей работе и быту лишней.
   Диктофон тоже, по большому счету, был гигантской помехой в моих журналистских делах. Больших, развернутых интервью я не брал и не создавал. А тот дайджест нашего общения на пресс-конференциях умещался, как и требовалось для информационного агентства, на половине странички машинописного текста, а то и меньше. Ключевые слова, фразы, мысли, заключенные в кавычки, я держал при себе, в памяти. Правда, иногда требовалось что-то уточнить, особенно если я был оттеснен толпой журналистов, а диктофон был ближе к говорящему, чем я. Уточнения чаще касались фамилий и должностей и реже - ключевых высказываний. Вот тогда диктофонная запись была необходима, да и то при очень большом моем желании. Зачастую же всегда можно было ее проигнорировать, как-то извернуться, мысль пересказать своими словами или проигнорировать, а должность сократить до емкого «сотрудник» или «представитель».
Не было, честно говоря, большой нужды и в переносном компьютере. Я доверял бумаге, записной книжке, блокноту, тетради. Позднее, при определенном навыке, я развил вкус к этой электронной штуке. Но тогда она меня слегка раздражала из-за одного человека, нашего фотографа.
  Еще до поездки в Финляндию я побывал с фотокорреспондентом нашего агентства в одной горячей точке. Это была не Абхазия, где погиб мой давний друг. В отличие от нас, пишущих, сидевших в окопах, прятавшихся за выщербленными стенами полуразрушенных хрущевок, ему нужна была живая натура, живой кадр. Ради него и рискуют «фотики», как мы порой пренебрежительно называем этих ребят. Пуля снайпера тогда не заставила себя  долго ждать. Друг погиб. Абхазы в одном местном музее ему, его снимкам отвели целый зал.
   А с тем я в Косово был. Это точка тоже оттлела. Мы ходили по пепелищам, вернее по помойкам, так как разрушений в городах и селениях было мало, а беспорядка, бесхозности, захламленности много. У «фотика», с которым я тоже работал в паре, была цифровая фотокамера и ноутбук, на который он скидывал кадры. По вечерам этот парень фанатично засиживался за компьютером, разглядывал и кадрировал то, что наснимал за день. Работа была плевой, минутной. При среднем интеллекте и средней расторопности тем более. Но мой напарник превратил ее в своего рода тетрис, засиживался до самозабвения, до первых петухов, что меня, склонного к определенному, размеренному распорядку дня раздражало. К тому же я, как пишущий, имел большее право засиживаться за пишущей машинкой, за тем же компьютером, но ведь и это не может быть вечным занятием. Есть и другие дела. Парень был провинциалом. Знакомые мне столичные журналисты, имевшие кое-какие блага в виде стабильного заработка и «халтуры» на стороне, приличное жилье, хорошо обставленное, машину, дачу, чаще всего переданных по наследству, не благоволили к горячим точкам. Туда тянулись журналюги с неустроенной судьбой и бытом, тянулись за  приработком. Руководство агентства это учитывало, посылало провинциалов, собкоров, рисковать головой. «Фотик» был из таких. Компьютер и цифровая камера были для него элементом достатка и престижа.   Естественно, он и нянчился с этими дорогими игрушками.
   Возможно, во мне, когда отправлялся в Финляндию, страну дорогую по уровню потребления, что-то бурлило, бродило и клокотало от тех чувств и устремлений, которыми жил мой напарник. У меня тоже были и гонор, и ложно понятое стремление к престижу и респектабельности. Не хотелось ударить в грязь лицом, не опозориться перед заграницей, той, которая ушла от нас и потому стала жить лучше. Эта журналистская заграница и была такой года два-три назад, какой я поселил ее в своем сознании - заваленной диктофонами и микрофонами, опутанной ноутбуками и другими электронными прибамбасами. Журналист и был самой дорогой штучкой, со снаряжением, которое могло поразить любого провинциала той же страны.
Но когда я поработал с финнами поплотнее, чувство досады вернулось. Они опять ушли вперед. Каждую придорожную канаву они насытили телефонами, каждое кафе - компьютерами. Достаточно было встряхнуть свой бумажник, достать пластиковую карточку и благодаря ей расплатиться в супермаркете, позвонить в редакцию, залезть во всемирную паутину и отдиктоваться таким способом. Своим поведением мои финские коллеги ежеминутно доказывали, что можно оперативно и умело работать, обходясь без таких громоздких, доставляющих хлопоты вещей, как мобильник размером со спичечный коробок, портативный компьютер и прочая пластмассовая и электронная дребедень. Это был высший виток цивилизации, когда даже в глухом лесу можно было обнаружить розетку, пневмопочту и сервер. К этому я не был готов, поскольку все свое носил с собой, не обзавелся таким пластиком. Поэтому нес свой крест и, несмотря на отутюженный костюм, несмотря на галстук, несмотря на кейс, начиненный электроникой, виделся себе со стороны навьюченным верблюдом.
   Сейчас я тоже уходил от этого, ежедневно лишаясь привычных вещей. Но уход был в противоположную сторону, потому что лишался и других благ цивилизации, вынуждал себя обходиться малым, несмотря на отнюдь не примитивные задачи своего поиска. В этом был и не менее существенный плюс. Оказываясь в природных условиях, человек предстает перед самим собой в том естестве, которым он обязан цивилизации. Характер, душа определяют настрой, поведение, поступки человека. Сила духа становится главным элементом «снаряжения», с помощью которого штурмуется Эверест.
   Перед отъездом я думал о Юле, наших рухнувших отношениях. Сначала я исповедовал любовь, которая состояла из влечения и обожания. Но быть все время на взводе, в напряжении тяжеловато.
   Обострение чувств грозит усталостью, возможными эмоциональными срывами. И они случались, Юлечка Круглова. Мы их преодолевали. Тут не то что любовь, уважение проходило проверку.
   Уважение - тоже вещь хорошая в жизни, поскольку не слепа. Она подразумевает отбор черт и качеств, а также чувств. Как и любовь, уважение - пробный камень самозабвения в пылу страстей. Себя забывать нельзя. В этом я тоже убедился, Юля Круглова, когда
чувства балансировали на грани, от плюса к минусу, взбаламучивая и растравливая душу и тело. К этому надо быть готовым, когда имеешь дело с сильными чувствами. Они провоцируют стрессы, из которых мы выбирались и вместе, и по одиночке. Этот поиск уводил нас от того, на чем обжигались, - не только от споров о жизни и будущем, но и от любви.
   С годами в отношениях между людьми я стал все больше ценить вежливость. Конечно, вежливость кухарки, затаившей злобу, не стоит того, чтобы на этом развивать добрые отношения. Я, будучи человеком одиноким, потерявшим родных и близких, тянусь к тем, кто олицетворяет вежливость, подкрепленную доброжелательностью.
   Пик таких чувств, я уже ударяюсь в воспоминания, приходился на брифинги. Там чаще всего царит атмосфера вежливости и доброжелательности, хотя и искусственная, но и устойчивая, в рамках отведенного времени. Не успев как следует уйти от той, столичной жизни и успев как следует хлебнуть жизнь провинциальную, я стал скучать по прежней, с беготней по пресс-конференциям, где все доброжелательно объяснят, обо всем с готовностью расскажут.
   Брифинг вообще вещь уникальная с точки зрения идиотизма. Одна сторона предлагает в товарной упаковке свои проблемы. Другая, то есть мы, журналисты, их охотно, с радостью, готовностью берем. Можно сказать, подхватываем на лету, расфасовываем в свою упаковку.
   Попробовали бы мы также расправляться со своими личными, бытовыми и обывательскими проблемами. Не получается. Недаром цедим сквозь зубы по-американски:»Это твои проблемы».
   Один рубеж проблем я худо-бедно преодолел. Назревали новые, которые требовали других затрат, финансовых и моральных.               
   Деньги у меня были и немалые. Я получил их от финляндского издательства за книгу о белой эмиграции.  Она оказалась востребована в то время, когда рухнула одна власть, а пришедшая балансировала на грани безвластия. Это был тот счастливый случай для журналистов, когда сказали, что все можно. Я этой свободой воспользовался осторожно и, пожалуй, не совсем так, как требовал заказчик книги, - белоэмигрантский отпрыск, седой, высокий, породистый джентльмен. Держался он поначалу гордо, высокомерно, хотя в сущности был добрым и ироничным малым. Годы скитаний, лишений, унизительного и бесперспективного поиска своего места в жизни на чужбине изменили психологию, стереотипы поведения и личностные ценности не одного поколения аристократов, интеллигентов, вершителей судеб русского народа. Трудолюбие, доброта, сопереживание – эти качества помогли им выжить, не озлобиться, сохранить человеческий облик и укрепить то чувство патриотизма, не показного, не стадного, а личностного, семейного, которое спасло их в трудную минуту и давало надежду на лучшую жизнь. Они постоянно думали о России и новые перемены в ней стремились использовать для того, чтобы напомнить о себе и проложить пути для общения с Родиной. Им хотелось приехать в Россию не освистанными и не отвергнутыми. В каком качестве? Это зависело от меня. Я должен был рассказать о них – бизнесменах, меценатах, интеллигентах, людях сильных, уверенных в себе, способных предложить свою помощь нуждающимся, повлиять на судьбу новой России.
   Я взялся за это дело. Перечитал десятки семейных хроник, перелопатил много архивных документов в государственных и частных хранилищах, провел много дней в общении с семьями бывших князей, графов, генералов, на виллах, дачах, яхтах, в пивных барах, клубах, музеях или на вольном воздух улиц, побережий, садов и парков. В целом получилось интересная история нескольких семей и нескольких поколений.
Я имел дело с хорошей литературной основой книги – мемуарами, дневниками, газетными и журнальными публикациями.  Законспектировать это, расположить тематически не составило труда. Я бы даже сказал, что книгу написали за меня. Я лишь исполнил роль добросовестного переписчика. Когда рукопись в целом была готова, мой душеприказчик прочел ее и остался доволен работой. Настала пора выбирать издательство и оплатить услуги печатного станка.
   Вот когда я набрался смелости заявить, что книга не получилась, что она будет интересна узкому кругу читателей, а современная Россия к ней и не прикоснется. Мне было высказано много справедливых замечаний на счет моей одержимости работой в ущерб здоровью, увлеченности материалом без учета заявленной темы, а также излишней подчиненности конъюнктурам книжного рынка.
  Я попросил пару месяцев на доработку книги. Потом мне сказали, что она стала умнее, фактурней и более державной что ли.
   Книгу издали. Она получила хорошую прессу, в том смысле, что ее сразу же заметили и очень сильно ругали.  Одни называли меня «певцом белоэмигрантского отродья», другие – «красным провокатором». Это дало повод издательству пересмотреть договор и переиздать книгу на новых, более выгодных условиях, без спонсорских вложений.
К этому времени я послал книгу моему сокурснику, профессору Уральского госуниверситета, который написал благожелательную, вдумчивую рецензию, растиражированную  несколькими российскими газетами и журналами. И читатель, наконец-то, услышал правду о том, каким боком вышла нам белая эмиграция. Заговорили не только об оттоке умных, образованных, способных послужить России людей, но и об утечке культурных ценностей. За границу увозилось все, что позволяло продержаться на плаву, прожить безбедно, наладить бизнес – не только фамильное золото, серебро, драгоценности, но и произведения искусства, раритеты. Увозилось все, что не было востребовано в новом государстве, - иконы, оклады, картины, утварь, фарфор, изделия народных промыслов.
   Солидный кусок культурного наследия был отрезан после дарования Финляндии государственной самостоятельности. Виллы, дачи, другая частная собственность фабрикантов, землевладельцев, деятелей искусства, насыщенная полотнами художников-передвижников, писательскими архивами, собраниями музеев и коллекционеров, канули в Лету. Конфликты и войны усугубили сумятицу в хранении, использовании и наследовании культурных ценностей. Из Финляндии они разбрелись по белу свету, осели в Америке и в частных, закрытых коллекциях. Россия лишилась своих граждан, а они – своих ценностей. Общественность обратила внимание на эту проблему. Появились фонды, комиссии, инициативные группы. Все вдруг стали соотечественниками. Все вдруг вспомнили о благотворительности и духовности.
   А я оказался наедине, с кучей денег и совестью. Большая плата за мою работу была несоизмерима с моими скромными потребностями. В итоге я решил потратить деньги на поиск сокровищ, на поиск Золотой Бабы. Возвращаем же мы природе то, что берем у нее.

                ГЛАВА VIII
   Самолет-кукурузник Ан-2 приземлился на обширном поле с пожухлой травой. В иллюминаторе, когда на очередном вираже перекосилось пространство, резанула по глазам голубая лента, обрамленная свежей зеленью хвои. Поэтому я, скатившись на поле из самолетного чрева мимо тюков, рюкзаков, дюралевых коробов,  мимо по-таежному одетой публики, первым делом огляделся, где же река.
   Видел дощатое строение и шест с колпаком, наполненным ветром. Видел вытекающую на поле к самолету серую струйку людей. Где-то в той же стороне за сизыми струйками дыма угадывался в низине поселок.  Видимо, там была и река, и лес, и остальные просторы. Чудно как-то видеть аэродром на горном плато, хотя и то, и другое одинаково мелкого масштаба.
   Зато потом у края летного поля, с волнистого склона все и открылось: жилье из черных изб на высоком берегу, сама река, и не голубая совсем, а черная от отраженных в ней елей противоположного берега, и дальше - черная и неприветливая тайга, идущая к небу, посеребренная кое-где пятнами каменистых склонов. Нехороший, чужой край. Зря я сюда прилетел.
   От моего пылкого энтузиазма, подогретого дорожным ожиданием, частыми провалами в воздушные ямы и прочими переживаниями, не осталось и следа. Я остановился в нерешительности, зазевавшись во встречных потоках пассажиров. Шли навстречу друг другу бородачи в брезентовых куртках с капюшонами,  дождевиках  и болотных сапогах. Женщины, безликие и полусгорбленные, словно спешили на богомолье. Их серые платки, темные жакеты и длинные, из грубого сукна юбки явно не залеживались в прабабушкиных сундуках. Под стать их сумрачному виду и ребятишки. Детству не было места в этом таежном мире. На худеньких плечиках громоздились не одним поколением носимые пиджаки, свитера и куртки.
   Моя белая бейсболка, голубые джинсы, новенькая, в сочетании двух, яркого и блеклого, защитных цветов куртка, черный шарообразный рюкзак военного образца, две ярко-синие сигары-сумки... Я был чужаком в этом устоявшемся мире.
Самолет должен был вернуться засветло. Выгрузка и загрузка шли параллельными курсами. Всего-то на поле было человек двадцать-тридцать, прилетевших и отправляющихся в полет. Но по местным меркам, надо думать, это было столпотворение. И оно в какой-то мере привело меня, привыкшего к городской суете, в чувство. Я увязался за широкоплечим мужиком, рассекавшим в дождевике толпу, как ледокол снежное крошево. Наши рюкзаки столкнулись, как бильярдные шары. Я крутанулся на месте, выбирая направление.
   - Товарищ, не подскажете, где гостиница?
   Он искоса, на ходу смерил меня взглядом. И мне стало неловко от того, что я, городская штучка, ничего не знаю, путаюсь под ногами у солидных людей, таежников.
   - Нет здесь гостиницы.
   - А жилье?
   - Тебе жить или переночевать?
   - Мне надолго.
   Он притормозил и, развернувшись всем корпусом, с интересом, пристально взглянул.
   - Меня Николай зовут.
   Назвался и я.
   - Айда за мной. Я тебя пристрою, наверно. А ты вообще кто, откуда?
   Мужик показался мне знакомым. Ему бы лохмы и длинную бороду-лопату подстричь, вылитый балагур-эстрадник Михаил Евдокимов.
   Я сказал, что из Москвы, научный работник, в академическом отпуске, хочу отдохнуть.
   - От какой напасти отдыхать-то, академик?
   - От города, суеты и вообще.
  Мы миновали дощатое строение, слепленное для аэродромных служб из нескольких строительных вагончиков, и по широкой тропинке покатились по косогору к избам.
   - У нас жизнь суровая, не до отдыха, всяк при деле, - гнул свое попутчик.
   - У меня своя жизнь, свои дела.
   - А какие?
   - Тебе-то на что?
   - Знать надо, что ты за кент. К сеструхе на житье веду.
   - У меня все в порядке. Паспорт вот, удостоверение, билеты, - я кивнул на нагрудный карман, смахивая капельку пота с подбородка на отворот. С приличной поклажей, несмотря на благоприятную крутизну склона, я едва поспевал за мужиком.
   - Мы тут не бумагам верим, а человеку.
   - Я это понял.
   Я понял и другое. Не тянет он на Евдокимова. Морда не красная, а изжелта. К тому же широкая и плоская, как совковая лопата. Под стать ей и борода, в которой угадываются острые бугорки скул и подбородок. Глаза не евдокимовские, жесткие и чуть раскосые. Тяжелые, припухшие веки усиливают этот азиатский замес. Надо еще разбираться, какой генотип в этих краях поохальничал, кто, кого и чем разбавил.
Оттого, что забегая вперед, я пристальней взглянул на него, проводник не по-доброму зыркнул.
   - Слышь, хозяин, а что ты в город-то вырядился как на рыбалку? Дождевик из брезента, сапоги болотные. Или одичали вы здесь совсем?
Он стрельнул татарским глазом и щедро улыбнулся, обнажая крепкие, белые зубы.
   - Так на вас, городских дураков, рассчитано. В городе в таком антураже с нас какой спрос? Деревня. В транспорте поблажки в случае недоразумений. На рынке скидка. В магазинах все шарахаются, дорогу  к прилавку расчищают. Так и живем в расчете на городской умишко.
   - Ну вы устроились!
   - А то.
   Мы спустились к поселку. Строения, в основном черные избы с добротными воротами и глухими заборами, вытянулись в два ряда, вдоль берега, разделенные проселочной дорогой. Здесь сумрачнее и свежее. От широкой реки тянет сыростью. Вечером ее соседство, запахи воды, водорослей, рыбы, промокших бревен, непросохших сетей, просмоленных лодок с обнаженными днищами на берегу воспринимаются резче, острее. Чужая жизнь? Нет, просто непривычная. Она пугает и манит, возбуждает новизной, неизведанностью. И не понятно, что холодит, вызывает дрожь, налетевший ли ветерок или речная свежесть угасающего дня. 
   - Давай подмогну, - Николай вскинул свой рюкзак и потянулся за моей сумкой.
   - Донесу, не барышня.
   - Не балуй. У нас застыдят, если не поможешь с поклажей. Какую не жалко?
   Я сунул с правой руки. Он крякнул.
   - А то, - в тон ему съязвил я. - Книги.
   - Как кирпичи, - согласился он.
   Это был странный поселок. Избы, несмотря на закопченный, старый вид, были, в моем понимании, добротными. Казалось, что их возводил один плотник, по одному чертежу, на три-четыре окна, высоко поднятых над фундаментом из грубых камней, облагороженных облицовочным известняком-плиточником.
   Странность была в том, что все дома старой постройки. Бревна, из которых они ладились, а также доски, пошедшие на кровлю, ворота, пристрои, впитали до черноты природную грубость таежного бытия - дожди, снега, резкие ветры, задуваемые с плоскогорья и от речной излучины. Они настолько загрубелы и черны, что, очутившись впервые на этой окраине, невольно восклицаешь: «Зачем дома-то в черную краску сплошняком?» Неужели десятилетия пролетели мимо, не оставив ни одной свежей постройки?
   Этот плотник был строгим архитектором. Он вытянул макушки изб и ворот по ниточке. Единственную улицу в поселке я назвал бы Невским проспектом. Я никогда не знал, не видел солдатских поселений времен Николая 1, губителя декабристов. Генетическая память подсказывала: это как раз то поселение. Удаленность от цивилизации и близость к дикой природе, холмистой и потому волнующей тайге и вычурно грубым, незаглаженных ветрами скалам сохранили этот уголок первозданным. Здесь даже электрических столбов не было. Дизель, видимо, единственный в округе, подавал приглушенный, ритмичный голос из аэродромовского строения. Значит, аэродром был важен не только для поселка, и не сам по себе. Жизнь таежного края этим населенным пунктом не заканчивается. Ради других поселков, деревенек, кордонов, которые из таежной глухомани тянулись к аэродрому, пыхтел дизелек, снабжая электричеством прилеты и отлеты кукурузников.
Без столбов улица, в общем-то не очень широкая из-за береговой тесноты обрыва и склона, казалась тем не менее раздольной, наполненной просветами голубого неба и зеленых далей таежных сопок.
   Несуразность ей придавала неунифицированная планировка фасадов бревенчатых строений. Окнами они выходили на реку. И получалось, что избы поставлены затылок в затылок. Те, что у склона, по левую сторону улицы, окнами выходят на черную стену и глухие ворота других, расположенных непосредственно над рекой. Да, сосед соседу не кивнет из окошка, словом не перемолвится. Нет смысла устраивать вечерние посиделки на лавочках у палисадников, поскольку и они не заполнили улицу.
   От того не ветхи, несмотря на черноту от времени, не разъедены человеческим прикосновением бревна, не выщерблены доски и планки, что нет посиделок у домов. Жизнь загнана внутрь строений. Кое-где за просветами черных ворот, заборов и столбов высмотришь гирлянды крупных луковиц, связки каменеющей рыбы, слабо угадываемых грибов, спутанные челюсти капканов, фрагменты -  полностью не разглядеть - серых и коричневых шкурок, диковинных по моему незнанию. Впрочем, когда сгибаешься под тяжестью собственных вещей, чужие не очень приметны.
   Николай вышагивал широко. Зря он мне впаривал про деревенское обличье в городе. Его обувка болотная не иначе как сапоги-скороходы. Я едва поспевал, не решаюсь оглянуться. При такой скоростной ходьбе, не привычной даже для пешехода со столичной закалкой, не мудрено оставлять за собой пыльные завихрения. Так мы прошагали, минуя поселок, выйдя из коридора черных изб на просеку высоких трав, пахнущих, несмотря на дыхание осени, июньским парфюмом. Я все же оглянулся. Улица была мертва. не то что людей, хотя бы вездесущих мальчишек, - живности, куриц, собак, не было. Вот так втихаря заманят городских недотеп в лесок, обчистят, как индейцы ради мелкой поживы, и пойди опровергни, что закон - тайга, медведь - хозяин.
   - На отшибе она живет. Муж у нее егерем был, в стороне поселился, - развеял мои мрачные мысли Николай.
   - На хуторе что ли?
   - На ху-уторе, академик-тетеря! На выселках.
   - А разница?
   - Потому что мы не деревня, а поселок. Райцентр, считай. Аэродром у нас, понимать надо. А деревень сроду не было. Урочища, заимки, кордоны - вот такой статус.
   - Своя гордость, значит.
   - Ну гордость не гордость, а уклад свой,  - мой проводник подвел итог нечаянной дискуссии, замешанной с моей стороны на раздражительности как следствия усталости, а также итог моим наблюдениям заодно.
   Мы вышли на лесную поляну с аккуратным ершиком от очередного укоса. Это по мне, когда трава и зелень в английском варианте. Предсказуемо, благопристойно. Не затеряешься.
   Я еще раз оглянулся, недоуменно развел руками. Не похоже, чтобы мы по хоженной тропе вышли.
   - Так мы спрямили, а дорога к дому низами, вдоль берега, - пояснил Николай.
Так мы и живем в тайге. Внимание цепкое, общение экономное: жест вместо слова, слово за жест. 
   А дом...  Вот он, у полянки. Но сразу, на фоне сосенок и густой зелени тополей, не разглядишь. Забор, глухой и ровный, в зеленой краске. За ним, в коричневых и зеленых тонах, под рябь молодых сосенок, дом. Обит планкой, ярко выкрашен и прокрашен. Маскировка на славу.
   - Муж ее чудил. Не хотел жить, как все. С характером был.
   - Почему был?
   - В тайге сгинул. Зимой соболевал, более полугода назад, и не вернулся. А искать некому. Приезжий он. Детей нет. Он не в артели, сам по себе. А у меня другие дела, хозяйство, семья. Не подсуетишься, не проживешь. Искали мы. Но разве найдешь? Снегу в лесу под два метра. Много не набегаешься. Он ведь в гиблые места ушел, по раннему снегу. А потом весна. Там ведь камни, непропуск, Каменная река. Слыхал?  Вертолет, он денег требует. Иной раз артельщиков не выручают. А кому охотник-одиночка нужен? Плакать по нему некому.
   За забором басовито гавкнула собака и осеклась. Признала своих. Стукнула дверь. Сначала глухо, потом с дребезжанием, как оконная рама.
   - С верандой дом-то. Чай они там пили по вечерам, комаров кормили, - отметил Николай.
   - Я тебя не спрашиваю, что да как, - я немного злился по другой причине. В одной избе с вдовой - это кое-что значит.
   - Не мандражируй. Я в тебе таежного человека увидел. Всматриваешься, вслушиваешься, запоминаешь. Без нюха в нашей берлоге не прожить. А у нее будешь жить на задах. Там кирпичный пристрой,  с отдельным входом комната. Почти как гостиница. Кстати не ты первый туда селишься, привечали приезжих. В поселке-то старообрядцы в основном, не особо-то пускают. А здесь живи и радуйся. Надолго?
   - Возможно, до лета.
   - Так оно уже на исходе.
   - Не последнее же.
   - Ну-ну.
   Вздрогнуло старое, кованое кольцо на ярко-зеленой калитке. В проеме показалась наполовину  девчонка в черной, облегающей бедра юбке и светлой, такой же тесной блузке. Раскосые глаза сверкнули из-за косяка, как антрацит в темной шахте. Такие же волосы - черные, маслянистые, стянутые в пучок.
   - А хозяйка где? Ищу угол для съема, надолго.
   - Я и есть хозяйка. А хозяин вот, - она небрежно ткнула начищенным до антрацитного блеска кирзовым сапогом в сторону. На уровне  загорелой коленки возникла серая морда. Зверь сомнительной раскраски, давно нечесаный, высунул язык и, громыхнув цепью, сглотнул.
   - Вы с ним поосторожнее. Это Цезарь. Но вы его никак не называйте и останетесь целы.
Пес угрюмо и пристально взглянул из-под серых складок, и я отвел глаза. Пусть он будет хозяином. Я на лидерство в стае не претендую.
   - А вас как-то можно называть?
   - Зовите Агафьей.
  - Она шутит, - подал голос Николай. - Машкой зовут. Кончайте тут лясы точить. Заладили: вы да вы. Зови в дом.
   Пес не потеснился, все также пристально осматривая поляну. Николай с трудом протиснулся с рюкзаком за спиной. Мою сумку вскинул над головой, крякнув от усилия. Цезарь обслюнявил дождевик.
   - Заскучал на привязи, на волю потянуло?
   Пес осмысленно взглянул на меня, но ответом не удостоил, исчез за забором. Проем в калитке просветлел. Маша - звать Машкой как-то не резон - придержала дверь.
Комната встретила меня грубой кирпичной кладкой и наследием геологических партий в виде железной кровати и чугунной печкой-буржуйкой. Пространство было сносное, освещенное широким, голым окном. Оно выходило во двор, в угол к собачьему навесу. Конурой это строение не назовешь, клеткой тоже, перегородок нет. Крыша да дощатый настил. Ближайшая к окну часть забора была заложена поленницей из крупных, грубо расколотых чурок. К моей печурке они вряд ли подойдут.
   В дальнем углу комнаты, за кроватью, я приметил грубо сколоченную тумбочку. Мне нужен был стол, а также стул или хотя бы табуретка.
   Хозяйка позволила извлечь из дровяного сарая старое, трехногое сооружение, забывшее свое кухонное прошлое. Вместо стула из баньки Николай приволок скамейку. Их там несколько было. Рукомойник, бронзовый, массивный с российским гербом, нависал у окна над хлипкой раковиной из жестяных половинок. Вода под ним стекала по особому желобу, переходящему в трубу на улицу, в бочку, придвинутой к стенке. Это не очень продуманное сооружение в какой-то мере обеспечивало вентиляцию в комнате. Соседство желоба с жестяной трубой от печурки открывало неплохую перспективу зимой. Кустарная канализационная система не должна была замерзнуть, пока дышит жаром топка.
   К моему приходу, естественно, не готовились. Я сам навел порядок в заброшенной комнате. Никто мне не мешал. Пес дипломатично забрался под навес. Я подмел жилище веником из грубых прутьев, найденных в растерзанном виде у крыльца. Вымыл пол, позаимствовав воду в дождевой бочке. Хозяйка пожертвовала рулон половиков. Ими я закрыл железную сетку на кровати, на них постелил спальник. Простыни пока приберег. Конец колченогого стола я укрепил на время на спинке кровати. Полку для книг и подобие шкафа под одежду я сооружу со временем.
   Потом меня  позвали в горницу, где шумел самовар и хорошо пахло творогом и выпечкой. Я сослался на усталость и пренебрег предложением, не переступив порога. Это обидело хозяев. Николай, хитро взглянув, закатал кулачища в бороду. Его сестренка накинула косынку, висевшую как пионерский галстук, на голову и молча удалилась за дверь.
   Я решил для себя, что на хозяйской половине мне делать нечего. Туда мне пути нет.
   - Николай, я хотел бы обговорить плату за жилье.
   - А за доставку багажа не хочешь? - он сплюнул в сторону Цезаря. - С Машкой сам завтра обговоришь. - И скрылся следом.
Единственный свидетель разговора Цезарь, не взглянув на меня, крутанулся, громыхая цепью, и забрался под навес. А я со спокойной совестью, без угрызений залез в спальник и заснул, так и не смыв дорожный пот и пыль.

                ГЛАВА IХ
   Очень рано, когда утро похоже на ночь, меня разбудили посторонние звуки. Резкое дребезжание, металлический стук, плач привиделись во сне. А явственно я услышал слабый скулеж Цезаря. Моя убогая комната через вместительное окно освещалась лунными бликами со двора. Я вдруг с усиливающимся раздражением вспомнил, что электрического света здесь нет. Керосиновую лампу, свечи, лучину и даже спички с вечера я не припас. В кармашке рюкзака у меня хранился фонарик-карандаш китайского происхождения. У него была слабая, сидевшая вкривь и вкось лампочка, которая перегорала в самый неподходящий момент, в любую секунду. Подсвечивая себе, я нашел одежду и шагнул с порога во двор. Комната, рассчитанная на летнее житье, не предусматривала коридоров, предбанников и крыльца. Чуть приоткрываешь дверь, и все звуки и запахи улицы сбивают с ног. Кисловатая собачья шерсть, сырость дощатого туалета, теплота коровьего навоза и парного молока, прелость старого и свежесть нового сена, смолистые разносолы бревен, полениц и щепы в одно мгновение очищают от сна и приближают к жизни, может быть, даже вопреки собственным устремлениям. Реальными были звуки. Судя по дребезжанию оцинкованного ведра, барабанной дроби молочных струй, в хлеву, в соседстве с уже знакомым мне дровяным сараем, шла дойка. Из щелястой двери выбивались струйки чахоточного света. Не все там ладилось. До меня доносились всхлипы. Они постепенно замирали и  сразу же прекратились, когда дверь моего жилища стукнулась о косяк. Грозовая туча прошла. Мне достались отголоски той трагедии, которой с зимы живет этот дом. Молодая хозяйка тоскует по утерянному мужу, выбивается из сил. Все хозяйство на ней, а надежды на перемены к лучшему не предвидятся. Хозяин сгинул в самую неподходящую пору. Весна навалилась пахотой, посадкой картошки, другими полевыми и огородными делами. Отощавщая с зимы скотина, корова, лошадь, парочка коз требовали особо тщательного присмотра и ухода. А потом извечная круговерть - сенокос, лес, огород, река. Здесь, на отшибе поселка и цивилизации вообще, с заботами о жратве для домашней живности и себя, молодая женщина в одиночестве, один на один с бедами. Никакой личной жизни. Только и радости - нареветься втихаря. Никто не услышит. Разве что Цезарь проникнется жалостью и подскулит.
   Мне не хотелось тревожить хозяйку, но и покидать ее из чувства сострадания не позволяла совесть. Я, борясь со сном, удерживая себя от возвращения к теплому спальнику, нащупал у стены чурбан, приспособленный, если доверять запаху, для рубки рыбьих голов для Цезаря, и забылся в дреме.  Мое поведение не было понятно псу. Он глухо ворчал. Да и я сам не находил в бодрствовании и щепотку здравого смысла. Так было надо. Побыть рядом, подышать свежестью зарождающегося утра, вслушаться в затаенные звуки земли. Сквозь дрему в сознание пробивались ритмы дизеля на горе, людские голоса, переливы колокольчиков собирающегося в гурт стада, речные всплески. Поселок оживал, готовился к трудовому дню с извечной целью выжить, добыть кусок насущного хлеба. В этом роении я был сторонним наблюдателем. Сейчас я привыкал к звукам, вслушивался в ритмы чужой жизни, и постепенно она становилась чуточку роднее.
   Я настолько засиделся, что превратился для Цезаря в неодушевленный предмет. Когда я слегка перемещал затылок по ледяной кирпичной кладке, распрямлял затекшие ноги или, наоборот, подгибал, чтобы сохранить тепло, пес тревожно вскидывал морду. Эти редкие шевеления не подпадали под каноны его собачьей науки и потому не поддавались объяснению. Вот и тревожился. 
   Конечно, мы делали общее дело - привыкали друг к другу. В этот ранний час, когда волки вскидывают морду на луну, петухи готовятся к сольному выходу, собакам особенно тоскливо. Я разделял с Цезарем участь его одиночества. Если мое дыхание хотя бы чуть-чуть пробило его полярную шкуру, значит  человеческое тепло не могло пропасть даром. Да и я не упускал шанс сначала стать для него одним из немногих, а со временем и подружиться с псом.
   С участью одиночества молодой хозяйки было сложнее. Переводить отношения в плоскость, кто кого приручит, я не собирался. У меня был свой мир, своя жизнь и, может быть, грея одну стенку, но с противоположных сторон, мы с нашими несхожими мирами не могли даже по виртуальным законам пересечься. Проще говоря, интересы разные. Ей надо хозяйство тянуть, мне Золотую Бабу искать. А еще разница в возрасте. На это я особенно упирал, стараясь сбросить одолевавшие меня в это первое утро новой жизни видения очертаний и форм, сотканных из косынки на шее, светлой блузки, темной юбки и кирзовых сапог, обхватывающих фигуристые икры.
   Я вспомнил, что так и не вымылся после приземления на эту грешную землю, и не придумал ничего лучшего, как остудить видения и чувства купанием в реке. В рюкзаке я нащупал в потемках ком махрового полотенца и с ним под мышкой вышел за ограду.
Луна в буйном неоновом свете старалась вовсю. Серебрила росу на кустах и траве вдоль змеящейся вниз тропинке. Прореживала голубыми отсветами стволы деревьев. Лунным огнем полыхала река. Ее извилистое фосфорическое тело угадывалось за нависшими над обрывом кустами. В этой неправдоподобной феерии света, от белых и голубых до желтых и оранжевых тонов, даже звуки имели свой окрас. Темно-зеленый принадлежал цоканью цикад, серебристо-серый - шелесту листвы. Но самым насыщенным полифонией был молочно-белый. Собачье тявканье. осипший спросонья петушиный переклик, стуки щеколд, ведер, скрипы петель, расплывчатые голоса людей снимали дрем с оживающего поселка.   
   Я впервые за много лет так зримо ощутил дыхание земли, что о большей радости и не мечталось. Казалось, с хрустом разломился кусок Вселенной, и я, словно незрячий, по струящемуся свету и теплу ощутил и по неясным образам угадал, как в прореху через бесцеремонно потесненные звезды и туманности рвется в холодные просторы космоса земная жизнь и пульсирует. Я был счастлив. Это был тот самый момент, когда прощаешь природе ее суровость, ее подлые ветра и дожди, ее безжалостные метели и морозы, ее равнодушие к страданию людей от холода, болезней и голода.
   Река была широкой. Она огибала поселок полукольцом, начало и конец которого терялись в молочной дымке. А то, что попадало под лунный свет, вблизи было рябью света и тени, распластанной шкурой зебры. К этому пласту воды я и устремился. Я вспомнил, что уходя из дома, заметил поднимавшийся над собачьей мордой парок от дыхания, и передернулся в ознобе.
   Правее, на взгорье, темнели очертания деревенской усадьбы - дом, забор, строения. Тропинка расширялась в ложбину, вязкую, истоптанную во многих местах копытами коров. Место водопоя подходило мне предсказуемостью речного дна, равномерностью спуска к глубинам. Я ощупал козырек травы над обрывом. Коровы здесь не наследили. Сложил сюда рубашку и джинсы. Спустился к воде в трусах и, поколебавшись, скинул их и кроссовки под кусок причудливого корня у кромки воды.
   На шее, на кожаном шнурке в пластиковых ножнах с защелкой лезвием вверх болтался нож «Вальтер», с которым я не расставался в последнее время. Его рукоятка с зализанными краями скелетного типа была из прочного стекловолокна, усиленного металлическим каркасом, продолжением лезвия, стилизованного под японский нож «Танто», похожего на стамеску. Педанты-немцы не переступили закон, оставив длину лезвия максимально разрешенной в 8,5 сантиметров. Кончик ножа был такой острый и твердый, что нужно было хорошо постараться, чтобы уговорить его затупиться.
   Это был очень дорогой нож даже по заграничным меркам. Я купил его в Финляндии почти за полцены, объясняя предложенную торговцем оружейной лавки стоимость особой гордостью финнов высоко ценить только ножи собственного производства. Но потом все и открылось. Нож оказался с левосторонней заточкой, для левшей. В этом моем просчете - молчаливые финны надули! - я все-таки увидел плюс, приучая себя пользоваться ножом и левой рукой. 
   Я опасался глубины, неизученного дна, поэтому не стал нырять с разбега, а неспеша вошел в воду, равномерно и бескомпромиссно погружаясь в обжигающую пучину. Когда стало по пояс, я окунулся до плеч и поплыл. Пятна лунного света покачивались, как льдины. Я заставил себя проплыть с десяток метров и повернул к берегу. Зимой, не отличаясь высокой закалкой, я не купался на природе. Но сейчас был особый случай. Я был в диком краю. Вхождение в него требовало особого ритуала, сродни купанию в проруби. Этим я по-самурайски разогрел себя. Рад был выскочить на берег, чувствовать, как горит и покалывает кожа. Если смахнуть воду и растереться, не простынешь. Увязая в песке, я ринулся к обрывистому склону за рубашкой. Одежды не было. Вероятно, свалилась под обрыв. Я испачкал ладони во влажном песке, хранившем запахи коровьего помета. Рубашка и джинсы исчезли.
   А потом раздался короткий смешок у меня за спиной. У кромки воды я увидел двух увальней. Стриженые наголо, по-сибирски широкоплечие, они с уверенностью сытых, выспавшихся и, что самое обидное, одетых идиотов наслаждались в лунном сиянии незабываемым зрелищем, растерянностью голого человека. Я ринулся к ним.
   - Ну ты, - только и выдохнул я.
   - А то что? - парень повыше опирался на суковатую палку внушительных размеров. Она казалась зубочисткой в его мужских руках. Я не мог застаиваться после водных процедур и пнул его в коленную чашечку. Парень удивленно охнул и согнулся, роняя палку. Послушно выпавшим клинком я успел его слегка оцарапать от уха до глаза по виску. Сквозь пальцы-сардельки пошла кровь. Один выбыл из игры. Другой не прочь был перенять эстафету, склонился над оружием павшего соратника. Против него, занеси он лесовину над мной, я бы не устоял. Момент неожиданности был утерян.
   В утреннем воздухе далеко и отчетливо раздаются звуки. Щелчок ружейного курка охладил моего соперника. Он присел на полусогнутых, ухватив палку посередине. При коротком хвате мне труднее было бы уберечься от удара и вырвать его первобытное оружие. 
   - Не трогай его, - это был бесстрастный голос моей хозяйки. Лучше бы она не приходила или оставалась в ночи. Но она добрела на коровий пляж к самому спуску. Белая блузка и без лунного света выделяла ее в утреннем сумраке. Антрацитом отливались сапоги, на которые равнодушно пускал слюну Цезарь. Луна пронзительным лучиком балансировала на замершем оружейном стволе. С досады и без жалости я пробил пенальти по скрюченному увальню. Он в полный рост, как лыжник в полете, распластался на мелководье. Его приятель смог бы со мной сыграть в гольф и ударил бы.
   - Я дроби не держу, ты знаешь, - урезонила его Маша и повела стволом. - Его брюки.
Он выпнул их из темноты на свет. Одну штанину шутники затянули в узел и окунули в свежий помет. Это уж слишком! Я ринулся в реку. Вокруг вскипала вода. Я всполаскивал джинсы так, как крокодилы терзают жертву. Это было достойное и редкое зрелище злобы, плещущей через край. Даже Цезарь пришел в волнение, прыгал, басовито лаял, разнося эхо, но в воду не лез. У псины с густой шерстью хватало здравого разумения уберечь себя от студеной воды в эту пору.
   На глубине я втащил себя в джинсы и, чувствуя дикое раздражение, а не холод, выбрался на берег. Трусы и кроссовки я нашел под корягой. Мои обидчики безмолвно растворились в молочном сумраке. Одна Маша с двустволкой за плечом ждала меня, протягивая рубаху и полотенце. Цезарь воспользовался случаем пометить корень-корягу у воды.
   - Спасибо, спасли меня.
   - Не вас - их, соседи все-таки.
   - Неужели их? Так страшен?
   - Когда без трусов.
   - Это у вас нравы такие.
   - Жизнь такая.
   - Живете, как у Христа за пазухой, но для себя, людей не любите.
   - У нас все сложно. Не вам, пришлому, судить.
   Я заметил у ее ног два эмалированных ведра.
   - Вы всегда за водой с ружьем?
   - В последнее время. Эти два балбеса-брата покою не дают. В женихи набиваются. А живут рядом. Вон крайний дом у берега.
   Значит, это их кулацкая усадьба. Светало. Маша шагнула к реке, зачерпнула оба ведра, разбив лунный круг на лопающиеся обручи. Следом пошлепал по мелководью Цезарь и долго лакал, сгоняя остатки лунного отражения. Он нагнал нас, когда мы взбирались наверх. Маша вышагивала первой. Я нес ведра, хотя сам нуждался в помощи. Меня бил озноб. Не грело накинутое на плечи полотенце. Трусы я запихал в задний карман. В эти минуты я излечивался от ощущения космоса и единения с природой. Просто хотелось спать. Цезарь, вынюхивая и шумно фыркая, шел поодаль, сзади. Вижу его только с морды. Никогда хвост не покажет, всегда настороже.
   Насухо вытершись, я нагишом забрался в спальник и проспал до обеда.
Меня разбудил Николай. Он сидел на скамейке, демонстративно подтолкнув на край мои непонятным образом выстиранные и отглаженные джинсы и рубашку, и нехорошо смотрел на меня. Я понял, что другого случая в моей жизни так долго спать больше не предвидится. Он не позволит.
   Я вспомнил о драке с поножовщиной и пожалел, что проснулся. Неужели это со мной? А ведь я мог серьезно зацепить парня и пойти по этапу. Как меня угораздило оказаться перед молоденькой бабенкой в непотребном виде! И хуже того, сразу же нажить врагов там, где я должен был сидеть тихо, как мышка. И еще Николай с вопросом:
   - Как жить думаешь?
   - В смысле, как дошел до жизни такой?
   - Нет, я о другом. Сегодня артелью идем в тайгу на лесозаготовки. Дрова на зиму. Ты как?
   - А я никак, я не артель. Я сам по себе.
  - В такую горячую пору отсидеться хочешь?
  - А ты не запрягай и не погоняй. Деньги за угол – вот мои дела. А со мной разбираться нечего. Иди с артелью разбирайся.
   - Хамишь?
   - А как ты хотел? Мой принцип: деньги на бочку и никаких вопросов.
   - Кому нужны твои деньги, хлыщ городской? Тут люди от тайги и реки кормятся. Кто для тебя воду таскать будет? Чем печку затопишь? А за жратвой в магазин попылишь?
   - Не твоя забота.
   - Не моя? Ты Машке своей жирной жопой на шею сядешь. Это не моя забота?
   - Ах ты, Николай-угодник, - я взвился из спальника, не расстегнул его до основания и, запутавшись, рухнул на пол в голом виде.
   Дверь отворилась. Любопытство удовлетворил Цезарь. Его лохматая, серая морда тяжело осела на пороге. Как это он изловчился втиснуть ее в дверной проем?
А следом заявилась Машка. Машей звать в этой ситуации - деликатничать. Возможно, она и вовремя. Если б не она, не миновать еще одной драки. Но почему мне такая напасть, перед девкой нагишом? В ее руках в чугунке, обхваченном полотенцем, дымилась картошка. Я не увидел в ее гостеприимстве какого-то особого знака. Маша, приютив мужика в доме, действовала скорее по инерции, привычке или по законам гостеприимства, не зависимо от того, какие виды она имела лично на меня в дальнейшем. Да и какие виды? Я почти в два раза старше ее.
   - Машка, отвернись, - вскипел Николай.
   - Что я мужней женой не была? - ее раскосые глаза сейчас косили в одну сторону. Она протиснулась к тумбочке, именно с того места, где я пытался натянуть на себя спальник, и поставила чугунок.
   - Потом вернете, - и, уходя, сорвала косынку с шеи, повязала голову. Вот, вертихвостка, спохватилась, что предстала перед незнакомым мужчиной с непокрытой головой. Знать, не ожидала увидеть у меня брата, ревнителя местных традиций.
   - В общем так...
   Николай опять поворачивал к старой теме.
   - Знаешь, Николай, я человек новый. Мне нужно осмотреться, разобраться со своими делами. А на ночь глядя в тайгу за дровами ты вот этого друга гони, - я кивнул на Цезаря. Мое предложение не пришлось ему по душе. Пес громыхнул цепью и обошелся без горячей картошки под навесом. После ночного купания и таких нервных дел я картошкой ни с кем длиться не собирался.
   
                ГЛАВА Х
   В школьной юности я страдал от жизни в захолустье. И книги читал, и куда-то выбирался за пределы райцентра, и с людьми хорошими знался, а ощущение духоты, затхлости мира не проходило. Все упиралось в кругозор. Знания и представления о мире росли, а внешние горизонты не расширялись. Но более я страдал от узости мировосприятия окружавших меня людей. Они вместе со мной не росли, жили, как все, по обыденным традициям, без возвышенных устремлений. С ними я скучал.
   Наконец, я оторвался от родительского дома, учился в областном вузе, потом - столичном, получил профессию, поездил по свету, не забывая о малой родине. С каждым годом я вспоминал ее с умилением, романтизировал, забывая, как задыхался в узких рамках провинциального бытия. Но я теперь не боялся задохнуться. Я стал сильным, потому что у меня был свой мир интересов, устремлений. Я научился жить в нем, не зависимо от внешней среды обитания, географического пункта. Потому что внешнюю жизнь я насытил вещами, которые облегчали мне существование, поощряли мои хорошие привычки и потребности, помогали скоротать время. Потому что жизнь духовная не стояла на месте. Этот, созданный в душе мир развивался. Знания в мире идей, как икринки в воде, сталкивались, соединялись, рождая новые знания, новые идеи. Такая идиллия, гармония с самим собой возможна до поры, пока никто в твой мир не вторгается и не диктует чуждые принципам его существования условия.
   Этой угрозой я проникся сейчас. Не прожив и дня в поселке, я стал задыхаться. Неужели опять проблема в кругозоре? За редким исключением меня окружали люди-тени, люди-призраки. Я не почувствовал, что имею дело с райцентром. Обычно, попадая по казенной надобности в незнакомый город, я без труда ориентировался в инфраструктуре, находя вокзалы и гостиницы, кинотеатры и музеи. А центральная площадь и административные здания отличались без труда. В таежном поселке, кроме аэродрома, жилья и реки, не увидел ничего. Пришла пора расширить горизонты.
   Я спустился к реке. Она притягивает, завораживает. Ночью ее лунные отблески я принял за зарево костра, созерцание которого вносило тепло и успокоение в душу. Утром она напомнила мне оживленную улицу. К ней стремится все живое, все людское после ночных страхов, сонного одиночества, с избытком восстановленных сил, с надеждами на удачный день.
   Тайга, сумрачная и молчаливая, меня пугает.  Лес подступает к поселку со всех сторон, выставляя в авангарде темные ели. В таежных проплешинах угадываются скалы. Солнечные лучи по-разному играют на неровностях скал. Их вид, как и дикого леса, также тревожит воображение. Нет успокоения взгляду от хищного блеска лучей, безжизненных глазниц скал, по которым черными тенями пробегают облака.  Все непонятно и загадочно.
С рекой все ясно. Она на виду. Молочный туман навевает на нее сладкую дрему. Первые лучи солнца раскрашивают водовороты на середине, разглаживают серебряным светом всплески у берега. Утреннее безлюдье на реке не пугает. Речные звуки как людское многоголосье, особенно на стремнине. Волны шипят, грозят друг другу шлепками и щелчками, вытягивают звуки в мелодичные струйки, уносят шумы в даль и нарушают иллюзию покоя новым недовольством, всплесками и вздохами.  Напрасно. Не успеваешь напугаться. Только что возникшую тревогу, какофонию звуков закружили, затянули и опять унесли серые потоки вод.   
   Ритмичны приливы волн у берега. Но и им приходится делить эфир с глухим стуком опрокинутой лодки, перестуком вскинутых на ходу весел, чавканьем ног на мокром песке, перезвоном поплавков и шуршанием сетей, выставленных на просушку. Иногда налетит ветерок, запутается и вырвется из сетей, и тогда их старческое шуршание сменится тонким посвистом как прикосновением к оголенным нервам.
   Я спустился к воде и, пользуясь затянувшимся пробуждением поселка, прошелся по песчаным отмелям, лавируя среди серой стены сетей, развешанных на кольях, беспорядка уложенных лодок, растерзанных корзин, затянутых песком и илом, прибитых к берегу веток и отполированных человеческим прикосновением бревен.
   Конечно, в этом беспорядке была система. Берег люди поделили между семьями на клочки. К хаосу лодок и сетей от домов тянулись с крутого берега тропинки. Они выводили к врытым в песочный обрыв землянкам с добротными косяками и дверями, к хлипким, как мостки  для полоскания белья, пристаням.
   Как бы человек ни обустраивал берег, ни пытался накинуть узду на таежную реку, природа равнодушно и методично давала понять, что мир меняется по ее законам. У коровьего пляжа, вписавшегося в речной поворот, я заметил несколько увязших в песке охапок веток и полуразодранный ствол ольхи с оранжевыми боками. Опять пастухам разбирать завалы к водопою. За ночь на брюхо одной из перевернутых на песке лодок накидало водорослей. Нерадивый хозяин сам себя наказал, поленился подтянуть лодку по отмели поближе к обрыву.
   Несколько мостков доживали последнее лето. Река втянула их в себя, лениво перекатывая слабые волны по набухшим, слоящимся планкам. Обходя брюхастую лодку, я наткнулся на массивный кусок дерна. На высоком уступе берега нелепо обрывалась тропинка. Природа здесь тоже заявила о своих правах. Опять человеку придется подстраиваться под эту ретушь, заслоняться от первобытного дыхания стихий.
   С обрыва мне под ноги скатился босоногий паренек в коротких сатиновых шароварах с обмахрившимися концами и  залатанной рубахе-косоворотке. Одеяние посерело от долгой, не одним поколением носки и грубой стирки. Сначала он сполз по захваченным в пучок тонким веслам как по шесту, но не удержался, не ожидая после ночного обрушения тропинки такой высоты.
   Он встряхнул копной рыжих волос, отхваченных грубыми ножницами под горшок, показал веснушки и голубые глаза.
   - Чудно, человек какой-то.
   Следом с  ворохом корзин, плетеных из толстого ивняка, сполз босоногий мужик. Волосня черная, тоже стрижка под горшок, а бородища, как у Николая, дремучая. Пригвоздил меня карими глазищами из-под густых, черных бровей. Ну не черт ли? Поневоле перекрестишься. Но перекрестился он, суетливо, скинув корзины на песок у лодки. Отвесил подзатыльник парню. А меня обдал запахом рыб от брезентовых, стянутых с пьяного пожарника штанов и хозяйственного мыла - от старой, но чистой, в квадратных складках-пролежнях рубахи того же, как у сына, фасона и слегка поклонился мне:
   - Доброго здоровьишка!
   Я поздоровался.
   - Батя, берег обвалился, - паренек, вопреки подзатыльнику, был настроен на разговор.
   - Не время балачу вести, - оборвал его отец, и оба занялись, игнорируя мое присутствие, подготовкой лодки к спуску на воду.
   Я пошел дальше, чувствуя спиной их настороженные взгляды.
   Такие же мужики и подростки, сумрачные, неразговорчивые, в простом одеянии, не согласованным с современной модой, выходили на меня с косогора к берегу и, приветствуя, разбредались по лодкам и сетям. Праздный человек всегда путается под ногами. От греха подальше, стесняясь своих кроссовок, джинсы, куртки-ветровки и непохожести на общую босоногость и нечесанность, я поспешил к другому повороту реки, где в воде и на берегу маячили два дощатых сооружения. Одно было с мостками и поручнями. Я признал в нем пристань. Другое сооружение раздваивалось на уступе. Дощатое было похоже на строительный вагончик с коньковой крышей. А за ним, приблизившись, я разглядел на уступе настоящую избу из бревен. Вот и признаки райцентра - магазин-фургончик под замком и изба-правление с фанерной табличкой, отслоившейся по углам. Все безлико, серого цвета. Таков удел некрашеной древесины - жить в черно-белом кино.
   На крыльце под табличкой сидел старичок в кирзовых сапогах и серой фуфайке, с видом разнорабочего после разгрузки цемента. На седые, кустистые брови нависал рыжий треух. Деду бы разношенные валенки вместо кирзачей, меньше бы страдал от сырости и ревматизма. В грубой пятерне тлела цигарка - козья ножка. Мы поздоровались. Старичок потеснился, и я сел рядом, дивясь на самокрутку. Скрученная не из газеты, а папиросной бумаги, она почти разваливалась  при очередной затяжке. Трудно удержать в заскорузлых руках.
   - Газета бы подошла.
   - А то.
   - Что ж так непрактично?
  Старикан обжег меня голубыми глазами-льдинками и приноровился на очередную затяжку. Он обжег губы, скинул с щетинистого подбородка и пальцев прилипший комок бумаги и тлеющей махры. За компанию, из сочувствия я готов был выматериться. Но ругани не последовало. Старичок, сдвинув шапку на затылок, осенил себя крестом. Его шептания я не разобрал, а жест и длинные, вытянутые пальцы поразили меня. Что необычного? Щепотки не было.
   - Так вы старовер?
   - А ты никак кукишем крестишься?
   - Не за старые же доски держаться.
   - Вона что. Никону присягал, значит. Воротите носы от старой веры.
   Разговор принимал нехороший оборот. Поначалу я уловил в реплике старика иронию и подыграл ему, а он взъелся всерьез.
   - Дед, ты ошибся. Я в эти дела 17-го века не лезу. Икон в моем доме нет. Я смотрю телевизор и читаю книги, а также порнографические журналы. И вера у меня одна: чуть что не по мне - бить по рогам. Кто слабее меня - бью по лбу. А кто сильнее, захожу сзади и все равно бью по рогам.
   - Знаю я вас, городских, без веры, в потемках бродите. Насилие. Старику угрожаешь?
   Я промолчал. И так наплел в три короба, не разгрести. Я вспомнил, что перед прогулкой положил в задний карман джинсов местную газетку, купленную еще перед отправкой в аэропорту. В ней напечатали расписание авиарейсов. Цифр было немного. Я их запомнил.  Поэтому без сожаления протянул газетный комок приверженцу старой веры. Он недолго терзался в сомненьях, взял со вздохом:
   - А то ведь до чего дошло? Туалетную на самокрутку.
   - Неужели вера позволяет? С этим у староверов строго.
   - Да какое там! Я ведь больше для порядку. Тут многие старых понятий держатся. Приходится соответствовать, сочувствовать. Я не строг в этом деле, без истовости.
  Собеседник неспешно выдрал клочок, ловко скрутил его, изогнув, и задымил с наслаждением.
   - Вот так хорошо проберет.
   С крыльца были видны угол магазина, облезлое здание пристани с зеленью водорослей на краешке стены у воды. Что делалось на берегу, не видно. Рыбалка, судя по оживленным, дружным голосам, разворачивалась.
   - Так ты говоришь, блуждаешь в потемках? - потянул к разговору старик.
   - Да, пришлось побродить на днях. Прилетел, пошел под утро искупаться и нарвался на двух староверов с кольями. У вас тут все такие? Всяк по-своему в веру обращает.
   - Часом не Павловские были? - льдинки у старика засверкали, он скривился в улыбке.
   - Крайний дом у коровьего пляжа.
   - Они, Митька и Санька. Видать, девку не поделили. Без нужды они смирные, - старик повеселел.
   - Стар я девок делить. У меня здесь другой интерес - природа, свежий воздух, собственное здоровье.
   - А тайга тебе на что? Она здоровье отнимает.
   - Клад буду искать.
   - Да ну! Никак обогатишься? Не иконы случаем?
   - Иконы в тайге? Я археолог в душе. Кости древних животных, каменные наконечники стрел, наскальные рисунки, каменные идолы...
   - Ну с этих какой прок! А иконы?
   - Какие в тайге иконы? В тайге язычники живут. Они деревянным идолам молятся. Если вы про Агафью Лыкову, так она на пять тысяч километров восточнее.
Мне показалось, что я забил интеллектом старика и он успокоился. Сидит, блаженствует. Мусолит цигарку, сплевывает под ноги, затирает плевки стертыми каблуками, обтирает пальцы об вельвет и прорехи штанов.
   - Вот что я тебе скажу, парень, - старик без сожаления, не докурив, смял самокрутку и растер каблуком по крыльцу. - Не к добру ты приехал. Нечего тебе делать в тайге. Уезжай отсюдова.
Было в его интонации нечто особенное, что притягивало задушевностью, сочувствием, вынуждало прислушаться, но я возразил:
   - Не вам решать.
   - Мне. Я здесь глава администрации. С меня здесь спрос за все.
   - Для главы вы не очень в форме. Вам бы посолиднее одежонку.
   - Какая есть. Мне не перед кем раскланиваться. Пойдем, познакомимся поближе.
   Дед легко, пружинисто вскочил, выбил ладонью дверь из проема. Она слегка скрипнула и легко распахнулась во тьму. Я шагнул вслед за ним в избу. Ее убранство было незатейливым. Крестьянский стол с гнутым стулом в углу, две лавки по стенам и книжный шкаф с глухими створками. Печка-буржуйка меж двух окон. Антураж времен коллективизации и раскулачивания. Не хватает бандитской пули в окно. Стрелять с улицы неудобно. Изба высоковата от воды и отмели. Но если от пристани по прямой, то в самый раз. А что высмотришь в окна? Стекла, вопреки соседству с рекой, запылились снаружи и «потеют» изнутри. В помещении сыровато и сумрачно. Половицы играют под ногами, раскачиваются и скрипят.
   Я направился к лавке. Дед опередил меня, оторвал лежавшее на ней ружье, которое я, входя с улицы в сумрак, не заметил. Обычная курковка крупного калибра, потертая слегка.
   Он сел за стол, пыль с него смахнул треухом и слегка помолодел. Густые, седоватые волосы придавали морщинистому лицу более благородный вид, чем шапка и засаленный ворот телогрейки.
   Заметив, как я с удивлением разглядываю его, дед открыл ряд металлических фиксов:
   - Успокойся, парень. Этот маскарад я для тайги приберег. Только что возвратился. Народ тут нормально одевается, себя уважает. Ну, а по будням, кто во что горазд. Ты думаешь, добрую обувку и куртяк мне досуг по сучьям и скалам рвать? Зимой наши супермаркеты закрыты. Вся надежда на зимний завоз. Вот и бережем личину, а не себя.  Погодь, сейчас обмундируюсь.
   Он скинул телогрейку и блеклую гимнастерку с пропотевшими подмышками в угол. Костистое тело поиграло ключицами, налитыми мускулами без жирка и синими шрамами от медвежьих объятий. Вытянул из-под стола картонный ящик, пошуршал и облачился в свитер плотной вязки из собачьей шерсти и виновато улыбнулся:
   - Моль, сука, все жрет. Приходится хранить отдельно, травами обкладывать.
Дед еще больше облагородился и напомнил мне сторожила-полярника, сошедшего с советской мультяшки.
   - Зови меня Степаном Федоровичем. По фамилии я Коротков. По характеру со всеми накоротке. Люблю начистоту, без экивоков. Значит, суть дела такова. Грядут разные выборы. Нам важны губернаторские. Их успех для нас - это зимний завоз, дотации, льготы. Нам это очень нужно. Был лес. Сколько смогли вырубили и сплавили. Была руда. Железная, малообогащенная. Вычерпали. Нашли уголь. Малорентабельный. Все это поизвели еще в войну. Тайга ненадолго окрепла. Рискнули за пушниной. Сейчас добираем остатки. Мы сидим в здании бывшей фактории. Шкур тут, кроме моих драных чуней, нет. Народ на подножном корму. В лесу - грибы-ягоды. В реке - рыба. Нам этого мало. Нужен стабильный промысел, промышленность, рабочие места.  Область же смотрит на нас как на край непуганых идиотов, на рай для туристов-экстремалов. Слыхал про это заковыристое слово? О чем говорит область? Мол, здесь есть серные источники, их надо окультурить. Брехня. Может и были, да Каменная речка все унесла. Говорят, что тайга полна скитами и капищами. Тоже брехня. Наша старая вера при поселке осталась. А ханты и манси со своими идолами по Приполярью разбежались. Най, есть они за Камень-рекой. Поди этих идолов отыщи да не ошибись.
   - А мне-то к чему это все?
   - А к тому, что нашлись умные головы, в газетках которые пописывают, растрезвонили, что у нас еще при Сталине разбежались люди крепкой веры по лесам, унесли иконы старые, доски древние, книги, стало быть. Унесли и сгинули. А иконы и книги хоронятся в тайге нетленные, нас дожидаются как культурное наследие. Вызывали меня в область. Власть указала на свою корысть в отыскании сих предметов. Готовится экспедиция. А пока мы отлавливаем в тайге идиотов городских с рюкзаками и фонариками и отправляем самолетами восвояси. Двоих на прошлой неделе сам саживал. Не довел до греха. Сгинули бы в тайге. А кое-кто из наших им бы помог. Старая вера бережет свои тайны. Ну ты как, готов к отъезду?
   - Значит так, Степан Федорович. Что касается икон и старой веры, то закатай их в тонкую трубочку и...
   - А ты охальник, милейший. Бога не боишься.
   - Ни Бога, ни идиотов, которыми он населил эти края. Я здесь на отдыхе. Хочу дышать свежим воздухом. Тайги не знаю и ее боюсь. И сгинуть в ней смогу без посторонней помощи раньше, чем это вообще возможно.  Поэтому не лезу туда, куда не спрашивают. Что касается зимнего завоза, то вам повезло. Сегодня сюда груз прибывает, гуманитарный, самолетом. Книжки и тетрадки для школы. Одежда и игрушки для детей. Кое-какое продовольствие. Кое-какая утварь для аборигенов. Все это на мои кровные, отпускные куплено.
   - А смысл?
   - Для процветания края. Мало ли идиотов на свете. Вот и в городе, вы говорите, они есть.
   - Никак  задобрить Бога иль откупиться задумал?
   - А я не вам, я совести своей свечку ставлю. Вы, как глава, проконтролируете?
   - Буду соответствовать. Только ведь школы у нас нет. Детей в интернат отправляем. А к книгам здесь отношение не очень.
   - Учебники, школьные. Кому они помешают?
   - Надо подумать.
   - Вы не очень долго думайте. Скоро самолет. Эти ящики мне надо куда-то пристроить.
   - Пусть голова не болит. Сюда определим.
   - Не растащат?
   - Сынок, тебя мало в детстве пороли. Надо бы врезать для острастки.
   - Понял. Я про моль.
   - За нее не волнуйся. Это мое дело.
  Дед при встрече мне показался озабоченным. А сейчас и подавно не засиживался без дела. Вылетел из-за стола с ружьем и исчез за перегородкой, которую я не разглядел вначале. Откинулась крышка сундука. В нем утопили ружье. Звуки пополнились стуком скинутых на пол кирзачей, шуршанием одежды, охами, вздохами, досадным шепотом, сопровождавшим спешку.
   Дед собрался накоротке, оправдав свою фамилию, и явился миру еще более помолодевшим. В приличном костюме, хотя и помятом слегка, хотя и с фасоном 50-х годов, хотя и поверх свитера, хотя и в хромовых сапогах.
Мне не надо больше привередничать и гнать на себя напраслину. Все складывалось как нельзя лучше. Когда мы вышли на крыльцо, аэродром тарахтением самолета напомнил о себе.
   - Ты поспеши, а я за тобой.  Да не сюда. Не через поселок же бежать Есть путь покороче. С берега к аэродрому можно по лестнице. Там круче, зато прямиком.
   Мы спустились под обрыв и за поворотом реки увидели хлипкое, как строительные леса, сооружение из грубо нарезанных плах и серых столбиков.  Они цеплялись за косогор, перекрывались выщербленными настилами, уходили высоко к плоскогорью, которое козырьками трав и кустарников нависало над древней лестницей.
   Вот ищем древности, иконы, Золотую Бабу, а что под боком, не замечаем. Кто воздвиг это жуткое сооружение, кому обязаны его существованием? Оно возникло не в сегодняшнем дне, не на потребу чудачеству и до сих пор, вопреки здравому смыслу, служит людям. Конечно, бабы по нему не полезут. Даже не все мальчишки, разве что из-за озорства. А у местного мужика такой рискованный подъем, наверное, вошел в привычку. Не вздрогнет, если обломится под ним подгнившая плаха, удержится. А потом вернется и починит. Тот косогор, по которому я прошелся с Николаем, мне был милее.
Если шутник там, наверху, притронется к столбикам и перекладинам, они завибрируют, закачаются, как цирковое сооружение под ногами эквилибриста.  Я полез первым, чувствуя вибрацию плах, покачивание опор, нехватку воздуха при движении по вертикали. С каждым шагом из легких выбрасывалось больше воздуха, чем загонялось туда. Усталость хватала за щиколотки, подвязывая пудовые гири.
   Мой спутник напомнил о себе ворчанием, видимо, тоже подустал. Не верилось, что он из тех, кто свое раздражение делит с ближним. Все выяснилось, когда я остановился, чтобы перевести дух. Степан Федорович спросил, что я потерял тут и не забыл ли, куда нам надо. Я уступил. Он обогнал меня, и его яловые сапоги со стершимися подошвами замелькали у меня над головой. Я все же приноровился к лестнице. Цепляясь за уступ, она делала вираж за виражом и на ее крохотных площадках можно было перевести дух, осмотреться.
   Внизу река казалась уже, а дали, все такие же косматые и дремучие, шире. Крыша бывшей фактории виднелась сморщенным квадратиком. А магазин угадывался едва. Берег порадовал людским муравейником. Казалось, все население поселка высыпало к лодкам, сетям, как на праздничное гулянье, и никому не было дела до моей усталости, боязни высоты, а также жизни аэродрома. Река важнее кукурузника, посланца цивилизации. Уж лучше бы я не смотрел вниз. Ступеньки заходили ходуном. Дыхание сжалось. Еще секунда и я распластаюсь в полете.
   - Не смотри вниз, сюда взгляни, - дед подал голос сверху. Он раскраснелся от быстрого подъема и пережидал меня. Его розовощекое, небритое обличье маячило в прорехе плах, ближе к зеленому козырьку плоскогорья. - Не спеши. Мы опоздали. Самолет сейчас улетит.
   Я рванул вверх и наткнулся на деда как на стену.
   - Слышишь? Набирает обороты. Сейчас глотнем дымку.
   Я так и не успел поблагодарить летчика. Обдавая горькими струями, растревожив зеленый козырек, над нами взвыл кукурузник. Его обшарпанное брюхо и нелепо, враскорячку застывшие колеса не придали мне возвышенных чувств. Я поскупился на слезу.
   - Пора взбираться.
Дед посторонился, пропуская меня. Я почувствовал себя балансирующем на карнизе небоскреба. Больше ноги моей здесь не будет. Присутствие деда придавало мне смелости, хотя казалось, что ее остатки я вытряхнул еще на берегу. Я первым выбрался на поле и поспешил к белеющим посередине плоскогорья ящикам. Пять белых шкафов, опрокинутых навзничь. Два из них я должен забрать себе. В них - сухой паек, консервы, одежда и снаряжение для путешествия в тайге. Его подбирал не новичок. 
    По середине зеленого поля белели фанерные ящики, размером и формой напомнившее мне стандарт груза "200". Железнодорожный контейнер в моей ситуации мне не подходил. Большими сервисными возможностями аэродром, с которого я вылетал в таежный край, не обладал. Свой груз туда я доставил на арендованной "Газели" в картонных ящиках и сгрузил в ангар, где под грубым брезентом и рогожами хранились старые авиационные двигатели, колеса, куски дюраля, трубки, мотки изоляционного провода и много других запчастей для латания износившихся самолетов. Картон для транспортировки по воздуху не подходил. Летчики отказались принимать такой груз, который сложно зачалить, то есть закрепить в салоне и легко смять при транспортировке.
    Один из грузчиков, свидетелей нашей перепалки, ухватил меня за кусочек рукава железными пальцами и вытянул из бытовки, где происходил разговор, на свежий воздух. Мы обошли ангар. На задах у его рифленой стены громоздились пустые фанерные ящики. Я подозреваю, что они не понадобились сопровождавшим скорбный груз офицерам, которые поспешили представить его родственникам не в затертом, фанерном, а в более презентабельном, цинковом виде.
    Мы быстро сговорились. Я расплатился и с грузчиками, пообещавшими в ажуре упаковать товар, и с летчиками, не упустившими случая заработать на грузовых перевозках. Мне оформили и выдали проездные документы и платежку. А вздохнул я свободнее, поверив в успех дела, после сердечного рукопожатия. В мужских делах оно важнее клятвы, надежнее документа. Груз обещали прислать, не мешкая, и слово сдержали.
    Осматривая еще издали ящики, выставленные в два этажа, я дивился тому, как авиаторам удалось запихнуть их в крохотное брюшко Ан-12 и так быстро выгрузить. Дивился не один я. Из-за фанерной баррикады доносились перебранка, удары и характерные щелчки вибрирующей фанеры. К моему грузу "200" тянули руки. Забыв о штурме злосчастной лестницы, завершенном на последнем издыхании, я рванул к своей собственности, как буржуй к последнему пароходу в Новороссийске 1920 года.
    Три мужика, бритые, явно не местные, но в таком же затрапезном виде, ковыряли перочинными ножами металлические полосы обшивки.
    - Привет, мужики, третьим буду.
    Они сделали попытку слегка присесть на корточки и сгруппироваться на одной стороне ящика, как школьники за партой. Ножи исчезли в карманах брезентовых курток.
    - А нас тут поболе будет, - решился подать голос один из них, в белой кепке курортника. Остальные попытались в волнении прилизать шевелящиеся на ветру вихры.
    - Давайте, мужики, внесем ясность. Груз мой, документы при мне. Требуется один помощник, чтобы перенести это под крышу. Остальные лишние.
    - А почему на троих? - попыталась внести ясность белая кепка.
    - Надежда только на тебя, Иван. Ты троих стоишь, когда за стаканом тянешься, - голос деда за спиной придал мне уверенности.
    - С тобой, Иван, нас трое будет. Поможешь? - предложил я.
    - У нас компания, разбивать не хочется, - заартачился он.
    - Ну, это как Степан Федорович скажет.
    - А на кой тебе лишние траты? - выразил сомнение дед. Веселость на его розовой рожице расширяла границы.
    - Хорошие люди. Они мне сразу понравились. Грех обидеть.
    - Ежели ручаешься, тогда приступим. Сделаем так. Три спустим понизу. К вечеру управимся. А два пока под крышу, на хранение. Тебе же, хозяин, надобно сразу туда, под крышу. Там обитает один молодой деятель, заведующий аэродромным хозяйством. У него документы на груз. Ты свои покажешь. А с этими ребятами из аэродромной обслуги мы потрудимся.
    Я сунул деду расчет в бумажной трубочке. Он взглянул на деньги с торца и удовлетворительно кивнул: "Хватит".
    Я пошагал к маячившему на окраине плоскогорья строению из нескольких вагончиков. Неказистый вид, а поплутать пришлось в поисках входа. Под брезентовым навесом я увидел то же безобразие, что и в том ангаре перед отлетом: головки цилиндров от авиадвигателей, поршни и тяги, как груда костей в мазуте, проржавевшие канистры. Приметил помеченный ржавчиной насос с кругами шлангов. Уложены аккуратно, а бока трухлявые.
         
               
                ГЛАВА Х I
   На стене я увидел карту. Это был истершийся лоскут бумаги, проведшей, судя по белым и затертым изгибам, основную часть жизни в планшетах и на штурманских столиках в самолетах. Время так потрепало ее светло-зеленые и светло-корчневые цвета, что, благодаря засаленности, они поменялись местами, составляя вместе грязноватый коктейль из серого и даже черного цвета, отчего равнина принималась за горы, возвышенность - за равнину и лесополосу.
   Помимо основной, сугубо топографической информации она содержала сведения о разносторонней жизни ее пользователей. На нее краешке, как на засаленном манжете, оставили, по всей видимости, в ранней юности, свой след подвергавшиеся заточке карандаши. Позднее штурман втихаря и ненадолго приземлил стакан горячего чая. Потом это вошло в традицию и в отдельных местах карта напоминала спину больного, исписанную синяками от банок. Более глазастый и чуткий к запахам исследователь, пожалуй, обнаружил бы следы разлитых стопочек вина и колбасной нарезки. Но разве стоит быть столь пристрастными к людям, которые в своей суровой жизни не пользовались скатертью-самобранкой, недоедали, недосыпали, многое делали для того, чтобы хотя бы с воздуха обжить отраженный на топографическом полотне суровый край?
Кстати, красные и синие полосы на карте могли бы поведать и об этой, не менее увлекательной стороне жизни местных авиаторов. При чем и об их характерах тоже. Одни были прямолинейны и строги, как их маршруты. Другие не отличались уверенностью, превращая полеты в извилистые, запутанные и не лишенные изящных выкрутасов блуждания. Третьи страдали нервозностью, отравляя жизнь себе, пассажирам и грузам воздушной тряской по изломам маршрутов-молний.
   В целом к концу жизни карта приобрела признаки авангардистского искусства, и всяк в этом полотне мог увидеть все, что ему заблагорассудится. Сторонний и незатейливый на ассоциативный ряд обыватель вполне конкретно выразил свое отношение к такой живописи, загасив на многострадальном лоскуте бумаги цигарку, да не одну. Меня карта привлекла рунической графикой в виде кружочков, прямоугольников, других геометрических фигур, а также стрелок, прерывистых и постоянных. Они навевали мысли о том, что авиаторы - люди земные, что им приходилось падать с небес, искать запасные площадки для приземления, терпеть неудачи и лишения, пробиваться от мест авиакатастроф сквозь тайгу и камни, ночуя в охотничьих избушках, на песчаных отмелях, склонах гор и даже в пещерах.    
   Я, не большой любитель мундиров, аксельбантов и маршей, созерцая карту, слышал звуки моторов, дребезжание подвесок, стуки поломанных машин, дымы и пожарища тех битв, в которых,  при взгляде на дополнительную разрисовку карты, участвовали ее многочисленные владельцы. Эта карта вызывала у человека компетентного в военной области мазохистские чувства. Если и есть садомазохизм в топографии, то это как раз тот случай.
   Я разглядел на обмахрившемся конце, что карта была выпущена перед войной в 1940 году, благодаря, по моим догадками, детальной аэрофотосъемке, проводившейся над заброшенном богом и людьми краем. Значит, власти имели на него свои, далеко идущие виды. Как ни издевайся над сиротствующим изделием, а ценность его лично для меня была вне сомнения. Этот единственный путеводитель по таежной местности мне захотелось заполучить немедленно.
   - Слышь, откуда этот музейный экспонат? - потревожил я служащего. Он с упорством запуганного школьника вчитывался в мои бумаги и сверял их с привезенными.
   - Пусть висит.
   - Память о друге?
   - Ага, если б друг оказался вдруг. Обои отдирали и нашли.
   - Так выбрасывать будете?
   - Будем.
   - Какой же смысл висеть?
   - Очень большой. Смету не утвердили и обои не прислали. Стена голая.
   - А карту Родины не хочешь? Для школьников вез.
   - У детишек, значит, отнимаешь.
   - Что ты Ваньку ломаешь? Какие детишки? Нет у вас тут школы.
   - Ну родиной торгуешь.
   - Я ж предлагаю обмен, малую на большую.
   - Сойдет.
   Парень закончил чтение, подравнял стопку квитанций и взглянул с готовностью, чем бы поживиться.
  Я порылся в одном из растерзанных ящиков, вытащил лоснящийся добротным ватманом рулон, раскатал, вглядываясь в яркие раскрашки субъектов Федерации, и замер с показным сожалением.
   - Но-но, - предостерег меня служащий. - Уговор дороже денег.
   Не хотелось давать ему в руки. Осторожно подчищая «Вальтером» закаменевшие от клея края штурманской карты, я смахнул ее со стены. Она легко, почти невесомо сложилась по давним сгибам в миниатюрную гармошку. А новую карту я пришпилил на извлеченные из моего ящика кнопки. Початую коробочку с ними оставил на столе служащего.
   - Презент от фирмы. Кстати, о деньгах. Я под навесом видел ржавую помпу с рукавами. Говорят, списанная.
   - Ну и что?
   - Беру за сто.
   - Долларов.
   - Идет.
   - В час.
   - Согласен. Заберу завтра.
   - По рукам. 
   Я протянул парню стодолларовую бумажку. Только что была и как в воздухе растворилась. Творят чудеса, авиаторы.
   На следующий день помпа была во дворе. Цезарь освободил мне пространство для творчества, забился под навес. Запахи металла, ржавчины, мазута, ила не вызывали у него повышенного слюноотделения, а скрежет, рыжая пыль и звуки металла немного озадачили. Я не допускал мысли, что он труханул чуть-чуть. Так оно, наверно, и было.
Я соскреб ржавчину с корпуса и за час с помощью разводного ключа раскидал изделие на части. Утроба оказалась в черном масле, как новенькая, без ржавчины, что и требовалось. Прокладка на блоке цилиндра цела. Движок будет работать.
   - Эй, бизнесмен, гони зелень, - за забором донесся голос служащего.
Цезарь ринулся из-под навеса, отбросив меня к стене, и злобно залаял. Калитка, что случалось не раз, выдержала натиск когтей и тела. Я колобком покатился к канализационной бочке, и она, как калитка под Цезарем, устояла от моего жаркого объятия. 
   - Парень, ты отстал от жизни. Зелень, как и бабки, неактуальны. Бабло гони, говорят сейчас.
   - Ты не заливай. Уговор был сто долларов за час. Срок аренды закончился.
Даже Цезарь не стерпел такой наглости и с новой силой ударился о дверь.
   - Ты невнимательно прочитал договор. Я сказал: сто долларов в час. В 13:00 я был у тебя и взял помпу. Грузовой-то самолет в это же время у тебя прилетел. Забыл что ли?  Вспоминай-вспоминай. И никакой аренды. Это была покупка, совершенная в час дня. Вот и адвокат мой подтверждает.
Я имел в виду Цезаря. Но тут вмешалась Маша. Раскрасневшаяся, со следами муки на щеках, она с закатанными рукавами мужской, такой же светлой, как и блузка, рубахи выпорхнула из своей половины, поддела сапогом Цезаря и широко раскрыла калитку. Цезарь обмяк и расстелил свою шкуру под навесом, и цепью не звякнул. Я не успел приподнять копчик с пыли.
   - Ты? - только и сказала она и закрыла дверь.
   - Я, - не стал перечить парень. Больше его голоса мы не слышали.
   Под вечер я спустился к реке. У берега вода была прозрачна и чиста, на середине неслись, кружили и сверлили глубину мутные потоки. Вдоль противоположного берега стелились чайки. Их присутствие придало реке в моих глазах больший авторитет. На мелководье у коровьего пляжа плескались четверо раскосых мальчишек. В воде они были как в родной стихии и не собирались на берег.
   - Как вода?
   - Ништяк.
   Пятый в черных трусиках, такой же черноволосый, с азиатским разрезом глаз, сидел на ржавом ведре у берега и промывал горстку коричневых камушков. Это были непростые находки. Сначала они показались мне необработанным янтарем. Но, приглядевшись, я засомневался. Янтарь светлее, с оранжевой искринкой. По форме - бугристый. А эти однотонные в своей угрюмости, коричневые, отполированы, зализаны волной. Кремний в диком, первозданном виде. Малыш протянул плоский кусочек. Он просвечивал на солнце. В этом камне было не меньше обаяния, чем в янтаре. Но я помнил по раскопам в студенческие годы, каким грозным оружием он был. Наконечники стрел, копий, ножи и даже топоры - все из него, все разило наповал.
   - Парень, у тебя хорошее ведро, уступи за полцены.
   - Возьми так. Оно мне надоело.
   Я присел на корточки, пошарил в кармане. Ни вещицы, ни конфетки.
   - Ладно, сочтемся. Спасибо.
   - Сочтись и с нами, - надо мной нависли мои старые знакомые. Серые, с глухим воротом рубахи на выпуск. Черные, немного коротковатые штаны пузырятся на заплатанных коленках. Оба босы. С виду простодушные голубоглазые увальни лет двадцати. Солдатский возраст. Им бы казарму драить, а они по ночам шуткуют. Ночью их лбы сияли лунным светом. Сейчас бугрились морщинами и испариной. Один, постарше, с жесткими складками у губ. Другой толстогубый, с мягкими чертами лица. от титьки оторвался.  Развешивали сети на берегу, не преминули засвидетельствовать почтение, колья захватили.
   - Хорошие колышки. А что третьего не нашлось?
   - На тебя и двух хватит, - присутствие мальчугана их смущало.
   - Не мне, а нам, и не двух, а трех.
   Мое упорство их озадачило. Они проигнорировали замечание и плотнее придвинулись.
   - А я к вам. Не поможете в одном деле? Раздобыл помпу. Хочу качать воду прямо с реки. Короче будет, если через ваш огород протянуть. Водозабор надо на колья поставить, чтобы через это ведро качало. Винтель у вас установим. Когда захотите, на себя воду переключите.
  - Ты дурак или притворяешься? - старший, похоже, не отличался сообразительностью. Его царапина на виске загустела и вспухла. Я ему чуть глаз не отхватил! Жестокость - не лучшая плата за издевательство. А меня кто пожалел? Мы в расчете, я так рассудил.
   - Сейчас дам по рогам, и ты узнаешь, - у меня от его вида в горле пересохло, но отступать было поздно.
   - Братуха, его надо к батяне, - младший мне поверил. Мы направились к усадьбе.
   - Болит? - посочувствовал я старшему.
   - Вчера болело. Сегодня чешется. Хорошо приложил, дяденька.
   - Заживает, значит. Не связывайся, сынок, со взрослыми. Молодежь в драке ради  здоровье бьется, взрослые – за жизнь. 
      Усадьба занимала большой кусок берега и половину проулка. Не удивительно, что она напоминала крепость. За массивными воротами и высоким забором размеры и очертания дома угадывались по не менее массивной крыше, которая, как раскрылившаяся курица-наседка, разливалась над террасками, верандочками, хозяйственными пристройками и навесами половодьем жести, шифера, толи и свежих планок. По ним, как по годовым кольцам дерева, можно было судить, когда и в каком месте прирастала усадьба достатком.
  Машина изба дышала соседям в затылок. Поэтому крышу я разглядел еще раньше с проулка, при спуске к реке. А с реки внушали робость и любопытство ворота и калитка, черные и в металле. Крепкое, просмоленное дерево потемнело от времени. Его стягивали узорчатые полоски металла, штыри и кованые болты, населяли петли, ручки, заклепки, захватанные, отполированные частым прикосновением.
  - Как куртка рокера в заклепках, - позабавился я. 
  - Чего? - парни переглянулись и взглянули сумрачно, исподлобья, не поняли. С ними не столкуешься.
  Высокие ворота были приоткрыты слегка. Но братья вошли в дом, как в храм, через калитку.
  Мы попали на широкий двор, выложенный брусчаткой и мостками. Я увидел качели. На одном из столбов был наброшен для просушки ковер кустарной работы с незатейливым сюжетом: сиреневое озерцо и пара белых лебедей. От перекладины по металлическим растяжкам на широкую доску свисал половик. Ткали его из бросового, бесцветного материала. Три белые подушки, как три купчихи, расправив бока и распустив животы, сушились на лавке у забора. Их разглядывал крашеный, деревянный конь - примитивная колода на колесиках.
  Вдали маячила калитка в огород. Там по плетеному уголку угадывался гамак. Кто-то в той стороне, сверкнув никелированным ободом и черной шиной, показал мне крепкий локоть и нестриженый затылок. Встреча со мной того человека, инвалида на коляске, была нежелательной.
  На двор вышел крепенький, розовощекий мужичок с обличьем греческого мыслителя сибирских кровей. Крупная голова, кудрявая, белесая бородка и глубокие залысины. Рубашка в полоску отглажена. Темная жилетка лоснится непростым покроем, с отливом. Кирзовые сапоги начищены. Вот в чьих руках, несмотря на обстоятельность и крепость подворья, я чувствовал бы себя неуютно. Крепкие они, мужицкие. Кулачища под стать крупной голове. Узловатые, в земляных прожилках пальцы теребят нижние пуговицы жилетки и ищут успокоение на животе.
  Я объяснился. Его прищуренные глазки под пухлыми, розовыми веками излучали понимание. В них пробегали тени и лучики, как на экране калькулятора. 
  Он басовито и без эмоций объяснил, чтобы я перекинул шланг через забор, а все остальное он сделает сам.
  Сразу же после этого я вышел со двора и перевел дыхание. Воздух там, за воротами, был плотный и тяжелый, как перед грозой.

                ГЛАВА ХII
   В детстве меня окружали стандарты неблагоустроенного жилья. Оно всегда было отличительной приметой советского времени. Всем жилось одинаково некомфортно, и в избах, и в коммуналках. Время было такое. Государство с трудом и постепенно подтягивало население к цивилизованным стандартам, через столичные высотки, хрущовки, шлако- и гипсоблоки, панели, коттеджи. Социальная сфера тогда плелась в хвосте у таких приоритетов, как индустриализация, обороноспособность, восстановление народного хозяйства, подъем производства, экономическая выгода.
   Но, странное дело, вопреки нынешним стандартам американских мегаполисов, когда только сейчас жить и радоваться, и в те непростые времена, среди скученности, бытовой неустроенности, дефицита вещей и продовольствия, люди жили долго и счастливо, трудились, создавали шедевры, утверждали себя и время в мировой цивилизации. Более того, сейчас среди начищенных унитазов и паркетов до сих пор живет ностальгия, тоска по эпохе дощатых туалетов и поганых ведер.
   У меня это было в детстве. Я добросовестно носил воду на коромысле, возил зимой на санках дрова, копал огород и участвовал во всей круговерти по обеспечению нашего основного продукта - картошки. Но, как бы я хорошо ни трудился на благо семьи в то время, как бы ни страдал от бытовой неустроенности, я все же оставался ребенком. Основную нагрузку по выживанию в суровых условиях брали на себя взрослые. Они в первую очередь сталкивались с нетопленой избой, немытой посудой, нестиранным бельем, выгребными ямами, высокими сугробами, дорожной грязью. Взрослые
уберегали нас от этих напастей, приучая к труду как надежному иммунитету. И вот теперь, если б оказаться моим ангелам-хранителям среди американских небоскребов, в гуще современных супермаркетов, в сиянии никелированных ванных комнат, душевых и купоросного блеска бассейнов, рассчитанных на одну семью, разве они лили бы слезы по утраченным избам и холодным туалетам?
   Я лил, будучи вдали от дома, в столице или за границей, лил, так как не хлебнул этого первобытного бытия сполна. Сейчас я оказался в самой нехорошей ситуации самообеспечения. Одно дело - жить в тайге, когда игры на выживание касаются всех. И другое - в райцентре, регулярно внося квартплату. Мой толстый, по сравнению с возможностями окружающего народонаселения кошелек не уберег от напастей далекого детства. Надо было по-новому закатывать рукава.
    Проблему водоснабжения я решил цивилизованным способом. Чтобы моя комната, как космический корабль, находилось в свободном полете и не зависела от космических гаваней и пристаней, необходимо топливо. Конечно, можно было отдать тайгу на прокорм моей печурке. Выходить туда мне нужно было не с пилой и топором, а, если придерживаться здравого смысла, с перочинным ножиком. Поленья, припасенные во дворе прежним хозяином, для обогрева моего жилья не подходили. Для моей печурке надо было нарезать ветки, собирать по преимуществу хворост. Удовлетворить эти гастрономические аппетиты можно и не забираясь в тайгу.
   Наверно, я смахивал на сумасшедшего, когда выискивал и подбирал на берегу и в округе, ветки, палки, облезлые коряги. Живи я среди рачительных немцев или японцев, заслужил бы всеобщую похвалу и вечную славу. Наш менталитет допускает мусорные свалки вокруг дома, невычесанные кустарниковые буреломы у жилья, а также бесхозное существование при дорогах, тропинках, у заборов, зданий и иных сооружений суковатых предметов, древесного происхождения.
   Маша терпеливо ждала у калитки моего возвращения после столь дальних и опустошительных походов, чтобы демонстративно фыркнуть, взвиться и стремительно исчезнуть на своей половине. Конечно, с моей стороны это было несолидно. Для городского, вполне обеспеченного финансами жителя я вел себя опрометчиво. Согласен, пусть я выбивался из стандартов поведения местного населения, попирал их уклад и традиции, не заботясь о своей чести и достоинстве. Но на какой позор я обрекал невинную девчонку. Ей-то зачем нести этот крест?
   Цезарь был на ее стороне. Мой приход он встречал под навесом в позе сфинкса. А когда я наваливал у стены все, что приобреталось долгим и непосильным трудом, скатывал мохнатую голову в сторону на лапы и замирал.
   Я припас в дорогу складную пилу и небольшой топорик с короткой ручкой, раскрашенные  финнами в оранжевый и камуфляжный цвета. Я высмотрел их в Москве в оружейном магазине и проникся доверием к этим изделиям. Они предлагались не дачникам, а охотникам. Конечно, они не могли решить всех проблем, от заготовки дров до строительства избушки. Серьезные таежники всегда берут с собой в лес двуручную пилу и большой топор, памятуя, что от добротного снаряжения зачастую зависит их жизнь. Но я покупал инструмент под определенные, посильные мне дела в расчете на хорошую сталь, безупречное качество, которое соответствовало бы той цене, ради которой он приобретался, цене человеческой жизни.         
    Я без напряжения разделывал ветки и палки, нарезая их под стандарт печурки. Я не пренебрегал и толстыми полешками, отводя им роль хранителя тепла. Хворост в печках-буржуйках сгорает стремительно, приходится стоять перед ней, как перед паровозной топкой. Очень сложно сохранить тепло, особенно ночью, если не вставать и не подкидывать дрова. Я вынашивал план выклянчить у Маши несколько кирпичей, хранящихся в дровяном сарае, чтобы зимой обложить ими печурке. Так легче удержать тепло.
   Вскоре я столкнулся с существенной проблемой, куда пристроить свои дрова. В сарае хозяйка отвела мне небольшой уголок. Я удачно сложил полешки, между стенками основной кладки и сарая. Поленница получилось компактной и тугой, не рассыпалась. А вот во дворе такая мелкота вела себя непредсказуемо. У забора не держалась. Моя, как мне казалось, зарождавшаяся дружба с Цезарем находилась под угрозой. Он пару раз поддевал цепью мои сооружения, покрываясь россыпью щепок и веток. Одна палка спикировала торцом на темечко, напевно свибрировав, после чего Цезарь впервые позволил себе грубый выпад в мою сторону. Рванул цепью и гавкнул с оскалом. Я, как свидетель этих разрушений, сам был не в лучшей форме и с топориком в руках смог бы объяснить Цезарю его неправоту. Нас охладил Машин окрик. Мы отскочили по углам зализывать ушибы и царапины. Но теперь уже я не мог позволить себе отворачивать морду при приближении Цезаря. Тоже надо быть настороже.
   Несколько вязанок я, опережая приход осени, пристроил в комнате. О их присутствии напоминал устойчивый запах сырости и пыли одновременно. Сколько бы я ни скреб и не мыл пол, древесная труха, как и шерсть Цезаря, была под ногами, витала в воздухе, покрывала одежду, книги, посуду. Перед тем, как перейти на простыни, я привел в порядок спальник, из которого выгреб песок, водоросли и, что необъяснимо, собачью шерсть.
   Соседство Цезаря под окном начинало бесить меня. Он бесцеремонно вторгся в мою жизнь, чуть ли не облюбовал мой спальник. Я не удивился бы, если бы при вскрытии тушенки, которой питался в последнее время, обнаружил куски собачьей шерсти. Бедная псина, она тоже страдала. Ведь я вторгся на его территорию и безжалостно осваивал ее.
Проблема со складированием нарезанного мной хвороста, а заодно и с соседством Цезаря была решена комбинированным образом. Мы все во дворе запинались о фанерные ящики. Я попросил у Маши разрешения соорудить из них пристрой к моей комнате, чтобы входить не с улицы, а с сеней. Это уберегло бы мое жилище от морозов и метелей. Маша просияла, как будто речь шла о приобретении в ее собственность царских хором. На самом деле она почувствовала, что есть мужик в доме, ее женская гордость была удовлетворена. Фанеры хватило на двойные перегородки, в которые я набил стружек и опилок. Получилось относительно тепло и прочно. К пристрою с двух сторон я навалил поленьев, пожертвовав частью окна, укрепил их проволокой. На крышу навалил плашки длиннее. Со временем их можно распилить по стандарту печурки.
   Несколько кусков цивилизованной древесины я использовал под оборудование в комнате закутка для одежды. Старый кухонный стол тоже преобразился. Он стоял на четырех ногах, покрытый свежим, непродавленным куском фанеры. Картонные полосы, которым обкладывался груз в ящиках, я приспособил под самодельные жалюзи. Утром они взлетали под козырек, а вечером спускались до подоконника, храня таинство моих вечерних бдений за книгами под треск парочки свечей.
    Когда основные дела по благоустройству были закончены, я, поддаваясь усталости, испытал глухое раздражение. Освоение пространства методом благоустройства не входило в мои планы. Робинзонада затянулась. Не за тем я приехал сюда. Приложив столько усилий и времени, я ни на сантиметр не продвинулся к своей цели.

                ГЛАВА ХIII
   На окраину поселка и леса, где я жил, ночь приходила раньше. Запутавшись в ветвях, солнце слабело. Его судорожные попытки пробиться во двор, мне в окно заканчивались ежевечерней гибелью. Сумрак окутывал кусты и деревья. Его поблескивающее присутствие отражалось на бусинках глаз Цезаря, его влажном черном носе. Пес имел привычку к вечеру пару раз чихнуть или выразительно фыркнуть. Значит, пришел вечер. Спутником темноты выступала сырость. Туман от реки, травы и лесных зарослей раздражал Цезаря. Не по душе он был и мне. Я уже несколько раз порывался затопить под вечер печку. Хотелось и жары, и сухости, а еще больше – уюта, который всегда дарит укрощенный огонь. Но всякий раз  удерживал себя. Ничего, что влажные простыни и одежда. Не пришло время. Терпится пока. Еще не известно, какой будет осень и как долго продлится зима. Надо в любом случае экономить дрова. Даже живя у леса, стоит ли бесконтрольно жечь древесину? Соблазн оставался. Печурка рядом, у окна, ближе к входу.  Несколько вязанок дров в комнате придают ей не очень жилой вид. Мне их не жалко сжечь.  А как приятно читать при раскрытой дверце! Так родители мои постигали грамоту с книжкой у живого огня. Не надо ни свечей, ни лучины. Готовое освещение.
В один из таких сумрачных и сырых вечеров, когда одиночество ощущается очень остро и хочется чем-то развлечь себя, я подсел к печурке, осмотрел ее углы, подвигал дверцами, большой верхней и маленькой нижней, проверил, не потрескались ли колосники.  Печурка мне понравилась как удачная, осовремененная модель. Конструкция сборная, все элементы, включая жестяную трубу, хорошо подогнаны. Несмотря на малый рост и несерьезные размеры, печурка очень устойчива. Четыре ножки, кривые и короткие, как у мопса, схвачены болтами.
   А можно ли их свинтить и переставить печурку ближе к центру комнаты?  При такой диспозиции оконную стенку я мог бы использовать более рационально. Разместить обувь и одежду, навалить побольше дров или поставить скамейку, заняв ее ведром с питьевой водой, кухонной утварью. Опять же подсесть к окну под вечер, ловя последние минуты дневного света для чтения.
   Этот зуд благоустройства так захватил меня, что я разводным ключом, припасенным в комнате, вероятно, именно для этой цели, свинтил гайки и передвинул печурку. Мне казалось, что болты удерживаются листом металла, подстеленным под это пожароопасное изделие. Я выдернул лист. Мощные, с большой палец толщиной болты упорно цеплялись за лист. Я был терпелив и одолел их. Правда, один выпал из отверстия в то время как три других непоколебимо торчали из пола. Под листом я обнаружил подобие квадратного люка, ручками для подъема которого служили болты. Люк был тяжелым. Сверху его накрывали три продольные плашки от дощатого пола. Эта обманчивая видимость, камуфляж, без труда раскрылась. Под плашками скрывалась бетонная плита. Шляпки болтов были схвачены цементом. Только один пострадал от кариеса. И не мудрено. При входе его подпинывали все, кому не лень. Вот и расшатался и нырнул в яму под полом. Да, печурка прикрывала искусственно замаскированный лаз в подпол.
   Я подсветил китайским фонариком с лампочкой-уродцем черный квадрат тайника, и он мне сказал больше, чем «Черный квадрат» Малевича. Это была добротно сделанная яма с дном, выложенным массивными плитами известняка, с каменными стенками в грязноватой извести. Мой маломощный фонарик «вскрыл» яму не целиком, а по частям. Я наводил слабый лучик в углы, серый и пестрый окрас которых скрывал истинные объемы тайника. Дно слабо угадывалось среди небольших, продуктовых ящиков из серых планок, картонных коробок, близких к стандартным продуктовым, мешочных свертков, перетянутых дешевыми конопляными бечевками, несколько застарелых полиэтиленовых пакетов с истершимися рисунками. Часть их покоилась в самом низу на большой полке в виде лежанки из крупных плит. Там были в основном свертки из грубой мешковины. Остальное наставлено на дне по краям стен. Одна стена была голой. Примерно на половине ее высоты я заметил корявую лестницу, сбитую из небрежно расколотых плах. Они не были затерты и загрязнены. Лестницей пользовались очень редко. Ее расположение позволяло, свесившись наполовину, ее нащупать подошвами и осторожно спуститься.  В подполье было сухо. Пахло известковой пылью и сушеными травами.  Запах сена здесь не угадывался. Я встал в полный рост. Макушка едва-едва возвышалась над полом. В продуктовых ящиках с открытым верхом я нащупал черепки, камешки, кости, выложенные на стружках и пучках соломы или сена. В одной из картонных коробок я обнаружил книги в прочных картонных обложках, папки с газетными и журнальными вырезками, стопки журналов, вперемежку «Вокруг света» и «Техникой-молодежи» еще с советских времен с невыразительными, поблекшими от старости обложками.
   Из свертков я облюбовал наиболее аккуратный, с четко выраженными углами и туго натянутой мешковиной.  Он был перетянут добротным бельевым шнуром не посередине, а в двух местах, ближе к краям. На ощупь в нем угадывались толстые тетради, пачка форматных листов и бумажный сверток в виде рулона. Сверток запрятали на полке ближе к стенке, заложив картонными ящиками.
   На свету я разглядел, когда скинул пакет на пол, что его мешковина была плотной, под брезент. Вполне вероятно, что улов составили самые ценные бумаги и предметы. Что-то интуитивно подсказывало мне, что сверток надо спрятать. Я сунул его в полиэтиленовый пакет, память о столичном супермаркете и положил на дно сумки, в которой хранил одежду. Резких угрызений совести я не испытывал. Добыча была наградой за труды. 
Я вышел во двор и постучал в Машину дверь, которая тут же распахнулась. В проеме, словно ждала условленного стука, обозначилась Маша.
   - Случилось что?
   - Болт от печки потерял.
   - Какой болт? Здесь его нет.
  На круглой, чуточку надутой, как детский  мячик, щеке обозначился красноватый рубец-треугольник, словно кончиком утюга задели. Две пряди-сосульки выбились из тугого узла. Маша попеременно пыталась запрятать то одну, то другую. На оголенной руке я заметил сочный отпечаток пуговицы. Светлая мужская рубашка с закатанными рукавами помята на боках. Разбудил задремавшую среди дня хозяйку.
  За моей спиной загромыхала цепь. Цезарь тянул ее по полу с таким звуком, будто ожили в округе рудные разработки и по окаменевшим деревянным желобам застучали массивными звеньями ржавые цепи. Наконец, грохот закончился. Пес прогнулся в дугу и сладко зевнул,  клацнув желтыми клыками. «Я тут!»  - напомнил он своим видом, равно адресуясь и ко мне и к хозяйке, но, по-видимому, с разным подтекстом. Терпеть за спиной такого осведомителя я не стал.
   - Маша, пойдемте ко мне,  я что-то покажу.
   Пес опередил нас и первым протиснулся в мою комнату. Деловито обнюхал края ямы и тут же потянулся в сторону сумки с одеждой, к дальнему углу у тумбочки.
   - Ну, тварь, - Маша парочку раз подпнула в бок Цезарь, выпихнув его из комнаты.  Лучше б она не пинала. Шерсти бы в доме было меньше. Я осветил яму.  В слабом луче на дно летели и таяли в сумраке ворсинки собачьей шкуры.
   Мы оба встали на колени и свесились. Маша отходила от сна. Слабо чихнула, вздрогнула, чуть не упала. Я перекрыл рукой проем, и Маша, схватившись за руку, как птица за жердочку, по-мышиному пискнула дважды.
Будьте здоровы. Ее влажное прикосновение, не скрою, было приятным. Маша отпрянула, завалившись на коленях к двери. 
   - Что это?
    - Вот обнаружил. Печку разбирал. Болт выпал. А под листом - крышка и это все. Я лазил туда. Там ящики, пакеты. Есть книги.
    - Все ясно. Пашкино это. Вот, знать, куда все попихал.
    Маша, не вставая, расправила рубашку на боках, вскинула грудь. Губы ее заблестели. Глаза озорно сверкнули.
   - Он ведь с приветом был. Все за книжками. Черепки всякие искал по тайге. А потом как блаженный с ними весь вечер. Все читает, все пишет. На жену не взглянет, на живую. Для него дурное в радость.
   - Зря вы, Маша, так. Человека понять надо. А вы ему клеймо: блаженный, с приветом. В вашем диком краю таких бы людей побольше, тогда бы с кольями на чужаков не лезли. Непростой у вас мужик был.
    - Да что вы знаете? - От озорной бабенки не осталось и следа. С щечек-мячиков выперли скулы. Суховатым, колючим взглядом резанула по моей испачканной футболке, полоскам ржавчины и сажи на руках.
   - Нечистой я была, порченой.  Он взял меня такую через месяц, как приехал сюда. Мои посулили ему дом поставить. Он всех прогнал, строил сам. мои приходили, ругались, как он неправедно живет, не с иконами, не с Богом. Его главный наш увещевал. Так Пашка его с ведра керосином плеснул и спичку зажег. Мол, еще заглянешь и тебе конец. Так вот и отстали вроде бы. А в тайге поймали, сильно избили. Я не знала. Он неделю там отлеживался, лето было. Потом до дому доковылял, худущий, злой. Лицо синее и желтое, как у покойника. Даже не поел с дороги. Взял ружье и к обидчикам. Двоим коленки прострелил. В трех дворах собак перебил, ну и все окна высвистал. А потом к нашему духовнику. Пообещал, что больше никого не тронет. Но если что, того свинцом первым нафарширует. Так и отстали.
   - А говорите - блаженный. Индивид шизоидного типа.
   - Нет, он спокойный, молчаливый. Книги меня заставлял читать. Так ведь светских книг у нас не читают. Я вон в школе-интернате много читала. Про любовь, про чувства. А где они в жизни-то? Похабщина и грубость. А он не от мира сего. Мне про Атлантиду, НЛО говорил. Про Гипер.. гипер... Ведь язык сломаешь.
   - Гиперборею?
   - Про нее, треклятую. Следы ее искал. Камушки, кости, рисунки наскальные.
   - По образованию-то он кто? Чему учился. Биолог?
   - Зверо-пушной техникум закончил, в Москве, знать. Писали ему оттуда.
   - А сюда как попал?
   - Говорит, что за туманом и за запахом тайги. Песню тогда такую пели. Сейчас не поют. За романтикой подался, трудности преодолевать. Наивный был. Как прилетел, на аэродроме напился. Стал выступать, спорить, доказывать. Его мужики аэродромные с косогора спустили вместе с рюкзаком. Он на берегу под лодкой заночевал. Там его отец обнаружил. Нужен был помощник. Взял его с собой за котелок ухи. Николай в тот день в тайгу отлучился. Плыли на наше старое место, где всегда неводили. Павел его уговорил пониже отплыть, а сеть забросить в самый зной, нем, когда никто не выходит на реку. Вот то-то был улов. Потом из поселка на то же место повадились. Пусто. И в тайге Николая удивил, лося завалил, не на солонцах, а у лесного озера, где лосей отродясь не было.
   - Заветное слово знал.
   Мы болтали, свесив ноги в подпол. Маша раскраснелась, как прежде. Черные, блестящие волосы распались, как подбитое воронье крыло. Я много раз наблюдал благотворное влияние воспоминаний на израненную душу. Этим лекарством, которое человек находит у себя, себя и излечивает.
   - Скажете тоже, заветное слово. Их ведь в техникуме чему-то учили. А в тайге Павел до этого ни разу не был. Детдомовский он, из Ижевска. 
   - Как же археология?
   - В газете заметку прочел о кладах, сокровищах.
   - Разбогатеть хотел?
   - Нет, найти что-нибудь эдакое, людей удивить, доказать им, что, кроме огорода и тайги, еще что-то есть.
   - Золотая Баба, например.
   - А ведь серьезный человек, - Маша отшатнулась, по-новому разглядывая меня, с сочувствием. Будь я ребенком, таким осуждающим взглядом меня пожурили бы за мокрые памперсы.
   - Разговоры были, от приезжих. У нас в Золотую Бабу не верят даже язычники, ханты. А икону старинную, исцеляющую ищут. Говорят, в дальнем скиту спрятана. Кто найдет, тому суждена вечная жизнь, бессмертие. Тебе сказала, никому не говори, а то быть беде.
  Маша пристально и властно заглянула в глаза. От ее темных, поблескивающих не было спасения. Я почувствовал, как мои голубые хрусталики словно бы потемнели, налились тяжестью. В пот ударило. Громче застучало внутри и зашумело в висках. Так трепещет слабый, надломленный человек, когда входит колдунья.
   - Про икону я только вам, по секрету. Вы добрый, вы на зло не пойдете.
   - А при чем здесь это?
   - По поверью,  икона должна послужить людям, если нашедший ее в храм передаст. Оставит у себя - ее силы иссякнут. А человек дряхлым и одиноким так и будет куковать. Убогим станет бессмертие.
   - Поучительная сказка.
   - Тут верить надо, и сбудется.
   - А муж ваш доказательства искал?
   - Нет, он над этим не то чтобы смеялся, подъелдыкивал. Он думал о народах, умерших государствах...
   - Цивилизациях?
   - Да, и такое слово говорил. Он считал, что несправедливо, когда об этом не знают и не вспоминают. Ладно, отдельный человек. А то - народ... Дуриловка все. Какой в тайге народ? Глушь, безлюдье, камень.
   - Но ведь находил изделия из кремня, черепки, кости. Ученые люди это археологическим материалом называют, культурным слоем.
   - Находил... У нас в поселке любой мальчишка из кремня такое вытворит. У нас даже свой промысел есть, кремневые ножи мастерить. В городе дураки покупают. Нож нехороший, острый, с зубьями. Пырнешь и не залечишь.
   - Муж понимал, что ему здесь тесно?
    - Конечно. Рвался уехать. На юг звал, в Крым, курганы рыть с золотом. Только баловство все это. Куда нам от дома, хозяйства? Тут надо жить, туточки.
После таких признаний заглядываешь в душу и предсказываешь судьбы. Я заглянул и увидел располневшую бабу в нечищеных сапожищах.
   Маша оказалась не менее проницательной. Она обдала меня маслянистым взглядом, резко прильнула. Ее упругая щека прокатилась мячиком по моей, небритой. Воронье крыло прошуршало за ухом, вытягиваясь в блестящую русалочью гриву.
    - Не жалей меня, добрый человек, не надо. Мне так хорошо, как есть. У нас разные пути-дорожки. Мы еще не встретились и не пересеклись.
   - А когда встретимся?
   - Когда встретимся, поймешь и почувствуешь.
Непонятные намеки, загадки... Мне показалось, что холодом потянуло от сумрачного подполья. Вот схватит неведомый за ногу и утащит к себе в каменную тьму.
    - Не дрейфь, интеллигент, живи проще, - Маша, смеясь, толкнула плечом. Мне бы отлететь, как мячику. Ее плечо было горячим и влажным, и я, как намагниченный, прилип к ней.
   Наши глаза были рядом. На набухших Машиных губах играла улыбка. Она внимательно, изучающе разглядывала меня. Ее серьезный и оценивающий взгляд меня успокоил. Этот хороший, доверительный разговор сблизил нас настолько, чтобы оставаться людьми строгих правил. Я ни на что не претендовал. Маше надо было выговориться. Я ей помог. Она это почувствовала.
   - А что с этим делать? - я кивнул на яму.
   - Оставьте, как есть. Я знаю, что там. Его находки в тайге, книги, журналы. Мои соседи, община, семья требовали, чтобы этого в доме не было. Грозились пожечь. Муж, когда в тайгу уходил, все прятал в сарае, чтобы брат не увидел. Теперь ясно, куда все снес.
   - Я бы что-нибудь почитал из этого.
   - Воля ваша. Только глаза не мозольте, людям не показывайте, не поймут.
   - Мне эти строгости непонятны.
   - Мне тоже. Вера у нас строгая. Здесь ведь не только огородом и тайгой живут. Не дразните людей.
   - Как и Цезаря? Целым останусь?
   - Цезарь вас признал. Он такой же дикий, как все вокруг. Его тоже дразнить не надо.
   Маша встала, задев землистыми ступнями мою руку. Ее колени замерли на уровне моих глаз. Я видел, как напружинены икры, как пульсируют жилки, пружинят складки у колен. Продолжения не последовало. Маша ушла к себе.
 

                ГЛАВА ХIV
   Я опять спустился в подпол. Болт рухнул в пакеты. Я его нашел. Взял книги и журналы из одного пакета. Там же прихватил папку с вырезками. Я не собирался превращать свое жилище в избу-читальню. Надо было понять жившего здесь человека, какие интересы его двигали, на какой основе выстраивал свою судьбу. Почему сгинул? Мысль или обстоятельства привели к печальному концу?
   К вечеру я навел порядок в комнате. Печку водрузил на прежнее место, пыль затер. Немного повеяло уютом, когда зажег свечу. В комнате стало темнее по углам. Дрожащее пятнышко света на столе примирило меня с вечерним сумраком.
Я высыпал книги. «Археологический словарь» - вещь для школьников, вводит в мир понятий, но слабо расшифровывает их. Романтики от этой книги никакой. Наука может заинтересовать не словарными выкрутасами, а действием, когда эти понятия нанизаны на события, как на шампуры. Расшевелить интерес к древностям у биолога из зверо-пушного техникума могли книги путешественников 19-го века. Козлова, Роборовского и Обручева, искавших древние города в песках Центральной Азии, я увидел в адаптированных изданиях послевоенного, сталинского времени. Знавал я и более солидные издания. Как в условиях разрухи, послевоенного выживания издавались почти в академическом исполнении - я не про адаптированные - книги русских путешественников, весь Пржевальский? Для меня это загадка. Их бы сейчас в кожаные переплеты, в глянец. Не доходят руки у издателей. Даже адаптированный Козлов, судя по бумажным закладкам, а также почеркушкам, обладал способностью увлечь, расшевелить выпускника заурядного техникума. События в книге, а я ее в свое время перечитывал не единожды, развивались по укороченной схеме. Меньше описаний пути, больше внимания раскопкам в заброшенном городе. Древние рукописи, дорогая утварь, статуэтки, оружие распаляют воображение тоскующего по чудесам одиночки в таежном поселке. Смешно, издание сталинского времени - сама по себе древность, старая книга. В ней, пахнущей древностью, есть таинство, обаяние времени. Ей веришь как колдовскому голосу из прошлого. Книги вещали, туманили мозг несбывшимся, надеждами. Книги путешественников не Бог весть какая наука. Но как же не верить в нее, если душа настроена на ожидание чуда?
   Географические и научно-популярные журналы советского времени, сдержанные в распространении романтической ереси о сокровищах, кладах, легкой наживе, осовременивали и подогревали интерес одиночек-любителей к авантюрам.
   Об устойчивом интересе к этим темам сгинувшего в тайге егеря свидетельствовали карандашные пометки на журнальных страницах. Прямыми линиями он выделял абзацы, отдельные предложения, уделяя внимание как общим рассуждениям, так и примерам. Шариковой ручкой отмечались географические названия, по преимуществу областей Северного Урала и Сибири. Когда факты не поддавались осмыслению, не вписывались в мир привычных понятий, ассоциаций, представлений, их помечали фломастером. Выцветшая штриховка говорила о том, что это читалось давно. Иногда штриховка обновлялась тем же цветом или, наоборот, разбивалась с помощью карандашных почеркушек и грубой шариковой ручки с размазанной пастой на смысловые фрагменты.
   Мне, знакомому с тематикой археологических исследований Урала и Сибири, было легко проследить за развитием интереса этого горемыки. Не имея фундаментального исторического образования, он, естественно, блуждал в потемках. Он нагородил такой огород из восклицательных и вопросительных знаков, что я заключил для себя: парень путается в понятиях и радуется там, где нужно недоумевать, и сомневается в давно подтвержденных истинах.
   Комплект журнала «Вокруг света» за один год был более полным, и я, подрагивая от нетерпения, извлек из стопки именно тот номер, со следами моей первой командировки в Финляндию. Тогда очерка об экономической жизни страны, поражавшей советское народонаселение порядком и сытостью, у меня не получилось. Зато я отвел душу
историческими изысканиями, делая упор на сочетании в современной жизни страны технических новинок и технологий прошлого, предметов научно-технического прогресса и старины. Стереотипы внимания несостоявшегося археолога теплились во мне, и я обратился к тому, в чем был сведущ.
   Так и есть, очерк в журнале был на месте. Обложка, как и листы, свидетельствовала о бедности сырьевой и полиграфической базы того времени. Плохая бумага, бледные краски не в пример глянцевому сиянию сегодняшнего дня. Фамилия автора была обведена овалом из жирных чернил, из чего я заключил, что пользовался большим уважением у читателя.
  В очерк, помнится, я включил очень сомнительное, не подтвержденное полевой  практикой и археологическими материалами утверждение о древних стоянках человека на Северном Урале и восточных склонах уральских гор, по существу на окраине Западной Сибири. Сейчас, в моем понимании, это было гениальное, свойственное только молодости озарение, граничащее, впрочем, с дремучим невежеством. Но в этом что-то было. Я приводил там географические координаты, названия высот. Словом, это был такой сомнительный клубок из нескольких горных гряд, лесных и тундровых озер, истоков и излучин рек, что неискушенный читатель, вслед за редактором издания, мог поверить в мое утверждение о некой колыбели человечества, во всяком случае финского народа. Сумели же болгары попасть в свою Болгарию, а венгры соответственно - в Венгрию с наших поволжских территорий. Почему бы и финнам или в том же случае некоторым народностям Финляндии не мигрировать тем же манером?
   Если честно, этот пассаж мне нужен был для заключительного рефрена, чтобы возбудить читательский интерес, да и редактор отдела, сопровождавший мой очерк в печать, требовал напустить тумана с оптимизмом. Мол, мир полон загадок и вам, романтикам, отгадывать их.
   Я перелистнул страницу и не ошибся в своих предположениях. Выпускник зверо-пушного техникума, борец с косностью таежного бытия клюнул на мой призыв. Абзац, полный тумана и оптимизма, он аккуратно вырезал. До этого, судя по желтым обводам на краях вырезанного, мой археологический сумбур был заштрихован фломастером. Прошло время после первого прочтения очерка, и пытливый читатель созрел для новых мыслей и действий, вырезал кусочек из очерка как документ, как руководство к действию, оставив выцветшие следы штриховки.
   Я не тешил себя мыслью, что стал кумиром для незнакомого мне человека. Его волновала идея. И в том пути, которым шел он и который прослеживал я, листая книги, журналы, разбираясь в почеркушках, узнавался мой путь, менее извилистый. Мне казалось, что я прошел его. Но в действительности я вновь вышел на него, будучи другим человеком, умудренным опытом, более знающим и ясно представляющим, чего я хочу. Мне нужно найти то, ради чего и существуют все эти бредовые идеи, эти современные мифы об Атлантидах и Золотых Бабах, найти неизведанную землю под названием стоянка древнего человека в глухой тайге, вдали от путей цивилизации.
   На этот поиск я, не предполагая того, подбил одиночку-любителя, спровоцировав его гибель. На этот поиск я вышел сам. В этой ситуации я был единственным держателем акций. Успех предприятия зависел только от меня. Я должен был сохранить себя, здоровье, свой реальный и призрачный мир идей и знаний. В этом мое основное предназначение. В этом заключен смысл и цель моей жизни. Такая истина открылась мне в убогой комнате, вечернем бдении при свече среди давно перечитанных книг и старых  журналов со статьями и очерками сомнительной научной ценности.
Моя догадка о гибели егеря не ради соболей все больше обрастала подробностями. От книг и журнальных публикаций я перешел к газетным вырезкам, которые, вне всякого сомнения, пользовались у Павла большой популярностью. Папка для бумаг, в которой они хранились, была из простенького, тонкого картона и потому от долгого употребления доживала последние дни. Ее края поистерлись, изгибы выкрошились, тесемки распустились. Развязывая папку, я неудачно потянул за одну. Тесемка превратилась в длинную, извилистую нитку.
   Газетные вырезки при беглом осмотре не отличались свежестью, залоснились от частого употребления и истлели на сгибах от небрежного хранения. Нельзя было винить в этом только сырую, нетопленую избу. Возможно, папка, судя по желтым разводьям, побывала и на чердаке, и в сарае, и в других, не приспособленных для хранения бумаг помещениях. Скорее всего, владелец пользовался ее содержимым в дороге, в лесных блужданиях, у костра. Он таскал, как говорили истертые изгибы вырезок, сморщенные от сырости края и обожженные углы, в карманах куртки и дождевика, разглаживал на колене, коротал с ними таежные вечера у костра, в стогах сена, в шалашах, охотничьих избушках и других времянках.
   Научная достоверность таких газетных публикаций тоже не отличалась свежестью и оригинальностью. Это были повторы устоявшихся гипотез и теорий, не всегда четко и достоверно перелицованных некомпетентными журналистами.
Но мне важно было узнать, через что будущий охотовед пришел к археологии. Конечно, это были динозавры. Интерес к древним рептилиям не подкреплялся повседневной практикой в зверо-пушном техникуме. Даже интерес к мамонту у него был недолгий. Живи он в условиях вечной мерзлоты, тогда еще куда ни шло. Что касается высоких берегов и их размывов, то обрушались в округе не так часто, как и мне бы на месте одинокого искателя древностей, хотелось. И не обнажали они рыжую шкуру мамонта, ни его дорогостоящие коричневатые бивни, ни окаменелости рептилий.
   Как бы ни были авторитетны в глазах ученых мамонты и динозавры, они оставались скромным интерьером тысячелетий. Их поведение не выходило за рамки банального поиска пищи. Ходили себе по плоскогорьям и травку жевали.
   Другое дело - человек, самое беспокойное и пакостливое существо на планете. До всего ему дело. Всюду проникнет. Везде наследит. Поиск пищи у него сочетался с добыванием. Он не ограничивался функцией прямохождения. Расщеплял камни, валил деревья, рыл ямы, добывал огонь. В отличие от рептилии, даже сытый, не успокаивался. Сооружал, высекал, рисовал. Этим первобытным житием он до сих пор интересен для нас, ушедших далеко вперед.   Этим он надежен как объект исследования истории - науки, боготворящей следы человека.
  Так что в своих изысканиях древностей Павел сделал верную ставку на человека. Из Машиных рассказов о муже я заключил, что он был бессребреником, корысть не его конек. Как любой из нас, он добывал пищу трудом, нуждался в средствах. Ходил на охоту, рыбачил, питался от леса, реки, огорода. Излишек относил на рынок. Но, как немногие, он слился с природой, и общение с ней ощущалось им тем благом, в котором и состояло счастье человека.
   Могло ли увлечение археологией стать для него средством наживы? Вряд ли. Разве что отдушиной, средством утверждения себя в мире церковных традиций, старообрядческого мещанства.
   Кроме того, и тут его ожидания любителя полностью совпадали с мнением археологов-профессионалов, способен ли древний человек предложить нам, детям мегаполисов, нам, насытивших жизнь столь разнообразными дорогими вещами, нечто такое, чтобы до конца дней наших обеспечило наше безбедное и сытое существование? Первобытные человек, древние люди были бедны. Недаром индейцы, вернее, совсем не даром, еще недавно убивали белого человека за лоскут одеяла, за кусок солдатской шинели, за примитивную кухонную утварь, за металлический нож.
  Найти древнюю цивилизацию и обогатиться - эта бредовая идея могла прийти Юле, не способной к систематическому труду, и ее Руслану, набравшему кредитов под красивые глазки, призрачные прожекты.
  Объективности ради надо заметить, что угар охоты за сокровищами слегка затуманил мозги и Машиному парню. В папке я обнаружил с десяток вырезок о разорителях скифских курганов и более всего - о кладоискателях Крыма. Я предположил, что у Павла в Крыму были друзья студенческих лет. Там проводил каникулы. Туда выбирался в отпуск, еще до переезда в поселок. Украинские газеты 90-х годов пестрели такого рода публикациями. Экономика рухнула. Люди искали поживу. Вот и подались с заступами и лопатами археологические памятники разорять в Крыму. То же самое творилось и у нас на Ставрополе, в Краснодарском крае, под Ростовом. Подались так же кто янтарь на калининградском взморье добывать, кто тайгу разорять в Хабаровском крае и Приморье ради китайских и корейских лесозаготовок. Природные и исторические возможности регионов определили виды браконьерства и прочих преступлений.
   Интересно, как повело бы себя таежное народонаселение, если бы скромный егерь отыскал что-нибудь эдакое? Растащили бы по закромам. Не заметил я здесь, что народец государственный интерес блюдет. Кулацкий интерес всем движет.
   Чтение при свече очень утомило. В цивилизованных условиях я был привередой. Заряжал настольную лампу 100-ваттной лампочкой, заботился о хорошем освещении в метро, читая под лампочкой в середине вагона. Перестал читать в условиях трясок и плохого освещения в электричках и автобусах. Только самолет был исключением. Свеча была серьезным испытанием для глаз. Может быть, еще и поэтому здесь чтение не жалуют? Я задул огарок, помещенный в граненый стакан, и прилег поверх спальника собраться с мыслями, обдумать, как быть дальше.
   Я сразу же погрузился в дрему и, не связав и двух слов о себе, забылся. Меня разбудило дыхание под ухом. Правый бок, обращенный  к стенке, заледенел, а левым я почувствовал тепло и упругость женского тела. Со мной, каким-то чудом удерживаясь на краешке и без того тесной кровати, лежала Маша.
Я и раньше сдержанно воспринимал ее девичьи уловки заинтересовать мужчину. А после ее рассказа о муже, знакомства с его вещами, бумагами проникся симпатией к парню и совестился, что живу рядом под одной крышей с женщиной, поверившей в гибель мужа, ищущей здорового, хозяйственного мужика. Для меня Маша была девчонкой. Дочка моя, наверно, была б ее возраста. К тому же, догадываясь о печальной девичьей истории, не мог допустить ее еще одного позора. И ответственность, конечно. Не мог я взвалить на себя ее хозяйство, ее уклад жизни, принять стереотипы ее поведения, ее интересы и планы. Я прилетел и улетел, голубь залетный. А ей здесь жить. В городе, столице она завянет. Да и нужен ли ей город и я, далекий от охоты и рыбалки, разделки дичи и дров?
   Я кашлянул, давая знать, что проснулся и знаю об ее присутствии. Маша слегка поерзала, закрепляясь на правом боку, прижалась поплотнее, обдавая дыханием и жаром, потом хихикнула. Она утеплилась, прежде чем лечь ко мне. На Маше была вязаная кофта с крупными пуговицами, теплые шерстяные чулки и высокие носки. Под такой броней она легко бы отбила атаку.
   - Ты неправильно лежишь, - сказал она.
   - Почему?
   - Лежать надо на правом боку и спиной к стенке.
   - Да-а, тут такая холодная стенка, что закоченеешь.
   - А ты убей медведя и повесь шкуру.
   - Убивать обязательно?
   - Здесь все так живут. В тайге не убьешь - не проживешь.
   - Маша, а ты веришь, что Павел погиб? - после некоторого молчания, когда она затихла и ровно засопела, я решил спросить. А для себя еще надо бы выяснить, послужит ли имя ее мужа щитом для нас.
   - Нать, погиб, - Маша закопалась плечом и коленком под меня и, крутанувшись, легла на спину. Я оказался на левом боку, зажатый к стенке. Похоже, не я был главный на этой узкой жилплощади. Она закинула руки за голову, как на стоге сена под звездами, и мне совсем не нашлось места в этой Вселенной. Теперь мое дыхание согревало ее щеку.
   - Почему такая неуверенность: наверно?
   - Мы весной его потеряли. Зимой все было надежно, в смысле дороги. Он всегда выбирался из леса на лыжах по насту, когда подтаивало. А тут резкое потепление. Снег никакой. Река разлилась. Все боролись с наводнением. Не до охотника в тайге. Потом я пошла с Цезарем. Следов не нашла. Ну, избушка на месте, ловушки, капканы не поставлены, костровища в округе. Даже нодью видела ближе к Каменной речке.
   - Нодью?
   - Костер такой зимний из бревен, как стенка. Долго и ровно горит, рядом спать можно. Странно все это.
   - А что странного?
   - В зимовье меха лежали, консервы, еда кой-какая. Нать, отлучился ненадолго, вернуться должен.
  - Зверь перевелся. Потребовались новые места для охоты.
   - Как по-книжному говорите. Потребовались... места... А простого не знаете. Он капканы бы взял. Говорю же, их в зимовье оставил. Он их собрал и вроде как домой навострился, но вроде как передумал. Что-то отвлекло его. А зверовать там больше негде. Таежный пятачок среди скал.
   - В горы мог пойти?
   - Гиблые места, не пройти.
   - А по речке?
   - Камень. Завалы там каменные, не щебенка - валуны. Представь: меж каменных стен по ущелью валуны выкатились, все забили, пройти невозможно.
   - Не всегда так было. Природа изменчива. А что там за завалами?
   - Старики сказывали, тоже кусок тайги, лесные озера. Ходили самые отчаянные, когда через ущелье доступ был. Возвращались не все.
   - Ты говорила про наводненье. Оно у вас каждый год?
   - Редко. В прошлом году снега большие, а весной еще и непогодь, дожди. Вот и разгулялось.
   - Постой, если снега, могли они Каменную речку завалить, мог он на лыжах по снегу через ущелье?
  - Мог. Я об этом думала. Все равно гиблое место. Ветер по ущелью, как в трубе, снег выдувает. Весна ранняя. Ну, прошел он, а дальше - в ловушке, жратва на исходе, назад не повернуть. Сгинул.
    - Ты прямо о нем как о собаке. Не мужик что ли? А что Николай говорит?
    - Он мыслит, что Павел подался туда, на Камень-речку и сгинул в скалах.
   - А предположить, что не погиб. Что тогда?
   - Снега что ль дожидаться? Так долго это.
   - Весна у вас короткая, лето тоже. Белые мухи в сентябре.
   - Холода - да, а большого снега надо год ждать, месяцев восемь-девять. Околеет с голодухи.
   - Как ты о муже...
   - Не святым духом питался. Живой человек, смертный.
   Наговорившись, мы притихли, думая о своем. Невольно я уткнулся в Машину грудь, теснота вынуждала. Я понимал, что женщина соскучилась по человеческому общению, участию и теплу и пришла не за тем, вернее, не за этим. Разговор о сгинувшем муже-неудачнике охладил наши чувства, если они были. Он лег меж нами. А мы отвели душу. Я, пригревшись, задремал по-стариковски. А когда очнулся, Маши уже не было.
               
                ГЛАВА ХV
  Я спал без снов. Пробуждение было тревожным, словно подтолкнул кто-то. На скамейке, в головах сидел в дождевике Николай и листал журналы. Это меня взбесило. Второй раз он застает меня в беспомощном состоянии, врывается в мою личную жизнь и сейчас будет поучать. Я был в хорошей форме, спал одетым поверх спальника, поэтому скатился легко и развернулся в темпе вальса, обхватив его за плечи:
   - Ну-ка, встань, Николай.
Мое деловое поведение его смутило. Он утопил бороду-лопату за воротник, заглядывая под себя, не придавил ли чего ненароком, садясь.
   Я использовал его готовность уступить и, разворачивая лицом к двери, поторопился выдохнуть:
   - Пошел вон!
   Он правой рукой перехватил мою голень, а левой с разворота захлестнул меня. Я полетел прямо к печке. Природа надежно поставила меня на крыло. Я сумел вырулить наискосок в угол под книжную полку, вскинув вверх руки. Так в ансамбле «Березка» в Финляндии кружили наши девушки. Я больно ударился о стену, напрасно хватаясь за книжную полку, чтобы удержаться на ногах. Две хлипкие доски перекосились, и мне на голову посыпались книги, пластмассовый будильник на батарейке, бритвенные принадлежности и прочие мелочи. По плечу скользнул гаечный ключ и затерялся под ногами. Надо бы прочнее все это сделать. На мгновение отключившись, я сполз на копчик, и, словно бы в вязком тумане, ко мне пробился голос Николая:
   - Хлипок ты против меня, академик!
   Какая-то мысль в самом начале полета обнадежила меня, и я через секунду-другую ухватил ее за хвост. Драка в замкнутом пространстве - это особое искусство. Узкая территория лишает опытных бойцов технических преимуществ. Широкие замахи, развороты, забеги здесь не срабатывают. Теснота сковывает маневр Кто защищал себя в переполненном метро и электричках, поймет меня. Николай, мужик крупный, взял меня массой. Вот какая ценная мысль. И пока он вышагивал ко мне, чтобы достойно довершить начатое, я, как испуганный паучок, сжался в комок, напружинился и, оттолкнувшись от стены, ринулся на него всей массой.
   Он опять зачерпнул меня пятерней и отмахнулся. Следующий полет был во мраке. Я влетел через дверной проем в сени и покатился вслед за оцинкованным ведром, в котором доживали последние мгновения остатки питьевой воды. На этот раз я удержался на ногах и затих.
   - Ну как ты там? - монстр в дождевике заполнил дверной проем, вглядываясь в темный угол. Я использовал это преимущество и ударил, целя по носу. Но в последний момент Николай наклонился, высматривая меня под ногами, и схлопотал по лбу. Я душевно приложил его. Полет спиной с растопыренными клешнями не был долгим. Пятясь, Николай приземлился на скамейку. Стол под его спиной захрустел. Потасовка вернулась в изначальную точку.
   И на этот раз пострадавшим был я, отбивший кисть. Никому не присоветую бить кулаком по совковой лопате.
   Несмотря на замедленные манеры увальня, Николай опережал меня. Он распахнул дождевик. Под полой с правого бока стволом вниз свисала короткоствольная двустволка. Мне некогда было пугаться и ждать, пока она примет горизонтальное положение. Я опять ринулся на встречу опасности и отбил ствол в сторону. В замкнутом пространстве раздался громоподобный выстрел. Сноп огня полыхнул под потолок, полетели стекла. Заряд дроби разметал мои картонные жалюзи и почти вышиб оконную раму.
   Никто не ожидал таких катастрофических последствий. Николая, по всей видимости, случайно нажавшего на курок, они привели в шок. Он таращил глаза и хватал воздух широко раскрытым ртом. Меня же все это еще больше взбесило. А ведь я мечтал залечить нервы в тихом поселке, среди тайги, на свежем воздухе. Я сорвал с него ружье, освободив от дождевика наполовину, огрел прикладом по уху и завалил обмякшую тушу на спальник. После нескольких попыток я подоткнул стволы под кадык. Мне трудно было отыскать курки и спусковые крючки, затерявшиеся в широкой и густой бородище. Николай быстро ожил и вцепился в ствол. Железу под его кулачищами жить осталось недолго.
    За этим занятием нас и застали Маша и Цезарь. Бедный пес, привыкший к выстрелам, был осыпан осколками стекла, когда, как я полагаю, прилаживался к бочке под окном. Они поблескивали в его густой шерсти, не привыкшей к такому душу.
   Маша опередила Цезаря и, не переступая порога, заполнила дверной проем, вцепилась в косяк.
    - Прекратите, звери, мерзавцы, - ее голос был визглив и пронзителен.
   У меня мурашки пошли по коже. И голос, и ситуация меня испугали. Не то я творил.
Цезарь тоже пытался что-то выразить, потявкивая, не раскачавшись никак. Но был лишен голоса. Маша, не оборачиваясь, запнула его на крыльцо.
   Я вырвал ружье из рук Николая, они скользнули по стволу, и передал Маше.
   - Что вы творите? Как вы можете? - всхлипывала она, прижимая ствол к подбородку.
   К Николаю пришла уверенность. Он отыскал потерянный было рукав дождевика, завернулся в свою хламиду и осторожно высвободил ружье из Машиных рук.  Меня в это время беспокоил сгрудившийся спальник. Я забыл, что не заправил постель, и увлечено занялся привычным делом.
   Николай обнял Машу за плечи. Она всхлипывала на его груди, разметав волосы. Платок сполз на затылок. Потом Николай развернул ее и подтолкнул к выходу:
   - Сестренка, подыши пока. Нам надо поговорить.
   - Маша не уходи. Он убьет меня.
   Кто-то произнес эти слова. По перекошенной роже Николая, прокручиванию заскорузлого пальца у виска, я догадался, что голос принадлежал мне. О чем говорить? Не о чем говорить после такого погрома.
   - Что тебе нужно, борода? Иди зверей пугай по тайге. Хватит лезть в мою жизнь.
Николай запрятал ствол подмышку, запахнул дождевик и неспешно просовывал пуговицы в петли.
   - Сестренка сказывала, ты бумаги нашел ее мужика, - Николай кулачищем почесывал лоб. Вторая рука рвалась к уху. Крепко я его приложил.
   - Ее мужика, - передразнил я. - Чучело огородное. Ты хоть имя-то его помнишь? Все его бумаги у меня на столе. А вещи под полом, под печкой. Она на люке стоит. Бери ключ и работай.
   Я извлек среди книг разводной ключ, разделивший участь предметов с книжной полки, и бросил к ногам Николая, а сам вышел на воздух. Достал меня этот братец.
Я вернулся на квартиру поздно вечером после прогулки по окрестностям. Долго сидел у реки. Вид замерших лодок и рыбаков-одиночек с удочками успокаивал. На нашем берегу кричали чайки. Их встревожило возвращение пары тяжелых лодок с крупным уловом. Мелкая рыбешка, выбрасываемая за борт, становилась добычей беспокойных и прожорливых птиц.
   Я разделял одиночество рыбаков, задремавших с удочками. В отличие от них, мне не хотелось домой. Ничего хорошего там мне не светило. Разбитое окно, разрушенная полка, сломанный стол - о такой ли налаженной, уединенной жизни мечталось? Я боялся Николая. Было стыдно перед Машей за свою нервозность. Я беспокоился за себя. События развивались не лучшим образом для меня. Очень скоро мне потребуется выдержка, а нервы ни к черту.
   Я добрался сюда, чтобы найти скрытые в тайге, неведомые людям археологические памятники, на которые указывала моя карта. На то же претендовал якобы погибший при соболевании Павел. Навязчиво вел себя Николай. Его вдохновителем, как подсказывали мне размышления на берегу, могла быть старообрядческая община. Ее волновала судьба святынь, затерянных или запрятанных в тайге под натиском энкэвэдешников. У меня не было уверенности, что мое исчезновение успокоило Юлю и ее компанию. Вот будет потеха, когда соберутся здесь в поселке все участники этих хитросплетений и начнется гонка за сокровищами. Устою ли я в таком веселье?
   С этой тревожной мыслью я и вернулся во двор. Цезарь мое появление не обозначил никак. От беспокойного соседа, пугающего его поленницами, выстрелами, Машиными пинками, он решил держаться подальше, под навесом. Бедолага, ему, как и мне, в последнее время не везет, достается по первое число.
   Не таким мне виделась - с поднятой шерстью на загривке – жизнь в таежном краю. Конфликты, с руганью и драками, не были моей стихией. Их не могло быть при моем настрое на жизнь настороже. Я предполагал столкнуться нос к носу лишь с дикостью бытия природного свойства, холодом, грязью, бездорожьем, бытовой неустроенностью. Это меня не пугало. Такая среда обитания, в отличие от жизни в мегаполисе, не подавляет. Всегда можно выйти к зеленым далям, тихой речке, белым березам, закатам и восходам,
чтобы насладиться красотами природы, одиночеством, свежим воздухом, простой мудростью первобытного бытия. Этих благоприятных условий психологической разгрузки не заменят ни городские друзья, ни рестораны с барами, ни музеи с театрами большого города.
   В моем представлении дикость же нравов таежного поселка должна была остаться за бортом моего существования. Не лезу ни к кому, значит, и ко мне не полезут. Так спокойнее. Этот принцип поведения срабатывал в городе, где в условиях скученности отдельный человек был незаметен, терялся в толпе. Свойственная деревне
незатейливость человеческих отношений в моей ситуации оборачивалась назойливостью Маши, Николая и первых попавшихся на моем пути людей.
   Тоже ничего страшного. Пережить можно, если бы не мой характер, вернее, та износившаяся, лоскутная психика, с которой выплеснул меня в провинцию коварный мегаполис. Я уходил в академический отпуск после стрессов, связанных с похоронами
матери, потерей семьи, традиционными для журналиста, мелкими конфликтами на работе. Тоже терпимо и преодолимо. За одним исключением. Я уходил другим человеком, настроенным на серьезные перемены в жизни, и становился другим. По существу я менял
жизненные ориентиры. Журналистская карьера, стабильный заработок, размеренное и предсказуемое, насколько это было возможно при репортерской работе, существование - все побоку, все в тартарары. Наступило время авантюр, надежд на удачу и опоры на
собственные силы, поскольку возможные помощники легко превращались в противников. Будущее было призрачным и далеким, а реальная действительность - грубой и опасной, особенно для почек, селезенки и суставов. Но мне было интересно. Потому что с целью и смыслом жизни проблем не было. А если их ясность и замутнялась в житейских
передрягах, то я добирался до сути коротким путем, проверенным, как у бывалого скандалиста, методом. Обострял ситуацию, и все пресловутые точки ставились в том месте, где и требовалось. Так мне казалось. А как было на самом деле, разберусь со временем.
   Конечно, я нервничал, наламывал дров. Сам себя пугался и очень переживал от этих передряг. Угнетенное состояние, после драки ли с парнями на берегу, с Николаем ли, сменялось самобичеванием, свойственным слюнявым интеллигентам, а если серьезно – творческим натурам, людям с подвижной психикой. Я давал себе слово быть
корректным, не скандалить и опять срывался. И в конечном итоге прощал себя единственным оправданием. Ведь я шел к цели, понимая, что останавливаться нельзя. Иначе в моем возрасте время будет упущено и до главного не дойду. Надо было отстаивать свою мечту в неблагоприятных условиях.
  «Этот психованный», - так отозвался обо мне Николай в разговоре с Машей. При мне он бы себе этого не позволил. Я бы, точно, вспылил, устроил скандал, а для спокойного, невозмутимого таежника очередная разборка была бы, пожалуй, в тягость. Да и сторонятся нормальные люди тех, кто, по их понятиям, непохож на них, выбивается из общего ранжира и вдобавок - вспыхивает, как порох.
   Маша, я мысленно был благодарен ей, на реплику брата отреагировала продолжительным, шумным вздохом. Она в чем-то главном понимала меня, сочувствовала мне, считая, что не все так однозначно в моей жизни. Это понимание на инстинктивным, бабьем уровне. Сочувствие им, бабам, свойственно, а до глубин докопаться недосуг. Мне хотелось поговорить с Машей после ухода Николая, объяснить
ей, в чем мои тревоги и заботы. Тем более что она вышла во двор. Цезарь звякнул цепью.
   - Ну что, жопа, жрать захотел, - Маша, вышедшая покормить пса, поставила миску. Желание пообщаться с ней у меня пропало.
   У моего крыльца царил порядок. Мусор и стекла убраны. Окно вставлено. Старая рама и запылившиеся наличники наводили мысль о запасном окне, для зимы. Зимовать мне нынче без двойной рамы. В комнате пахло свежевымытым полом. Печурка, на первый взгляд, оставалась нетронутой. Я запомнил, в какой последовательности, какого окраса стояли болты. Присмотревшись, я обнаружил несоответствия. Книжная полка была починена. Дело нехитрое - наживить с десяток шурупов. Книги поставлены кое-как. Николаева работа. Маша вряд ли поставила бы книги вверх тормашками. Видимо, сам сделал ремонт, а сестру на мытье пола позвал. Книги, журналы, папка на столе находились в переворошенном состоянии, не потому, что их разгружали для ремонта надломленной ножки. Нет, их тщательно просматривали, искали что-то и вряд ли нашли. Иначе бы исчезли.
  И тут я вспомнил о припрятанном пакете. Там, наверняка, содержалась разгадка исчезновения Павла, назойливости Николая и Машиного беспокойства за меня.
   В отдельном конверте, по размеру чуть больше обычного почтового стандарта,  я обнаружил несколько картонных карточек с выписками из газет. Каждая была пронумерована. Я прочел на удачу первые две. Номер один сообщал, что "уральские археологи прекратили свои работы на Ямале в связи с резким протестом представителей местных малых народов. Могильник, который раскапывает экспедиция под руководством Натальи Федоровой, проживающие в районе Зеленого Яра ханты считают своим святилищем. Здесь находятся могилы их далеких предков. Археологи, утверждают местные жители, потревожили души усопших. Находки, сделанные археологами в районе Зеленого Яра, учеными признаны действительно уникальными. Летом 2000 года здесь обнаружили первую хорошо сохранившуюся мумию девочки. По заключению экспертов, такого на севере Западной Сибири еще не находили. Прошлый археологический сезон был отмечен новой сенсационной находкой - мумией рыжеволосого мужчины, облаченного в медные доспехи. Уникальными считают ученые и обнаруженные в захоронении предметы быта, бронзовые фигурки людей. Датируются эти находки У-У11 веками нашей эры".
  Номер два ни по теме, ни по временным рамкам археологических находок не был связан с первым сообщением. Говорилось о том, что "на вершине скалы возле поселка Черный Ус археологи обнаружили солнечные часы племен, населявших в прошлом территорию Урала. Роль хронометра в уникальном астрономическом памятнике древности выполняла массивная плита, вытесанная из  песчаника. По тени, отбрасываемой этой стелой трапециевидной формы, жрецы вели 2,5 тысячи лет назад тщательное слежение за ходом времени. Любопытна история открытия. Сначала внимание археологов привлекла фантастическая фигурка птицеголового человека, выбитая на поверхности плиты. И лишь после детального изучения необычного каменного сооружения удалось установить его предназначение. По мнению доктора исторических наук Виталия Ларичева, находка позволяет говорить о высоком уровне астрономических знаний у древних жителей Урала, сумевших создать солнечные часы практически одновременно с античными греками".
  Более цельное впечатление оставил следующий номер три, под которым значились три информации на одну тем. Говорилось о найденной мумии женщины, жившей в доисторическую эпоху. К Золотой Бабе она не имела никакого отношения. В саркофаге нашли головной убор с украшениями из золотой фольги. Даже при сильном воображении я бы не решился утверждать, что это верный след.
  Карточки под номерами четыре и пять были близкими родственниками. Речь в них шла о древних мегаполисах. Под номером четыре, в частности, значилось: "Сенсационные открытия сделали уральские археологи совместно с немецкими коллегами в ходе раскопок в N-ой области. Следы людского поселения на берегу озера на западе Северного Урала, датируемые 1Х-УП в.в. до нашей эры, были замечены учеными еще в 70-х. А после проведенного четыре года назад геофизического мониторинга археологи были поражены реальными масштабами спрятанного под уральской землей мегаполиса, в котором сохранились жилые дома и улицы.
  Как рассказал руководитель исследований академик РАН Мечислав Володин, в этом году археологическая экспедиция преподнесла ученым еще несколько сюрпризов. Помимо обилия изделий из керамики, кости и бронзы, внутри протогорода была обнаружена нехарактерная для того времени на территории Урала мощная оборонительная система. Отмечены следы совершенно разных культур и этносов, сосуществовавших в одном и том же месте. На полу некоторых жилищ найдены тела младенцев, что, предположительно, может свидетельствовать о культовых обрядах шаманизма. Одной из загадок для археологов остались и два сооружения, представляющие собой уменьшенную копию обычных домов.
  От кого пытались обороняться древние жители "Уралбурга", как уживались вместе совершенно разные культуры и для кого были построены крохотные дома, ученым предстоит разгадать в ближайшие два года, когда закончатся раскопки протогорода."
  По номером пять таилось не менее сенсационное сообщение: "Необычную миссию - охрану раннехристианского монастыря на берегу Северного Ледовитого океана - взяли на себя  пограничники Арктического пограничного управления ФСБ РФ. Для того, чтобы разного рода кладоискатели не нанесли ущерб этому уникальному памятнику, открытому уральскими археологами более трех десятилетий назад, пограничники выставили здесь специальный пост. В конце 19 века здесь находился форпост Российской империи - застава русских казаков.
  Об истории древнехристианской обители рассказал начальник местной погранкомендатуры и большой любитель древностей подполковник Николай Челноков. Он же и провел журналистов по раскопанным археологами и хорошо сохранившимися монашеским кельям, вырубленным в плотных глинистых сланцах. Некоторые помещения монастыря уходят на десятки метров вглубь и состоят из нескольких комнат. Но самой большой достопримечательностью памятника является выпуклый несторианский Крест, тщательно выбитый на своде одного из культовых помещений. Это изображение в свое время позволило ученым сделать вывод о том, что монастырь был основан приверженцами несторианства-христианского еретического учения, проникшего на Урал в У веке нашей эры.
  Сотрудники Института истории, археологии и этнографии РАН объяснили, что на территории Северного Урала находится не один культовый объект, связанный с христианством, проповедники которого появились в Приполярьи уже через два столетия после возникновения этой мировой религии. Однако памятников, подобных этому монастырскому комплексу, пока не обнаружено. Что же касается дальнейшего исследования этого памятника, то, по словам ученых, "все упирается в финансирование". Поэтому в сложившейся ситуации как нельзя кстати оказалась добровольная и благородная миссия пограничников, которую подполковник Челноков назвал "нашим моральным обязательством перед потомками".
  Особняком стояла последняя пронумерованная карточка под цифрой шесть. В ней сообщалось о трагическом происшествии в одном из районов Северного Урала, причиной которого стало самовольные раскопки на древнем археологическом памятнике: "Жертвами обрушившегося оползня стали девять местных кладоискателей, старшему из которых не исполнилось и пятнадцати лет. Эту предварительную версию подтвердил вернувшийся с места трагедии ответственный сотрудник Главного управления по чрезвычайным ситуациям и гражданской обороне округа подполковник Антон Дерягин. По информации представителя Главуправления, группа ребят из окрестных селений вела самовольные раскопки на этом памятнике, где недавно местными жителями был случайно обнаружен клад с монетами, в том числе золотыми, относящимися ко второму-третьему векам нашей эры. В результате подкопа на глубине трех метров верхний слой холма неожиданно рухнул, накрыв кладоискателей. Трем из них к счастью удалось выбраться, получив средней тяжести травмы. Остальных девять остались погребенными и подошедшие на место раскопок жители и сотрудники местной милиции вытащили ребят из земельной толщи уже без признаков жизни. По факту трагедии ведется расследование с участием правоохранительных органов и прокуратуры.
  Как сообщили в одном из силовых ведомств округа, в ходе расследования предстоит выяснить - почему район памятника не был взят под надлежащую охрану. Тем более, что такое распоряжение было отдано непосредственно главой округа Сергеем Кожуховым, получившим информацию о ценной археологической находке в марте этого года".
 Я недолго размышлял над глубинной связью всех этих сообщений. Принцип систематизации лежал на поверхности - географическая общность. Я развернул карту Северного Урала. Географические пункты из сообщений рассыпались на ней почти по окружности. В центр этого магического круга попали таежный поселок и труднодоступный горный край с Каменной рекой.
  Назревал резонный вопрос. Если такая впечатляющая плотность археологических находок по окружности, то неужели в центре пусто? Там стоило покопаться. Такого мнения, судя по подбору материала, придерживался и Павел.
  Оставались две непронумерованные карточки. Они не отражали события в регионе, но все же были интересны для меня. Они свидетельствовали о широте интереса Павла к археологическим проблемам. Тема разорения археологических памятников, затронутая в карточке номер шесть, нашла продолжение в одной из непронумерованных. Сообщалось о разорении Черталинского могильника и поселения, где в конце XУ1 века в останавливался сибирский хан Кучум. По оценке местного археолога, шурфы и подкопы рыли не дилетанты. Делали это прицельно,  варварски. Памятник изуродовали. Вокруг разбросаны человеческие и конские кости, керамика, другие предметы быта.
  Мои студенческие познания позволили вспомнить, что в 1597 году в этих местах воевода Воейков изрядно потрепал войско сибирского хана, который погубил в 1585 году атамана Ермака. А спустя год русские полководцы окончательно добили остатки кучумовской орды.
  Я не сомневался: если б не работа и обстоятельства, Павел в своих археологических пристрастиях и газетных изысканиях добрался бы до Сибири и по другим темам. Я порадовался, что у парня, оказавшегося в таежной глубинке по воле случая, проявился не любительский, а государственный интерес.
  Не случайно он приобщил к региональным сообщениям в своем тайнике и такое, тоже непронумерованное: "Археологическое наследие России должно быть защищено законом, считают участники парламентских слушаний, проходящих в Совете Федерации. Рассмотрены дополнения в кодекс РФ об административных правонарушениях, защищающие археологическое наследие от расхищения и устанавливающие ответственность за правонарушения в этой области.
  Проблема защиты стоит сегодня очень остро, подчеркнул председатель подкомитета СФ по общественным и религиозным организациям Сергей Щеблыгин. Он обратил внимание на то, что в последнее время незаконная добыча древностей превратилась "в хорошо организованный прибыльный промысел, в который вовлечены сотни людей". Индустрия нелегальных раскопок развивается в стране "как часть мировой сети криминального антикварного бизнеса, и Россия приобретает репутацию крупного поставщика археологической контрабанды". Сейчас есть сведения о том, что на территории 36 субъектов РФ ведутся нелегальные раскопки. "Антикварный рынок стал частью новой высокодоходной отрасли рыночной экономики", - отметил сенатор.
Участники слушаний обратились к правительству с предложением разработать комплекс мер по сохранению археологического наследия, пресечению грабительских раскопок, усилению контроля за вывозом движимых археологических объектов. В федеральной программе "Культура России /2006-2010 годы/" нужно предусмотреть мероприятия, касающиеся сохранности объектов древней культуры. Целесообразно также обратиться в Верховный суд с просьбой дать разъяснения о применении статей Уголовного кодекса в целях охраны археологического наследия".

                ГЛАВА ХV1
    В последнее время я чувствовал себя собакой, потерявшей хозяина. Грустные чувства одиночества и бесприютности навевала наступающая осень. Я взбирался по извилистой тропинке на краешек аэродромного плоскогорья. Идти было нелегко. Тропинка, каменистая и глинистая, впитывала сырость осени. Ноги разъезжались. Крутизна склона не придавала устойчивости. Я хватался за побуревшие клочки травы и был в этом не одинок. Склон и без моего участия был ощипан и выщерблен не одним поколением авиапассажиров. Тропинка за многие годы въелась в такие изгибы и повороты, которые не давали ей шанса отвоевать дополнительное пространство. Ей бы удержаться наперекор стихиям, ручьям и селевым обвалам на старом месте.
    В первую такую вылазку я покорил высоту почти на четвереньках, растопырив испачканные пальцы.
    - Никак в полет собрался, - прокомментировал мое появление на вершине Иван. Он стоял в брезентовом балахоне у обрывистого края аэродрома, осматривал окрестности и курил дымно, торопливо, не насыщаясь. Даль была затянута свинцовым туманом и тучами. Над тайгой шел ливень. Сюда доносило его влажное, порывистое дыхание. Далеко, на макушках скал полыхали молнии. Я, убаюканный безмятежностью низины, в тесноте которой не многое разглядишь, не ожидал увидеть шабаш влаги и света, передернулся в ознобе. Получить молнией по макушке мне не улыбалось.
    - Привет, - с вымученной улыбкой отреагировал я. Вначале хотелось побыть на вершине одному, а сейчас, глядя на разгул небесных стихий, я рад был и такой ироничной поддержке.
    - Руки не подам, не надейся, - предупредил Иван. Его добродушная, изрезанная мелкими морщинами мордочка ощетинилось седой небритостью. Он побаивался моих измазанных ладоней и все же на вершине, при аэродромном хозяйстве чувствовал себя хозяином положения. Наблюдать природные катаклизмы ему было не впервой.
    - Побрезговал, значит.
    - Я смотрю - ты с утра и на четвереньках, ходить учишься.
    - А что ты посоветуешь?
    - Палку надо брать. На канатную дорогу не надейся, не проведут. А на трех костях всегда сподручнее.
    Мы постояли молча. Я обошел его, чтобы не глотать по ветру махорочный перегар. Иван взмахнул широким брезентовым рукавом в мою сторону. Несмотря на щуплую фигуру, узкие плечи, руки у него были длинные, ладони - широкие, а пальцы - мощные и корявые, как сучья в буреломе. Я проследил за его взмахом и уловил нарастающий шум. Свинцовая стена ливня с моей стороны стремительно приближалась. Почти черная, исине-серая вдали, она, попадая в потоки света, теряла густоту окраса, дробилась на серые и молочные нити дождя. Он гнал перед собой рваные облака, клочья тумана, бил в мое разгоряченное лицо ватной изморосью. 
    - Надо уносить ноги, - подытожил наши наблюдения Иван. - Ты чего приходил-то?
    - Скучно внизу, тесно. Простора захотелось.
    - А ты вообще зачем здесь?
    Ситуация не располагала к долгим объяснениям, обстоятельному разговору. Я лишь плечами пожал.
    - Чать за сокровищами сюда? Были тут у нас студенты. Поплутали немного, девок по округи пугали. Им наш Федорыч честь оказал, восвояси отправил.
    - Я на отдых. Я от города устал.
    - Рай такое мыслимо? - Иван взглянул из-под капюшона строго и пристально. Так ничего и не разглядев в ответ, махнул на прощание и поспешил к аэродромным постройкам.
    В другой раз я взобрался сюда по-стариковски, с посошком. Было пусто и зябко и не так сумрачно, как прежде. Посвистывал ветер. Серая мгла облаков нависала над темно-зеленой тайгой и затерянными в ней светло-корчиневыми маковками скал. В той далекой стороне скрывала свои тайны Каменная речка. Там сгинул человек, теперь не чужой мне, в чем-то повторивший мою судьбу.
    Я испытал то же чувство пустоты и одиночества, что и в Москве, разглядывая из широких окон своего офиса сюрреалистичную панораму столицы. В сплетении крыш, небоскребов, куполов и красных звезд над Кремлем вырастали гигантское, вращающееся кольцо фирмы "Мерседес", округлые вывески заморских представительств типа "Панасоник", отощавший царь Петр, прикованный к корабельной мачте, короба зданий из тонированного стекла, изумрудных и других причудливых расцветок. Такое могло привидится во времена моего советского студенчества разве что в бредовом сне. Эта картина была чужда мне. В гигантском муравейнике я чувствовал себя одиноким и потерянным. Душа рвалась из мегаполиса на природу, в незатейливый быт провинции, к влажным лопухам, светло-зеленой крапиве, тенистым лесам, пахнушим земляникой и нагретой хвоей.
    Хлебнув таежного быта, я затосковал по городу, в котором моим кредитным карточкам отводилась роль золотого ключика к потайной двери счастья.
    Меня раздражал Цезарь, гадивший у меня под окном. Он постоянно гремел цепью, а по вечером вставал на задние лапы и заглядывал ко мне в окно. Я натыкался на его мерцающий фиолетовый взгляд и, как ни готовил себя, вздрагивал от испуга. Привыкший видеть в ухоженных московских барышнях другой, подпитывающий лучшие чувства мир, я оскорблялся видом Маши. Ее ручка не была произведением искусства, эталоном ухоженности. Под грубо обломанными ногтями таились залежи навоза, чернозема и картофельных очисток. Растрескавшейся коже на пальчиках приходилось выдерживать натиск острого ножа, суровой нитки, занозистых лучин, тяжесть ухватов,
вил и топора, горячие капли стеариновых свеч.   
    Пользование умывальником у тесной раковины, дощатым туалетом и парой прокопченных кирпичей, над которыми я кипятил воду, не придавали мне уверенности в будущем. Разве в холода они обеспечат мне комфорт и чистоту, к которым привыкаешь без сопротивления? А свечи и керосиновая лампа? Запах от них был удушлив и тяжел. Лампой я старался пользоваться как можно меньше. Она питалась керосином сомнительного качества. Перевозка горюче-смазочных материалов по воздуху была под запретом. Кое-какие запасы доставлялись по реке. Основное топливо для керосиновых ламп, домашних дизель-агрегатов, подвесных лодочных моторов местные добывали в тайге и севернее - в тундровых пустошах, среди нефтяных ям и болот, перерабатывая черную жижу на таежных заимках методом самогоноварения. Какого качества была продукция, лучше не спрашивать. Я опасался лампы, заправляемой мазутным пойлом вместе с поваренной солью. При не соблюдении дозировок она могла взорваться.
  По крыше хлестал ливень. Крупные капли измочаливали кругляк, выданный Цезарем на середине двора. Успел, поганец. Его "произведение", похожее на пригревшуюся змею, разбито в прах, затянуто водоворотами под ограду. А сам "художник", поскуливая, отступил к дальней стенке навеса. Он энергично встряхивается. Его грузное тело вытягивается в пушистое веретено. А что толку? Лапы мокрые. Настил мокрый. Боковой ливень по кусочкам уничтожает Цезаря. Жалкий кусочек мокрой шерсти. Его мерцающие глаза ловят огонек в моем окне, и я сдаюсь.
  Выбегаю под ливень. Серый, холоднющий поток заливает жабры, и мне не хватает кислорода. Я выныриваю под навес, скидываю цепь с Цезаря, обжигаясь ее морозными звеньями и с досады подпинываю пса наружу. Он рычит, но не кидается. Я и сам восхищаюсь своей наглости и безрассудству.
  Потом наперегонки мы долго бежим к моей двери. В замедленной съемке я вижу грязные брызги от лап Цезаря. Я и сам не остаюсь в долгу. Веер грязи из-под моих ног на мгновение отпечатывается на боку Цезаря и исчезает под брюхом. Его лапы подхватывают эти грязные капли с брюха и откидывают на меня. Цезарь - слабак на коротких дистанциях. Я обгоняю его. Или он сделикатничал, пропустил хозяина комнаты вперед?
  Цезарь встряхивается в коридоре, а в комнату вползает в полусухом виде и ложится у печки-буржуйки. Она по-прежнему нетопленая. Я не собираюсь до наступления настоящих холодов палить с таким позором и унижением собранные дрова. Пусть Цезарь не надеется.
  На плите в эмалированной кружке с ржавыми, отбитыми боками горит свеча. Она дрожит и раскидывает не свет, а тени. Мал огонек, а с ним уютнее, душу согревает.
Вторжение Цезаря перебило запах плавленого воска. Комната пропитывается мокрой псиной. Я пожалел, что обзавелся таким соседом. Но теперь я в его шкуре. Футболка и джинсы промокли насквозь. Хлюпают и кроссовки. Я собрался отжать одежду. Движение снаружи остановило меня. Ливень на мгновение обдал шумом. В дверном проеме показалась накрытая мешковиной Маша. Слабый огонек свечи мелькнул в ее черных глазах и затерялся в пределах загадочной, шаманьей души.
  Маша встряхнула мешковину, скинула ее у порога. Холодные капли обдали меня и Цезаря. Я сполз с табуретки, оставив на ней два темных пятна. Цезарь зажмурился от капель и отвернулся, не меняя позу. Он словно бы и не заметил хозяйку. А уж она его разглядела и задохнулась в гневе:
  - Ну, ты, животное..., - замелькали в раскосых глазах огоньки.
  - Он только что задремал, - вступился я за Цезаря.
  Машина  калоша увязла в пушистом боку пса. Пинать его по всякому поводу вошло у нее в привычку. Цезарь отполз боком, напрасно подныривая под печку. Под нее даже мыши не постараться.
  - Оставь собаку в покое.
 - Портишь его. У нас держать в доме не принято.
  - У меня принято. Поговорить не с кем. Хочешь чаю?
  Вернувшись в очередной раз с аэродрома, я до ливня успел на костре во дворе вскипятить чайник.
  - У тебя черный?
  - А какой хочешь? Фруктовый, зеленый с жасмином, растворимый...
  - Ставь с жасмином.
  Полотенцем я обтер табуретку и предложил Маше, а сам устроился на металлическом углу кровати, завернув часть постели. Распаковал пачку сладкого печенья. Галеты лежали открытыми. Я их вместо хлеба.
- Покупные, - оценила Маша. Мы дружно зашвыркали, борясь с кипятком. Каждый в молчании выцедил полкружки.
  Металлическая сетка кровати в сочетании с мокрыми джинсами действовала на меня как острое шило. С черных Машиных волос упала холодная капля мне на руку. Я вздрогнул.
  - Что дергаешься?
  - Ожегся.
  - Тебе надо переодеться, - Маша с наслажденьем хрустнула печеньем, откинув мокрые пряди назад.
  - Надо.
  Мы выпили по кружечке. Я ей подлил еще.
  - Переодевайся, - напомнила Маша.
  - Ага, сейчас, -тоном несогласия откликнулся я.
  - Ты простынешь.
  - Обязательно.
  Маша сорвала с кроватной спинки полотенце и хлестнула мне по щеке. Мокрым концом звучно получилось. Я вырвал полотенце и повесил на место.
  - Я все понял. Повторять не надо. Вообще-то драться у нас тут не принято.
  - Я это помню. Видела не раз.
  Мы переглянулись, как заговорщики, прыснули, расплескивая чай.
  Я пошарил в сумках. Моя фантазия дальше еще одной футболки, еще одних джинсов не пошла. Переодеваться отошел к дальней стенке, к Цезарю. Призрачная, но все же мужская половина комнаты.
  Маша равнодушно пошвыркивала чай, глядя перед собой. Я порадовался, что чай для нее важнее моего присутствия. Краем глаза она все-таки следила за мной, сказала, когда я развешивал на веревке от жалюзи:
  - Оставь, я простирну.
  - Еще чего, обойдусь.
  Стало теплее. Я подобрел. Распластавшаяся на полу шкура подавала признаки жизни вращением глаз и подергиванием бровей. Можно пожертвовать кусочек галеты.
  - Не смей, - пресекла мою попытку Маша. - Не балуй собаку.
   Ей виднее. Я почти всегда терплю ее выпады. Но еще терпимее отношусь к ситуациям, за которыми стоит уклад жизни ее и ее таежного сообщества. Вначале оно казалось мне однородной массой. Приглядевшись, я обнаружил, что население разнообразнее, ждать от него можно всего. А мне хотелось предсказуемости. Важно было проверить мои догадки, потому что в одиночку задуманное я бы не осилил. Нужна надежная опора, чтобы не сгинуть в тайге.
  - Маша, ты заметила: я житель городской, ваших порядком не знаю. Иногда попадаю впросак. Вот и с этим, - я кивнул на Цезаря, - так неловко получилось. Я делаю одно, а ты требуешь другого.
  - Что, что еще? - Машины глаза сузились, огонька в них не поубавилось. - Если ты с раскаянием, то прощаю все грехи, живи с миром. Я сам не без греха, понимаю.
  - А что заметно раскаянье?
  - Да проклевывается. Ты то буйный, то присмиревший. Готов бить всем по мордам, а потом - в нору и, как сыч, сидишь, клюва не кажешь. В поселке о тебе разное говорят. Много плохого.
   - Ничего себе - плохого. Приехал, никому не мешаю, в ваши дела нос не сую. Хлопочу по дому. Живу тихо, как мышка, постом и молитвой. И я же виноват.
  - Не понравилось некоторым, что ты привез сюда разного барахла, вещей всяких, городские продукты. Вроде как богач, расчеты строишь. Это непонятно, это пугает людей, с завистью судят-рядят. А отдуваюсь я с братом.
  - Про тебя поверю. А он-то с какой стороны страдалец?
  - Уважает тебя. Говорит, чтобы не городили понапраслину.
  - Ему что за корысть? Непохоже на него.
  - Мало ты его знаешь. Он характер ценит. У него характер - кремень. Когда со мной беда случилась... Ну, была любовь с тем парнем, с аэродрома, все отвернулись. Мир осудил, а брат встал на защиту, спас меня от позора. Сказал, чтоб не травили, не осуждали.  Ну вот, осталась я на житье в поселке, а потом и замуж вышла. А муж, тот стеной встал. Он на тебя похож. Тихий-тихий, и сразу бешеный. Боялись его. Тебя тоже боятся. Беду бы не принес.
  - Ты скажешь. Я вам что - призрак из мультика, ужас, летящий на крыльях ночи? Что за беда? Живете, как сектанты, от нового шарахайтесь. Кто боится?
  - Мир. Ну, все, кто за старую веру держится.
  - Я так понимаю, что не одним миром тут мазано. Единства в мире староверов нет. Вот ваша семья сама по себе, мнение большинства принимаете в штыки. Глава администрации, я смотрю, сам по себе, очень самостоятельный дедуля.
  - Он не старовер. Это другой корень. Тут в 30-е годы понаехали все, кому не лень, на стройки коммунизма. Энтузиасты, зэки, специалисты с дипломами. Ни строек, ни коммунизма не получилось. На лесоповале и рудниках не долго мантулили. Индустриализация в наших бедных и гиблых краях не удержалась. Часть пришлых война выкосила, другорядь разбежались. А кто и прижился-переженился.
- Аэродром-то они все же выстроили.
-  Это другой случай, почти при мне. Уже в 50-х, когда сибирские реки обуздывали, плотины строили. Нагрянули геологи-авиаторы. Тоже прижились.
  - Ты, Маша, как летописец Родины. Все знаешь, всех рассортировала. В интернате научили?
  - Дак человек, каким бы ни был, здесь, при тайге, он на виду. Ни доброту, ни подлость не утаит, раскроется.
 - А ты к кому ближе? К староверам?
  - Я человек не истовой веры. У меня - жизнь-черезполосица. И я сама всего натерпелась - стыда, злобы, проклятий. Надежд тоже. Я такая же бесприютная, как энтузиасты первых пятилеток с Федорычем во главе.
  - А те, что на плоскогорье?
  - Они сами по себе. Гордые. К нам не лезут. У них там жизнь, как у нефтяников на вахте. Сезон отработали и - в город.
  - Спасибо. Всех, значит, обсудили.
  - Не всех. Еще ханты и манси у нас. Эти тайги держатся. Рыбу ловят. В тайге промышляют. Но мало. Есть и живущие в избах. Они от всех страдают. Спиваются многие.
  - Почему я их не видел?
  - Берегутся они от чужого сглаза, дикие. В свою жизнь никого не впускают, почище староверов.
  - Неужели все такие?
  - В основном взрослые. А ребятишки у них другие, общительные, - Маша улыбнулась мягко, без иронии, без жестких складок на надутых щечках.
Мне вспомнились купание раскосых мальчишек в реке, разговор с одним из них, его щедрость. Я так и не поблагодарил его подарком за разбитое ведро, которое ржавеет сейчас в виде устройства импровизированного водозабора.
   Линией век, черным мерцанием глаз, гладким и черным, как воронье крыло, волосом Маша напомнила мне этих мальчишек. Был у нее такой таежный замес. А от крепкой породы староверов достались ей крепкие, стройные ноги, широкие бедра, хороший рост.
Моя кружка, которой я грел пальцы, давно остыла. Я по частям, словно впервые, оглядывал Машу, не замечая, как она также пристально и внимательно вглядывается в меня.
  Ливень прошел. С уголка крыши методично капало в переполненную бочку. Цезарь вскочил, всхрапнув, прогнулся и распластался на полкомнаты. Его дружелюбно вильнувший хвост сильно ударил по печке-буржуйке. Она вздрогнула, зазвенела. Тонким дребезжанием отозвалась труба. Звук, как дым, прошелся по жестяным стенкам дымохода и ушел наружу. Цезарь уткнулся носом мне в ногу, слегка подкинув ее. Мол, ты меня привел сюда, ты и выпускай. За хлопотами о псе я преодолел смущение, возникшее в конце чаепития.
- Ну что, хозяйка, выводи собаку...
- ...и выметайся сама.
- Негоже замужней женщине одной у незнакомого в комнате.
- Ты прямо как ревнитель старой веры.
- А тут дело не в вере, а в принципе.
- И где он, твой принцип? Не в штанах ли держишь?
Характер у Маши, как у ее братца. Спокойная, а заводится без крика, без нервов и прочих внешних признаков.
- Не люблю я, когда со стиркой тянут, - мой принцип дрогнул, я сорвал с веревки в кучу мокрую одежду, ткнул ей Маше в грудь. Сверху положил кусок хозяйственного мыла. Этот щедрый жест охладил Машу. Что-то невысказанное растворилось в ее мерцающих глазах.
  Втроем мы вышли во двор. У калитки впитывал сырость бородищей Николай в неизменном дождевике. Под мышкой он держал холщовый сверток. По острым углам я предположил, что это книги. Николай оглядел каждого из нас, прочитал по лицам, что между нами было. "Не было", - уточнил зевком и вилянием хвоста Цезарь.
- Принес книги и тетради, какие смотрел, - Николай протянул сверток мне.
- Так это ж не мои. Тоже нашел избу-читальню. Вон Маша хозяйка, ей и отдавай, - во мне еще бродила неприязнь, я помнил, как летал от медвежьих взмахов Николая.
- Но-но, колючий, охолонись, - он тоже кое-что помнил, что не нравилось ему.
- Да будет вам, пошли вечерять, самовар бы не выкипел, - Машин тон не принимал отказа, и я последовал за ней.
- А тебе не судьба, блохастый, - кивнул я Цезарю. Он пропустил мою реплику, будто и не гостил у меня. Шагнул под навес и, пофыркивая, обнюхал мокрые доски.
- Чудно, с собакой говоришь. У нас это не принято, - прокомментировал Николай.
- Тоже тварь божья, - вставил я.
- Ты еще перекрестись, язычник, - фыркнула Маша.
  Николай, шагая за мной по ступенькам, тоже фыркнул. В мою показную набожность они не верили, как и я, но за богохульство не приняли, уже хорошо.
  Через сумрачные сени, натыкаясь на пучки развешанных над головой трав, на берестяные короба по углам, фанерные и из грубых досок лари-сундуки, я по шлепанью Машиных калош и ее потному, но приятному запаху нашел путь к двери, обитой войлоком и кусками грубой кожи.
   Любая изба хранит вековой запах хозяев. Эта пахла мхом, стружками, олифой, побелкой. Ароматы новостройки перебивали наступающие запахи лесных трав, хлебных запасов, сушеной рыбы, кисловатой, непросохшей обуви, печного перегара. Год-два, и изба впитает все эти пришлые запахи. Они сольются в один, присущий хозяевам грубый запах тяжелого бытия. В этой избе пахло женским телом, чистотой, уютом.
  За окнами парило. Сгущалась холодная сырость. А от углов и стен Машиного жилища веяло заглянувшим солнцем, задержавшимся летом. Оно прокалило скамейки вдоль окон, комод с белыми, кружевными накидками, выскобленный желтый стол, никелированную кровать с белоснежными сооружениями матрасов, покрывал, подушек. Даже домотканые половики излучали тепло и сухость.
  У меня защемило внутри. Сколько потерь из-за моей ложно понятой порядочности! Напрасно уперся вначале, пренебрег гостеприимством, этими, несмотря на вечерний сумрак, светлыми окнами, этой старой мебелью, не одно десятилетие верой и правдой служащей хозяевам, этим бодрящим духом обжитого пространства. Какой сумрачной, вонючей конурой была моя комната! Конечно, она выходила во двор, особый колорит которому придавали бочка с нечистотами и вонючие метки Цезаря. Грустную мысль навевали обилие старых фотографий в рамках, накидок, подушечек, разноцветных клубков в корзинках, а также подвешенные у печки под жестяным тазом мешочки с творогом и капающей сывороткой, несколько чугунков разных размеров и парочка разнокалиберных ухватов у белой печки, массивной как стена. Здесь живет женщина.
Мужчине не нашлось места. Полгода прошло, как он сгинул. Даже в доме не отыскать следа. Где грубые и ржавые, как железнодорожный костыль, гвозди и крючья по стенам, на которые развешивают ружья, зеленый ворох сетей, накомарники, брезентовые крутки? Где над печкой широкие лыжи-самоделы с перетянутыми загибами носков? Где металлическая нога в углу и воткнутое в стену шило с обрывками дратвы?
  - Мужика здесь нет - сорвалось у меня.
  - А был ли он? - подхватил Николай. Он широко перекрестился на почерневшую икону в углу. Мне она не показалась. Крупная, как оконный ставень, вогнутая доска. Богоматерь в мрачных тонах с младенцем, выщербленным наполовину, занимает три четверти поверхности. Правый нижний угол оголен, краска выкрошилась. Маша, вошедшая первой, перекрестилась торопливо и замерла на половине взмаха после реплики Николая. Не докончив ритуал, ухватилась за самовар. Я стал невольным свидетелем отголосков давнего спора между сестрой и братом, не одобрявшим ее выбор. Тем более был странен интерес Николая к бумагам и книгам сгинувшего егеря.
  Маша извлекла из занавески у печки пузатые чашечки в горошек с блюдцами, и мы расположились у огромного самовара за выскобленным столом. Такое чаепитие мне было в диковинку. От самовара несло жаром. На его начищенном боку красовалась в искаженном виде моя клоунская физиономия с выпученными глазами, густыми бровями и длинной, тонкой ниточкой губ. Крупные залысины растворялись в бронзовом блеске этого чудища.
  - Наш гость присмирел и о чем-то задумался, - Николай лез в душу, нарывался на неприятности. После хороших Машиных слов о Николае у меня за чаепитием я уверовал в его деликатность. Он, в отличие от меня, чувствовал себя хозяином положения и пользовался этим. Меня, разморенного, потянуло  на лирику.
- А задумался я о том, изменилась ли что в мире за мою жизнь.
- Ну ты загреб, - Николаю мой глобальный вопрос показался глупостью, баловством.
- Вот скажи, что у тебя сейчас, через много лет стало по-другому? Эти черные избы как стояли, так и стоят. Эти сундуки как были, так и остались.
- А самолет? - робко вставила Маша.
- Ты еще про космос скажи, - пресек ее мыслительный процесс я. - Ведь все это было до нас - и паровоз, и автомобиль, и самолеты. Даже телевизор и космические полеты по большому счету до нашего рождения вошли в человеческую жизнь. Чем удивила нас цивилизация, какой диковинкой, которой не было при других поколениях? Нет ответа. Вот я и думаю, неужели так коротка человеческая жизнь, что даже прогресс в нее не укладывается.
  - А тебе это надо? - Николай сочувственно посмотрел. Подишь ты, умственно больные какими сложными душевными казусами страдают.
  - А тебе не обидно одной минуты, дня не дожить до появления какого-нибудь технического чуда, какой-нибудь вещи, которой простой мальчишка будет пользоваться после тебя каждый день и не считать за чудо?
  - Мирские дела, - Николай, тоже распаренный, в простой косоворотке с красной вышивкой на стоячем вороте, подпоясанный полуистлевшим офицерским ремнем, утрачивал интерес к беседе.
  - Когда разговор о вещи, это мирское. А когда о душе?
  - Ну, ты сравнил!
   - А ты не задумывался, что предмет, которым ты пользуешься, способен повлиять на твою духовную жизнь? Скажем, книга, икона. Но ведь они когда возникли? А в наши времена, при нашей жизни неужели не появилось столь же значительное?
  - Ну и как, появилось? - Николай выставил на ладонь желтый кусок сахара и оценил на весу, прежде чем отправить в рот.
  - Я думаю, что нашел ответ. Это компьютер. Он появился при моей жизни.
 - Как ты сказал? Коньюктор? Что за штука?
 - Такая счетная машинка, - вставила Маша.
  - Не только. Это телевизор в сочетании с пишущей машинкой, книгой, телеграфом, типографией, магнитофоном, кинопроектором и всем другим.
- Когда много всего, стало быть, ничего, - не изменил своему скептицизму Николай. - Вот у меня гладкостволка отдельно, нарезное отдельно. А сосед мой с тройником пошел на медведя, впопыхах патрон не тот достал и не в тот ствол сует. Вот морока. Ножом отбился.
  - Согласен. Кто к чему привык. Одному мобильник подавай, другому - телефон с рычагом для прокрутки, или таксофон, или кабинку для переговоров, или рацию. А мобильник, хотя из того же семейства, все же лучше, универсален, венец качества. Вот как твой нож. Идея на все века одна была, а исполнение разное - кремневый, из обсидиана, бронзы, железа, стали. В основе качества - материал. Вот так и в духовной жизни новый материал определяет ее высокое качество. Компьютер дает возможность больше читать, быстрее узнавать новости, интенсивнее общаться между людьми. Информация в наше время очень многое значит, влияет на благосостояние.
  - Корысть, - подытожил Николай.
  - Тут не корысть - другой горизонт. Компьютер дает возможность смоделировать, сконструировать, просчитать ситуацию, предмет. В прошлом покопаться, в будущее заглянуть.
  - Понятно, пофантазировать.
  - Только более наглядно. В общем весь этот ликбез, Николай, из области лирики. А дальше наступают суровые будни, в которых надо преодолевать трудности. Один я эти трудности преодолеть не смогу. Нужна помощь.
 -  Ну и как ее твой коньюктор измерит? В килограммах, километрах, а, может быть, в рублях? - огрызнулся Николай. Знаю, почему он озлился. Я умело вывел разговор на нужную мне тему, а до этого пудрил доверчивым людям мозги, вертел их вниманием, как хотел.
  Я впервые за много дней забыл о настороженности. Тосковалось по внимательному собеседнику. Звериную тоску я возместил на Николае. Я рассказал ему о Золотой Бабе, неизведанном горном крае, где пещеры и осыпи скрывают следы древности, прошлой жизни первобытного человека.
  Я предложил Николаю пойти со мной в экспедицию. Я объяснил, как проникнуть туда - по снегу, который завалит камни в русле реки.
  Николай пощипывал бороду, смотрел в сторону отстраненно.
  Маша за занавеской гремела посудой.
  - Не дело ты задумал, парень. Зимой в горы? Не будет туда охотников.
  Я так и не понял, принял он мое предложение или отверг. Мы встали из-за стола оба, и я первым вышел из избы к себе.
  Чай из самовара мне не понравился. Вода отдавала тиной и плесенью. Неразборчивы были в поселке. Свыклись с речной водой. Меня покоробило, какую воду носила в ведрах с реки Маша. Зеленая, с коричневым оттенком. Частицы ила, песка, кусочки зелени, серой речной мути несли в дом. Даже мальки плавали, бились об оцинкованные стенки. В ведрах вода не успевала отстаиваться. Ее использовали для питья, приготовление пищи такой, какой была в природе, мутной и неочищенной. Еще в более худшем виде, с самого дна, засасывала ее моя водяная помпа.
  То, что оседало в ржавую бочку во дворе и чугунную ванну, тоже не успевало отстояться. Маша равнодушно черпала оттуда ведром, одним, вторым, не заботясь о взбаламученной мути. Потом бронзовый ковшик, такой же позеленевший от времени, как речная вода от купания коров, нырял в ведро. Из него хлебалось в жаркий день. Из него лилось в чугунки, кастрюли и самовар. Да, местные стандарты ничего, кроме брезгливости, не вызывали.
  Я присмотрелся к ковшику. Я воспитывался на эмалированных, белых, желтых, даже один темно-зеленый служил моей семье много лет. А в целом, каким бы ты бережливым ни был, их век был недолог. От неловкости, торопливости, частого прикосновения металла к металлу, эмаль скалывалась. В эти микротравмы лезла ржавчина. А от нее никакого спасения. Сугубо сухопутная вещь - ковшик, а жизнь у него, как ни крути, морская. Все время в сырости, все время в плавании да нырянии. Обнажится железо, пойдет ржавчина, значит, пришла пора списывать тебя, друг, на берег. Вроде бы не надо тебе по долгу службы держаться на воде, вроде бы новехонек с виду. Но есть в тебе изъян пострашнее кариеса. Крохотной дырки достаточно, чтобы раздосадовать хозяйку и решить твою судьбу раз и навсегда.
  Неказист бронзовый ковшик. Жизнь его была нещадно. Его бока сильно помяты. Это сплошное месиво вмятин, изъянов, боли. Но, выгибаясь, он вбирает в себя боль и держит удар. Бронза, даже древняя, более живучий, потому что более пластичный материал. И этому ковшику для долгой жизни, как кораблю для хорошего плавания, нельзя застаиваться. Иначе обрастет зеленью, как борт - ракушками. Его старение более медленное, но изъяны основательнее, шире. Не заметишь, как и дно отвалится целиком. Этот ковш выливали в жаркой и грубой печи. Его стенки толсты, а сам он тяжел. Делался с учетом массивности на века, под сильную руку. Непросто коррозии поработать над ним.
  Один существенный изъян я постарался исправить. Его ручка держалась некогда на двух бронзовых заклепках. Верхняя разболталась и вывалилась. Ее заменили на неродную, но более современную, железную. Сильный, жесткий металл, как только нагрузки на сочленение возрастали, взялся кромсать и бок, и конец ручки. Но и сам пострадал в этой битве от частого ныряния. Стал ржаветь, истончился, стал сыпаться. Ржавое пятно обезобразило ковшик. Ручка захлябала с зубовным скрипом. Я удалил напильником остатки чужеродного металла, заклепку использовал дюралевую, подобранную на аэродроме. Лучшей и более удачной замены трудно было придумать. Честь ветерана была спасена.
  Мой статус в глазах Маши, хотя я к этому и не стремился, очень возрос. Тем самым я невольно подтвердил виды на нее. Да и для Николая неуемность мастеровитого жильца была знаковым событием. Они, живущие по законам природы, разглядели, как живое к живому тянется, мужское - к женскому. Знать, дело меж молодыми к сговору идет.
  А я, также невольно, поспешил смазать благоприятное впечатление. Взялся за изготовление фильтра. Нарыл чистого, крупного речного песку. Прокалил его на металлическом листе на своем двухкирпичном очаге во дворе. А затем, срезав дно у трехлитровой пластиковой бутылки, заполнил пространство этой массой и для большей жесткости - картонными кружочками. Перевернутую бутылку закрепил к заборному столу за талию. И процесс пошел. Кружку с мутной водой зальешь сверху, а извлечешь снизу баночку со светлой. В час по чайной ложке, зато надежно. На это помутнение разума Маша смотрела, поджав груди и выставив округлые локоточки. Ее мыслительный процесс был короток, а гнев безмерен. Она отфутболила банку кирзовым сапогом. А отодрать бутылку со столба я не дал. Развернул хозяйку и поддал коленом:
  - Еще раз увижу, по шеям надаю, дрянь такая.
  Это возымело неожиданное действие. Маша, раскрасневшаяся, потная, чмокнула меня в щеку.
  - Вот недаром говорят: чем чаще бьешь бабу, тем она глаже становится.
  Мой комментарий заставил Машу развернуться на пути к крыльцу. Она назвала меня дураком и отвесила хорошую оплеуху. Мне подумалось сразу, что вопрос спорный, кто кому по шеям. У Маши это лучше получилось.
  Заглянувший, как всегда вовремя, Николай застыл у калитки. Улыбка широко раздвинула и оттопырила его бородатые кущи.
  - Еще слово и ты получишь.
  Мое предупреждение еще больше улучшило его настроение. Я сказал ему, что у меня сегодня неприемный день, и забился в нору. Из окна мне было видно, как Николай, растирая щетину под подбородком, дивился на мою конструкцию.
  - Вишь, чего измыслили городские, - сказал он Цезарю, который усвоил, куда надо прятаться, если я во дворе занят делом, и где спасаться при очередной разборке жильца с хозяевами. Пес обнюхал банку, так и не дотянувшись до нее, и опять забрался под навес.
               
                ГЛАВА ХVП
  Тайга все время манила меня. Ее темно-зеленая даль будоражила душу. Я рвался туда в мыслях, но чувство неуверенности в себе - в тайге лучше не одному - и опасение заблудиться и потерять время без надежного попутчика-проводника удерживали меня.
  Я не был таким простаком по отношению к лесному бытию, каким хотел казаться окружающим, усыпляя их бдительность. У меня был опыт лесной жизни с детства.
  Тот лес за детской околицей был пронизан солнцем, щедр на землянику и малину. Лес отрочества одаривал березовым соком и подснежниками. А в юности, как это ни прозаично, дарил грибы. Это целый мир, в котором я доверял трем-четырем шляпкам и ножкам и чувствовал себя, несмотря на многоопытность, пугливой вороной из-за привязанности только к грибам благородным. Их видел, их различал. А в целом это был лес породистый, штучный - или темных, сумрачных елей, или светлых вековых сосен, или прозрачно-белых берез. 
  Потом был лес центра России, оскопленный от частого прикосновения и прочесанный бесчисленными дорогами и тропами. Там осинник был гуще, сосны тоньше. И сплошь - замусорен кустарником. Там, несмотря тесную смычку с дорогой-бетонкой, среди густых кустов малины попадались лосиные лежки. Там гроздья черно-сиреневой черники рассекали, вытянув тело наполовину вверх, змеи. Они же справляли поздней осенью свадьбы, клубясь на болотных кочках, сплошь усеянных клюквой. Там, не щадя твои нервы, до последнего мгновения пряталась в густой траве у совхозного поля, косуля и пугала тебя стремительным выныриванием и броском в лесную чащу.
  В те и другие леса я захаживал, как к другу в гости, на часок, на два, на полдня. Бутерброд в кармане да фляжка с водой - вот и все что требовалось, чтобы разделить лесное гостеприимство.
  Полевая практика студента-археолога холодным летом среди скал Северного Урала более всего приблизила меня к пониманию тайги как аналога суровости и дикости бытия. Там тема выживания звучала в грозовом дожде, свисте ветра и хлопках полотнища палатки, журчании ручейка, с трудом отысканного среди каменных нагромождений.
  Именно в то время я обретал уверенность в себе, поправляя нож на поясе, закидывая за ремень, за спину топор, набивая до отказа солдатский вещмешок ржаными сухарями и пакетами с кашей-геркулесом. Но ценнее снаряжения, ценнее жратвы в тех первобытных условиях оставался человек, с которым ты делал одно общее дело. Не ради борьбы с природой, а в подтверждение идеи. Ради отыскания следов, материальных свидетельств, которые давали жизнь одной научной гипотезе или, наоборот, на ее останках озаряли новую.
  Как бы ни было трудно тогда лично мне, я чувствовал себя в тех местах не первооткрывателем. Меня вели по проторенному пути, по исхоженной, проверенной, обжитой местности. Обо мне заботились. Я жил в коллективе, за которыми были надежные тылы - вуз, администрация области, партийные структуры. А уж как в районе хлопотали! Только намекни - и вертолет пришлют на выручку.
  Кончилось время, когда государство, общество простирали крыла, кудахтали над тобой, как курица над цыплятами. Возможно, это не так. И моя личная проблема одиночества трансформировалась в моем сознании в общественную. А все дело в том, что идея поиска Золотой Бабы не волнует общество. Просто оно стало более прагматичным. А государство, как и человек, озабочены тем, как бы выжить. Да и какой президент страны, самый чуткий, да и какое государство, самое наигуманнейшее, проникнутся верой в то, что Золотая Баба существует и ее можно отыскать? Сложно научной гипотезе попасть в ранг общегосударственной. Вынашивать ее, давать ей жизнь и вести по жизни - это во все века удел одиночек.
  Меня ничуть не распирало от гордости за ту миссию, которой я сам себя наделил. Чем больше я думал о тайге, тем меньше мне хотелось туда. В одиночку я ничего не смогу. Даже вдвоем трудновато. Идти по тайге не самое трудное. Оборудовать бивак, чтобы до темноты успеть что-то сготовить поесть, подежурить у костра - вот где надо постараться. Тут, в тягомотине повседневных забот, пары рук мало. А уберечься от опасности, отразить ее? Толпой сподручнее. Таков расклад - нужен коллектив единомышленников, нацеленный на один результат. Пока этим пониманием проникся лишь я. Других желающих морозить сопли поблизости не наблюдалось.
  Да и дело было очень щекотливое. О Золотой Бабе и раньше всяк наслышан, да толковал в меру своей испорченности, в которой бедность и неудовлетворенные потребности занимали не последнее место. Идея! До нее ли, когда брюхо подвело? А потом разве мыслимо ли потереться о золотишко и не попользоваться им? Одному - верное дело. А ватажка - дело хлипкое. Проговорится кто, не сносить головы. Государство, оно не пощадит. Всех заметут под одну гребенку.
  С этих позиций я понимал недоверие Николая, его нежелание раскачаться ради живого, горячего дела, каким я считал поиск Золотой Бабы. Понятно мне было его недоверие к ней как предмету искусства, идолу, изготовленному из золота. В наши ли края, этакое ли способно занести? Да и возможна ли она в природе? Скорее всего она как символ, в моих устах она как приманка для простодушных. А что в лесных чащах и горных отрогах сокровища спрятаны, это сомнению не подлежит. В эту народную молву верится.      
  Наивные, таежные простаки, вы как дети верите в сказку. Хочется вам подержать в заскорузлых, грубых ладонях камни самоцветные, расцветить ими серую жизнь. Одна маленькая вещица может и способна гарантировать приобретение многих вещей. Но счастье, ощущение праздника, всегда оказывается за гранью материального обладания.
  Я свое счастье уже определил. Заглянуть в жизнь прошлую, увидеть в материальных свидетельствах человека прошлого - в этом суть моего поиска под условным названием "Золотая Баба". Между ней и овеществленным следом древней цивилизации я давно поставил знак равенства.
     Мое поселковое житье в четырех стенах, в заботах о бытовом устройстве и вечных словесных передрягах с домохозяевами затянулось. Пора было оторвать задницу от насиженного места, проветриться за околицей. Сборы в дорогу, как в песне, были недолги. Двух-трехдневная прогулка по лесным окрестностям поселка не предполагала длительной подготовки. Важно было просто познакомится с тем, что меня окружало в радиусе 5-10 километров. Я не собирался блуждать в неизвестном направлении. Моим ориентиром оставалась река и ее прибрежные заросли. В отдалении рыжими, песочными пятнами маячили скалы. Река, под утро затянутая туманом, вытекала, судя по клубящимся по камням серым, рваным и легко таящим облакам, от них. Вот туда я и пойду на рекогносцировку.
    Большой рюкзак черного цвета с мощной шнуровкой я оставил в покое. Он подойдет для дальнего перехода, к которому еще предстоит подготовиться позднее основательно. Меня устраивал солдатский вещмешок довоенного образца.   Мне подарили его случайные попутчики-дембеля, с которыми я ехал из Москвы на Урал в одном купе пассажирского поезда. В вещмешке они везли тушенку, которую так и не осилили в дороге. Время проводили в ресторане, а на подходе к своей станции по существу навязали мне вещмешок, чтобы самим сойти при параде, не обремененными грубыми солдатскими вещами. Я ехал налегке. Солдатский подарок мне был не в тягость.
    Тушенка была в промасленных жестяных банках, которые слегка подпортили вещмешку облицовку, а мне - настроение. Я подверг его основательной стирке. Первая была неудачной. Потребовались второй и третий заход, чтобы извести грубое масляное пятно на правом боку, возле крепежного ремешка для шинели-скатки и конца лямки.
    Холстина стала тоньше, бесцветнее и даже бархатистее. Эти обманчивые ощущения я навязал себе сам, поскольку стирал старательно, изводя не только пятно, но и надпись, грубо сделанную шариковой ручкой на материи возле вшитой под кармашек рамки, предназначенной для бирки с фамилией владельца. Некий Никитин не мудрствовал лукаво, оставил автограф рядом. Эту фамилию с острыми готическими буквами, в отличие от масляного пятна, я так и не истребил. Какой бы труд я не вложил, чтобы привести принадлежащую мне по праву вещь в порядок, в глубине души оставался осадок, что она чужая. Это немного раздражало, но я утешал себя тем, что не свыкся с вещью. Она мне послужит. Пооботрется она, притрусь к ней и я.
    Утешало и то, что по дизайну вещмешок слегка отличался от того примитивного, военного, с которым я, вспоминая деда-фронтовика, не раз хаживал в лес в школьном возрасте. Обычный, застиранный и залатанный, куль с завязками. А современный более изящен. Украшен кармашком, добротными, нескручивающимися лямками, толстыми ремешками и другими мелочами, которые, впрочем, не прибавляют объема и прочности изделию. Назначение то же - найти для бедолаги-солдата место под сухпай на два-три дня, под посудно-столовый комплект и пару вещиц личного пользования.
    Я взял не наш громоздкий комплект, а югославский, в котором фляжка и разборный котелок напоминали по утилитарности, экономному использованию объема нашу матрешку. Правда, сготовить в таком котелке хлебово было проблематично. Наш в равной степени годился и под кастрюлю, и под тарелку. Югославский был в матерчатом чехле и носился на поясе. Наш цепляли к вещмешку, и позвякивал как ботало у коровы.
    Помимо рассыпных продуктов, пары банок с тушенкой, нескольких пакетов с заварным геркулесом и пачек галет, я положил упаковку настоящего солдатского сухого пайка в качестве основательного неприкосновенного запаса. Кое-какой НЗ распихал в разгрузочный жилет. В вещмешке также хранилась маленькая кастрюлька с привередливо торчащей ручкой. Едва ее запихнул. Запас спичек и пакет со спиртовыми таблетка покоился на самом дне.
    Я пренебрег палаткой и спальником, оставив их дома. В вещмешке был свитер и легкое одеяло, уложенные у стенки под спину. Вместо шинели-скатки я взял шерстяное одеяло, скрученное вместе с широкой полиэтиленовой пленкой. Разгрузочный жилет и ремень были нагружены под девизом: "Все свое ношу с собой". Ножи - большой хозяйственно-бытовой и перочинный в чехле, аптечка, сумочка с документами, спичками, нитками и иголками, фонарик, фляжка, топорик свидетельствовали о важности запланированного мероприятия и моей решимости выйти победителем в схватке с таежными невзгодами.
    Я ушел рано утром после того, как Маша закончила дойку и вернулась в избу. К двери я приколол заранее заготовленную записку: "Ушел в тайгу на три дня". Притворив дверь, я замешкался у порога. Записка содержала мало информации и вызывала много вопросов. Карандашом я приписал: "вдоль реки, к скалам" и поставил число и время ухода. Это вносило ясность, где меня искать и когда ожидать.
    Нырнув в заросли, я остановился. Скалы маячили на севере. Простенький компас на ремешке это подтвердил. Я встряхнул вещмешок и топорик сразу же дал о себе знать. Мал, а таскать на поясе неудобно. Я снял его вместе с чехлом и понес в руке. Это было оружие, которому я больше всего доверял.
    В специальном брезентовом чехле за спиной на вещмешке в разобранном виде болтался арбалет. Имелось в чехле десять дюралевых стрел. В боевом снаряжении они укладывались под откидной проволочный приклад. Удовлетворительная стрельба из арбалета велась на расстоянии в семь-десять метров. Это я проверил и подтверждаю, вопреки паспортным данным, обнадеживающим на 25 метров прицельной стрельбы. Для охоты он не годился. А для самообороны подходил только после тщательной на то подготовки, когда тетива натянута, стрела вложена, приклад раздвинут, оптический прицел нацеплен. По лесу, в чащобе с ним не походишь. Себя же подстрелишь. Вот расположусь на ночлег. Он будет под рукой. Натяну тетиву и вставлю стрелу, если успею...
    Я подобрал крепкую отполированную частым прикосновением палку, но вскоре отшвырнул в сторону. С этим посохом можно надолго увязнуть в кустах.
    В лесу, среди высоких елей, тонкоствольных берез и чахлого осинника, а также кустов черемухи и ирги, царил сумрак. Солнце слабо пробивалось сквозь увядающую зелень. Его красные отблески терялись в желтых и малиновых пятнах листвы. Я продвигался уверенно, кое-где ощупью. Опушка была мне знакома. Здесь я собирал ветки, коряги для своей печурки, добросовестно разбирал валежник.
    Но и помимо моих экскурсий, всюду виднелись следы человеческого присутствия. Срубленная для минутных хозяйственных нужд елочка, разбросанные, а вернее - занесенные ветром куски бумаги и полиэтилена на кустах, дорога с вмятинами коровьих копыт и мотоциклетных шин. Кое-где попадались импровизированные свалки, которые с каждым годом и выталкивает и поглощает земля. Через проржавевшую эмалированную кастрюлю, такую же коричневую, как и покрывшая ее листва, прорастает березка. Под кустом осины хоронится скелет автомобильного двигателя, явно от маломощного работяжки ГАЗ-51.   
    Я давно уверовал в то, что самое пакостливое существе на земле - человек. Везде побывал, везде наследил. Любуясь на дикие, ветрами изъеденные хребты из иллюминатора во время поездки сюда, я находил ведущие в никуда тропки, черные костровища среди скал, рыжую хижину из тонких плах, одинокого путника с посохом, ружьишком и котомкой за плечами. Выброси меня в это дикое место, растеряюсь и погибну. А ведь кому-то оно знакомо, кто-то знает, в какую сторону и зачем идти.
   Я недолго лукавил, заныривая в лесную чащу. Как ни углубляйся, а река притягивала, манила. К ней из леса тянулись тропинки и следы. Ближе к полудню, намерзшись от пропитавшей одежду влаги, намаявшись от налипшей паутины, недружественных прикосновений веток и оживших под солнцем лесных кровососов, я окончательно вышел к реке. Есть не хотелось. Сел отдохнуть на песчаной отмели под обрывом. Над головой нависала коряга с полуобнаженными корнями. Они, как змеи из лукошка, разбегаются в разные стороны, только убежать не могут.
    Поблескивающая поверхность реки ослепляла и грела. Еще несколько часов и от этой идиллии не останется и следа. На мой берег навалится сумрак. Будет также угрюмо и бесприютно, как сейчас на противоположном, где высокие прибрежные заросли прячутся под жирными тенями могучих елей.
    Мое внимание привлек всплеск весел и голоса. Из-за поворота на середине реки показалась две лодки. На солнечном фоне речной глади и лодки, и черные фигуры гребцов-одиночек напомнили мне игрушки из картона на новогодней елке. Такие же необъемные, плоские, с четкими, как профиль, линиями. Я не видел лиц и подробностей в одежде и поклаже. Да и что вместит крохотная плоскодонка, помимо трепетно держащего равновесие гребца? Разве что его отощавшую котомку.
    Лодки шли по быстрой волне, на гребне течения. Требовался лишь изредка экономный взмах весла, чтобы держаться в фарватере. Иногда передний окриком предупреждал товарища об опасности на маршруте и тот дублировал его действия. Сгорбленная фигура лидера в фуфайке с треухом мне показалась знакомой. Это, почти без сомнения, был Коротков. Я вскинулся, чтобы подняться и окликнуть его, но присел в последний момент. Смутное чувство тревоги удержало меня. Не время и не место для радостных излияний. Я затаился.
    Мое шевеление все-таки заметили. Передний встал в полный рос. Он явно рисковал на стремнине в утлом суденышке, но проявленная им осторожность на грани скрытности, по всей видимости, стоила того. Я разглядел его. Это, точно, был Коротков, компанейский, открытый для всех дедуля Федорыч.      
    Его спутник был встревожен безрассудным риском товарища. Привстал на полусогнутых и тут же сел, держась за борта. Лодка под ним заиграла боками. Того и гляди отведает водицы с верхом.
    - Что там?
    - Пустое, показалось, - Федорыч - я оценил его слитность с лодкой - уверенно опустился и замер в той же позе флегматичного морехода, изредка подправляя курс веслом.
    Еще мгновение, и белые буруны унесли их вдаль. Но не мою тревогу. Игравшие на воде солнечные блики могли ослепить деда. Я не был уверен, что все тем и кончилось. Внимателен и въедлив дедуля. Вернется в поселок, обязательно разузнает, кто в эту сторону подался. Я вспомнил бедолаг, которых он изловил в тайге и отправил восвояси. Жди от него пакости.
   Что ждет меня впереди, с той стороны, откуда выплыли эти суденышки? Какой беды ждать мне сейчас? Какие бы сомнения меня ни одолевали, тоже надо было поспешать.
   Я снял чехол с топорика и для большей уверенности помахал им. У меня неплохо получилось отражать невидимых врагов.
   Я опять углубился в чащу, которая, кстати, не очень-то и пугала. Все ведь исхожено-изгажено, словно трактором прошлись по тайге. Тут, рядом со спиленными ельником, кусты помяты и изорваны махрящимися тросами, а ветки с порыжевшими иглами сложены в кучу. Дальше натыкаюсь на гору консервных банок. Своеобразное капище геологов. Каждый, проходивший мимо почитал за честь подкинуть свою, опорожненную. Я пересек трассу, проложенную двумя ободранными стволами елей. Не годна елка для столярных работа, сучковата. Но кого-то привлекла ее стройность, прямизна. Почти дотащил до берега и спекся, бросил.
    Мазутное пятно под елью, как слитые помои, покоробило меня. Все чаще стали попадаться и другие следы промышленных пейзажей -  мотки проржавевшей и мятой проволоки, массивные шкивы, шестеренки, ржавые блоки от непонятных механизмов, которые под "Жигули" не приспособишь. Какое-то горнорудное оборудование, раскиданное по всей тайге.
    Эта догадка подтвердилась, когда я вышел на залитую солнцем поляну. В кустах орешника, за махристыми головками густых трав угадывались рухнувший и сгнивший забор, оборванные куски колючей проволоки, покореженные опоры наблюдательных и сторожевых вышек.
    Это был заброшенный рудник. Люди отвоевали пространство у тайги, залили землю асфальтом и бетоном, а потом тайга поглотила его обратно. Впредь наука. Не зевай. Тайга тоже не терпит бесхозяйственности.
    Рискуя напороться на ржавую колючку, я обошел кусты, приняв вправо, к реке, и вышел на открытое пространство, созерцая былое величие рудника. Здание рудоуправления давно растащили на кирпичи. Его разрушали по диагонали. Второй этаж едва угадывался в уцелевшей боковой стене. Водонапорную башню, низ которой был выложен из речного камня, разломали сверху, ради облицовочных плах. Она напомнила мне уличный фонарь прошлого века, только больших размеров. А вместо светильника позвякивали на ветру скрученные трубы и ржавые емкости.
    Поставленная на торец металлическая цистерна с массивными опорами и витыми лестницами тешила не одно сердце подвыпившего таежника. Ее расстреливали из ружей, сминая бока, и прошивали из карабинов. Для серьезного охотника такая забава - ребячество, безрассудная трата боеприпасов.
    Дощатое строение шахты зияло разбитыми окнами, ободранными углами. На серые доски никто не позарился. Ради забавы выбили несколько и сбросили вниз догнивать. С фасада, под окном, стена немного выгорела. Ее затушили, оставив обугленную дыру размером с очаг камина. Сбоку на рельсах застыла вагонетка. Дальше ей не было пути. Под обрывом виднелись островерхие кучи пустой породы, мелкой, как песок.
    Всюду на территории были раскиданы куски рельсов, арматуры, обрывки труб, проволоки. Под кучами щебня и каменного мусора выглядывали расщепленные оконные рамы. Шевелились, как волосы покойника на ветру, вороха ветоши, пакли, бумаги.
    Почему-то много бумаги оставляет после себя человек, покидая этот мир. Она о многом может рассказать. Жаль, что тленна, как и ее хозяин. Среди клочков я разглядел бланки на производство работ, отпечатанные в 50-е годы, слипшиеся конторские книги, сморщенные клочки газет, куски плакатов и указателей.
    Несколько обнадеживающий вид был у трех строительных вагончиков, стоявших на отшибе. Им поотшибали колеса. Их мосты и рессоры глубоко ушли в грунт и заросли травой. У двоих были выбиты окна и оборвана в нескольких местах жестяная облицовка. Перегородки в стенах желтели как полуобглоданные ребра.
    Один вагончик имел вполне жилой вид. Выбитое окно в нем восстановили из двух безобразно обломанных стекол. Болтавшаяся на ветру дверь изнутри была утеплена мешковиной. Я поднялся по металлическим ступенькам и без опаски заглянул внутрь.
    Печка-буржуйка расположилась у входа. Конторский стол, обшитый сверху черным дермантином был сдвинут к окну. Скамейка и пара витых стульев дополняли интерьер. На вешалке из трех крючков висела добротная телогрейка серого цвета и серые застиранные брюки.
    Распахнутая дверь не утаила устойчивый запах дешевого табака. Здесь столовались совсем недавно. На столе валялся кусок грубой оберточной бумаги с хлебными крошками и огрызками перистого лука. На крохотной полке над окном я нашел матерчатый сверток, в котором обнаружил початый коробок со спичками, ржаной сухарик, сморщенный, как увядший огурец, а также мешочек с солью и берестяной сверток, видимо, для растопки. У печки, накрытой металлической плитой с рваными краями, лежала стопка полешек моего стандарта, хилых в диаметре и натасканных со всей округи. Я приподнял плиту. Сверху металл в печке-буржуйке прогорел. Плита не была лишней. В этих хоромах я и заночую.
    Для полного счастья мне не хватало воды и рукомойника. Я всполоснул руки с фляжки. Так, чуть-чуть, питьевая все-таки. Смахнул крошки с оберточной бумаги и расположил на ней банку тушенки и пачку галет. Вот когда я почувствовал, что сильно проголодался.
    Иногда голод хорошо прочищает мозги. Любуясь банкой и галетами, я понял, почему так заглядывал на бумагу. Это была моя бумага, из тех ящиков, которые я направил самолетом в поселок, а затем оставил у Федорыча. Без сомнения, он был здесь с напарником. Какие-то дела не раз приводили их на заброшенный рудник. Недаром они, как и я сейчас, облюбовали вагончик и берегли его для последующих посещений.
    Это меня немного взволновало. Но поскольку ответов не находил и возвращения законных хозяев не опасался, настало самое время подкрепиться. Еще больше чем есть, хотелось пить. Потом, подчищая галетой остатки жира, я потянулся к фляжке. И не заметил, как выпил содержимое до капли.
    Надо было идти к реке. Эта мысль показалось мне здравой. Я попытался поставить ее под сомнение. Но альтернативы не находил. Совсем кстати я вспомнил, что запас воды у меня был в другой фляжке,  в югославском посудном комплекте. Хорошо, когда есть запас, НЗ. С ним не так все плохо, и некоторые проблемы можно ненадолго отодвинуть и решать постепенно. Под эти успокаивающие рассуждения я задремал на лавке, прислонившись к стенке.
    От чужой телогрейки, висевшей сбоку, шел хороший запах трав и леса, речной рыбы и бензина, табака и таежного дыма. Я задремал. Во сне мне била в лицо пожухлая листва, щекотала щеки тягучая паутина, резал глаза пробивавшийся сквозь хвою солнечный свет.
    Я проснулся в тревоге. Безотчетный страх сдавливал горло, разгонял адреналин. За окном было сумрачно и тихо. Я попал в непривычную обстановку, расслабился. А надо бы оставаться настороже. Одному в тайге страшновато. Немного успокаивало, что я очутился в некогда людном месте и зверье вряд ли бы потревожило меня сейчас. Так что не тайга это в чистом виде.
    В целом мне это место не понравилось. Несмотря на безлюдье, оно хранило свои тайны. Они не остались в прошлом, продолжали жить. Этого стоило опасаться.
    Мне показалось, что я проснулся не сам по себе. Меня разбудил посторонний звук. Может быть, даже голос.
    Оставив вещмешок на лавке, я прихватил с собой топорик, фляжку и грубый полиэтиленовый мешок, который не раз служил мне вместо ведра, и спрыгнул в траву.
    Короткий солнечный день нагрел землю. Она еще не рассталась с теплом. Обманутые солнцем кузнечики выводили рулады. Цоканье лилось отовсюду - из-под ног, густых, немного пожухлых трав, кустов, уводящих к реке. Только со стороны рудника, гористого склона и насыпи, образовавшейся от пустой породы, не доносилось ни звука.
    Я пошел к реке, подальше от мертвой шахты. Может, там разгадка моей тревоги? Тропинка уводила вниз. Кусты расступались широко и охотно. Тропинка превратилась в дорогу, исчезнувшую за склоном. Берег был не так крут, как я опасался. Он полого скатывался к большому пляжу в виде уютной заводи. Место было хорошо тем, что не полностью просматривалось со стороны реки. И хотя берег был высоким, его рельеф позволял незаметно спускаться к реке.
    На моей стороне было сумрачно. От реки несло сыростью и холодом. Противоположный берег жил по-другому. В песок била розовая волна. Белоствольные березы стояли в красных отсветах. Даже темная хвоя елей отражала свекольный закат.
    Меня недолго манила эта красота, расцвеченная мрачными красками. На моей стороне у воды темнел продолговатый предмет. Белые гребешки волн обозначали его контуры. Я подошел поближе и увидел небольшую лодку на привязи. На дне лежали весло и жестяной ковшик. Лодка была привязана простым узлом льняной веревки к колышку, глубоко вбитому в песок. Ее хозяин, находившийся на этом берегу, должен был вернуться.
    Меня прошиб пот. Я стою на открытом месте, безоружный. Мой силуэт на речной глади виден и в сумраке. В любой момент меня могут подстрелить. Я присел на корточки, подтянул за веревку лодку и шагнул в нее. Самое разумное - это дать деру.  Хлипкое суденышко скользнуло от берега и, попав на глубину, забалансировало под ногами. Я в страхе присел и вцепился в борта. У меня не было опыта плавания на таких доходягах, и сейчас я рисковал не за здорово живешь окунуться по самые "не хочу".
    А как же вещи? Я воды хотел набрать. Ночное плавание в мутных водах было не лучшим решением. Зачерпнув воду в полиэтилен и фляжку, я подтянул лодку к берегу и выпрыгнул на песок. Надо возвращаться к моей времянке. Другого выхода нет. По дороге я подобрал толстую, суковатую палку. Ей можно обороняться. Да и на дрова сгодится.
   У берега было темнее. Глаза привыкли к темноте. Когда я взобрался наверх, стал лучше различать тропинку. Это прибавило уверенности. К вагончику я подходил с предельной осторожностью. Останавливался, вслушивался. Заброшенные строения больше всего вызывали страх. Кусты меня тоже пугали. Высунется рука, стукнет по плечу: "Привет, приятель!"  Вот страху-то! Только цикадам все было нипочем. Пользовались последними. теплыми вечерами, стрекотали всласть, без оглядки.
   Дверь в вагончик, опять растворенная настежь, поскрипывала на ветру. Я прислушался. Тихо. Запахи тоже ничего не разъяснили. Мое жилье никто не потревожил. Я к двери не привык. Надо ее по-особому закрывать, подкладывать щепку или кусочек бумаги в проеме. Без постоянного хозяина она совсем разболталась. Я затворил ее. Задвижка изнутри работала мягко. Ее густо смазали солидолом. Самое время забиться в уголок, огня не жечь, не подавать признаков жизни, и тебя никто не тронет.
    Когда глупые мысли проговариваются про себя или вслух, от них освобождаешься. Тоже и со страхами. Поймешь, что тебя пугает, и укрепишься в собственной уверенности. Можно ли поддаваться тому, что еще не свершилось, и напридумано по незнанию обстановки? Сколько раз опасность ходила возле меня. Я не замечал ее и пугался того, что сам внушал себе. А когда разматывал ситуацию с конца, находил момент истинного риска, настоящей опасности. Вот когда действительно рисковал, вот когда бы испугаться! Но время ушло, обстоятельства шагнули вперед, повод для страха утерян. Впрочем, человеку какая разница, когда его терзает страх, в ситуации ли риска или на грани внушения опасности? Нервы так и так изнашиваются.
    Я свои нервы решил поберечь, пока не выясню, с чем имею дело. Я выглянул в окно. На эту землю, где я был одинок, запуган и нерешителен, спустилась ночь. Я долго вслушивался в ночные звуки. Досаждавшая мне дверь вела себя тихо на запоре. Поскрипывала половица под ногой. Шуршали кусочки отслоившегося рубероида на крыше. Ни звука, ни света в разрушенных строениях. Лишь небо темнеет гуще, и звезды загораются ярче.
    В тот самый момент, когда все страхи и треволнения мира отступили перед звездным светом, до моего слуха донесся металлический стук и отдаленный голос человека, молящего о помощи.
      Ночь за окном меня не пугала. Звезды и особенно луна были моими союзниками. В серебристой ряби пятен и линий угадывались промышленные постройки и металлические конструкции в округе. При абсолютной тьме я бы сдрейфил и дал волю суевериям. Но сейчас небо было благосклонно ко мне. Оно излучало свет. Верилось в лучшее. А звук возникшего на мгновение и затихшего голоса, в котором угадывались мольба и страх, придали мне уверенности.
  Не время отсиживаться. Разве для этого я здесь? Меня привело сюда любопытство. Возможно, безрассудное. Отступать я не собирался. Топорик, придававший мне уверенность все это время, на этот раз я оставил. С собой захватил фонарик и моток шнура. Я подозревал, что кто-то, по всей видимости, владелец лодки, застрял в шахте и его надо вытащить. Будь чуть-чуть потемнее, я бы уверовал в ночное коварство, задумавшее выманить меня для расправы из моего хилого убежища.
  Вход в шахту мне указали посеребренные лунным светом рельсы. То, что издали при дневном свете казалось нишей в горе, было сложным сооружением. В горный рельеф врезаны ворота. Чуть поодаль над ними возвышается две квадратные башни. От одной из них скатывается вниз, под обрыв лоток с транспортерной лентой. В этом замесе горных лабиринтов и проложенных в каменную утробу ходов мне предстояло разобраться почти в потемках.
  Мне не пришлось тревожить ворота. Их левая половина была изуродована мародерами. Они сохранили каркас, но отодрали облицовку. Словно пушечные ядра прошлись по ней. Правая половина когда-то слетела с одной петли и грузно осела на грунт. С ней лучше не связываться. Рухнет и накроет. Благодаря левой половине, открытой всем ветрам, голос из шахты прорвался наружу.
  Я опять услышал его и шагнул внутрь, в запахи едкой пыли и сырости со сложным коктейлем мазута и гари. Его то усиливали, то ослабляли сквозняки. Слабый свет, ударивший снизу, прошелся по ржавым конструкциям в виде балок, перегородок, стянутых кое-где металлической сеткой, обозначил шахту обветшалого лифта и погас.
  Мой фонарик осветил отдельные фрагменты большого зала. Обозначил рельсы, уходящие влево к другим, наглухо закрытым воротам. Выхватил справа большой проем полупустого помещения, отданного транспортеру. А в центре угадывались конструкции лифта. Одного взгляда на них, истерзанных, ободранных, изъеденных ржавчиной, было достаточно, чтобы понять: ночную экскурсию пора заканчивать. Тут при дневном свете черт ногу сломит, а ночью - рога и хребет обломает.
  "Эй!" - прозвучало снизу и размножилось у меня над головой в бесформенное "э".
  Я пошарил по потолку. Луч фонарика прошелся по потолочным балкам, мертвым глазницам прожекторов, ржавой клетке лифта. Что-то белое шевельнулось вверху за опорой, я не разглядел, и мне стало не по себе. Я не верил в привидения. Но ветерок захолодил испарину на лбу. Бросало то в пот, то в холод. Вот так подкрадывается страх. Он ничего хорошего не сулит, подталкивает ко всяким предчувствиям. А там откроется другая грань - разбалансировка психики. До той черты я еще не дошел, хотя и доверился чувству. Пока страх предупредил меня об опасности. Этому чувству я всегда доверял.
  А может быть, напрасны страхи? Нас часто пугает неизвестность. Не она ли, если взглянуть философски на ситуацию, позвала меня в дорогу, растревожила душу? Так стоит ли отступать?
  Я опять скользнул фонариком по верху. Его слабый лучик высветил конец веревки на поперечной балке. Именно она, покачиваясь, белела в сумраке и напугала меня. Я продвинулся поближе, дотронувшись до липкой от влаги и сыпучей от ржавчины, сетки лифта, и вскинул фонарик повыше.
  Теперь веревка предстала во всей красе, как змея, скатанная в кружок. Это был добротный моток, очень длинный, с запасом. Веревкой была обмотана балка. Лишний моток аккуратно уложен на поперечных конструкциях, обозначавших потолок лифтовой шахты. Я присмотрелся к размахрившемуся концу веревки. Вероятнее всего, она оборвалась под тяжестью владельца, но, несмотря на покачивание, не сейчас. Ее шевелили сквозняки, идущие из глубин шахты.
  Я прошелся взглядом по ребрам шахты, скользнул лучом вниз. Из самой бездны, как мне показалось, мелькнул слабый свет и погас. Возможно, это был отблеск от моего луча.
  Посередине шахты свисали тросы, шланги, кабели. Но сама клеть лифта не просматривалась ни сверху, ни снизу. Конструкция лифтовой шахты из мощных опор и более слабых боковых поперечин наращивалась, как я предположил, снизу вверх по частям, из сварных блоков, которые скреплялись мощными болтами, ножка к ножке, в четыре отверстия. В принципе эта конструкция при определенной страховке допускала лазанье по ее ребрам, если, конечно, иметь под рукой страховочный пояс и в особо трудных проемах цепляться за крепежную веревку.
  Это исследование, проведенное любопытства ради, повергло меня в шок. Не осознавая того, я обдумывал свой спуск туда, в неизвестность, в темноту, чтобы отыскать попавшего в беду человека. Нет, нет и еще раз нет. Один я ничего не смогу. Нужно привести на помощь людей.
  Я повернул назад, когда опять услышал зов о помощи в виде протяжного "а-а-а!" из глубины шахты. Человек погибал в темноте, тишине и одиночестве. Его жизнь, вполне возможно, отсчитывала последние секунды и минуты. Вмешательство вызванных на помощь людей, скорее всего, будет запоздалым. Проблема гибнущего человека стала моей проблемой совести. Я выключил фонарик, чтобы поберечь пальчиковые аккумуляторы и обдумать ситуацию в темноте.
  В этом был свой резон. Мне случалось отдыхать в одном заводском профилактории, где назначалось незатейливое, но эффективное лечение для измученных суетой мегаполиса и стрессами горожан. Отдыхающего помещали в глухой, изолированный шкаф. В полной тишине и темноте человек, как оказывалось, проводил лучшие минуты своей жизни. Он ощущал свое полное одиночество, полную оторванность от всего мира и таким образом очищал душу от накопившейся скверны. Выходил присмиревшим и задумчивым. Говорят, что наибольший очищающий эффект для легких, для души, для самочувствия в целом дают заброшенные соляные шахты. Там воздух чище, среда благодатнее. Не был, не знаю. Тем не менее и в этом, в общем-то бедственном, почти безнадежном положении я постарался увидеть некоторый плюс.
  Я настолько присмотрелся к темным закоулкам, что, находясь в полной темноте, представлял, что, где и как расположено. Полазить по склизким, проржавевшим трубам и балкам шахты, конечно, не в удовольствие. Но я бы рискнул. Днем, когда ворота нараспашку и света больше. Луна и звезды, как бы я ни нахваливал их перед приходом сюда, для моей рискованной авантюры не годились. Нужен дневной свет - вот весь мой сказ. Без хорошего освещения я рискую сломать себе шею.
  Я понимал, что надо уходить из шахты, дождаться рассвета. Это лучшее, что можно было придумать в этой ситуации. Мысль о незнакомом мне человеке удерживала меня. Ему было труднее, чем мне. Он в отличие от меня, действительно, отчаялся, если взывает
о помощи, зная, что никого нет поблизости. А, может, наоборот, верит, что те двое в лодке вернутся, обнаружив пропажу? Или в их интересах было оставить его здесь? Тогда тем более все это сверхлюбопытно и медлить нельзя. Надо вызволять бедолагу.
  Каким-то источником света здесь, на заброшенном руднике, без лампочек и прожекторов, пользовались бродяги. Дневной свет, проникающий через дырявую крышу, разбитые окна и ворота, - для них, как и для меня, слабое подспорье. Он поможет оглядеться и отличить одну стену от другой. А для лазанья по этой клети нужно дополнительное освещение.
   Я включил фонарик и обшарил углы. Прямо у входа, за бетонным косяком с массивными петлями ворот, я обнаружил свалку из закаменевшей от пыли телогрейки, нескольких брезентовых роб и покореженного инструмента проходчика. Кайло, лопата, металлические штыри и кувалда, другие проржавевшие и изгнившие штуковины были навалены так, что беспорядка в них я не заметил. Они здесь для отвода глаз. Я приподнял торчащий из мусорной груды черенок лопаты и нащупал в глубине округлый предмет со стеклянными боками. Вытащил керосиновую лампу, а потом извлек и вторую. В них обнадеживающе булькало. Уже кое-что.
  Как бы расчетливо я ни развешивал эти гирлянды в стволе лифтовой шахты, они уверенности мне не прибавят. Одно дело - лезть туда по проторенному маршруту с одной лампой, другое - терзаться неизвестностью и тыкаться по стенкам, как слепой кутенок, развешивая их по сотне на каждом шагу.
  Я вспомнил, что припас в дорогу новую стеариновую свечу и поспешил в вагончик. Уже светало. Звезды поблекли. Над каменистыми осыпями со стороны рудника угадывался в чахоточном румянце рассвет. Со стороны реки накапливался молочный туман. А сюда, до пригорка, он пока не дотягивался. Слабо пахло сыростью. Она еще не обволакивала до озноба. Земля медленно остывала, храня тепло предыдущего дня и резкий запах пыли. Ночь на этом переходе тьмы и света не утратила торжественности и очарования. В этом созерцании красоты я черпал уверенность и поддержку. Еще не все потеряно, пока есть надежда. Я помогу попавшему в беду парню.
  Роясь в вещмешке, я наткнулся на две алюминиевые банки с пепси-колой, опорожнил их со страстностью человека, пропитанного пылью до утробного скрипа, и скинул себе под ноги. Извлеченная из вещмешка стеариновая свеча имела вид плачевный, переломилась на половине. Я совершенно не представлял, каким образом она послужит мне. Подсвечников в шахте не держали. А ронять стеариновые капли на ржавые перекладины и закреплять их там - нелепо. Фонарик при спуске по стволу шахты гораздо надежнее. Опять заминка, опять лихорадочный поиск выхода из обстоятельств.
  Взгляд упал на опорожненную банку. Чем ни светильник при некоторой доли воображения? Вырезать в ней окошко и вставить свечной огарок. Я разломил половинку свечи еще на половинку. Она неплохо помещалась в банке через вспоротую перочинным ножом боковину. Окошко мне показалось маловатым, и я расширил его до верха. Зажженная свеча коптила, слабо держалась у основания и сильно грела стенки импровизированного светильника. Для транспортировки он не годился, а в экстремальных обстоятельствах, для которых его готовил, мог подвести.
  Нужда, как я слышал, вострит ум, пробуждает смекалку. В середине я пробил дно и вставил кусок алюминиевой проволоки, на которую наколол свечу. А сверху, после некоторого поиска симметрии, нацепил проволочную дужку. Второй светильник был сработан быстрее. Я поспешил к руднику.
  Погода менялась. Вопреки рассвету, сгущалась мгла. Небо затягивалось черными облаками. Усиливался ветер. На его порывы скрипом и стуком откликались жестяные покрытия на воротах и крыше, бесхозный металл на водонапорной башне, на изъеденных ржавчиной установках, других промышленных причудах на руднике, назначение которых мне было неведомо. Как паруса бригантины, хлопала транспортерная лента. Когда я входил в шахту, лента содрогалась, выбивая пыль.
  Казалось, что все мрачное, потаенное ожило, видя мою решимость и сознавая свое бессилие в решающий час. Вот когда я на какое-то мгновение поверил в темные, потусторонние силы, и, пропитанный утренней сыростью, сам содрогнулся в ознобе. Шагнув за ворота, я немного успокоился. В предбаннике шахте казалось теплее и уютнее. Из ее чрева не доносилось ни звука, ни отблеска. После бессонной ночи и нервного напряжения, я чувствовал апатию и терял уверенность, то ли я делаю. Не привиделось ли мне, не придумалось ли?
  Это мы выясним, когда прибавим света. Я зажег керосиновые лампы и настроил их на яркий и ровный свет. Кое-чему я все-таки научился в этом берложьем поселке, коротая вечера одиночества при светильнике из прошлого века. Свет позволял ориентироваться в окружающем пространстве. Я слазил наверх и осмотрел веревку. Проблема возникла из-за того, что ее не меняли. Ее конец был привязан к одной балке, а перекинут на другую, о которую всякий раз при натяжении терся. Вот и измочалилась. На самом деле она еще могла послужить.
  Я основательно закрепил веревку, понимая, что от прочности узла зависит не только моя жизнь. На всякий случай после узла я оставил кусок веревки с некоторым запасом. А затем, прежде чем спустить ее в ствол лифтовой шахты на всю длину, привязал к концу зажженную керосиновую лампу. Это был самый мощный прожектор в радиусе нескольких десятков километров, с которым трудно конкурировать моим баночным светильникам. Вторую лампу я подвесил на сетку у самой кромки земли, у жерла шахты. Пока этого света мне хватало, чтобы ориентироваться в пространстве ржавых и скользких каркасов. Свет от спущенной вниз керосиновой лампы был слаб и призрачен. Он служил мне ориентиром.
  Куртку я скинул, переложив в нее из разгрузочного жилета сверток с бутербродом и пакет с комплектом для выживания. Два глубоких боковых кармана я освободил для моих светильников. Моток своей веревки, как и фляжку, я поместил на поясе. Цилиндрическое тело фонарика, похожего на крупный карандаш, я закрепил скотчем на руке. Я не взглянул на часы. Время в моем понимании давно остановилось. В выщербленный проем шахты заглядывал рассвет. Этого ощущения времени мне было достаточно.
  В остановившемся времени и застывшем пространстве двигался только я, уподобившись ленивцу. Нервное возбуждение жило во мне при подготовке к спуску. Теперь волнение сменилось апатией. Предстояла нудная и методичная работа перебираться с балки на балку, по возможности без эмоций и спешки. Я в очередной раз двинулся в неизвестность, темноту. Конечным пунктом моего рискованного предприятия должен стать горизонтальный створ шахты, в котором скрывался некто, нуждающийся в помощи. У этого незнакомца хватило сил спуститься туда тем же манером, каким воспользовался я. Потом что-то произошло. Видимо, веревка оборвалась, и он, получив травму, обездвижел и обессилел.
  Когда свет на головой стал неразличим, я зажег свой светильник. Огарок свечи, в четвертинку, освещал стенку из серой массы пустой породы, ржавые трубы перекрытий, с которых непрерывно капала вода. Ее отблески тоже давали свет. Я не доверял ладоням и захватывал скользкие балки и трубы при спуск всей рукой, прижимаясь к ним на сгибе. Представляю, каким чумазым вылезу, если повезет. Я утешал себя тем, что спуститься с дерева значительно труднее, чем подняться на него. Так что с самого начала я делал трудную работу, а подъем будет легче. Самое легкое ждет впереди. Эта утешительная мысль развеселила меня. Ничего себе утешение!
  Я не имел представления о глубине шахты. Сколько еще отмерять? На десятки или сотни метров вести счет? Казалось, что я окунулся в вечность и достиг преисподни. Опять навалилась тьма. Керосиновая лампа внизу маячила слабым отсветом, а моя консервная банка со свечным огарком растаяла высоко в поднебесье. Я зажег светильник. Он дарил уют и успокоение. Задремать бы под него по-стариковски, обвязавшись страховочной веревкой, перевести дыхание. Я бы смог. И в этом есть потребность.
  Сырость и клубящийся столб пыли давно придавили легкие. Нехорошее противоречивое ощущение стянутости и одновременно - разрыва изнутри угнетало меня. Нужна привычка и особый повод, чтобы оказаться в подобных обстоятельствах. Я сам их выбрал. Вспомнились путь сюда, тайга, речка, ночь. Все прежние неудобства и страхи были ничтожными, выдуманными. Их не могло быть в такой шири, в таких красках, запахах и звуках. Там тоже была неизвестность. Но сейчас она, загнанная в замкнутое пространство, страшнее.
  Под эти рассуждения теплился огонек в банке, от которого я не мог оторваться. Я напрасно терял время. Отдыхать еще рано. Мало времени мне отмеряла свеча. Надо было торопиться. Сырость на металле, капли, методично бьющие по голове, плечам, возвращали меня к действительности. Хотелось свежего воздуха, простора. Надо вырваться из этого каменного мешка. А какая свежесть, какой простор на реке!
  Стоп! Мысль о реке была спасительной и обнадеживающей. От реки к руднику я поднимался по холмистой круче. Наверно, это метров 30-50. Шахта не может быть слишком глубокой при таком близком соседстве с рекой. Рискованно пробивать горизонтальный ствол ниже уровня реки. Стало быть, мне немного осталось. Я двинулся дальше.
  После очередного шага на доли мгновения я потерял опору, повиснув на балке, как на турнике. Я пытался нащупать носком кроссовок стену, но она пропадала. Бездна пожирала меня. Это казалось настолько нереальным, нелепым, что я, вопреки здравому смыслу, продолжал барахтаться на обессиленных руках. Одна, левая выпрямилась в локте. На другой я еще держался, с ужасом чувствуя, как соскользнет ладонь с жирной, пропитанной водой и ржавчиной трубы. И тут я вспомнил о веревке с подвязанной на ней лампой. По возможности я прижимал веревку к себе при спуске и в последний момент упустил ее. Она болталась на середине шахты, обвивая черные и сомнительные по надежности тросы и кабели.
  Я решился на отчаянный шаг, разжал руку и уже в падении, ухватился за веревку. Сначала я почувствовал ее ладонями. Они взывыли от боли, заискрились и задымили. Так мне показалось. А потом заскрипели кроссовки. Я зажал веревку еще и ими. Меня раскачало, как язык колокола. Звоном отозвались и ребра, и спина, и затылок, и локти. Лампа внизу заиграла, вильнула и погасла. Под звуки металла и разбитого стекла вспыхнула веревка, роняя горящие капли в бездну. А я влетел в темное пространство и, не выпуская веревки, распластался на твердой земле. Что она была твердой, в этом не было сомнения. Приложился, что надо. Я попал в горизонтальный створ. Двери лифтовой шахты были растворены, поэтому и не было опоры. Лежа на спине, я подтянул к себе веревку, смахнул с нее огонь и погрузился во тьму.
  Перевести бы дыхание, но, видно, не судьба. Кто-то тронул меня за плечо и дыхнул в ухо крепким самосадом:
  - С приземлением, бизнесмен.
  Это был голос Ивана. Я включил фонарик. В отличие от меня этот источник света уверенно пережил все катаклизмы и надежно излучал еще и тепло. Под его лучиком, в серых, неотрегулированных кругах и разводах света жмурилась изъеденная морщинами, пылью и ржавчиной мордочка Ивана.
  - Ну и видок у тебя!
  - На себя посмотри. Грязный, как черт из преисподни.
  - Скажешь тоже. Черт, он снизу, а я сверху.
  - Знаю, слышал как ты спускался, в час по чайной ложке.
  - А почему не подал голоса.
  - Боялся спугнуть. Сиганул бы вверх или, чего доброго, памперсы нарушил. Вообще ты как, жив?
  Я выключил фонарик. Поднялся, боль детонировала во всем теле. Вроде цел. Боясь шагнуть к краю бездны, я включил свет и обшарил стены, пол. Иван, беспомощный и съежившийся, лежал у стены, опираясь на вещмешок.
  - Что случилось?
  - Веревка подвела. Сорвался тут, прямо на кромке, при подъеме. Выкарабкался все же. Нога, будь она неладна. Ударился сильно, распорол.
  - Давай посмотрю.
  - Не надо, пустое. Я сделал, что мог. Жгутом перетянул, потом перевязал. Все по науке, как учили. Выбираться надо. Вот о чем я думаю.
  - А как? - я выключил фонарик, сберегая энергию. В темноте, как я открыл сегодня, думается лучше.
  - У тебя курево есть? С ним лучше думается.
  - Я не курю.
  - А я все искурил, пока думал.
  - Ну и надумал? У тебя времени больше было. Небось всю жизнь сразу вспомнил.
  - Нет. Так не бывает. Сразу, когда смерть дыхнет, не вспоминается. Только по частям и по разным темам. Главное - веревка есть. С ней ты сможешь.
  - А ты?
  - А мне сложнее. У меня нога. По перекладинам не поскачешь.
  - А если набраться сил и вдвоем? Я могу подтолкнуть.
  - Глухой номер. Силенок не хватит. Не у тебя, так у меня. Считай, целый день без жратвы и питья. На табаке держался.
  Я отстегнул фляжку и вместе с пачкой галет, извлеченной из жилета, бутербродами в темноте протянул Ивану. Он нащупал, зашуршал и забулькал. Я ждал, пока он насытится. Долго ждать не пришлось.
  - Опять проблема, - он повеселел. - Тяжелее стал.
  - Знаешь, Иван, вес для нас не проблема. У меня есть надежная веревка. Обвяжем тебя ей, а, как парашютная стропа, сработает эта веревка. На ней подтяну вверх.
  - Смотри, кабы вниз не сигануть на парашюте.
  - А глубоко?
  - Немного осталось, метров пятнадцать.
  - А сколько над головой?
  - Около сорока.
  - Справимся. Ты сиди у края, ножками болтай, меня дожидайся. Два раза дерну, значит готовность номер один. Три раза дерну после этого, значит начался подъем. Тут уж не ногу, а лоб береги. Договорились?  Если по какой-то причине сразу подъема не будет, то все повторится по той же схеме - два и три.
  Я зажег фонарик и сбросил моток шнура к ногам. Задача не из простых: обвязаться так, чтобы ничего не перетянуть и не повредить.
  - Погоди-ка, бизнесмен. Поищи там дощечку крепкую. Тут недалеко под ногами, приметная. Я на нее сяду, как на качели. Так и обвяжем.
  Я шагнул вглубь прохода.
               
                ГЛАВА ХУШ
    Меня беспокоил фонарик. Сегодня ему пришлось много поработать. Его силенки были на исходе. Предстояло еще выкарабкиваться отсюда. Нужен был запас света. Я вспомнил, что не использовал половину свечки в два огарка. Мои фонари из консервных банок там, наверху, уже отгорели. Один еще мог пригодиться на обратном, узнанном маршруте. Одного огрызка свечи ему хватит.  А другой я зажег сейчас.
    Огонек полыхнул, затрепетал на сквозняках, вырвал серые, в водяных потеках стены. Я прикрыл его ладонью, рискуя остаться без огня. Шахта хорошо продувалась. Ее пронзали невидимые мне шурфы, тоннели, проходы. Замкнутое пространство было не таким уж удручающее замкнутым. Судя по сквознякам, я находился в старом и дырявом склоне горы, вглубь которого попал самым проверенным, хотя и самым длинным путем. Длинным он был по времени, потому, что я его не знал и полз медленно, как ленивец в самый зной. Есть маршруты и покороче и поопаснее. Просто я их не знаю.
    Замкнутое пространство, в серых и черных тенях, блестках водяных капель, различимом шуме подземной реки, шорохах струящейся по стенкам тоннеля породы и методичных ударах капель, притягивало к себе, как живое существо. В его шлепках, вздохах и шуршании я не чувствовал угрозы. По началу я боялся всего этого, потому что ничего не знал. А теперь освоился. Будь я в настоящей, угольной шахте, тогда сотни метров породы давили бы на психику. А когда знаешь, что счет идет на десятки метров, легче на душе. До поверхности рукой подать. Самоуспокоение, конечно, призрачное. Много ли земли нужно, чтобы накрыть меня сверхом? Самообман, как самовнушение, помогал укрепиться духом. Паниковать мне нельзя. Ивана надо спасать. Он на меня надеется.   
    Я опустился на корточки, осветил попеременно пол, стены, попытался заглянуть вперед. Это был грубо вырытый и неблагоустроенный тоннель. По нему не шли рельсы, не тянулись провода и кабели. Он не был укреплен железобетонными сваями и каркасами. Находиться в нем было небезопасно. Подгнившие деревянные подпорки из столбов и досок выпирали с боков и потолка. Все было вкривь и вкось, очень ненадежно. Осторожничал я ненапрасно. Не впишись я в поворот или в габариты тоннеля, столкновение могло окончиться плачевно. Грохотом и клубами пыли дело бы не закончилось. Тех немногих метров породы мне бы хватило. Я бы надолго затерялся в груде обломков.
    Иван верно сориентировал меня на поиск досочки. Их тут, бесхозных, выбитых из-под столбов, вымытых влажными струйками земли, много раскидано под ногами. Я выбрал поновее и посуше.
    Я еще раз обвел слабеньким комочком огня контуры тоннеля. С какой целью он был вырыт? Куда он ведет? На поиск этих ответов ни времени, ни огарка свечи не оставалось. Пора поворачивать назад.
    Иван ждал меня в той же позе подкошенного, усталого человека. Это ожидание далось ему нелегко. По испарине, легкому ознобу я догадался, что он держится из последних сил. Надо скорее вызволять его отсюда.
    Раненая нога не давала ему покоя. Он отыскал место посуше у стены, на углу, почти на самом сквозняке. Хотя и посуше, но прохладнее. Воздушные потоки слизывали со стен и испаряли влагу, отгоняя ее вглубь тоннеля. Иван опирался на вещмешок, служивший ему в какой-то мере подстилкой. Сначала мне показалось, что он из-за сохранения какой-то тайны жмется к нему, чтобы не упустить из рук. Каменное основание под ним тепла не излучало. В сырости, холоде и темноте, обездвиженный, он все же сохранял присутствие духа и встретил меня молча, без нервозности и упреков. Это я оценил. А ведь мог бы спросить, почему я так долго и вообще. Я и впрямь подзадержался, увлекшись исследованием подземных глубин.
    Я приладил свечной огарок на выступ, счистил перочинным ножиком приставший к пальцам воск и облепил им остатки свечи. Недолго ей гореть. Со мной было несколько плах. Я захватил их на удачу. Иван сам должен был подобрать себе подходящую.
    - А вот это умственно. Без дров я тут совсем захирею. Сам не рискнул слазить вглубь. Сыро, зад от холода и так, как каменный, да и потеряться боялся. Иногда забывался, задремывал. Куда ползти спросонья, шут разберет. А тут, на краю, вроде как при деле. 
    Он ощупал и выбрал подходящую, на свой вкус. Хищно сверкнула финка. Иван торопливо срезал выступы и острые кромки, подровнял и скруглил углы. А стружку скатал в комок.
    - Сырая, стерва, дымить будет.
    А потом, уже менее терпеливо и даже капризно, прилаживал сиденье, обвязывал себя шнуром. Я помогал ему, заслуживая вместо благодарности попреки за недогадливость и нерасторопность. Особенно досталось мне на орехи, когда попытался ножичком проделать на плашке выемку под веревку.
    - Да иди ты... Осторожно, раззява. Повредишь веревку, размахрится и на тот свет прогон выпишешь. Я сам.      
    Мы посидели на дорожку у края бездны, свесив туда ноги. Иван был экипирован по полной схеме. Он походил на полуразмотанный кокон. Я весь моток шнура потратил на его обвязку. Дощечка под ним сковывала движение. Я сам постарался, привязал ее седалищу намертво. Вместе мы подвязали опаленный конец веревки, на которой ему предстояло взмыть вверх. При такой экипировки Иван почти обездвижел и вынужден был сидеть на краю, когда качели взмахнут вверх. Это было самое удобное положение для транспортировки. Вопрос лишь в том, удержится ли он, пока я доберусь до верха. Вещмешок за его плечами перевешивал его в глубину тоннеля. Я не интересовался, что в вещмешке. Тяжеловат и хорош, как противовес на краю пропасти.
    - Курить хочется, - пожаловался Иван.
    - Хорошо, у меня будет дополнительный стимул вытащить тебя отсюда.
    - Чего?
    - Ладно, проехали. Не скучай.
    Я выделил Ивану несколько спичек из своего отощавшего коробка, поправил фонарь на рукаве. Липкая лента-скотч скрутилась и ослабла. Фонарь едва держался на ленте. Все это сползало, как нарукавная повязка. Я надеялся, что фонарь не подведет.
    Свечной огарок давно прогорел. Все это время Иван настругивал в потемках лучину. Сырые стружки и щепки были его единственной и последней надеждой добыть свет и обогреться.
    - Ты осторожнее с костром, не задохнись, - предупредил его я.
    - Да иди ты...
    У нас у обоих нервы были на пределе. Мы поднадоели друг другу. Сказывались бессонница, усталость, томительное ожидание неизвестности. Ивану хотелось, чтобы я двигал. А я не решался. У меня мурашки пробегали по коже от одной мысли опять лезть в темноту, к ржавым балкам, перекладинам. Их поверхность была скользкой от влаги и сыпучей от ветхости.
    - Слышь, Иван. Неужели ты таким макаром лазил сюда, обезьяной по арматуре?
    - Что я идиот? Вниз я, как на канате, по веревке, до узла. Он тоннель обозначал. Все было по науке. В плотных рукавицах, страховался ногами. А назад меня друзья-товарищи вытягивали.
    - А что ж на этот раз?
    - Жадность подвела. Хотел тут еще немного покопаться и сам выбраться.
    - Ладно, Иван, до встречи на верху, не на небесах.
    - Да иди ты...
    Меня немного разозлило, что рисковал сейчас, расплачиваясь за чужую глупость и жадность. В другой ситуации я бы опять вспылил, и дело дошло бы до серьезного конфликта, грубой словесной перепалки, а то и рукоприкладства. Я не узнавал себя. Нынче я был тих, апатичен. Нервы ли мои иссякли, другим ли стал, я не вспылил, а молча, подсвечивая фонариком, стал выбираться. Труден был первый шаг. С карниза, повиснув над пропастью, я уцепился за балку и подтянулся, как на турнике. А дальше мое тело попало в хитросплетение каркасов, балок, перекладин, в которых легче удержаться.
    Я мысленно поделил маршрут на отрезки. Преодолев первый, я нащупал банку с выгоревшим огарком и подвергся искушению затеплить свечу. Огонек света бы не прибавил, но и не помешал бы. Моя душа нуждалась в тепле и уюте. Я решил, что расслабляться рано. Я пользовался фонариком в самом начале, чтобы надежнее зацепиться за перекладину. А, выйдя на маршрут, действовал почти в полной темноте, ощупью. Конструкции опор, лифтовой клетки были однотипны и хорошо узнаваемы на ощупь. Мои глаза привыкли к темноте. Свет от свечи, как яркий импульс в ночи, мог бы травмировать их, ослепить. Пришлось бы пережидать, восстанавливать зрение.
    Абсолютной темноты в шахте не было. День был в самом разгаре. Сверху угадывались потоки дневного света. Они добросовестно тянулись в мою преисподню, но были слабы. В этом был стимул - тянуться вверх, к свету. Оставлять внизу свет, зажженный светильник с последней свечой, было неразумно.
    Я опять полез, как ленивец с обглоданной ветки к густой зелени. Я и впрямь уподобился ему, передвигался медленно, сонно, иногда как бы проваливаясь во тьму и забытье. Заученные, привычные движения следовали помимо моей воли. Я много и охотно думал о теплом душе, чистой постели, горячей еде. Все это я бы еще охотнее променял на глоток чистого воздуха и охапку сена в сарае. Лишь бы меня не трогали. А уж я бы дорвался до сна, я бы показал, как нужно спать на зависть всем.
    Когда под ногой звякнула керосиновая лампа, я понял, что победил, добрался. Даже более того - чуть-чуть перебрал, пролез выше, чем нужно. Это меня немного испугало. Я сделал сложную работу в полудреме, словно задремал в автобусе и очнулся на конечной станции. А ведь я рисковал, мог бы сорваться и погибнуть. Но все-таки я выжил. Сквозь дырявую крышу, разбитые окна тянулся ко мне солнечный свет. Он грел меня и не мог согреть. Меня бил озноб.
    Я по-обезьяньи перебрался к створкам лифта, шагнул на самую кромку, как на порог новой жизни. Клеть шахты осталась позади. Я выбрался. Я опять на большой земле. Как непривычно, заваливаясь вперед, вышагивать по твердому, пыльному полу, размахивать руками, разгоняя пылинки в лучиках света, и не цепляться при этом за скользкий и холодный металл.
    Я ослаб и вымотался. Больше всего хотелось спать. А еще предстояло вытянуть Иван из глубины. Физически я не был способен на это. Я едва держался на ногах и, как пьяный, плохо соображал, где нахожусь и что нужно делать. В последнее время мне сильно досталось. Я пока держался благодаря тем нервам, которые собирался подлечить на вольном воздухе, среди тайги. Я осязал их, как мачта - канатные растяжки. Может быть, это и есть осязаемое чувство долга?
    Больше всего я надеялся, что кто-то выполнит основную работу за меня. Где те друзья-приятели Ивана? Пора бы им озадачиться исчезновением товарища. Или у них в тайге всегда так - спасайся кто может?
    Когда мои обиды и стенания пошли на убыль, я огляделся. Я увидел туго привязанный конец веревки. Закрепить ее сил хватило. Где найти силы, чтобы отвязать? Будь я в хорошей физической силе, я бы не осилил подъем Ивана. Надо искать разумное техническое решение.
    Человечество давно решило эту проблему. Такие понятия, как рычаги, шкивы, лебедки, не удерживались в моем замутненном бессонницей и усталостью сознании. Я полез наверх, все же отвязал и размотал веревку, надеясь, что сверху будет видно, как действовать. Шкивы и свисавшие с них вниз, в темноту ржавые, размахрившиеся тросы, а также мотки кабеля не прояснили ситуацию. Попади веревка под эти шкивы, ее измочалит быстрее, чем он успеет показать мне кончик. Электромотор с валиком-барабаном и колодезный коловорот пришлись бы кстати. Много чего полезного наизобреталось за те столетия, когда человек вышел из подобных пещер на равнину, но как ни крути, в итоге надеется приходится на свои руки.
     Я сполз вниз, волоча за собой веревку, заглянул в соседнее помещение, в сумраке которого маячили пыльная транспортерная лента, виднелись рельсы и ржавая, очень массивная вагонетка. Для страховки человеческой души, ожидающей своей судьбы в преисподне, на конце этой веревки, я закрепил веревку на одной из опор, а сам шагнул в захламленное помещение. Вагонетка, застопоренная тормозным башмаком, стояла на рельсах, шедших под уклон, и была доверху нагружена камнями. Рельсы выводили к другим, боковым воротам. Я прошелся туда. Шаги гулко отдавались под потолком, как в храме. Иногда, отклоняясь от рельсового пути, я увязал в залежах песка и пыли, но в целом здесь было пусто. Я распахнул створки ворот, обдавших меня пылью.
    Осенний день угасал, но был еще в силе. Я ударился о стену света, окунулся в запахи увядающей зелени, в свежесть сырого воздуха, и остро почувствовал, как много потерял, блуждая по чреву рудника. Хорошо на воле. Правда, долго не прошагаешь. Я стоял на краю обрыва. Рельсы упирались в металлический щиток. Специальное приспособление принимало вагонетку. Она переворачивалась, ссыпая вниз извлеченную из недр рудника породу под обрыв, на холмистые кучи песка, щебенки, валунов - всего того, что извлекалось из чрева земли на свет божий.
    Внизу расстилался в желто-серых красках приличный каньон со змеящимся ручьем. Я приметил коричневый остов экскаватора внизу, деревянные лотки, ободранные и завалившиеся, как бесхозная теплотрасса в приполярном поселке. Когда-то здесь добывали и промывали золото. А теперь - я увидел свежесрубленные столики у ручья - промышляли браконьеры-старатели. "Мой" вагончик, стоявший на противоположном краю обрыва, казался от сюда спичечным коробком.
    Решение пришло мгновенно. Я вернулся к остову лифта, выдрал проржавевшую сетку со стороны захолустного помещения. Подтащил из пыльного зала транспортер на скрипучих чугунных колесиках. Наверно, он служил для подстраховки стационарного, тоже ленточного, но с металлическими бортами и перегородками. Он выходил в стороне от рельс к обрыву и злил меня ночью своим диким хлопаньем на ветру. Я вывел конец переносного транспортера на поперечину лифтового каркаса, а потом пропустил веревку по балке по транспортеру. Ее конец я привязал к вагонетке, которая должна выполнить роль рычага.
    Все это делалось тупо и зло, в такой спешки, как будто запас нервов и сил еще хватило бы на несколько секунд. Я и впрямь был на взводе. Никаких энерджайзеров не хватит, чтобы два дня блуждать в бессоннице, холоде, сырости и пыли. За мои сверхурочные и вредность никто платить не собирался. Я расплачивался собственным здоровьем.
    Я забыл, как мы условились с Иваном. Да и теперь неважно, когда техническое решение найдено. Я отмерил шагами рельсовый путь от транспортера до обрыва. Метров пятьдесят-шестьдесят, как раз по длине веревки. И рванул башмак из-под вагонетки. Она вздрогнула, замерла на мгновение и устремилась к воротам. А когда выбила створки и окутала их клубами пыли, я услышал дикий, протяжный крик, перерастающий в однотонное "а-а-а".
    Мне бы подумать о последствиях моих действий. Все мои чувства за это время атрофировались. К тому же находиться в неопределенности, осторожничать, семь раз отмеривать было выше моих сил. Я действовал без эмоций, как хирург на поле боя. Чтобы он ни творил, всегда найдется оправдание, что могло быть и хуже.
    Серый, продолговатый сверток, обтянутый белым шнуром, вынырнул из лифтовой клети, аккуратно плюхнулся на транспортерную ленту и стремительно слетел вниз, как по ледяной горке. Его швырнуло на бетонный пол к ржавым рельсам. Сверток дернулся, как на поводке. Его развернуло поперек рельсового пути. С боков взметнулись густые клубы пыли. Они долго оседали, давая мне возможность неспешно, по-стариковски добрести до Ивана. 
    Его вещмешок валялся в стороне. Руки были раскиданы в стороны. Он лежал на спине лицом вверх. Густая, серая пыль разгладила его узкую мордочку, спрятала морщины. В открытых глазах без боли, удивления, без всяких чувств застыли белки. Иван был в сознании, без видимых признаков жизни. Это могло продолжаться до бесконечности.   
    - Жив?
    - А как бы тебе хотелось? Такое сотворить.
    - Ну как знаешь. А я пошел спать.
    - Постой! А меня?
    Я поберег шнур. Развязал узлы, распутал веревку. Иван привстал на руках. Все его пропыленное существо клокотало от возмущения, учащенно дышало, сопело, скрипело зубами.
    - Сказал бы что-нибудь.
    - Да иди ты.
    - А сам-то сможешь?
    - Нет, нога не гнется, как каменная.
    - А болит?
    Он дотронулся до разорванной штанины, вскрикнул и повалился на пол. Уж лучше бы я не напоминал о ней.
    - Радуйся, все нормально. Чувствуешь - значит живешь. 
    - Тебе бы так.
    - Я свое получил. Нахлебался тут с тобой по самое "не хочу". Давай выбираться.
    Сухонькое, жилистое тело Ивана было тяжелым и вязким. Кость все же дает главный вес в человеке. Сколько ни встряхивал, он безвольно сползал и косился на вещмешок. Я закинул его за спину, взял Ивана на руки, как ребенка, и потащил к вагончику, осязая его щетинистую щеку, табачный перегар и цепкие, сучковатые пальцы на шее.   
   К концу пути весь кислород в обозримом пространстве был исчерпан. Мои легкие встряхивали пыль, ощупывали атмосферу и никли, ничего не получив. Я держался на самолюбии, запас которого тоже подходил к концу.
    В жизни всегда так. Если кому-то плохо, значит, кому-то хорошо. Иван оживал на глазах, давая в вечернем сумраке советы, какую колею выбрать, с какой ржавой бочкой не столкнуться, какой пригорок спрямить.
    - Ладно, погоняло, заткнись, - сказал я, закидывая его в вагончик через открытую дверь.
    - Вот и ты, я смотрю, ожил.
    Я прислонился к металлическим ступенькам, тяжело дыша. Неужели и этот день не кончится, и я не обрету долгожданный покой? Я заглянул в вагончик. Иван, хотя и хорохорился, был беспомощен и слаб. Он прислонился затылком к лавке и подремывал. Опять мне надеться только на себя.
    Я подхватил телогрейку с вешалки, расстелил на лавке, взвалил туда Ивана, подсунув вещмешок под голову. Он сразу же ровно, с посвистом засопел. Я укрыл его своей курткой, а сам занялся хозяйством, затопил печку и поставил котелок с водой.
    Очередной день сдавал позиции ночи. Словно и не было дня, и я вернулся к первому вечеру, когда осматривал окрестности и не досмотрел их, встревоженный криком о помощи. Он нарушил мои планы. В своей жизни я всегда отводил большое место планам. Только жизнь не отличалась гостеприимством, не распахивала им двери. Случались сбои, в быту ли, на работе. И почти всегда не по моей вине. Окружающие отвлекают. Видимо, так устроен наш человек. Импульсивен, подвержен настроениям, непредсказуем. В последнее время я сам такой. Ввязываюсь в чуждые мне дела, а своими пренебрегаю. И винить, получается, кроме себя, некого.   
    Пока окончательно не стемнело, я спустился к ручью. Он выбегал из крупных валунов на предгорье, петлял у рудника, почти терялся среди крупного галечника и уже на выходе, ближе к реке образовывал глубокую заводь. Ни лужа, ни озерцо, а черпается полной чашей. Овраг, по которому он вытекал и спускался к реке, имел вид грубого каньона с обрывистыми боками. Не каждому придет на ум побродить в таком мрачном, безлюдном месте. 
    От вагончика, находившегося на возвышении, вниз вела крутая тропка. Я сбежал легко и уткнулся в два свежесрубленных стола. На них располагались корыта в виде лотков с перегородками из грубой резины. А рядом красовались аккуратные кучки мелкого галечника и песка. Вот здесь при желании можно разжиться золотишком. Я нашел два помятых, но годных жестяных ведра. Я набрал и слил воду, опять набрал в оба. Кроме меня, пропыленного и нечесаного, в них заглядывали звезды. Они казались мелкими льдинками и тепла не прибавляли. От воды стыли пальцы.
    Сейчас мне должно полегчать. Я разделся по пояс. Протряс жилет и рубашку. Той же участи подверглись джинсы. В жилете в особом кармашке я хранил в клочке полиэтилена обмылок. Им и воспользовался, намылив лицо, уши и шею. На это ушло одно ведро. Второе использовал для торса. Я так разохотился, что, скинув трусы, прыгнул в воду. Не раз доводилось у финнов после сауны прыгать в такого же размера бассейн. Для плавания он не годен, а окунуться на несколько секунд в самый раз, что я и сделал.
    Я забылся, где нахожусь, что ждет меня. Фыркал, покрикивал и ругался, оглашая окрестности словесными художествами. Словно не хрустела под ногами схваченная инеем трава и нет тонких льдинок по краям заводи, а впереди - горячая простыня, широкая лавка и стол с бутылкой водки, огурчиками, бутербродами да раскрасневшиеся приятели. Тяжелая боль в затылке отпустила, пружинно заиграло в висках.
    Я выскочил, взбаламучивая в воде звезды, в темень, на галечник и наткнулся на маячившие у тропинки фигуры. Их было двое под тенями обрыва. Нож "Вальтер" в рывке проскреб стылые, пластиковые ножны и сверкнул в ночи.
    - Я ж тебе говорил, Степан Федорович, этого парня у воды надо искать. Он по ночам с нечистой силой знается, купается при звездах и луне, а потом на всех кидается, - раздался голос Николая.
    - Ребята, как рад вас видеть. О живой душе молил, а луну, извините, не заказывал.
    - Да он пьян, - подал голос Коротков, чиркнул спичкой, и я обнаружил, что он наступил кончиком сапога на мой жилет. Слабый огонек выхватил из ночи два брезентовых дождевика, свитера с грубой вязкой под горло и лесные, разбойничьи рожи Николая и Федорыча.
    - Ты, сынок, не медли, оболакайся, часом бы не простыть, - напомнил глава.
    - И подгребай наверх, повечеряем, - вставил слово Николай.
    Они зашуршали в темноте грубой брезентухой, переговариваясь и охая по поводу городских жителей, тронутых умом. Их голоса множились по стенкам каньона, гуляли поверху и, отдаляясь, таяли в более приглушенных и неразличимых звуках ночи.
    На душе было легко и спокойно. Появились надежные мужики. Сколько я натерпелся за последнее время, взвалил на себя такую непосильную ношу. Пора бы другим подставить плечо и разгрузить меня.
    Купание пошло мне на пользу. Я лишь окунулся и не успел замерзнуть. Я быстро оделся и поспешил наверх, согреваясь на ходу. Я вновь шагнул в этот мир, чтобы жить и радоваться. 
               
                ГЛАВА Х1Х
    - А я тебе говорю: кончать его надо, проболтается. Все дело погубим, - донесся до меня голос Короткова.
    - Не то, Степан Федорыч, не то. Постращать - куда ни шло, а через кровь преступать не по-божески это, - так Николай наставлял Короткова.
    - Ты его много стращал? Получалось? - не унимался Коротков.
    - Ничего не надо, пусть все, как есть, - в позиции Ивана /разбудили бедолагу!/ по этому вопросу я не очень разобрался.
    Решалась, я уловил, моя судьба. Золото. Я вышел к золотому песку, к занятым делянкам. На них всегда тесно. Золотом не делятся. Золото берут. И в этом дележе каждый участник может быть лишним. А я вообще никто. Случайный и глупый свидетель. Изначально не свой. Такому не доверяют тайну. Такому сразу режут горло. Неутешительный итог.
    Почему со мной такая напасть? Зла никому не делал. Наоборот, людям помогал. Гуманитарку привез. Фазенду обустроил. С Цезарем подружился. Человека спас. По логике, на добро добром отвечают. Вот ожидаемый итог от добрых дел. А получается, что только добрые на доброту открытостью отвечают, злые - черной неблагодарностью. Неужели так будет всегда?
    Я не долго стенал и утешался. Накипала злость, с забытыми, благодаря вынужденной бессоннице, позывами адреналина. Я стою у порога, герой дня, а эти, заговорщики, плетут паутину в тепле, у растопленной мной печурки, пьют чай из моего котелка при ярком свете своих керосиновых ламп и нехорошо шепчутся обо мне, хозяева жизни, вершители судеб. Сволочи!
    Они слабо рассчитали. Надеялись до моего прихода обделать делишки. А я слишком быстро оделся и прибежал, радуясь появлению друзей. Мой приход оказался преждевременным для них. Зато насколько своевременен для меня! Хоть один плюс, да мой в этой поганой ситуации.
    Ведро с чистой водой я оставил под лесенкой и влетел в вагончик с вдохновенным желанием мести и крови. В руке я сжимал "Вальтер", забыв, что на ремне добротный нож в хороших ножнах. Духи, как и звезды, нынче были благосклонны ко мне. Они правильно рассадили героев ночной драмы.
    Иван примостился полулежа на лавке, откинувшись к стене. Моя куртка покрывала его многострадальную ногу. Коротков показывал мне спину, грея лапы над печуркой посередине вагончика. Дождевик он снял и красовался в короткой телогрейке с ножом на боку. Николай расположился слева, ближе к окну. Он был огромен и неповоротлив в дождевике с жестким капюшоном. Этот мир в строительном вагончике был тесен для него.
    Мой рывок всех застал врасплох. Замерли Иван и Николай. Коротков, почувствовав неладное, привстал, закидывая голову назад. Тут я его и прихватил, навалился на плечи, прижимая локти к бокам. Около его горла красовался "Вальтер".
    Николай попытался привстать. Я пнул его сбоку в голень и добавил в коленную чашечку. Он рухнул, как подкошенный. Тогда затопорщился Федорыч. Он перехватил мою правую руку с ножом своими сучками в двух местах и мог бы многое натворить в этой тесноте. В нем чувствовался профессиональный расчет и хватка бывалого драчуна. Моя рука была заблокирована, но шарниры в кисти надежно поскрипывали, и я слегка повернул "Вальтер" и сковырнул пупырчатую кожицу на шее. Потекла кровь.
    - Вытяни, старый хрен, сучки, чтоб я видел.
    Я дважды ударил его коленкой по позвоночнику, стараясь переломить хребет. У меня не получилось. Старику это помогло расслабиться. Он обмяк, расцепив руки. Они сползли, как срезанная веревка. Это меня испугало. Я встряхнул старика:
    - Руки, старый хрен.
    Он приподнял сучковатые, избитые кисти трудяги, так и не разбогатевшего на склоне лет. Его пальцы дрожали навесу. Инстинктивно он попытался ухватиться за меня. Не для борьбы, а чтобы обрести опору. Я опять встряхнул его. "Вальтер" скользнул по шее и вновь выступила кровь.
    - Слушай сюда, придурок. Я сейчас уйду, вы повечеряете без меня в добром здравии. Обо мне забудете. Здесь я не был, ничего не знаю. Если думаете иначе, порежу всех к чертовой матери. Тебя достану, старый хрен, в первую очередь. Ты здесь самая паршивая гнида. Ты меня понял?
    Старик хрипел. Похоже, он слабо соображал, что происходит.
    - Да, понял он, - вступился Николай. Его глаза весело поблескивали. Лицо было мятое и серое от отблесков огня.
    - Заткнись, борода. Тут адвокаты не нужны. Каждый за себя отвечает.
    Я опять встряхнул Короткова. "Вальтер" оставил неглубокую отметину с кровью.
    - Понял, - прохрипел Федорыч. Мне стало жалко его. Трудно ему идти по жизни. Но с какой легкостью он готов отнять чужую!
    - Тайга не город. Троп мало, а следов много, - пробурчал в бороду Николай.
    - Смотри ты не наследи. Как бы через твою кровь переступать не пришлось. По-божески.
    Николай вздрогнул, повел плечами. Его дождевик заскрипел,  как береза на ветру. Лесной, дремучий человек, а понятие о совести имеет.
    Тяжело и сокрушенно вздохнул Иван. Он сидел все в той же скрюченной позе, не проронив ни слова. Кому-то молчком сочувствовал, за что-то в тайне переживал. Уж не за свое ли золото? 
    - Иван, ты как? Нога в порядке? - я попытался отвлечь всеобщее внимание от гнусной ситуации.
    - Болит, стерва. Душу выворачивает.
    Он качнулся, поправляя куртку. Пользуясь заминкой, я оттолкнул Короткова на печку, сорвал с плиты котелок с остатками чая, подхватил куртку. У входа меня дожидался вещмешок. Сгреб и его и, минуя ступеньки, прыгнул в ночь.
    Путь к отступлению я наметил заранее - в темный овраг и в лес. Я почти съехал по косогору к ручью и, таясь, натыкаясь на валуны, побрел к лесу. Это был тяжелый маршрут, не для бегства. По низине, к ободранной и отвесной круче рудника. Черт ногу сломит. Но именно в той стороне меня не будут искать. Новичку проще рвануть к реке, к лодкам. А бродить в темноте по галечнику, валунам, взбираться по отвесным, сыпучим кручам, лезть в валежник придет на ум разве что медведю. Нормальный человек поостережется. Я же, как было не раз, ухватился за нестандартный ход. Так обезопасил себя от преследователей.
    Вообще-то гнаться за мной никто не собирался. Во всяком случае пока. В горячке "боя" из вагончика вылетел Николай, наименее пострадавший и наиболее боеспособный в нынешней ситуации. На его беду под ноги ему попало ведро с водой. Он въехал в него в прыжке, бодро скатившись со ступенек. В темноте нужно быть осмотрительным, подбирать полы брезентовой хламиды и глядеть под ноги. Иначе рискуешь свалиться и долго, в ущерб православному воспитанию, поминать черта. До меня доносились ругань и оханье Николая. Его голос распалял мое воображение. Представлялось в деталях, как же все на самом деле произошло.
    Взбодрился я ненадолго. Там я отстоял свою жизнь. Здесь борьба за жизнь продолжалась. Я терял остатки оптимизма. Отдохнуть бы. Покушать чего, поспать. Лучше - поспать, хотя бы часок.
    Много всего навалилось на меня в последнее время. Чем дольше бегаю, как лесной зверь, от разных забот, тем больше их прибавляется. А все потому, что не туда забегаю. Встреча с Коротковым и его напарником на реке должна была предостеречь меня
от прогулки по тем местам. Не понял знака, сунулся. Вот и поплатился.
    А дальше будет еще сложнее. Когда пойду в тайгу по-настоящему, на много дней, встревожатся не только Николай с Федорычем. Весь поселок поднимется. Мыслимо ли дело, в их вотчине чужак шастает. Что он промышляет? Конечно, золото шальное. Или за иконами и книгами потаенными подался. Или еще какая напасть. От чужаков всего жди. 
   Мне удалось забраться на самый верх. По началу я наткнулся на отвесную осыпь из песка и щебенки. Сонно и тупо ударялся в нее, штурмуя с разбега. Сыпучий ручей сносил меня к исходному месту, к подножию. Энтузиазм быстро иссяк. Отрезвление наступило от грохота камней слева от меня, ближе к руднику, где многое исковыряно, раздолбано, все непрочно. Меня испугал не сам камнепад. Риск был в том, что могли обнаружить по звуку. Эта мысль встряхнуло мое сознание, затуманенное усталостью и постоянным борением с нелепыми трудностями.
   Я взял левее, ощупывая склон впотьмах, натыкаясь на острые камни, снесенные камнепадами и осыпями сучья и корни кустарника. Котелок и куртка – я держал их в руках – беспокоили меня.  Они сковывали движение, а останавливаться, чтобы заняться ими, я боялся. Недалеко ушел от вагончика. Здравый смысл все  же восторжествовал. Я надел куртку. Меня познабливало. Я ослаб, давно не ел. А та злость, что подвигла меня взяться за нож, давно выветрилась. Ножом к горлу. Надо же! Дикость, и это со мной. Кому рассказать, не поверят. Впрочем, еще как поверят. Юля, Маша и другие, с кем в последнее время меня сталкивала судьба, были свидетелями таких нервов, такой агрессией, что убедить их в моей доброте, моем спокойствии, настрое на человечные дела надо хорошо постараться. Были ли эти всплески следствием обстоятельств или характера, разбираться некогда. Пора уносить ноги.
   В куртке стало уютнее, спокойнее. Котелок я повесил на кармашек вещмешка, не выскребая остатков чая. Сонный и заторможенный, а сообразил, что следы оставлять нельзя. Он слегка постукивал, и этот слабый звук еще больше подстегивал меня. Я торопился найти слабое место в горном склоне. Таким изъяном была трава. Она росла более пологом месте.  По нему проходила грань между осыпями и растительностью. Я цеплялся за корни кустарников, жестки стебли и ветки, забираясь на кручу по крутому витку. Так и выбрался.
   Мои горизонты раздвинулись не очень. Небо хмурилось, пряча звезды. Небосклон был черен. Ручей и заводь в низине у вагончика едва угадывались по отблескам искр из трубы. Окно вагончика не различалось. Там потушили свет. Вдали, когда в тучах возникали просветы, поблескивала река и белели скалы. Здесь, на круче, было ветрено и холодно. Задувало с низины. Пыль каньона и влага ручья ударяли в нос и, несмотря на свежесть, бодрости не прибавляли. Темная ночь скрывала меня от посторонних глаз. Но я пребывал в уверенности, что стою на виду. Место было открытое. Хотелось скрыться.
   Отдышавшись, я врезался в чащу. Высокие ели во многих местах были переломаны ветром, а пространство из расщепленных стволов затянуто кустарником. Я рвался то в одну сторону, то в другую. Кто-то в темноте уцепился за вещмешок и не отпускал. Чей-то острый крючковатый палец зацепил за штанину, и ткань затрещала. Я попал в кокон поваленных стволов, расщепленных ветвей, молодой поросли гибкого кустарника. Лесные великаны и их челядь крепко ухватили меня, опутали, и я, как в старой, доброй сказке, бился с ними, понимая, что это самый страшный и почти безнадежный момент в моем повествовании.
   В конце концов я смирился и рухнул между двух стволов, ветви которых были обломаны и повержены благодаря моей вредности и кряхтению.  Я был в измученном состоянии, когда усталость и сонливость сродни алкоголю. Как ни увиливает пьяный от канавы, притягивающей его, в нее и попадает. Так и я. Не найдя лучшего пути, я увяз на ночь в буреломе. Спасая запутавшийся вещмешок от неведомого ночного грабителя, я снял его с плеч, выпотрошил из ремешков одеяло с полиэтиленовой накидкой и рухнул на землю. Ветви спружинили, я откатился в густую траву, подтянул колени к подбородку. Меня куда-то понесло, покачивая, и я окончательно растворился в темноте.

                ГЛАВА ХХ
   Меня разбудил яркий солнечный свет. Он пробился сквозь черные стволы и сучья елей. Солнце высоко поднялось над горной грядой и елями противоположного берега. Время шло к полудню. Мои часы остановились. Я забыл завести их.
   Я лежал неподвижно на спине, подобрав под себя все складки и концы одеяла. Где-то в подсознании копошилась тревожная мысль, что проснулся я не сам по себе. Разбудил меня не солнечный свет, бьющий в лицо, а посторонний звук. Так оно и было. Рядом, почти над головой, кто-то кряхтел и вздыхал. Эта близость была обманчивым ощущением. Прямо над головой торчали ветки с пожелтевшими иглами. Невидимый труженик натянул на них ажурную паутину. В нее попали яркие капельки росы. В одном месте, ближе краю, паутина просела. Набухший узелок грозил мне крупной, холодной каплей.
   Я опрокинул затылок. И встал с ног на голову. В широком просвете я увидел толстые лапы медведя, его широкие галифе из жестких, черно-коричневых прядей-сосулек, и отдельно, в другом просвете, - вскинутую мордочку. Он всхлипывал слизью и, стоя по-человечьи, усиленно нюхал. Это был молодой, упитанный мишка. Мне подумалось, что он прибрел к бурелому в поисках вывороченного корня, чтобы присмотреть место для зимовки. Но неожиданно лес рухнул, и медведю открылись необозримые дали. Влажный ветер доносил до него запахи замусоренного мира. Они тревожили его. Все было чуждым его природе – пыль, мазут, ржавчина, дым. Эти запахи улавливал и я. Мишку учуял большее – запах человека из каньона. Он недовольно крякнул, рухнул на четвереньки и опять поднялся. Над его слюнявой мордой взвилась разбуженная и пригретая солнцем мошкара.
   Раньше я наблюдал медведя в зоопарке, за решеткой, и сейчас разглядывал его сквозь поломанные сучья, мешавшие присмотреться к нему лучше. Дрема затуманивала мои чувства. Но едва мишка скосился в мою сторону, и его глаз сверкнул, как антрацит. Я с нахлынувшим ужасом понял, что сучья – не решетки. Он тоже взглянул на наше соседство под другим ракурсом. Вместо ожидаемого добродушия я увидел злобу. Он, может быть, в первое лето оторвался от мамки, зажил самостоятельно, без опеки. Природный страх перед человеком разбудил в нем злобу.
   Мое лицо было в тени, среди жестких стеблей травы. Не было уверенности, что молодой хозяин тайги разглядел меня. Мне бы затаиться и переждать. Но мыслимо ли лежать беспомощно под одеялом и пялиться на зверя снизу вверх, нелепо задирая голову? Сработал другой инстинкт самосохранения. Он накатил стремительно, обдавая ознобом, потом, еще раз неконтролируемым ознобом. Я с диким криком не вскочил, а взвился меж поваленных стволов с ножом в руке. Дети часто пугаются напружиненного черта в табакерке. Я в эту минуту был похож на него.
   Получилось так, что мой страх пересилил звериную злобу. Под мишкой затрещало и захлопало. Он выдал кучу и, фыркая, ринулся в чащобу. Облако мошкары качнулось на месте, над тем, что теплилось. Я сильно развеселился и задергался в нервном смехе. Все  во мне окончательно проснулось. Вернулась способность размышлять здраво. Пора выбираться из медвежьего угла.
   Удивительно, сколько времени было потрачено вчера, когда не видно ни зги, чтобы пробуксовать на кромке горы. Я почти без труда выполз из бурелома. Окрестности рудника были как на ладони. Над вагончиком расстилался густой дым. Там топили полусырыми дровами. У ручья гнулась фигура в дождевике. Мирная картина. Меня не собирались преследовать.
  После неплохого сна новые обстоятельства, в которых я оказался, не представлялись  мне столь трагическими, как раньше. Мне нужно было поразмыслить в спокойной обстановке. Лучшего места, чем этот краешек земли, с которого открывались просторы и возможность следить за моими недругами, трудно было отыскать. К тому же пока мне не хотелось в тайгу. По ней улепетывал мишка. Я дал ему фору, чтобы не наступать ему на толстые пятки. Его соседство, хотя и дальнее, меня пугало непредсказуемостью. Медведя я боялся. Я подумывал о том, чтобы выйти к реке. Но этот вариант был забракован. Там тоже опасность, еще более реальная. Не выйди медведь сюда, я бы давно уже ломал бурелом в тайге. А теперь, не признаваясь себе в трусости, я медлил.
   Я достал из вещмешка пачку галет и взболтнул термос. В нем еще оставался чай на несколько глотков. Я распаковал арбалет, болтавшийся вместе с котелком на вещмешке, собрал и зарядил. Завтракал я среди каменных нагромождений у карниза осыпи, сев боком к лесу, по-прежнему опасаясь медведя. Ему непросто бы пришлось выковыривать меня отсюда. Я забрался в центр трех валунов, стоявших почти вертикально. При большой доле воображения они сошли бы за каменный цветок, а я, куда ж деваться, тычинка в нем. Четыре худосочных галеты в упаковке и примерно полстакана чая, уместившегося в крышку термоса, напомнили мне, что вчера я остался без обеда и ужина. Поглощенное сейчас даже не компенсировало мне претензии на завтрак, хотя немного полегчало.
   То, что я посиживаю здесь в полном здравии, оценивалось мной как громаднейший плюс. Обычно, следуя традиции самоанализа, я внес еще одну оптимистичную поправку в мрачные обстоятельства. Будучи гуманитарием, представителем творческой профессии, я считал себя художественной натурой, подверженной нервам, депрессиям. Таковая обладала, по законам природы, и воображением. Оно, как правило, множит ахи, страхи, вздохи, искажая истинное содержание обстоятельств до безобразия. В данном случае часть опасений и страхов можно было сбросить со счетов по этой причине.
   От этого, впрочем, не полегчало. Мне не были до конца известны мотивы поведения людей, с которыми я столкнулся. Я не заглядывал в их прошлое. Я лишь предполагал, что они боялись разоблачения. Они вели незаконную добычу золота, пользуясь хозяйственной разрухой, бесконтрольностью или покрывательством местных властей и другими благоприятными обстоятельствами. Я не уверен, что это приносило им большую прибыль. Так, возможность продержаться на плаву, выручить по мелочевке хоть какие-то деньги среди массовой безработицы.
    Меня немного озадачил состав этой компашки. В ней, как в капле росы, красовались все источники, все составные части местного народонаселения, которые, если верить Маше, жили обособленно, сами по себе. Николай – староверский корень, ревнитель дониконовской веры, абориген таежного поселка. Коротков – из героев 30-х годов и иже с ними. В нем гулаговский замес вместе с энтузиастами первых и послевоенных пятилеток.  Иван – почти современность, аэродромный житель, только с отшибленными крыльями. Неужели только золото, только нечестная нажива собрала их, таких разнородных, вместе. Или их действия подчинялись одному механизму, их судьбы объединяло нечто общее? Вопрос пока не ко времени. После надо бы прояснить. В целом эта компашка внушала  обнадеживающую мысль. С местным населением можно найти общий язык, хотя бы потому, что разобщенности среди людей меньше, чем я представлял себе по первым впечатлениям.
   А в моих мотивах поведения все было предельно предсказуемо. Я выбрался из поселка, чтобы разведать местность, пройти по маршруту Павла и отыскать по возможности его следы. Вообще же мне надо было к Каменной речке, попробовать ее на вкус, так ли она непроходима.
   У меня была самодельная карта. За основу я взял карту летчиков. Я ее скопировал с учетом того, что узнал о местности из бумаг Павла, рассказов Маши и тех односложных, чаще всего уклончивых ответов Николая и Федорыча. Павел не раз совершал лесные вылазки, и мне не составило труда отметить те точки, мимо которых он не прошел бы в районе соболевания и выхода к Каменной речке.
   Я разложил карту на коленях, сверил точки, приходившиеся на рудник, изгибы реки, виднеющиеся возвышенности. Та ложбина, которую я назвал каньоном, на карте обозначалась как запаршивевший овраг. Чуть севернее параллельно ему тянулся из леса к реке еще один. Если бы я не притормозил у рудника, а прошелся бы по берегу километров на четыре севернее, то вышел бы к тому оврагу. От него змеилась в тайгу тропка. Раньше она была просекой, по карте летчиков. Но, по записям Павла, заросла хорошим строевым лесом. Там водился соболь.
   Из разноречивых слухов я составил собственное представление о том крае. Еще в 30-е годы там решили проложить дорогу на Коменной речку. Изыскания проводились неумело. Строители промахнулись. Просека привела в никуда, наткнувшись на горную гряду. В наши дни там, на месте нового леса, похозяйничали лесорубы-браконьеры. Лес хороший, неучтенный. Вырос без присмотра. С ложбины его было удобно тянуть к берегу и сплавлять по реке. Павел, судя по обрывочным записям, наткнулся на них. Они ему помяли бока. Он жаловался Короткову, но поддержки не получил. Федорыч, возможно, был в доле и скрыл эти безобразия.
   Я не решился вернуться к реке, вдоль которой легче выйти к ложбине. Пришлось бы пробираться мимо моих недругов. Я наметил себе путь по таежному бурелому. Если следовать строго на северо-запад, то километра через три появится распадок. По его дну можно выйти на самую высокую сопку и, перевалив через нее, попасть на равнину. Там много лесных троп. Одна из них приведет к избушке, в которой перебивался неудачливый добытчик Павел.
   Такая определенность в маршруте меня приободрила. Вот выйду из бурелома и поем основательно. Я еще раз насладился местными высотами с высоты. Солнце было у меня над головой. Тени от возвышенности и леса закрыли каньон. Ручеек едва угадывался. Он поблескивал, как лента нефти, вытекшая из чрева земли. Было дико и мрачно вокруг. О присутствии человека напоминала лишь сизая струйка дыма над вагончиком. Она поднималась почти до моего уровня, а затем переламывалась и текла в сторону реки. Чувствовалось, что там разобрались с дровами и подыскали сухие.
  Мне надо было торопиться. Солнце заглянуло в бурелом, через еловые макушки, в полную силу пробиваясь сквозь  дремучие залежи и заросли, и не собиралось дожидаться меня. Это придало мне смелости. Час-другой, я могу оказаться почти в потемках. Надо догонять светило. Другая такая возможность будет через сутки, если с погодой повезет.
   Я рассчитывал выбраться засветло к распадку и там заночевать. В низине больше шанса отыскать воду. Правда, был и минус. Ночевка обещала быть холодной. Где, как не в складках гор, низинах, собираются туманы, скапливается сырость, а если нет этого, значит, дуют ветра. Маршрут, проложенный испуганным мишкой, показался мне наиболее приемлемым. Я углубился в проложенную им просеку из смятых кустов, потревоженных сучьев. Но когда смахнул с поваленных стволов несколько клочьев его черно-коричневой и рыжей шкуры, немного взгрустнул и предусмотрительно забрал в сторону. Береженого Бог бережет. В случае второй встречи с хозяином тайги моя очередь опорожняться.
   Арбалет я предусмотрительно сложил и засунул в чехол. Среди сучьев, валежника стрела будет моей. Я взялся за топорик. Под его ударами кусты никли, пружинили. Тут подошел бы мачете. А поваленные стволы могли бы уступить только тяжелому топору.
   Вот так я и мучался, ругая себя, что короткий путь по сути самый долгий. Я вырубал витые березки, хитро закрученные стволы черемухи. Попадались осина и, не очень понятно, ольха, любительница влаги, болот. Стук топора придавал мне уверенность. В тайге зверь неглупый. Сам сообразит, в какую сторону разбегаться.
   Чаще всего я скидывал вещмешок, протискивался сам и тащил его за собой, как раннего на поле боя. Куртка топорщилась, сминаясь в гармошку и надвигаясь на голову. Дважды это испытание заканчивалось прорехами в джинсовой рубахе. Куртка оставалась целой.
   Солнцу наскучило поджидать меня. Оно убежало далеко вперед. Борясь с очередным кустарником, я не рассчитал силы. Рывок ради вызволяемого из сплетения сучьев вещмешка был настолько сильным, что я потерял равновесие и обманулся в ожидаемой упругости ветвей сзади. За моей спиной было пусто. Я выбрался, то есть упал и покатился по склону, сминая траву и натыкаясь ребрами на камни. Вещмешок посчитал это испытание излишним. Перекинутый через голову, он проплыл в воздушном пространстве и уткнулся в соседний склон. Стоя на четвереньках, я проследил его падение. А нашел его поближе, в самой низине, среди ярко-зеленой, чавкающей под ногами травы. Он скатился навстречу мне. Эта преданность меня не порадовала. Вещмешок остался бы сухим там, где упал.
  Над низиной в виде каменного желоба хорошо поработала природа. Дожди нагнали сюда щебень, песок, ил и слегка заболотили ее. Трава боролась с осенью, отстаивая свою сочность и яркость. Среди густой осоки я отыскал приличную лужицу, по поверхности которой скользила длинноногая букашка. Ее атаковали две крупные стрекозы. Они долго бы резвились над водным простором, не вмешайся я. С ладони я наплескал воду в котелок, промыл его, а после зачерпнул чистую воду доверху.
   Место ночевки я облюбовал повыше. На моем склоне виднелась осыпь, над которой нависали корни старой ели. Я нарубил лапник, собрал их в веник и промел площадку до крупных голышей. Потом нарезал сухих корней и развел два костерка, один – ближе к осыпи. На этом прогретом месте устрою лежанку. Из бурелома притащил несколько коряг, нарезал лапник погуще и несколько охапок травы.
   Ближе к ночи я уберу один костер. Но его месте будет мое ложе. А другой обложу крупными камнями. Они не дадут огню разбежаться и сохранят тепло. Меня немного смущал открытый склон. С него просматривалась низина. Я был как на ладони. Впрочем, и в лесу тоже неуютно. У каждого ствола поджидает опасность. А здесь меня оберегали старая ель над головой, плотная изгородь из валежника и кустов. Тыл был защищен. Другую защиту обеспечивал костер.
   Я не поленился вырвать у чащобы несколько крупных сучьев, один сухой пень и принес охапку хвороста. Спустившись к осоке,  я вымыл руки и лицо. В котелке я дважды заваривал чай, поделившись им с термосом. Мой ужин состоял из банки тушенки, пачки галет и котелка с чаем. К тому времени основательно стемнело. Я долго сидел на ложе из лапника и густой травы, смотрел на огонь и пересиливал себя, с непривычки опасаясь спать на открытом месте.
  У изголовья и сбоку я сделал себе небольшой бруствер из крупных камней. Под их защитой я несколько успокоился. Крышей мне послужила полиэтиленовая пленка. Я дождался, когда костер прогорит и, завернувшись в сыроватое одеяло, крепко заснул.      
     Дома пробуждение затягивается. Можно позволить себе подремать. Особенно верится в то, что не выспался. Сколько аргументов выстроится в пользу этой версии! А все потому, что одеяло теплое, простыни свежие, подушка мягкая, будильник успокоительно тикает. И никто не поторопит, не вспугнет, не помешает. Надежное, сытое жилье располагает к спокойствию духа, размеренности мысли, вальяжности поведения.
  Иное - в лесу. Тут всяк настороже. Зазевался - и нет тебя, скушают. А если не зазевался, то скушаешь ты. Такой инстинкт самосохранения для меня, жителя городского, не стал пока делом привычки, расчета. На страхе все замешано. С того момента, как я покинул рудник, во мне живет страх за свою жизнь. Раньше это была опасение за свое здоровье. Всегда хочется быть целым и невредимым. А теперь - только страх,
  Меня там сильно напугали. Не ожидал я подлости от людей, к которым - со всей душой. Это разные люди. Винить их всех в одном и том же нельзя. Грех лишь на Короткове. Он заводила, он инициатор. А ведь какой симпатичный дедуля был, умный, ироничный, жизнерадостный, выносливый, откровенный. В его обаяние веришь. Чувству симпатии доверяешь. За такого держишься. Опора-человек. А он...
  Как хочется верить, что мужики не во всем разобрались. Я ведь Ивана спас, великий подвиг совершил. Возможно, это у них там в порядке вещей. Рискуют, по лезвию ножа ходят. А я свой страх преодолел, забрался в преисподнюю и сумел человека вызволить. Им, мужикам опытным, лазить таким манером не впервой. Для меня же все было в новинку. С непривычки я рисковал реально. Неужели им про то Иван не растолковал, и они не прониклись? Страх и досада бродили во мне с вечера, а утром я проснулся со злостью. Она была моим стимулом к действию. Он и подняла меня на ноги.
  Без страха тоже не обошлось. Увидишь спросонья, как тянутся к лицу нависшие над тобой корявые корни ели, и в лешего поверишь. Ощутишь влагу измороси на волосах, склизкие складки шерстяного солдатского одеяла на плече и пояснице, водяного вспомнишь. А если застынет в дремотном сознании с ночи уханье филина, поймешь, что кикимора шалит. Вся лесная нечисть против тебя. Сражаться с ней, полеживая, не с руки. Надо твердо на ноги встать. Тогда мир переменится. Заискрится росой, одарит изумрудом влажных трав, обвеет прохладой измятые щеки.
  Ночным ветром скинуло с кольев полиэтиленовую накидку. Она под порывами ветерка билась о каменную гряду, которую я соорудил для защиты, и скрежетала от инея. На самом деле я выбрал самое продуваемое, самое незащищенное место в ложбине на откосе. В какой-то мере это был дерзкий выбор, с вызовом всему окружающему. Глупость и неопытность сослужили мне хорошую службу. Тайга почувствовала во мне силу. Зверье уважило. Меня не тронули.
  А мне лишь предстояло довершить начатое, уверенно пройтись к луже с осокой, наполнить котелок и умыться с него в сторонке. Жесткое полиэтиленовое ведро я не успел захватить в вагончике при бегстве, подарил недругам-благодетелям. Я еще раз наполнил котелок и поставил на огонь меж двух камней. В этом пространстве метался слабый огонек. Я питал его короткими сучьями. Большое пламя было ни к чему. Я выпил весь чай из термоса и залил в него новый.
  Мой вещмешок заметно отощал. Я вспомнил, что часть еды оставил в вагончике. У меня оставалась нетронутой упаковка сухого пайка, три банки тушенки и небольшой сверток с галетами и пакетиками овсянки. Жестяная банка с чаем оставлена при бегстве. День-два я
мог пробавляться одноразовыми пакетиками, рассованными по кармашкам жилета. А дальше?
  Я безрассудно врезался в тайгу и вышел на сложный маршрут. Путь к избушке был неблизкий. Туда я бы, возможно, и дотянул. Чем жить потом? Ночевка в тепле компенсирует часть недополученных килокалорий. Но плоть не обманешь. Захочется есть и в избушке, и во время вылазки на Каменную речку. А потом надо волочить ноги в поселок.
  Я мало надеялся на охоту, в которой не очень много смыслил. Да и какая охота, когда ты в положении дичи? Все время с оглядкой, как бы не вышли на твой след, как бы не зазеваться и не оплошать. За ошибку в моем положении придется собственной шкурой расплачиваться.
  Я очень надеялся, что отыщу съестное в избушке. Мой городской эгоизм брал верх в ситуации выживания. Восполнить взятое чем-то взамен сразу я не смогу. Возможно, со временем отдам долг хозяевам избушки, но не сейчас.
  Я еще раз поставил котелок на огонь. В нем плескалось столько же, сколько и во мне. Я пытался обмануть голод таким примитивным способом. Чай не пища и не совсем вода, а желудок полон.
  В таежном бытие часто возникают трудности психологического характера, которые непонятны домоседам. Бывает непросто покинуть место стоянки. Даже закоренелый бродяга привязан к временному уюту, в который вложил частичку участия, тепла, внимания. Так и я не мог решительно вскинуть вещмешок и зашагать вверх по склону, навстречу корявому стланнику, мшистым валунам и будущим буреломам.
  Я прошелся понизу по ложбине. Листва здесь не очень контрастировала с хвоей. Зеленый цвет преобладал. Я вспугнул двух сорок. Их треск привлек мое внимание. Они не сопровождали меня, скрылись в чаще. На месте их посиделок краснела рябина - тоненькое деревце с несколькими гроздьями. Похоже, это был первый сезон ее плодоношения, и мне повезло. Я сорвал кисти, влажные и твердые от ночной стылости. Всего-то на две ладони. На этот случай у меня в нагрудном кармашке хранился прозрачный полиэтиленовый пакетик. Больше поживиться было нечем.
  На пути к стоянке я пошарил взглядом по косогору, отыскал несколько рыжиков. Они были мелкие, недоношенные. Им бы ночь-другую протомиться в росе среди елей и трав, вошли бы в силу. Тогда бы выстелил ими дно котелка. Я не мог ждать. Пора трогаться. А к вечеру сгодятся, я их обязательно оприходую.

                ГЛАВА ХХ1
  Только через два дня я вышел к избушке, помеченной на карте. Я мало останавливался, почти ничего не ел и много пил из фляжки и термоса, пополняя воду из случайных ручейков, каменных блюдец в мшистых склонах. Когда становилось невмоготу, я зачерпывал из пакета горсточку рябины и отправлял в рот по ягодке, долго мусолил ее. Она таяла постепенно, растворялась сама собой. Горечь от нее уравновешивала ту, душевную и физическую, от которой я страдал больше всего.
  Тайга не выветривала того потрясения, что осталось после последнего общения с представителями рода человеческого. Меня задумали убить. Я схватился за нож и чуть не перерезал горло человеку. Дикость, жуть, азиатчина! Хорошо, что в снах я отдыхал. Мне снился солнечный свет, голубое небо и много простора, о котором так тоскуешь в запертой сумраком и древесным хаосом тайге. Я пробовал летать. У меня почти получалось. Мне даже удавалось оторваться от преследующих меня полупризраков-полулюдей. Но прежнего чувства полета, которым наполнены детские сны, не было.
  Зато я испытал чувство гордости. Я вышел, куда надо, и нашел то, что хотел. Для городского жителя это большая удача - доказать самому себе, что ты кое-что стоишь в первобытном мире. Правда, я имел дело не с типичной тайгой, которая стоит сплошной стеной на сибирской равнине. Меня выручали горы, сопки и прочие неровности. Они помогали мне воспарить над окрестностями, заглянуть за горизонт и таким образом привязать карту к местности.          
  К избушке я вышел к вечеру, поднимаясь по каменистому склону, усыпанному старой еловой хвоей. Еще недавно здесь был плотный лес, черную стену которого не могли пробить светлые, отполированные ветрами валуны и песочного цвета осыпи. Но пришел человек с пилой и топором, выбрал несколько десятков стройных елей и выстроил домик на девять бревен в высоту и посветлело на склоне.
  Однако природа отыгралась на нарушителе ее спокойствия. Много трудов затрачено на строительство. Сучковатый характер у ели. В строевом лесе ее рейтинг невысок. Много сучьев. Ствол для грубой кладки может и сгодится, на доски ель негодна. А мебель из нее
лучше и не зачинать. Плотники обходят ее стороной.
  Как быть таежникам, если в гористой лесопосадке, кроме ели и выбрать нечего? Смиряются, валят ее, тупят и крошат топоры при обтесывании бревен. Плачет ель. Ее смолистые слезы цепляются за металл, топорище, липнут к ладоням, пачкают одежду. Не умолим и таежник. Не на ветру же жить-столоваться. Жилье нужно.
  Как ни заковыриста ель, а жить с ней - в удовольствие. Смолистый, душистый запах ели будет сопровождать таежника долгими зимними вечерами. Не перебить этот бодрящий запах зелени и лета ни печке-коптилке, ни ворвани освежеванного зверья, ни табачищу и
непромытости тела. Уж лучше служить долго человеку, чем коротко - пожарищам, жучку-короеду, древесной плесени и прочим напастям. Примерно так рассуждает родившаяся в лесу зеленая и стройная елочка. И правильно делает. В хозяйственном обороте человека проку от этого лесонасаждения больше даже ей. Срубят и вскорости посадят. Правда, не дозревает она, для новогодних торжеств растет. То ли дело в тайге. Такая глушь и даль, никому нет дела до вековых елей. Валит их непогода, стихия и старость.
  Как ни скоблили бревна топором, а черноствольная природа ели под напором горных ветров, снежных стихий, температурных перепадов взяла свое. Стоит избушка почернелой. Если бы не светлый фон, не каменистые осыпи, затерялась бы среди черных стволов родственных вековух.
  Я вышел на голос горного ручья. Он заглушал тревожное шуршание елей. Их зеленые сарафаны ходили ходуном. Ветер временами дует на склонах немилосердно. А затем я разглядел и избушку. Мне казалось, что на карте она расположена дальше от ручья. В случае сильных ливней он мог бы наделать бед в округе. Но в действительности отвесный склон не давал ручью разгуляться. В ширину его русло было неказистым, зато по высоте имело хороший запас. Из-за этого спускаться к нему было рискованно. Да разве в тайге все к нашим услугам? Приходится приноравливаться ко всему. Строение поставили рядом.
  Как ни странно, я не испытал ни большой радости, ни большого облегчения от встречи с избушкой, хотя прошел большой, сложный путь и она была моей целью. Наоборот, меня не покидало чувство тревоги. Усталость ли, голод были тому виной? Или опасение встретить здесь лихих людей? Как ни безлюдна и ни просторна тайга, всегда есть шанс встретить человека даже у такого, несовершенного жилья.
  Со стороны я сам себе напоминал дикаря, пораженного человеческим жильем. В последнее время мне пришлось несладко. Жил и ночевал в лесу, голодал. Бывалый таежник меня бы, конечно, осудил за такую бестолковость. Именно в это осеннее время в лесу не бедствуют.
  Изба имела нежилой вид. Ее квадратная дверь на кожаных петлях была приперта с земли нависшей над крыльцом массивной корягой. Ее подобрали с учетом обстоятельств. Было ветрено. Да и сейчас прилично задувало. Горы все-таки.
  У левой, подветренной стороны красовалась поваленная поленица. Дрова, судя по их выцветшему виду, заготавливались давно и впрок, на зиму, но случая сжечь все не представилось. Поленницу не доложили, не укрепили, и она развалилась под натиском стихий – ветра, дождя и снега.
  Такое впечатление, что здесь не жили с прошлой осени и не закончили подготовку к зимовке. Стоял чурбан, о который разбивали поленья. Сквозь горку нарубленных дров успела прорасти и завянуть трава. Рядом валялись стесанные столбы и ошкуренные жерди. Кора и щепки, валявшиеся поодаль, едва угадывались в поблеклой, непримятой траве, тоже имели вид застарелый. Один столб был вкопан. Яма под второй сначала нахлебалась воды, а затем забилась песком и мусором с елей. По этой планировке угадывались контуры навеса над крыльцом. Он бы сохранил часть домашнего тепла и уберег вход в жилище от сугробов.
  С подветренной стороны, ближней к ручью, я заметил рухнувшую на настил связку удилищ. Их заготовили про запас, нарезали, ошкурили и оставили без лески и прочих наворотов. Рядом валялся сачок. Сквозь его зеленоватые капроновые ячейки проросла трава. Ручка напиталась слизью и  догнивала.
  Эта безрадостная картина безлюдья и запустения придала мне уверенности, что здесь мне ничего не угрожает. Даже было радостно, оттого что я после унылых блужданий по тайге, ночевок под кустом и шараханий от непонятных звуков вышел к жилому месту, заглянул в новый мир, от которого отвык за эти несколько дней.
  Я вскинул вещмешок и без опаски вышел на поляну. Предстояло обживаться и приводить себя в порядок. Подспудно я надеялся здесь поживиться съестным.
  После тяжелого лесного перехода я сидел в прокопченной избе у огня неказистой печурки и думал о том, достойна ли умиления жизнь человека на природе, способствует ли она глубоким размышлениям и духовным открытиям. Ложь! С жиру бесился Вольтер, когда подпихивал нас, книжных простаков, к природе, «естественному человеку». Лукавили писатели, тиражируя сопли и слюни по поводу закатов, костров охотничьих избушек. Жизнь в тайге тяжелая. Заботы в тайге примитивные – обогреться и прокормиться. На лирику, любование красотами и глубокомысленные размышления, времени остается мало. А если и выпал случай сучить свою мысль в потемках под треск поленьев, то серьезных достижений и открытий она не сулит. Сколько кормили нас на фоне природы лирическими монологами и переливами настроений, скрывая скудость и заданность мысли. Одним, благодаря фундаментальному образованию и научному багажу, это удавалось дольше. Другие, обозначив традиционный набор настроений и лесных открытий, скисали быстрее. Третьи еще больше лукавили. Они возвращались из леса в сытую жизнь, теплые кабинеты, брали в руки географические карты, энциклопедии, определители растений и животных и создавали великую иллюзию духовных исканий и обретений.
  Конечно, жизнь в лесу многому учит. Но эта наука не выходит за рамки утилитарности и практицизма. В этой борьбе за выживание в душе некогда сильных и некогда слабых всякие перемены возможны. Я бы поосторожничал утверждать, что сильный обретет силу и так далее. Просто жизнь в тайге подготавливает человека неглупого, доброго и целеустремленного к лучшим переменам в судьбе. Он задумывается о своей жизни и стремится выстроить ее так, чтобы уйти от голода, ночных страхов и неоправданного риска, всего того, чем испытывают на прочность, чем унижают достоинство цивилизованного человека таежные передряги.
  А духовность… Если под боком богатая библиотека, люди, живущие теми же научными интересами, что и ты, то будут открытия и обретения. Сомнительно переворачивать пласты мыслей и знаний без рукописей, книг, периодики, интернета, без общения с единомышленниками сейчас, когда режет глаза дым, саднят избитые и исцарапанные руки и возмущенный желудок бьется в оголенные ребра.
  Я припоминал, что видел, пока добирался сюда, и не находил ни единой зацепки, свидетельства, следа древнего человека. Унылые горы, сырая тайга и некому подсказать. Такое чувство, что надо идти дальше. Возможно, к Каменной речке. В моих сомнениях, надо полагать, было созвучие тому настроению Павла, которое стронуло его с этого насиженного, хотя и убогого, прокопченного, места.
  Я легкомысленно отнесся к вылазке в тайгу. Рассчитывал, что продуктов хватит. Я туго набил ими вещмешок и этим себя успокоил. Бывалые таежники идут с вещмешком на день, на два. «Баловство это», - так сказала Маша, увидев, как я развешивал на просушку вещмешок еще до таежного марш-броска. К моему рюкзаку, который при желании вместил бы Цезаря с его копытами, она отнеслась с уважением. Черный, круглый, непомерно объемный, он вместил бы и полгрузовика съестных припасов. Вопрос лишь  в том, кто и кого за собой потянет. Я – его или он меня. Я поостерегся взять его в переплетение ветвей и каменных круч. Заездит меня на первом же километре. Одно дело – по городу с ним, по тротуарам, на транспорте, до аэродрома, другое – по горам, когда каждый шаг контролируешь с поправкой на увеличенный вес.
  Под завязку нагруженный вещмешок я вскидывал легко и не опасался, что по его милости переломаю ноги. Он меня не пускал в просветы валежника, утягивал вниз по склонам, толкал на макушках валунов, но я достойно сопротивлялся и выходил победителем.
  Через два дня иллюзия продуктового изобилия развеялась. Вещмешок отощал. Сухпай и пакет с кашей я не тронул. Оставалась одна банка тушенки. Галеты были на исходе. Чайную заварку и сахарный песок я тоже извел. И ел-то я немного. Времени не было ни на приготовления, ни на саму еду. После стрессов на руднике я убегал, как одержимый. Ел мало. Еда в этой гонке была помехой.
  Я тешил себя иллюзиями, что перебьюсь на подножном корму. Так бы и получилось, если бы я забирался в лес только для этого. Однако на марафонской дистанции надо сохранять верность маршруту, следовать по прямой. Это главное дело. Отыскивать подножный корм в лесу по воле случая бессмысленно. Это тоже дело целенаправленное, требующее полной самоотдачи, много времени и сил. Поэтому я и способен был в пути лишь на горсточку еды и глоток воды. А грибы, ягоды, орехи прошли мимо.
  Моя ставка на охоту не оправдалась по той же причине. Зверь выслеживается предметно, весь день, без связи с определенным маршрутом. Воду зачерпнешь по дороге. Ягодку сорвешь с ближайшего куста. Мясо так в руки не дается. На второй день пути я отверг настроения и представления, почерпнутые из книг и статей об охоте. Я подверг сомнению расписанные во всей красе встречи человека со зверьем. Редкий случай – увидеть зверя в тайге целиком. Заяц на опушке, лиса в поле, лось на поляне – все это писательский домысел, плод воображения.
  Я медведя-то в двух шагах от себя видел по частям. Его вид был так разрезан и искромсан ветвями и подан мне природой под таким ракурсом, что, если уж быть предельно точным, запомнился мне двумя частями – рыжим курдюком и темно-коричневой мордой. А лапы, брюхо и все остальное было заслонено и потому отсечено тайгой.
  Зверь в лесу не попадается так просто человеку на глаза. Он скрывается от шорохов, стука, других звуков, на которые щедр исхлестанный ветками и избитый камнями таежник. Но еще надежнее предупреждают зверье об опасности запахи. А уж мне, немытому несколько дней и продымленному у костров, было чем попугать лесное население.
  У меня были две случайные встречи с таежными обитателями. Я видел лося. Он вышагивал по дну распадка среди кустов и елей и обозначился в лесном просвете черным, парящим пятном. До него было метров пятьдесят. Я замер, испуганный первобытным соседством. Он тоже почувствовал мое присутствие и выжидал. В конце концов мне надоело изображать каменного истукана. Я вскинул вещмешок. Зверь вздрогнул и ринулся в чащу. Мне показалось, что я увидел его, такую же слюнявую, как у медведя, в том же облаке мошкары, морду. Но ни глаз, ни губ, ни ноздрей, ни линий головы я припомнить не мог. По тяжелому дыханию, утробному вздоху, треску сучьев и почти осязаемому трясению почвы я догадался, что это был крупный зверь, очень похожий, в моих представлениях, на лося.
  Меня удивило, что он бродит среди камней, хилого кустарника, сбивая копыта о щебень и кочки. Если в поисках корма, так тут его немного, лежки – тоже сомнительно. Я развернул тогда карту, отыскивая точку, в которой находился. Распадок уходил под уклон к зеленой змейке – низине. Там не было водной артерии. Но я доверял лосю. К вечеру эти зверюги, доведенные мошкарой до отчаяния, тянутся к воде. Там, среди изменчивого горного рельефа, в узких ущельях и долинах, всегда есть вода. Это надо учесть.
  Еще мне попался барсук. Вообще-то все наоборот. Я ему попался. Он разбудил меня под утро, вынырнув из-за куста к моему лицу. Я разглядел лишь розово-серый пятачок, как у хрюшки. Он был влажен, с кусочками травы и листьев, испачкан в земле. Мне подумалось, что это свинка и, значит, жди выводка. Про кабанов мне здесь ничего не рассказывали. К тому же, не было характерного треска сучьев и топота. Зверек ступал мягко и бесшумно, просачиваясь, как серая капля, сквозь ветви кустарника и траву. Я от неожиданности скинул одеяло и привстал, чем и напугал его. Зверек обозначил выпад в мою сторону. Его змеиное шипение было коротким, как бросок. Я отшатнулся. Но его загривке мелькнул косой пробор из белой и черной полос. Точно, барсук. Свое недовольство он выразил сорочьим прищелкиванием и похохатыванием, а затем  исчез. И слава богу. Я не был готов к его поросячьему поцелую.
  Я поймал себя на мысли, что в последнее время очень много думаю об еде. Даже воспоминания о живых существах стали поводом рассмотреть их с точки зрения съедобности. Вот что делают с человеком обстоятельства. В маминой квартире среди книг и оргтехники я много рассуждал о Золотой Бабе. Докапываясь до истины, я отдалился от идеи поиска золотого идола как такового, убедил себя в ее ложности. Золотой Бабы у бедных хантов быть не может, но другие археологические ценности отыскать возможно. Собирая сведения об археологических памятниках в этом регионе, я убедил себя, что культурный слой древних мест современному человеку большого материального достатка не принесет. А когда я взялся за дело, ушел в тайгу, то и запал романтики поиссяк, и продуктивные мысли поубавились, и личные потребности снизились до минимума. Мне, отощавшему, немытому, искусанному комарами, думающему о куске хлеба, никогда не быть сытым и вальяжным, уверенным в себе, когда речь заходит о ближайшем будущем.
  Не я ли сознательно, шаг за шагом, вел себя к таким безрадостным обстоятельствам? Продуктов взял в обрез, сунул нос не в свое дело в руднике, отмахнулся от людей, способных поддержать меня в этой вылазке в тайгу. А что впереди? Каким будет возвращение в поселок, дотянули на скудном пайке? Я жалел себя. Это было новое чувство, позволившее заглянуть в свои глубины, измерить глубину нахлынувшего эгоизма и позабавиться на этот счет. Вот ведь до чего может довести бескорыстие, попытка меня, бессребреника, найти археологические ценности и осчастливить находкой человечество. Привести к развороту на 180 градусов, разбудить корысть.
  После самообличения мне захотелось потрудиться на общественное благо. Я решил для себя главный вопрос, навязанный мне бунтарским характером желудка. Чтобы выжить, не умереть с голоду, мне ни к чему спешить, не нужно бежать к людям за куском хлеба. Есть смысл остаться здесь на несколько дней, осмотреться, чтобы добыть еду. Я очень надеялся на это жилище. В дальнейшем оно может стать основной базой для рывка в горную страну, в которую ушел и сгинул там Павел. Поэтому хорошо бы потрудиться над благоустройством жилья, хотя бы завершить сооружение навеса над крыльцом. Опыт такого строительства я имел. Не беда, что я прибыл сюда, чтобы обживать и обустраивать временные жилища, под Машиным ли боком, на барсучьей ли тропе. Свой отрезок жизни я еще не прожил. У меня достаточно времени, чтобы подступиться к главной цели моего приезда в таежный край, поиску археологических сокровищ. Я не смирился с обстоятельствами. Противоречий в моих старых и новых планах нет. Я на верном пути.
  Путь и впрямь оказался верным. Я спустился вниз по ручью и обнаружил широкий пруд, сооруженный самой природой. Горные осыпи, обвалы, буреломы хорошо потрудились в небольшой, километра на полтора в длину долине. Берега нерукотворной запруды заросли осокой. Кое-где ил заполнил берег, подсох, растрескался, вспучился в виде чешуек. Словно раскромсана и расстелена среди плит-панцирей черепашья кожа. Над водным простором, пролетая по краям голубой глади, мерила расстояние чайка. Не зря добралась сюда. Видно, есть кормежка.
  В одном месте я заметил песчаную отмель, возникшую из осыпи. По ней, раскидывая песчинки, бегала трясогузка. Горы никак не смирятся с назойливостью ручья шнырять, где попало, и ставят ему препоны. Я развернул карту и не увидел запруду. Топографам в горном краю не угнаться за изменчивостью природы. Мне не раз приходилось усомниться в достоверности карт, хотя я очень старался. Уточнял, сверял один образец с другим, когда составлял общую карту. А потом в пути старался внести уточнения в топографический рельеф с оригинала. И все-таки я доверял природе, следовавшей подтвержденным не раз традициям. Если есть сопки, горы, будут и ручьи. Если есть распадки, низины, будут и запруды, болотца. В каменных сопках трудно проследить истоки ручья. Иногда он затекает под камни и выныривает в самом неожиданном месте. Есть природные закономерности в том, как он зарождается.
  Мой интерес к этому ручью был не случаен. Его изломанная лента в целом укладывалась в стрелку компаса. Ручей зарождался на севере. Его истоки надо искать у Каменной речки. В ее каменных глыбах удерживался снег. Растаивая, он находил лазейки в каменном хаосе, в щелях подземелий, рвался в низины. Сколько подобных ручейков, преодолевая горные и таежные преграды, вырывалось к реке, питало ее. Этот был в силе.
  Под осень береговая линия запруды слабо отступила от летнего уровня. Заиленность берега обнаруживалась по нескольким малоприметным пятнам. Рядом с отмелью теснилась почти отвесная скала. На его шершавом боку виднелись отметины весеннего половодья. Большой была вода, и к осени она не потеряла своей мощи. Значит, в этом году на Каменной речке было много снега, был хороший наст, по которому можно было пройти ее вдоль и проникнуть в безлюдные скалы. Я не терял надежды, что Павел сделал это и остался там до следующей зимы заложником сезонных обстоятельств.
  Я вернулся к избе. Моей снасти хватило на три удочки. Удилища я подобрал из того вороха, что забыли у крыльца. Три дня я жил безбедно и без тревог, то есть при деле. Вылавливал окуней из запруды, разделывал и сушил их впрок над печкой-коптилкой. Собирал грибы, но сушил мало. Хорошие грибы – белые и подберезовики – попадались редко. Наступало время опят. К тем грибным связкам, что я обнаружил в избе, у меня не было доверия. Они не единожды отсыревали и высыхали без хозяйского присмотра, впитывая грязь, копоть, запахи первобытного жилища. Рыба и грибы поставили меня на ноги.
  Избу я привел в порядок. Смахнул копоть со стен и потолка куском мешковины, постеленной у порога. Печку нарастил удачно подобранными каменными плитами, обмазал глиной. Она дымила только под потолком. Я опасался выкладывать трубу. Новое сооружение было массивным и могло, я в этом не сомневался, похоронить под своей тяжестью прежний печной шедевр. Навес у крыльца я расширил. Нашлось место для рукомойника. Слив я выложил из каменных плит. Погода пока позволяла умываться на свежем воздухе. Стены навеса из жердей продувались насквозь. Я выложил с внутренней и наружной сторон поленицами, укрепил их жердями и валунами. Стало мрачнее, теснее и теплее. Их уют, дай Бог, оценю зимой, если попаду сюда. Навес должен выстоять под натиском метелей и тяжестью сугробов.
  Вечером я тоже не скучал. Есть особое обаяние в таежных вечерах. Сидишь за столом над тетрадкой. Бьется желтый огонек лучины. Замираешь и осторожно дышишь, чтобы не потревожить его, чтобы и без того слабый свет был ровным. От печки жар. Крупные красные угли дают розовый отсвет на дверь под массивным деревянным засовом. По существу он, а не кожаные петли держат ее на весу в проеме. В дыру на крыше заглядывает звезда. Небо из-за струй дыма и тепла кажется отраженным в водной ряби. Звезда вибрирует. Яркая точка подергивается серыми струйками, вытягивается в овал, поворачивается рваными краями. Зрелище странное и таинственное, если не догадываться о причинах игры и законах преломления света в теплых потоках воздуха.
  Ночной свет звезд и луны не угадывается за маленьким, подслеповатым окном, обозначенным куском стекла. Оно живет оранжевыми бликами лучины. Странно видеть рыжие полосы огня на черном куске стекла. Сравнил бы с черным мрамором, но он таким не бывает.
  Любой источник света темной ночью завораживает. В ночи даже искорка – большое событие. Но только сейчас понимаешь, что ночь в тайге – это царство звуков. Шорох и писк мышей  на полу и в углах уже не тревожит, привык. Успокаивает и шум ветра в елях, однотонный голос ручья. Раньше я с тревогой прислушивался к гулким раскатам каменных обвалов, треску и падению старых деревьев. Сейчас спокоен. Изба поставлена в хорошем месте. Эти напасти ее минуют.
  Что меня раздражает, выводи из себя, так это запахи. Я давно справился с копотью, вылизал интерьер, а запах гари остался. От него – резь в глазах, боль в висках, словно угорел в баньке, где рано прикрыли задвижку. Сперматический запах раскисших грибов тоже выводит из себя. Старые связки, изъеденные червями, я выкинул. Нет-нет  да и загляну под потолок, не забыл ли где одну. Лежанка пропиталась запахами чужого, непромытого тела. В головах ли, в ногах – всюду пахнет непромытыми ступнями, липким потом из-под пальцев. Не мой это запах. Я каждый вечер купаюсь в запруде.
  Мои старания оценивает выдра, хоронящаяся в старом ондатровом домике – куче срезанной осоки. Я выдре не конкурент. Плаваю мало, не ныряю, мясо не ем. Я ее не замечаю. Это ее успокаивает. Бывает, что плещется поблизости и не боится.
  Каждый день я подбираю зеленую веточку ели с молодыми отростками, завариваю вместо чая и оставляю эту горечь в котелке для запаха на ночь. Разваристые иглы перебивают запахи гари, рыбной ворвани, старых грибов, сырой кожи, человеческого духа – все, что впитала таежная изба от случайных посетителей и постоянных жильцов.

                ГЛАВА ХХ11
  Однажды утром меня разбудил собачий лай. Голос был знакомый. Так гулко и беззлобно бухает Цезарь.
  Я не спал в одежде. Джинсы и рубаха после трудов праведных, ночевок под кустами в траве, нынешних трудовых подвигов сушились над печкой, выстиранные в золе. Они впитывали запах гари и копоти, освобождаясь от землистого парфюма.
  Я дернул засов. В светлом проеме навеса, молочных клубах утреннего тумана обозначилась черная фигура женщины. Женским в ней был лишь платок. Неразвязанный, он сполз на плечи в виде измятого жабо. А все остальное – телогрейка, брезентовые брюки, котомка из большого парусинового мешка с веревочными лямками, ствол ружья за плечом было таежным, мужским.
  Женщину опередил лохматый зверь. Его серые бока нацепляли в тайге еловую хвою, старые листья, ломкие сухие веточки. Он одним махом одолел ступени, грузно приземлился на настил, обслюнявил мне коленки и ударил макушкой в пах под трусы. Я попятился и приземлился на высокий уступ порога, корчась от боли, запоздало защищая
ладонями больное место.
  -  Все откусил или что осталось? Тварь, вон на улицу! – это был Машин голос.
-  Надеюсь, это не мне?
 - Тебе, тебе тоже. Подыши благодатным воздухом. Там размысли, в каком облике гостей встречать.
  - А я никого не ждал. У меня день сегодня не приемный.
  - У тебя все дни не приемные. Что там, что здесь живешь, как сурок в норе, никому не рад.
  - Не права. Тебе, Маша, я рад всегда.
  - Вот иди, одевайся, - Маша отшатнулась, не позволяя мне скинуть котомку и шагнула в избу.
  Я сорвал с веревки одежду, подхватил кроссовки и с котелком на веревочке поспешил к ручью. Цезарь проигнорировал меня. Он улегся в стружке и щепу у поленницы поодаль навеса. Морда на вытянутых лапах. Слюна на шерсти и мусоре. Было видно, что пес вымотался. Долгий путь он проделал вместе с хозяйкой. Для чего?
  Я умылся у ручья. Так просто к нему не подобраться. На коленях не дотянешься, с ладони не умоешься. Держа на веревке, несколько раз скидывал котелок с каменного уступа в ревущий поток. Также добыл воду для чая. По установившейся традиции с вечера в сачке я хранил рыбу, трех окуней. Они пришлись сейчас кстати.
  У порога я протянул одну рыбину Цезарю. Он, привстав, понюхал и отвернулся.
  - Взять! - скомандовала с порога Маша. Цезарь вырвал окуня из рук. Его стремительный бросок я почувствовал на себе, резануло по ладони жестким плавником, как крапивой ошпарило. Окунь занырнул в мохнатую утробу Цезаря. Вот так и меня заглотнет, не пережевывая.
  Маша, босая, в брезентовых брюках и выцветшей мужской рубахе с закатанными рукавами, хозяйничала в избе. Голову прикрыла белым платком, хранившим складки чистоты и домашнего уюта. В печке потрескивали поленья. На мокром столе,  до бела выскобленном женской рукой, месилось тесто. Всегда равнодушный к еде, я поперхнулся слюной. Я давно не видел хлеба. Пальцем бы промокнул мучные пятнышки на лавке, на половицах, на углах стола.
  - Тебе рыбник сделать?
  - Просто лепешку. Ты бы отдохнула с дороги. Ни свет, ни заря поднялась.
  - Ошибка ваша. Всю ночь шли. У тебя, по моим приметам, три лежки было?
  - Верно, три.
  - Вот и я про то, за тобой не угонишься. Ходишь ты много.
  - Отдохнула бы.
  - Ты кушать хочешь?
  - Очень хочу.
  - Вот и помалкивай.
  Скинув рыбу на край стола, я вышел наружу. Я давно облюбовал поляну с подветренной стороны избы. Пришлось потеснить Цезаря. На этой территории я был хозяином. Согнанный метлой из елового лапника, он уступил, забрался под сумрак навеса. Коротая время и давясь слюной не меньше, чем Цезарь, но по другой причине - голода, я расчистил площадку строительного мусора и развел костер. Обложил его валунами. Натаскал воды. Она отражала зеленые ели, голубое небо, серый дымок и ловила хлопья пепла, разлитая в деревянное корыто, эмалированное ведро и небольшую кадку из плах, прошитых ивовыми прутьями. А когда костер прогорел, я поставил над раскаленными камнями жерди, обернул их полиэтиленовой пленкой в виде чума. Бивачная парилка готова.
  Я и не заметил, сколько времени за моими приготовлениями наблюдала Маша. Цезарь был рядом, у ее ног. Он воротил морду от гари и нагретых камней. Огня он и раньше боялся. До сих пор одет не по сезону, тяготится длинной  шерсти. Ему было жарко.
  - Это для тебя, Маша. Баня с дороги. А я в избе посижу, чай приготовлю.
  - Там все приготовлено.
  - Без тебя я есть не буду. Так посижу. Ты ополоснись. Мыла, к сожалению, у меня нет. А вот это возьми, - я протянул ей пакетик, мое банно-прачечное НЗ.
  - Что это?
  - Одноразовый шампунь, волосы мыть. Ты разорви и на ладонь. Маловато для твоих роскошных волос. Все что есть.
  - Чудно все это.
  Я и сам давно обитаю в ирреальном мире. Опасности, тайга, Машин приход. Есть чему удивляться.
  Присутствие женщины преобразило интерьер таежного жилища. Один угол, которого я, уважая чужую собственность, не касался, населяли замусоленная брезентовая куртка и пара рваных фуфаек, а также стоптанные кирзовые сапоги, окаменевшие от грязи и времени. Они исчезли. Там, на ржавых крючьях, рядом с гирляндой капроновых ячеек и деревянных поплавков, висела Машина одежда – серая телогрейка, тяжелый платок, плотная безрукавка из разноцветного драпа. Полка с пыльными туесками, прокопченными чугунками и деформированными кастрюльками,  а также  старыми жестяными банками из под чая и кофе, пустыми бутылками приобрела вид отскобленный и помытый. В тайге эта тара во все времена пользовалась большим спросом. А в таком концентрированном и презентабельном виде, да еще под занавеской, она приобрела статус сокровищ Агры.
  Нары, на которые я претендовал с первых мгновений, имели претензию на сожительство. Мое темно-синее солдатское одеяло было постелено внизу, Машино, с зеленой расцветкой – сверху. В головах лежал мой вещмешок. Машина котомка, отощавшая, как мой вещмешок при появлении здесь, стояла с распущенными, свисавшими до пола лямками в ногах.
  Стол, на котором до недавнего времени покоились тетрадь, кружка с ложкой, котелок и зубная щетка с пастой, ломился от явств. Под широким льняным полотенцем угадывался пирог, горка лепешек, чугунок с картошкой и кусок копченого мяса. Я не одергивал ткань. У меня было время в ожидании Маши различить каждый бугорок по запахам. Там, как выяснилось потом, были еще головки лука и четвертинка с желтоватой спиртовой жидкостью. Эмалированный коричневый чайник стоял отдельно с нахлобученным на него рваным, но чистым треухом. Он заставил меня поморщиться. Он нарушал стилистику сервиса. Маша поступила как мужичка. Этим жестом, за которым утонченный вкус не просматривался, испортила очарование, которого подспудно добивалась.
  Мои вещи со стола ютились на краю лавки, в углу. Со своей стороны я выложил для трапезы подвяленную рыбу и рябиновый напиток в пол-литровой банке, взятой с полки. Рябину я еще раньше слегка подержал в кипящей воде, так было меньше горечи. В одной стеклянной банке у меня были вареные грибы. Предлагать их в таком склизком виде я не решился.
  Разглядывая каждую деталь обновленного интерьера, вслушиваясь в грубое шуршание полиэтилена на улице, я останавливался взглядом на приготовленную постель. Искусству обольщения некогда было растрачиваться на нюансы. Налаживание близких отношений пойдет по укороченной схеме.
  Безотчетное волнение нахлынуло на меня.  Я вдруг понял, что  засиделся здесь. Пора мне двигаться дальше, прокладывать маршрут к Каменной речке. Стоянку Павла я изучил и даже обустроил. Надо отыскивать в тайге другие его следы, которые бы рассказали о его целеустремленности и методичности, его маршрутах и ориентирах. Он уходил из зимовья по глубокому снегу. Найти места временных стоянок будет сложнее. Я заранее наметил себе маршрут. Он мог совпадать с маршрутом Павла. Таков рельеф местности. К Каменной речке вели горно-лесные коридоры, доступные у подножья сопок.
  С возросшим беспокойством я собрал в вещмешок мои раскиданные по избе мелочи. Холщовый мешочек, в котором  хранил пакеты с кашей, я набил сушеной рыбой. Она становилась моим основным провиантом на время пути в горный край и обратно в поселок. Если Маша позволит, я захвачу еще часть лепешек. Я затянул вещмешок. В нем оставалось местечко для лепешек. Постель я разрушил без сожаления. Нары накрыл Машиным одеялом, а свое свернул в трубочку и прикрепил к вещмешку на ремешки. Сюда бы еще мой кусок полиэтилена присовокупить для полного счастья. Без него пропаду в тайге в эту пору.
  Строя планы, как бы улизнуть в тайгу уже сегодня, я задремал, откинувшись на лавке на стену. Затылок уютно уткнулся в гладкие уступы бревен. От пережитого недоедания у меня часто кружилась голова, когда вставал в полный рост, и периодически одолевали слабость и сонливость. Дневному сну я не противился.

                ГЛАВА ХХ111
  Меня разбудили неразличимые, но громкие крики во дворе и ружейный выстрел. Я сорвался с места, веря, что действую во сне. Неприглядная картина за углом, на месте Машиного купания резко взбодрила. На моих глазах разыгрывалась драма, участниками которой были два Машиных поклонника-недруга, одетые по-походному, с котомками за плечами, и сама Маша в голом виде, разъяренная, с развевающимися волосами. На заднем плане у кустов в пожухлой траве валялся сосед помоложе. Его разорванная штанина выше колена набухала кровью. Парень сгреб штанину в гармошку и растопыренными пальцами обхватил ногу, чтобы остановить кровотечение. Ему требовался жгут. Рядом пластом с окровавленным затылком лежал без признаков жизни Цезарь. Я был поражен в самое сердце, даже дыхание перехватило. Мне было жаль пса.
  Мой полиэтиленовый чум был разорван. На горячих камнях вспучивалась пленка, обволакивая их, прилипая и плавясь. Вот оно, ощущение потери стабильности, потери крыши над головой. Без пленки, дававшей мне иллюзию жилища в буреломах, под осыпями и кустами, приюта не видать. Это добавило другой жалости, замешанной на злости.
  Только сумасшедшему художнику под силу на фоне увядающей растительности и сочных елей изобразить нелепую сцену борьбы грубо навьюченного парня-таежника с белотелой девицей, длинные черные волосы которой расплескивались и спереди и сзади, достигая бедер.
  Борьба шла за двустволку с неиспользованным патроном. Парень держал ее над головой. Но Маша, разъяренная, стремительная, вцепилась в рукава его телогрейки и, презирая наготу, наседала с вороньим наскоком, кружила в хаотичном танце. Обоими, похоже, руководила любовь, любовь к жизни.
  Парню обманным рывком удалось закинуть ружье Маше за спину и повалить ее. Они при падении взбили пыльный ворох стружек и щепок. Кричали все – раненый, живущий пронзительной и тягучей болью человека, у которого волкодав вырвал кусок мяса, Маша, визгливая и сумасбродная, и ее соперник, также неспособный к членораздельной речи, но более басовитый в этих однотонных руладах.
  Я подскочил к нему и, спасая Машу, зафутболил, без сожаления, без эмоций, в висок. Парень разделил судьбу Цезаря, раскатал свою шкуру по земле и затих. Маша, злая, в мусоре, пятнах грязи, скинула его с себя и в горячке боя мне отвесила звонкую оплеуху. В левой руке она сжимала перехваченное за стволы ружье.
  - Не глазей, ослепнешь.
  Я склонился над ее соперником и стянул с него брючный ремень, перехватил им руки на спине. Парень застонал,  сложился в гармошку, но колени подвели, распрямились, и он рухнул на живот в траву мордой вниз. Я подбежал к его брату. Борьба с кровотечением доконала его. Он протаранил затылком кусты и вытянулся, как покойник. Трава окрасилась кровью.
  Я сорвал с него ремень и перетянул ногу в паху. Рана была рваной, глубокой. Над ней надо серьезно поработать. Простая перевязка не поможет. Носовым платком я промокнул ее, чувствуя тепло крови, вздрагивание парня, отходящего от шока.
  Пока я возился с братьями, Маша привела себя в порядок. Я, не оборачиваясь, слышал, как она у меня за спиной вылила на себя ведро воды, крякнула. Ее мокрые ступни зачмокали по крыльцу. Она вынырнула из зимовья раскрасневшаяся и строгая, полностью одетая – кирзовые сапоги, брюки, рубашка со спущенными рукавами, разноцветная безрукавка. С чужим ружьем на перевес. Это меня насторожило.
  Она решительно подошла к Цезарю. Я еще не разобрался с ним. На макушке глубокая, рваная полоса. Трава залита кровью. Что еще осматривать? Пес погиб. Маша молча постояла над ним, как над готовой могилкой, и, не поворачиваясь, не глядя на раненого парня, лежавшего рядом, ткнула стволом ему в грудь. Сухо щелкнул боек. Выстрела не последовало.
  Я вовремя, находясь на корточках, прыгнул ей под руку, отбил ствол. Второй курок не подвел. Когда ствол под носом, выстрел, как из пушки. Сноп огня опалил и разметал кусты.
  - Идиотка, я тебе покажу закон-тайгу! Всех поубиваю, тебя – в первую очередь, - я вырвал ружье и отшвырнул Машу. Она покатилась по земле, сметая груды древесного мусора, к поникшему полиэтиленовому чуму.
  Я подбежал к ней, лежавшей на спине, и замахнулся прикладом. Она испуганно сжалась. Темный, тяжелый платок спал на плечи. Черные мокрые волосы разметались по земле. Я слабо соображал, что творил. Видно, когда ко всем пришло отрезвление, настал мой час вершить глупости. Я удержал ружье на весу и подпнул Машу, утопив носок в ее мягком бедре.
  - Марш в избу. Увижу тебя на улице – пристрелю, дрянь такая.
  Она осторожно откатилась, поднялась и, всхлипывая, волоча платок по земле, побрела к избе. Стрессы ее доконали. У меня сжалось сердце. Я впервые видел молодую, некогда уверенную в себе женщину такой поникшей и раздавленной.
  Я вспомнил ее слова о том, что невозможно жить в тайге, никого не убивая. Убивать я никого не собирался, тем более - ее. Второй патрон в двустволке спалила. Боеприпасов у меня не было. Ружье было бесполезным в новой ситуации. Вот пара хирургов и вертолет пришлись бы кстати.
  Второй выстрел возымел обратное действие. Раненый парень ожил, выпрямился и удержался в сидячем положении. Это был молодой губошлеп, добрый, более отходчивый, чем его грубоватый братец. Молодому я симпатизировал.
  Старший тоже ожил. Ему все же удалось встать на колени. Он так и покачивался с завернутыми к спине руками. Левый висок и глаз были залиты малиновым кровоподтеком. Мне показалось, что при выстреле густая шкура Цезаря свибрировала, по ней пробежала волна.
  - Давай с тобой разбираться, парень, - я склонился над раненым. - Кто Митька, кто Санька?
  - Я Митька, - пухлые губы раненого вытянулись в тонкую линию. Лицо было серым. Складки разгладились до воскового блеска. Казалось, что парень боролся с дурным, болезненным сном, пребывал в глубокой дреме. Веки были опущены. Его пошатывало. Я не видел его глаз, а то бы еще больше разжалобился. Он был во власти боли. Судорожной волной она пробегала по лицу, искажая черты. Некогда полноватые щеки утопали в скулах. Покойник, он и есть покойник.
  Я не собирался его хоронить и оставлять в беде тоже. За этого парня еще стоило побороться.
  - Что случилось, Димон? Расскажи, я пойму.
  Он качнулся, заваливаясь к кустам. Я его поддержал.
  - Было, наверно, так. Вышли к зимовью. Увидели Машу и тут же захотелось сладенького, - подсказал я.
  - Дура она, - подал голос старший. Он освоился с новым положением, полностью отрезвел от удара и заглядывал на меня исподлобья, мрачно, кося подбитым глазом в сторону.
  - Никто ее не трогал, - ожил Митька. - Мы вышли, увидели, как она плещется. Ну, засмеялись. Я в ладони захлопал. А тут этот гад на меня из-за кустов. Не лаял,  подкрался и в ногу вцепился. Я упал, он - на меня.
  - Срезал я его, - мрачно добавил Санька.
  - А ты хорошо стреляешь. Мог бы брата зацепить. Очень рискованный выстрел.
  - Мог бы, но не задел.
  Из кирзового сапога Саньки торчала рукоятка ножа. Во время разговора он вел себя беспокойно, елозил, топорщил плечи, подбирался связанными руками к сапогу и замирал, когда я оборачивался.
  - Что, вояка, опять войны захотелось? Может, тебе нож нужен? - я шагнул к нему, распутал ремень и отвернулся.
  Слышно было, как он кряхтел, растирал ладони.
- Штаны поправь, потом подумай, как брату помочь. Я думаю, что рассиживаться тебе тут не с руки. Надо тащить Димона в избу, обработать рану, а тебе - поворачивать домой за помощью. Путь неблизкий. Хлипкий ты. То на голых с дубьем и ружьем, то по собакам стреляешь, - я пытался сыграть на его самолюбии и не сдержался, укорил в конце. Цезаря ему не прощу.
- Что я, дяденька, дома скажу?
- Ты домой не ходи сначала, а к Николаю, расскажи все. Он мужик трезвый, посоветует и поможет.
 Я взял котомки у ребят и отнес в избу. Маша сидела за столом, подоткнув кулачком зареванную мордашку. Платок был набросан на голову, но не завязан, волосы стянуты в пучок на затылке. Под нетронутым полотенцем стыла еда. Хлопоты были напрасны. Праздник не получился.
  Я скинул поклажу на лавку и, резко наклонившись, поцеловал Машу в липкую, с серыми полосами щеку. Так и остался на корточках, ожидая потухшего, размытого слезами взгляда. Она не отшатнулась и не подала голоса, скифское изваяние.
  - Маша, у парня все серьезно. Надо помочь. Рана нехорошая. Сможешь обработать и зашить? Аптечка у меня есть. Спирта нету. Если кипяченой водой промыть?
  Она запустила руку под полотенце и выставила на стол четвертинку.
- Так нам тащить его сюда? – спросил я.
- А куда деваться? Надо выручать мужиков.
Я вышел к ним. Младший лежал в траве рядом с Цезарем. Старший стоял поодаль на коленях. Его рвало. Устроил же я ему сотрясение мозга. Оно дало о себе знать. Он мне не помощник. Тащить Митьку в зимовье не было смысла. Один не дотащу. Да и трогать его сейчас нельзя. В избе темно. Маше здесь, на свету, придется заняться им. А потом я что-нибудь придумаю. Носилки сооружу.
  Когда старшему стало легче, я объяснил ситуацию и предложил ему перекантоваться на нарах, отлежаться. Он не спорил, послушно, как пьяный, прошел и завалился. Маше я сказал про лазарет в полевых условиях. Я вскипятил на костре воду. Пока она остывала, нарезал лапник, травы, накрыл ложе куском покоробленной полиэтиленовой накидки, содранной с остывших камней. На нее подальше от Цезаря положил Митьку. Маша мне помогала. Она имела дело с такого рода ранами, когда Павла выхаживала после его первого, неудачного вояжа в тайгу.
  Парень окончательно ослаб, находился в полуобмороке. Я закинул его руки за голову и закрепил их веревкой к кусту. Свое одеяло свернул вдвое и накрыл им грудь. Под поврежденную ногу пожертвовал свое полотенце. Чистоты от него не требовалось. Пусть впитывает кровь и не холодит ногу. Штанину тоже разрезал я. Дальнейшие заботы взяла на себя Маша. Внешне она была невозмутимой и даже сонной. Меня била дрожь.
  Я то удерживал ноги, то наседал на грудь, успокаивая парня. Ему нельзя было шевелиться. Он несколько раз затихал. Я боялся, что его доконает болевой шок, и вместо
нашатыря совал ему в нос растертые в ладонях стебли багульника. Не очень помогало. В чувство Митьку приводила Маша. Обрабатывая рану, зашивая ее кривой иглой со специальной ниткой, она не церемонилась. Стежок шел быстро и неровно. Охать и сочувствовать тут не пристало. Боль отключала сознание парня, она же возвращала его. На перевязку я пожертвовал чистый носовой платок в качестве тампона. Бинт на первое время должно хватить.
  Маше нелегко дались молчаливость и равнодушие. Она закончила перевязку и долго плескалась у рукомойника. Также молчком собрала кое-что из одежды, мое полотенце, густо пропитанное кровью, и ушла к запруде. Мне тоже не хотелось заходить в жилище. Я тоже жаждал одиночества, а пришлось достраивать Митькино ложе. Мы не собирались его тревожить. Эту ночь ему предстояло провести во дворе, у костра.
  На лапник и траву я настелил две рваные фуфайки. Их нашел под навесом. Парня укрыл одеялом и курткой. Пленку, замытую после крови, натянул на колья как наклонную стену. А рядом выложил камни и развел костер. Митька осилил кружку крепкого, сладкого чая и сразу же заснул. Его брат, равнодушный к нашим тревогам, тоже больной и слабый, без видимых признаков жизни лежал на нарах, завернувшись в Машино одеяло. Мы его не тревожили. Ему тоже досталось сегодня.
  Потом вернулась Маша. Она долго развешивала свои постирушки с подветренной стороны зимовья, у ручья – сорочку, рубаху, платок, полотенце, носовые платки, за которые я переживал. Она привязала их узлом к бельевой веревке.
  Я оторвал ее от этого долгого и важного дела, взял за плечи и, как ребенка, удержал у себя.
  - Маша, очень есть хочется. Давай повечеряем у костра. Что там у нас приготовлено? Я соскучился по твоей картошке.
 - А по рыбнику?
 - Я твои пироги ни разу не ел. Что мне по ним скучать?
 - Ах, вот как!
  - А как по-другому? Почему у нас, таких хороших и добрых, все нехорошо и не по-доброму?
  - Ты у меня спрашиваешь? Ты у себя спроси.
  - Спрашиваю и нет ответа.
  - А ты не спрашивай и отвечать не надо.
  - Не могу.
  - Тогда мучайся один, а я бы поела чего.
   Она заглянула мне в лицо прямо и смело. На ее круглых, надутых щеках обозначились две полосы-усмешки от пережитого. Веки заволокло темными кругами. Но припухшие губы не смирились с усталостью Они чего-то искали, чего-то невысказанного, и тянулись ко мне.
  Я провел пальцем по ее округлому носику, скользнул в шутку по губам, как по ступенькам. Маша наотмашь, звонко шлепнула мне по спине. Мы переглянулись, поняли друг друга и простили. Такая вот игра. Не доиграться бы до чего-то серьезного.

                ГЛАВА ХХ1У
  Уже темнело. Мы молча ели у костра, без эмоций, без аппетита, по необходимости. Не шли ни рыбник, ни картошка, ни лепешки. Один я сжевал крупную луковицу и не почувствовал вкуса. Зато чай пил много, холодный из чайника.
  Маша с остановившимся взглядом, неподвижная, уходила в себя, держала рассыпающийся кусок пирога, застряв на нем на целый вечер. Оживленно потрескивал костер. Я подкладывал крупные полешки. Они горели долго и ровно. Частички невесомого пепла уносились с дымом вверх, к набухающим звездам.
  Иногда выстреливали искры. Одна отлетела далеко к кустам, у которых, я вспомнил, валялся Цезарь. Яркие блики костра играли на его густой шкуре, шерсть серебрилась. Меня не покидало ощущение, что Цезарь дышит. Или то игра света?
  Маша пригрелась у костра, сгорбилась под телогрейкой. Ей бы поспать. Нары заняты. Лавка свободна. Но разве решишься в одной избе со своим недругом? Я спать не собирался. Мне дежурить у огня, следить за мальчишкой.
  Я подтащил к костру два плоско обструганных бревна. Они лежали у ручья и, возможно, готовились под мостки через ручей. Соединенные вместе, они по ширине подходили для того, чтобы расположиться с комфортом. Я постелил на них ветки ели из запаса Митькиной подстилки, сделал стенку из кольев и лапника. В избе я вскрыл свой вещмешок, вытряс его содержимое на стол под ровное сопение Саньки, а опустевшую "шкуру" вынес к костру и постелил на лапник.
  - Какой ты беспокойный, нервный. Посидел бы, - сказал Маша.
  - Посижу, а ты поспи вот здесь. Я тебя курткой укрою.
  - Не надо, у меня телогрейка есть. Здесь тепло, хорошо. Так бы и сидела, лишь бы дождя не было.
  Мы пересели на бревна, на лапник и прижались боками друг к другу. Большой таежный мир сузился до желтых бликов.
  - В куртке холодновато. А если накинуть на плечи, то хорошо, - сказал я.
  - Как в домике, - согласилась Маша.
  У кустов кто-то кашлянул. Мы вздрогнули, как по команде. Я подбросил в костер охапку сучьев. Сильный огонь озарил окрестности. Из густой травы поднялся Цезарь. В серебристой влаге и отблесках костра он напомнил мне лохматого лешего из страшноватой, хотя и с добрым концом сказки. Его пошатывало. Он замер в ожидании чего-то. Потом его вырвало. Разматывая тягучую, глицериновую слюну, он, пошатываясь, пошел в темноту, вдоль кустов, в низину, к запруде.
  Мы переглянулись и, удерживая друг друга за руки, осторожно, в испуге поспешили за ним. Было ли это видение или случилось на самом деле, кто ж даст вразумительный ответ в такую ночь? Мы боялись вмешаться в происходящее и следовали за Цезарем украдкой. Он добрел до воды, зашел на мелководье и долго лакал воду. Маша сжимала мне локоть. Но и я нуждался в опоре. Трудно было поверить после стольких дневных передряг в это чудо.
  Маша потянула меня назад. Она лучше меня знала Цезаря. Со своими проблемами он разберется сам. Если уж поднялся, выживет. Днем я видел его окровавленную макушку и не присматривался к ране. Скорее всего, пуля царапнула его и контузила. Пес отлежался. Вечерний холодок и сырость взбодрили его. Я боялся, как бы он не загрыз спящего парня.
  - Не бойся, без команды не загрызет, - успокоила Маша. Мы вернулись к костру. Митька разметался и постанывал во сне. Маша укрыла его и пощупала лоб.
  - У него жар.
  - Это нормально, организм борется.
  -У него сильный жар.
  Я отыскал в отощавшей аптечке таблетку аспирина, растворил в воде. Мы растолкали Митьку, заставили после настойчивых уговоров выпить. Он ворчал, не открывая глаз, по-пьяному отмахивался, но выпил, так и не поняв, по какой причине его потревожили. Его сопротивление нас взбодрило. Нормальный жар, нормальное состояние, не бредовое. Маша вытащила несколько тряпочек из кармана, смочила в кадке.
  - Будешь компрессы на лоб ставить. Я посплю, а под утро сменю тебя.
  - А ты зачем сюда пришла вообще? - выложил я свой главный вопрос, который сжигал меня изнутри.
  - Тебя защитить, увести отсюда.
  - Эти за мной пришли?
  - Нет, малы еще. У них другой интерес. Община послала проверить, чем ты тут занимаешься, не пойдешь ли дальше, к болоту.
  - К какому болоту?
  - У Каменной речки. В горы ведут два пути - по руслу Камень-реки и в обход, по болотам.
  - У меня на карте болота нет. Сплошные горы.
  - У тебя много чего нет. А болото там издавна, но не всякий знает.
  - Есть там путь?
  - Есть, по слани. Такие бревна, которыми топь выстилается. Одному не пройти, сгинешь. А знающему человеку пройти сподручнее, если проходы знать.
  - А что их знать по бревнам-то?
  - Там много хитрых мест.
  - А кто знает?
  - В общине знают, ханты знают.
  - Проведут?
  - Нет, они тайны хранят. Туда не пускают. Там, в горах, места заповедные, с тайнами. Можно голову сложить.
  - Ну и что же, староверы, они вместе с язычниками скрытничают?
  - Одно другому не мешает. У них договоренность, круговая порука. Они от одних властей напраслину терпели, вместе прятались, друг другу помогали.
  Мы помолчали. Маша не ложилась, ждала вопросов. Я не решался спрашивать, как она решилась натравить пса на ребят, выстрелить в грудь Митьке. Так ли просто женщине, при свидетелях убить человека? И почему такое непостоянство: то стреляет, то лечит? Или так все напутано в человеке, что сам не объяснит своих противоречивых поступков?
  - А как ты решилась одна сюда? Ведь хозяйство, скотина.
  - Сноха, суженая Николая выручила. Меня ведь Николай послал в тайгу. Он за тебя переживает.
  - Вот уж не подумал на кого. А что опасность-то есть?
  - Богу то ведомо. Ты Короткова опасайся.
  - Странно. Коротков - мужик открытый, компанейский.
  - Вроде того, но с ним лучше настороже.
  - И как же теперь?
  - Отсидимся здесь. Митьку надо на ноги поставить, забрать отсюда. Наверно, Николая надо звать на подмогу. Одна не услежу.
  - Ты вроде телохранителя.
  - Не понимаю я ваших городских словечек.
  - Ты, Маша, не темни. За мной и ты приставлена?
  - Я мужняя жена и чужим отчета не даю.
  - Ну, как знаешь.
  Больше я не приставал с расспросами. Разговор ситуации не прояснил, но и планов моих не изменил. Оставлю всех здесь, а сам к Каменной речке схожу. У меня тоже свои дела и передоверять их никому.
  - А как знаешь ты? Что будет? - Машу тоже изводят вопросы. Спать она не ложится.
  - Я полагаю, что будут интересные дела. Как бывает всегда, когда разворошить пчелиный рой. Вот жили вы сами по себе в своей берлоге, такие разные. Сначала ханты и манси. Пришли русские, ватажки ненадежные, кого поубивали, кого под царскую руку привели, подчинили. Притерлись друг к другу, жизнь наладили. Потом был новый замес, староверы пришли. Они люди сильные, крепкой веры. Было их много, был у них внутренний стержень. Они старый уклад переломали, свой ввели. Ханты и прочий лесной народец его приняли, потому что все предсказуемо, все по совести, по справедливости. А советская эпоха тоже не лыком шита. Таким колесом прошлась, что всех сильных и слабых в разные стороны разметала, традиции поломала, пыталась новые навязать. А жить надо, быт налаживать, семьи держать. Приспособились люди в быту, приноровились и к общественному интересу. Но вместо однородного сообщества, каким были ханты и манси отдельно, староверы отдельно, появились осколки. Всех понемногу. А тот народец, что пришел в очках с рюкзаками и инженерными дипломами, с партийными билетами, комсомольскими значками и городским форсом, в арестантских робах и синих гимнастерках с винтовками, осколки не склеил. Лозунги были общие, а люди сами по себе. Оленей по тундрам пасли, рыбу ловили, зверя добывали, книги старые с досками, кожей обтянутые, втихую читали, рудничную пыль глотали. При разности интересов, традиций, будничных дел, которые семью кормили, нет единства. Потому что мотивы поведения разные. Одним надо заимку сберечь, чтобы от зверя прокормиться. Другим - иконы и книги, чтобы Антихрист души не порушил. Третьим, тоже таким разным, интеллигентным, уголовникам, охранникам и прочим активистам, надо норму давать. Но вот пришло новое время. Оно сказало, что нынче все сами по себе, делайте, что хотите. И не распрямились люди. Ведь привыкли действовать вполсилы, по инерции, с  оглядкой, кабы чего не вышло, хотя и сами по себе. Ушли силы, светлые цели смешались в кучу, не разобрать. А тут еще новая напасть - при общем-то добре, советском хозяине поисчерпали природу, изрыли горы, расплескали и загадили реки грандиозными планами-прожектами, пустыню оставили. Как тут жить? Жалкое это зрелище, когда осколки сообществ осколками традиций живут. Только и остается, что зверя добирать, рыбу долавливать, чахлое золотишко у государства подворовывать. Вот это жизнь! На грани выживания, без идей, без принципов, без общественного контроля. Главный принцип - каждый за себя - удивительные метаморфозы совершает. Чудеса, превращения, стало быть. Старообрядец с бывшим партийным горлопаном объединяются на общее воровское дело, в долю берут городских и пришлых с аэродрома и лазят по тайге, крохи у природы отбирают. У местных ловцов удачи пришлые авантюристы кусок ухватывают. От этих - студентов, недоучившихся археологов, туристов, а то и новых русских, тянущихся в тайгу, - жди самого непредсказуемого. Полная нестабильность, полная бесконтрольность действий в природе и обществе. Люди истинной веры, стародавнего уклада знают: это уже было не раз и ничем хорошим для них не заканчивалось. Всполошились они в очередной раз. Души надобно спасать. А как это сделать в реальной жизни? А очень просто - старые книги и иконы, а также свой уклад жизни никому не показывать, в святые места, где некогда старцы хоронились, где в скитах, черных избах-развалюхах книги переписывали, кожей обтягивали, никого не пускать. По примеру старшего брата и лесной, узкопленочный народец встревожился. А что если и в их урочища, капища, где ветви низкорослой, кривоствольной березы разноцветными лентами подвязаны, чужаки придут, духов распугают, черной нефтью тундровые выпасы оленей зальют? Помирать, однако, придется. Но ведь авантюрист авантюристу - рознь. А если выйти к людям с открытым забралом, честно сказать им, зачем пришел, дать слово, что ничего не потревожено, не нарушено не будет? Неужели не поймут? Неужели осудят и взашей вытолкнут?
  Я остановился перевести дыхание. Темень окутала тайгу. Костер горел ярко. Я не жалел дров. За спиной большая поленница высилась, стену навеса прикрывала. Костер - надежное спасение в этом большом и тревожном мире, спасение от страха, одиночества, сомнений. Митька метался во сне, ворочался и тревожил раненую ногу. От этого просыпался, вскакивал и ошалело озирался по сторонам. Мы его успокаивали. Маша сидела, нахохлившись, сжавшись в комочек под телогрейкой и смотрела в огонь. Не узнать в ней рассерженную девицу, готовую пристрелить каждого свидетеля ее наготы.
  - Мудрено вы говорите, - заметила она. Эти ее переходы от "ты" к "вы" и наоборот меня смущают. Я и сам путаюсь, как обращаться к ней. То девчонкой наивной видится мне, то зрелой женщиной предстает.
  - А что тут мудреного, Маша? Отправим Саньку завтра за подмогой, хотя нужна ли подмога-то? Отлежится Митька, тащить его через тайгу на носилках не надо. Сам дойдет, когда поправится. Вот продуктов занести на такую ораву нашу надо. В этом и подмога. Ты с Митькой останешься. Я в тайгу уйду ненадолго. Каменную реку посмотреть. К этому времени сюда Коротков с бандой подтянется меня убивать. А меня и нету. И тебе оборонять некого. В тайге я сам за себя постою, не впервой. Вернемся все в поселок. А там новая напасть - мои знакомые из города приедут, искатели Золотой Бабы. С ними разбираться надо. Я думаю, что миром порешим, не в смысле убьем их сообща, а мирно договоримся. Ну и заключительный аккорд - все зимой в тайгу полезем за сокровищами, За Каменную речку. Каждый найдет там, что ищет и заслужил - увечье, смерть, счастье, надежды.
  - А что я найду?
  - Павла, конечно. Он там сидит, в горном крае, нас дожидается.
  - Откуда такая вера?
  - Знаю, я бумаги его и следы читал.
  - Ну, дай Бог. Что за знакомые, почему к нам?
  - Видишь ли, залез я как-то на днях, перед дорогой в свой собственный кошелек. Нет там сим-карты, выкрали, когда меня били. По ней и адрес этот расшифровали. Чует мое сердце, нагрянут сюда.
  - Замудрил ты. Не вникну я.
  - А что вникать? Все прошло. Узнали мои знакомые - один башкир-татарин и бывшая моя любовь-подруга, которая с ним снюхалась, что я сюда за сокровищами подался, за Золотой Бабой. Верят они в нее. Отыскать хотят и разбогатеть еще больше. Приедут не одни, с бандюгами. Делиться надо - такой у них закон. А я противиться не буду, приведу их в тайгу, ткну их сытой мордой в дерьмо. Ну что, искали? Вот и нашли-приехали. Говорил я вам, что ничего нет, а есть не то. Не поверили? Вот и грызитесь меж собой. А я назад поеду. Так что, Маша, твой сладкоречивый Коротков - ангел по сравнению с этим сбродом. А деваться некуда. Буду сражаться. Надо этот путь пройти до конца. Но ты не переживай. Отыщем мы Павла.
  - Раз ты такой умный, раз ты все наперед знаешь, то почему бы тебе самому не извернуться, без риска все сделать?
  - Не смогу без поддержки, без людей.
  - А без меня?
  - Без тебя ничего не смогу.
  Иной раз с женщиной лучше не спорить и говорить ей то, что она захочет услышать. Эта ситуация не была исключением, хотя я высказался бы по-другому. Клубок дел с братьями возник по Машиной вине, благодаря ее присутствию, с ее помощью и распутывался. При такой толчее в тайге лихим людям трудновато быть неприметными. Выследят, увидят их пакостливые дела и на свет божий выволокут. Не удастся Короткову расправиться со мной как свидетелем их незаконной добычи золота. Приметным я стал человеком. Вот Маша ко мне пришла. Или прикипела по-бабьи, или надежды питает, что выручу ее супруга, который, такой же нестандартный по образу жизни, как и я, был костью в горле у дремучих староверов. Два шустрых брата неспроста появились здесь. Какая им корысть, балбесам, в эту пору по тайге шастать? Что за любовь к природе, какого зверя они решили добывать налегке, без снаряжения, в чужих угодьях? Не их это зимовье, не их сезон. Уж не строгий ли папаня послал мальцов на лесную прогулку разведать, чем в лесу пришлый горожанин промышляет? Не к тайнам ли людей старой веры свой интерес имеет? Не вынюхал бы чего. Как все же интересно жить на белом свете, особенно, когда обстоятельства не то что интерес, саму жизнь под сомнение ставят. Я все с большей уверенностью убеждался, что обстоятельства, которые мы виним, - следствие нашего характера. Или сами их провоцируем, или множим, не умея их сразу преодолеть.

                ГЛАВА ХХУ         
  Маша угомонилась, заснула. Ее кулачок послужил ей вместо подушки. Я долгое время смотрел в костер. Это не лучший способ бороться со сном. Глаза пощипывает от света и дыма. Веки наливаются тяжестью, и в скором времени чувствуешь, как под ними перекатываются незримые песчинки. Чувство беспомощности усиливается от того, что ослеплен костром и не различаешь ничего вокруг. В темноте скрываются поленница, стена навеса, сама изба. Окружающая растительность кажется черной, плотной стеной, за которой тебя поджидают всякие опасности. Сильная искра, унесенная в ночь, мнится хищным отблеском недоброго взгляда  из притихшей чащобы. Нехорошее это чувство, когда все в безмятежном сне, а ты в ночном дозоре. Уханье филина, промелькнувшая тень с тяжелым взмахом крыльев /точно, филин, кому еще летать в эту пору?/  над верхушками елей в стороне от ручья только усиливают чувство страха, и берет досада от того, что освободиться от него непросто. Махнуть на дежурство рукой, завалиться спать, и сразу же гармония в мире, безмятежность, покой.
  Я совсем кстати вспомнил, что разогнать ночные опасения сможет соседство с оружием. Две двустволки в зимовье, а я нагнетаю страхи и так собираюсь провести всю ночь.
  Я вышел из светового круга, окунулся в холод и мрак ночи, постоял у входа, чтобы глаза привыкли к темноте. Было тихо, насколько может быть тихо рядом с ветром в елях и спешащим в сумраке ручьем. Под поленницами попискивали и  взбрыкивали мыши. Сейчас бы Цезаря рядом, чтобы он уткнулся в колени и постоял со мной. Ночью я скучал по его длинной шерсти, слюнявой морде, позевыванию и почесыванию. Он такой большой, медлительный. Он излучал не только силу, но и спокойствие. Это домашний пес. Ему, как и мне, нечего делать в тайге. Это не наша стихия. Мы здесь по необходимости. Но его рядом не было. Он зализывал рану вдали от людей, предавших его. Каково это чувствовать, когда по преданности - из двустволки? Я его понимал, ему сочувствовал. Так и у меня. Всей душой к людям, а в благодарность - убить. Если бы не идея фикс, если бы не этот глупый золотой божок и то, что его олицетворяет в дремучих дебрях и мрачных скалах Севера - наскальные рисунки, давно остывшие костровища, кремневый мусор пещер, разве я ринулся бы сюда, разве коптился бы у костра, отмахиваясь от дыма, искр и надоедливых комаров?
  Санька /о, счастье - молодость!/ спал беспробудно. Его не волновали ни участь брата, ни собственная судьба, ни предстоящее возвращение в поселок. Он себя эмоциями не перегружает. Его чувства просты и незатейливы, до грубости, до бессердечия.  Я не обижался на него. Он таков, каков есть, статичная, не способная к саморазвитию особь. Таким его надо принимать, а его тупую предсказуемость -  учитывать, когда имеешь с ним дело. Санька как дождь. Пролил, холодный и...мокрый. Ничего другого и не ожидалось. Его приняли к сведению как закономерную неприятность, после которой жизнь продолжается.
  Примиряло и то, что я отыгрался на его животной тупости и злобе. Два раза ему доставалось от меня по черепушке, а он все такой же, не учится ничему. Сердечность, сочувствие людям не проклевываются в его мрачном взгляде. Не подумаешь, что в строгой семье воспитывается, понятие о Боге имеет. В такой семье по христианским законам надобно жить. А он как дикий таежник. Бесчувственен к своей и чужой боли. Жесток, потому что выживает сильнейший. Ему ли выживать, в тех ли хоромах, где воду мотор подает, где теплицы с печным обогревом, двор - в брусчатке, гамаки и качели? Избаловался он в сытости, за крепким папашей вседозволенность почувствовал. Не было ему отпора. Вот и христианская мораль - пустой звук из Библии. Наверно, и отец таким был, все нахрапом брал, греб под себя, хотя и среди людей немного отесался, прикрыл свою кулацкую, звериную сущность, божья тварь, хомячок запасливый, роскошью. Много о нем нелицеприятных высказываний я находил в записях Павла.
  Я облазил с фонариком избу. Ружей не нашел. Не было Санькиного патронташа, брезентовой челюсти с хищной латунью. Не было мешочка, в котором за стянутыми тесемками хранила свой боевой запас Маша. Под лавкой лежал лишь мой арбалет в чехле. Оружие еще то. Пока соберешь и настроишь, сцапают тебя зверюги таежные.
  Мне не понравился беспорядок на столе. Я взял рубашку из моего неиспользованного в пути комплекта одежды и сложил в нее, навязал в узел бытовые мелочи, начиная с зубной щетки, остатки продуктового запаса с особо ценным комплектом сухого пайка и несколькими пакетиками каши. Все это пристроил на лавке в углу. Кружку с ложкой, котелок и фляжку оставил на столе. 96-листовую тетрадь, в которой вел путевые записи, засунул за пазуху. Мое упущение, что оставил ее на виду. Больше в избе мне делать было нечего. Живу как на вокзале, всегда готов податься в бега.
  Очень странно, что ружья исчезли. Я не грешил на Саньку. Парню досталось сегодня от меня. Да и тайга вымотала. Он спал без задних ног. Машкина работа, дрянная девчонка. Сообразила, обезопасила себя, припрятала в помещении или под крышей. Пойди разгреби в темноте. Я вытащил из-под лавки арбалет и вышел к костру.
  На моем месте у опрокинутого чурбана на голой земле сидел человек, по-турецки поджав ноги, и дымил из трубочки. Длинное одеяние с капюшоном смахивало на дождевик. Оно не топорщилось и не коробилось и было полегче. Это спарка из тонкой оленьей кожи. Такие носят туземцы.
  Я шагнул к линии света, подкатил чурбан и расположился напротив, возвышаясь над ночным пришельцем. Это был хрупкий мужичок средних лет, возможно, мой ровесник, с раскосыми глазами, с черным ершиком на затылке, слабо обозначенными усиками и бородкой, не скрывавшей его скуластый, костистый облик. Его мальчишеская худоба, узкие плечи, кривоватые ноги, маленькие кисти рук контрастировали со строгим, почти старческим лицом, на котором в виде мелких морщин и ссадин наслоились годы лишений и тревоги таежного бытия.
  Сначала я его немного испугался, когда взглянул в застывшее лицо-маску. В тонких, неподвижных губах, черных бусинках глаз, в которых слегка поблескивали мятущиеся языки костра, не было и намека на движение.
  Я поздоровался. Он молча кивнул и вобрал дымок из трубки. Из  такой неказистой, замусоленной надо бы курить украдкой, а не так гордо, как он.
  Я отвернул крышку термоса, налил в нее чай доверху и протянул гостю. Он с готовностью взял и очень быстро выпил. Я подлил еще. У безмятежно посапывающей Маши в головах покоилась наша вечерняя трапеза в льняном полотенце. Я размотал его и  на свет божий извлек большой кусок пирога, пару лепешек и несколько сушеных рыбин. Все это было предложено молчаливому гостю. Его появление меня взбодрило до нервной дрожи. Серьезный, сильный зверь в тайге лезет напролом. Даже скрадывая добычу тайком, он в последнем броске обозначит свое присутствие грозным рыком. Человек более гибок и осторожен. С ним, не со зверем, схватываешься на равных, а все равно преимущество у того, кто внезапен, кто увидит противника первым. Это внезапное появление тунгуса /в собирательном значении национальности/ меня очень напугало. Какой уж тут сон! Остатки слетели.
  В объемистом чайнике, к которому прикладывался только я, издыхали последние чаинки. Самое время ставить его заново. Натыкаясь на пни и ели, я добрел до ручья. Несколько раз закидывал в него котелок, наполнил под конец и его после чайника. Жизнь в таких хлопотах обретала смысл, утраченный в сумерках ночи и безвольном борении с усталостью.
  На обратном пути у поленницы я приметил вещи ночного гостя: дюралевый короб на лямках, карабин СКС с расколотой шейкой, перетянутой синей изолентой, и пальму – массивный нож в виде копья. У лесных народов он вместо топора и рогатины.
  Я поставил на огонь чайник. Не пожалел заварки. А в котелке я заварил свежую хвою. Отвратительнейший напиток, скулы сводит, дыхание перехватывает. Но я к нему привык в последнее время. К пользе приучаешься дольше, чем к вкусу. Зато и привязанность крепче.    
  Гостью я пожертвовал Митькину кружку, которая на самом-то деле была Машиной. А сам пил из крышки термоса. Моего хвойного хлебова много не выпьешь. Я заправлял его чаем, верность которому тунгус хранил с первой минуты нашего угрюмого общения. Спать он, по всей видимости, не собирался. Много еды, много чая. Какой сон?
  Когда сталкиваешься с другим генотипом, всегда есть соблазн поинтересоваться, какой он национальности. У русских, особенно в компании, под приятельский гвалт, это принято. Обычный обывательский интерес, праздное любопытство. Зачастую вопросы задаются прямолинейно, при молчаливой поддержке сородичей по расе. В них нет ни неприязни, ни далеко идущих планов. Никаких проблем эти расспросы не решают, ничем им подвергшемуся не грозят. Обычный треп для поддержки общения.
  Кавказец, замордованный паспортными проверками в больших городах, и в тайге способен оскорбиться, хотя, казалось бы, принадлежность к национальности для него – предмет гордости государственного масштаба, а в бытовом – повод для подозрительности, нервозности. Будь рядом с ним еще такой же, реакция была бы, благодаря молчаливой поддержке соотечественника и при наличии сходного сообщества, более терпимой.
  У лесных народов я никогда не замечал в этой ситуации нервозности или демонстрации особой гордости. За ответом угадывалось сдержанное достоинство. Они сознавали свою малочисленность, принимали ее как данность, неизбежный итог таежных лишений, борьбы родов, кланов за лесные угодья, за выживание. 
  Помимо этого таежная жизнь не избаловала их многолюдьем, и каждого встреченного среди буреломов человека они воспринимали как подарок судьбы. Когда есть частая возможность общаться с медведями, поневоле потянешься к человеку, пусть и случайному.  В этих краях промышляли не только староверы из поселковой общины. Случалось, что ханты и манси набредали на уголовников, делились с ними едой, хотя ружье и нож всегда держали под рукой. Я слышал, что и уголовники вели себя осторожно, не соблазнялись оружием. В городе «мокруху» десятилетиями держат под сукном. В тайге этот номер не проходит. Тут убийство человека по лесным приметам и следам раскроют, преступника настигнут, и он получит именно то, чего, если вникнуть в логику его безрассудного поступка, добивался,  - собственную смерть.
  Для меня, бродяги без стажа, но с пониманием, как и для сотен таежных горемык, встреча с новым человеком в лесной глухомани, была ценна сама по себе. Не с медведем же в конце концов чаевничать. В этом смысле мне без нужды интересоваться, кто передо мной, хант или тунгус. Главное – человек, расположенный к ненавязчивому, молчаливому общению. А оно, даже такое, мне, натерпевшемуся придуманных ночных страхов у костра, было необходимо.
  Я только спросил, и то после долгого чаепития, как его зовут. Его звали вполне по-русски – Степаном Ивановичем Николаевым. Его имя как отзвук первых пятилеток, паспортная отметина оголтелого в советские времена освоения Севера. Меня оно вполне устраивало. Да и его обладатель тоже – тихий, спокойный, молчаливый.
  Под утро сон сморил нас. Степан заснул в той же сидячей позе, притупившей мою бдительность. Сидит человек у костра, ну и я сижу за компанию. Даже когда он уронил на колени трубку, я еще боролся со сном. А потом и сам провалился в бездну, жалея и себя, и раскинувшую во сне черные волосы Машу, и Митьку, которому не помешало бы проглотить очередную порцию аспирина.
  Откуда мне было знать, что появление Степана у нас разворошит истлевшие за ночь угли, разожжет угасший было конфликт?
  Его зачинщицей была Маша. Она выволокла из избы за рубаху сонного Саньку и, тыча пальцем в сторону встрепенувшегося, но не изменившего позы Степана, визгливо и методично повторяла:
- Вот это вот что? Вот это вот что? 
  Сцена претендовала на утреннюю разборку семейной пары, в которой оба участника были стороной страдающей. Она – от долгого запоя мужа, он – просто от запоя. Я знал, что это не так, есть в том глубинный, не понятный мне конфликт, но все равно дивился.
 - Маша, в чем дело? Объясни,  - попросил я.   
- Тебе объяснить? Вот он объяснит, - Маша оторвалась от Саньки и напоследок наградила его звучной оплеухой. Он окончательно проснулся и не остался в долгу. Спросонья мне показалось, что он в два раза выше ее, хотя это не так, почти одного роста. Он загребнул пятерней от души. Маша не устояла и откатилась к костру, под ноги к Степану. Я привык за последнее время лицезреть ее поверженной на землю. Сейчас у меня не было жалости к ней. Она повела себя по-мужски и поплатилась этим же отношением к себе.
 Степан встал /я лишний раз убедился в его хрупкости и кривоногости/ и сокрушенно покачал головой. Я так и не понял, кого осуждает он, Машу ли, Саньку ли.
  Проснулся и Митька. Настал его черед удивляться той людской тесноте, в котором оказалось зимовье.
  Маша, униженная, но не сломленная, подхватила с земли котелок с остатками елового отвара и запустила им в Саньку. Он по-детски испуганно присел, выставил руки вперед, но все равно напоролся. Котелок обдал его лицо и рубаху зеленой жидкостью, липкими ошметками хвои. Против этих бабьих приемов борьбы Санька был бессилен. Запнувшись о короб, валя на землю карабин и копье, он устремился под навес.
- Все хватит, довольно! Всем умываться и готовиться к завтраку, иначе довольствия лишу, - во мне проснулся старый сержант, хлебнувший казарменного беспредела и тоже явившийся на свет не сломленным, не побежденным.   
 - Степан, ты что понимаешь в ранах? У нас Митька ногу повредил, - занял я делом лесного гостя, не привыкшего, надо полагать, к цивилизованным разборкам.
 - Не у нас, а сам по себе, - вставила Маша. Она все еще кипела и жаждала мести.
 - Ты бы о кипятке позаботилась, и не кипятись. Ставь чайник, хозяйка. Я тебя для чего жалел, не будил, чтобы ты всех колотила после спанья? Хоть мои нервы пощади, - я почти припал пузом к земле и завилял хвостом. Трудно быть дружелюбным после всего в такой компашке. Но не к зверью же бегать за помощью?
 - Охолонись, соседка, - вставил Митька. Уж его-то в таком беспомощном состоянии она, точно, не тронет. На это он и рассчитывал.
  Степан подошел к поленнице, поправил короб, поднял, осуждающе вздыхая, свое оружие. По его взгляду просматривалось, что не Саньку он винит, а Машу. Она и для меня была виновницей утренних бед.
  Общественное мнение, как продемонстрировали все, было против Маши, и ей пришлось заняться привычным бабьим делом. Она вместе с Санькой пошла к ручью. Он набрал, черпая котелком на веревочке, эмалированное ведро воды, потом наполнил чайник и котелок, отдал Маше, а сам пошел к рукомойнику с ведром. Хрупкий мир в зимовье был восстановлен. Я к тому времени расшевелил костер и оставил всех у избы.

                ГЛАВА ХХУ1
  После бессонной ночи, одурелого утреннего сна и такого бодрого начала дня хотелось побыть одному, а еще лучше – освежиться. Молочный туман окутал запруду. Пожухлая трава у прибрежных кустов выглядела поникшей. Лишь осока еще сопротивлялась унылости осени. Ее краски были сочными, зелеными.
  Я разделся на песчаной отмели, где в первый день резво бегала,  энергично подергивая головкой взад-вперед, трясогузка. Песок не был прохладным и влажным. Морозно ледяной и колкий, он не остановил меня. Я почти у воды возле кустов осоки скинул кроссовки. На них сложил брюки. Закатал в рубашку тетрадь. Жилеткой придавил сверху. И без колебаний ринулся в воду. Место знакомое, дно изведано. Вода обожгла сразу же, смыла остатки тепла, загнав его под сердце, а дальше я был с водой и холодом на равных. Купание приятно обжигало. Я заставил себя выплыть на середину – хороший стимул повернуть назад и добраться в более быстром темпе до берега, пока судорогой ногу не свело.
  Я развернулся, чувствуя намокшей шеей и плечами холод молочного воздуха. В воде теплее, чем наверху. Впрочем, один коленкор.
  Я расплескался, разгоняя волны. Они слабо тревожили молочные клубы тумана. Он был плотный. Если бы не студеный холод, иллюзия купания в парном молоке была бы полной. Берег не просматривался. Даже более того, я не знал, в какой он стороне, и запаниковал. Ринулся налево, направо, вспоминая, каким было прежнее направление. Потом дал волю эмоциям. Хорошо выругался и несколько раз врезал кулаком по воде. Так окатился, что едва проморгался.
  Я не чувствовал под ногами дна. Ног тоже не чувствовал. Купание затянулось. Я перебесился и успокоился.
  Мне помогут звуки. Если не плескаться, можно вслушаться в голос ветра в еловых ветвях, скрежет осоки у берега и выплыть к ним. Запруда небольшая, куда-нибудь да выплыву, если придерживаться одного направления. Лишь бы это был мой берег.
  Я осторожно поплыл. Сквозь мерный плеск воды я услышал людские голоса. Они звучали глухо сквозь туман, как сквозь вату. Я слегка изменил направление и ободрился. Оно было верным. Вот показалась осока, обрамлявшая отмель. Сквозь облака, упавшие на нее, мелькнул, как краешек солнца, желтый песок. На отмели две фигуры в дождевиках тонули в клубах тумана, разгоняли его.
  - Это он, - донесся узнаваемый голос. – Кому еще купаться в экую пору?   
  - Идиотизм. Не поверю. Одежды нет, - откликнулся второй. Стылое, туманное утро искажало эти голоса, словно на отмели выставили граммофон с затупившейся иглой. Ей обязаны голоса шуршанием и скрипами. 
  Внутри у меня похолодело. Лишь оболочка моя хранила тепло. Ее тонкую плену обмывали студеные воды запруды. Таиться в воде не было сил. Ноги сводила судорога. Я знал, кого встречу на берегу. Досюда добрались мои старые знакомые Николай и Коротков.
  Я шумно выскочил из воды, гремя пластиком и сталью неразлучного «Вальтера» о заледеневшую грудь и промерзшие кости. 
  - Ребята, вы меня искали? Я рад вас видеть, - я насухо обтерся ладонями – урок, усвоенный из брошюры о йогах. Они презирают полотенце и советуют обтираться после купания ладонями. В этом есть смысл, когда за окном плюс тридцать. При нашем климате из их поз не выберешься никогда, околеешь.
  - Опять рад нас видеть, - подал реплику Николай. Он выплыл из тумана и навис надо мной.
  Поневоле пришлось шевелиться. Драпать в одежде или без, не вопрос, а дело принципа и азбука самолюбия.
  - Честно, рад. Заплыл далеко, туман, только по голосам и выплыл.
  - Стало быть, спасатели мы, - вот и Коротков вынырнул. Странные вещи творит туман. Большие в его клубах кажутся огромными, маленькие едва заметны. Короткова я и без микроскопов и подзорных труб всегда разгляжу, по его мягкому, ироничному голосу. 
  - Все мы спасатели заблудших душ, каждый по-своему, - резюмировал я. Одетый, с тетрадкой под брюхом и ножом в руке, я чувствовал себя уверенным. – А вы за чьей душой пожаловали? Уж не за спасенной ли?
  Коротков молча шагнул вперед, захрустел дождевиком, но Николай его остановил.
  - Нет, ничего плохого больше не будет, - сказал он. – Кто там в зимовье?
  - Маша, - сказал я. – У нее ружье. Она меня вчера рыбником угощала. Сейчас чай готовит.
   Я не видел их лиц. По шуршанию их заиндевелой одежи представил, как они переглянулись, обменялись взглядом и знаками, что-то решили про себя.
  - А еще кто? – не утерпел Коротков. – Я голоса там слышал.
  - Там много. Митька с Санькой. Степан-тунгус.
  - Хант, - машинально поправил Николай.
  - Все свои, стало быть, - подытожил Коротков.
  - А вы кого-то опасались?
  - Их-то и опасались, - сказал Николай. 
  - Ты чего-чего? Свои люди, - одернул его Коротков.
  - Ладно, конспираторы. Идите вперед. Я за вами. Я часто по черепушке получал. Сейчас осторожен, рисковать не буду.
  - Ты нож-то убери, - вставил Коротков. – Я без ружья.
- А твое, Николай, все там же, под полой? – решил развеять сомнения я.
- Ты наблюдательный.
  - Тогда ты его на плечо, и я нож убираю.
  - Лады.
  Мы двинулись цепочкой. Из-за осоки, тяжело вышагивая, показался Цезарь, уткнулся мне в колени холодной мордой. Я не стал трепать его по опухшему затылку. Пес пристроился сзади. Мы, как пограничники в дозоре, - цепочкой по отмели Курил. Только пес наш не боевой, плетется следом едва.
  Вот и вышли к своим, Николай, Коротков, я, Цезарь. Маша и Степан шаманили над Митькой, прикипевшем к еловому ложе. Санька нахохлился у костра, разглядывая булькающее в прокопченной кастрюле варево. У него свой интерес, пока судьбой брата заняты чужие. 
  - Братуха, - Маша выронила ком бинта под ноги Митьке, и, всхлипывая, уткнулась в мерзлый дождевик Николая. Степан подхватил бинт и, не отрываясь от трубочки, сам принялся за перевязку. Мужикам кивнул из-за плеча. Санька, такой же нахохлившийся, но не флегматичный, готовый к драке, выпрямился над костром и выгнулся над ним. Руки в брюки, чистый змееныш. Коротков среди этих фигур поднырнул к костру греть руки. Цезарь слинял в кусты.
  - Без защитников обходилась, сестренка, - Николай, не выпуская из хламиды Машу, обвел всех оценивающим взглядом. 
  - Тоску будешь нагонять, без завтрака останешься, - вмешался я. – Здесь главный я и в гостях попрошу права не качать.
  - Вижу, - изрек Николай. Мою работу трудно не заметить: навес, поленницы, бивак. Да и Санькину тоже. Без меня распотрошил мешочек с сушеной рыбой, разложил у костра. Или Маша постаралась?  Сочтемся.
  - Ладно, сестренка, не слюнявься, готовь поедуху, - и чуть ироничнее. – Главный он. Бери ложку, главный. По запаху чую, чье это хлебово.   
  - И то верно. Перед едой все равны, - замолвил слово Коротков.
  - Николай, ты бы ружье бы… - я кивнул в сторону поленницы, где красовалось вооружение Степана.
  - И то верно, - поддакнул Коротков.
  Николай выпростал двустволку из дождевика и прислонил рядом. Пока без лидера мы не бедствовали. У всех у нас были разные дела. Общего дела не было. Поэтому за репликами, междометиями, взглядами сквозили тревога и желание утвердиться, чтобы не потерять в правах.
  Санька придвинул чурбан к бревнам, на которых ночевала Маша. Она поставила сюда кастрюлю. Мы обнажили ложки. Я поискал взглядом свой котелок. Он был занят под заварку. Не судьба сохранять городской форс за общим, таежным столом. И вслед за остальными утопил ложку в кастрюле.
  Порядок установился сам собой. Хлебали по кругу. Терпеливо ждали, когда Митька выловит свою долю. Он гримасничал, покрываясь испариной, на аппетит не жаловался. В тайге всегда так. В артели не зевай, нос от еды в час раздачи не вороти. Другой не будет. Не заметили, как молча вычерпали все. Я последним заглянул туда. Пусто.
  - Маша, ты, кажется, хотела нам завтрак приготовить, - напомнил я.      
  - Хотела, хотела, - Санька нашел во мне сообщника и осекся под строгим взглядом Николая.
  - Так рыба же есть, - помирила всех Маша.
  - Когда успела, сестренка?
  - Не я, вот этот городской.
  - Который тайги не знает, - вставил Коротков.
  - Этой не знаю. А вообще приходилось.
  - Кто бы сомневался, - разбавил сытым довольством и добродушием напряженность ситуации Николай. Он первым потянулся за окунем, оббил его о чурбан и после первого, вялого укуса заработал быстрее.
  - Скороспелка, но есть можно. Где научился?
  - В Финляндии.
  - Эти могут, - напомнил о себе Коротков.
  Они по преимуществу вдвоем забивали бивачный «эфир» интеллектом, претендующим на лидерство.
  Братья помалкивали. Беспристрастный Степан не сказал ни слова. Жизнь без эмоций, казалось, вошла у него в привычку. Маша притихла на краешке бревен. Ближе к поленнице, к ружьям, - отметил про себя я. Она опять ушла в свои угрюмые думы. Я поневоле держался настороже. От кого ждать пакостей? От Николая, картинно расслабленного? От Короткова, ушедшего на второй план, поддакивающему Николаю? Или от Саньки, сытого волчонка, набравшегося сил за ночь и утро?
  В чувство всех привел Степан. Он легко, пружинисто вскочил, как будто не было долгого пути, бессонной ночи с обильным чаевничанием и едой, сытого завтрака.
- Спасибо всем. В тайгу надо.
  Он первым оказался у поленницы, ухватил карабин. Ссыпал из отомкнутого магазина патроны в ладонь, прищелкнул хлябающий магазин и, передернув затвор, по одному вставил все десять штук. Я так и не уследил, загнан ли последний патрон в ствол или покоится в магазине.
  - Санька, давай товар. Я жду, - карабин у Степана закинут за спину. Он, действительно, ждет.   
 - Ну что ж ты человека держишь, - добреет на глазах Николай. Общение с Коротковым идет ему на пользу, перенимает интонацию и манеры у ироничного и язвительного на язык дедули.
Санька еще мгновение назад радовался жизни. Сейчас заскучал паренек с картины «Опять двойка». Он исчез в избе и появился с двумя котомками.
- Маша, где ружье?   
  - Оно тебе не поможет, - за нее ответил Николай. Он по-прежнему расслаблен, сидеть у костра ему в удовольствие.
  - Оно никому не поможет, - вставил я. – Вот уйдет Степан, и вам всем пора отправляться  в дорогу. Митьку понесете в поселок. Спасать парня надо.
  Мне не терпится переломить ситуацию, в которой я ничего не смыслю. Моя душа черпанула в запруде холода и еще не отошла от него. На самом деле мне страшно. Я связался с мужиками, от силы которых даже Маша с визгливой, бабьей готовностью не защитит. Я дразню их и хочу, чтобы они раскрылись. А так я по-прежнему плутаю в потемках или в молочном утреннем тумане.
  - А то что? – уточняет Коротков. 
  - А то буду всаживать дюралевые стрелы в тощие задницы. Это быстро излечивает от таежных законов.
- А ты никак, паря, туза козырного в рукаве держишь или краплеными картами мажешь? – не унимается Коротков.
- Я его карта, - говорит Маша. Она выхватывает из-под хвои, в схроне между бревнами и стеной, двустволку, потом еще одну, с патронташем. Когда успела спрятать? Всегда на виду была. 
  - Санька, лови!
  Он сметлив, когда на кон жизнь поставлена. Перехватывает ружье, держит его на весу, а патронташ перекидывает через плечо. Так удобнее, прижав его под мышкой, патроны из ячеек выщелкивать.
  Из-за  кустов выползает Цезарь и зарывается мордой в мои джинсы. На его макушке алеет студенистокрасная полоса. Рану надо обработать. Уже не первый раз за утро пес напоминает мне об этом.
  - Я вообще-то, Маш, Цезаря считал своей козырной.
  - Снюхались, - усмехается Коротков.
  - Мы не за пальбой сюда пришли, Маша, - объясняет Николай, а сам на Короткова косится. Боевой, занозистый дедуля и ему в печенках. 
  - Нам одно сомнение развеять надо, - напускает тумана Коротков.
  - Да отпустите вы Степана, - вмешивается Митька. При любом раскладе он – заложник ситуации. Всеобщее созерцание беспомощного парня вносит в наши задиристые души умиротворение.
  Степан извлекает из поблескивающего на утреннем солнце серебристыми боками короба большой, прямоугольный сверток в белой мешковине, протягивает Саньке. Тот бережно, словно памятуя о тротиловом эквиваленте, укладывает сверток на кучу щепок, приготовленных на растопку. Затем извлекает из котомки пачки с чаем, полиэтиленовые мешочки с сахаром, упаковки с сухарями и сушками. Видны их ванильные, маковые, изюмные бока. Из другой котомки на белый свет появляются упаковки с нитками, иголками, лентами, несколько примятых в квадрат холстин. Котомки заметно отощали, но выпотрошено не все. Там сберегли продукты на обратный путь.
  Степан укладывает припасы в безразмерный, металлический короб. Удобен он в тайге, из тайги вышедший. Все, что падает в лес и горы после запуска ракет и ракетных стрельб, подбирается рачительными таежниками и пускается в дело: короба, баки, бочки, кровля. 
  Мне жаль расставаться со Степаном. В этой разношерстной компании он более всего симпатичен мне. К тому же мы не договорили.
  - Степан, прими подарок от меня. Я тут лесину подобрал для арбалета, приклад хотел сделать. Да понял, ни к чему, тяжеловат будет. А тебе для починки карабина сгодится. Хорошая березовая плаха. Я ее подсушил почти. Ты ее возле костра подержи. Когда звенеть начнет при ударе, в самый раз стругать можно. Я знаю, СКС этим страдает, шейка хрупкая.
  - Приклад – мудреная работа. Хорошо не сделаю. Сани смогу, лодку смогу. Приклад не смогу, - расшевелился-таки Степан.
  - Ты меня позови, я сделаю. Плаха хорошая, тяжелая пока. Надо подсушить и в дело сгодится. Кто из ваших и сварганит.
  Я зашел в избу и вынес прообраз приклада.
  - Вот он, прообраз приклада.
  - А родственник у него интересно, кто? Шпала железнодорожная, - отметил Коротков.
  - Ты, Федорыч, мне как родной. Без твоего подъелдыкивания жить не могу, скучаю. Ты-то какой крови будешь? На добро чем отвечаешь? Сволотой подохнуть собрался?
  - Ты мою кровь не трожь, я еще поживу, - зашипел Коротков. – Еще не все в тайге мной утоптано.
  - Будет вам, завелись. Хорошего человека в тайгу никак не проводим, - урезонил нас Николай. Напрасно он разыгрывал из себя хозяина. Не он здесь главный. Коротков -заводила. Его мне надо опасаться по-прежнему.
  Степан повертел плаху. Не под его рост она. Нести тяжеловато, но от подарка отказываться грех и подарком отвечать надо.
  - Кисет возьми.
  Я принял подарок, закинул его за пазуху, туда, где покоилась тетрадь.
  - С Богом, - сказал Николай, сплюнул и перекрестился, когда нагруженный Степан исчез в зарослях. – Санька, покажь ты подарок.
  - Сглазишь, - Санька, пока мы точили лясы, переложил продукты в одну котомку, а вторую свертком нагрузил. Про ружье он не забыл, качнул стволом в нашу сторону, - Это мое. Вам видеть без надобности.
  - Ошибаешься, дурачок, общественное, - вмешался Коротков. - Общине должно принадлежать.   
  - А мало ли таких, кто не то что на общественное, на государственное замахивается? – вставил я свой сугубо философский вопрос.
  - Радетель ты наш, еще не настрадался? – Коротков с прищуром взглянул на меня, словно впервые увидел и запомнить захотел.
  - Ты разносторонний человек, Степан Федорыч, ко всему интерес имеешь, широк душой. Тушенку жрешь, которую я ребятишкам передал. В дела староверские встреваешь. Студентов по тайге гоняешь. Рвешь свое щедрое сердце на куски. А твой-то интерес в чем, власть поселковая? Чтобы простому человеку лучше жилось, я так понимаю. Так почему же ты к людям в душу в грязных сапожищах? На кого еще нацелился, кого еще сломить собрался, чтобы корысть свою потешить?
  На меня опять накатывало. Я входил в норму бытия, за которым маячило холодное бешенство. Опять нервы ни к черту. Виной всему бессонная ночь, нелепое купание, подорвавшее психику, еще эти, ревнители веры.
  - Нервы у тебя, лечиться надо, - вклинилась Маша. Постепенно в своих сумерках души она прибивалась на сторону тех, в дождевиках.
  Глупая она. Как мне говорить с человеком, замышлявшим убить меня?  С утра терпел его присутствие, ироничные вставочки, а теперь прорвало. Была бы польза от моих наскоков. Уж лучше бы помалкивал. Получается, что себе во вред. Короткова раззадорил. Перед Машей сконфузился. До ругани опустился.
  - Хорошо, мужики, здесь и расстанемся. Мне еще побродить по окрестностям надо, а вам свои дела вершить. Я понимаю, что у вас конфликт. В чем, не хочу вникать. Я думаю, вам всем в поселок добраться надо. Я тоже приду в поселок. Митьку проведаю. На Саньку посмотрю, проморгался ли с синяком-то. Я знаю, Степан Федорыч, что тайга свидетелей укрывает. Но меня Николай учил, что в тайге следы остаются.
  - Что ты мелешь, помело, людей в смущение вводишь? -  Коротков устало присел к костру, выбил беломорину из пачки и прикурил от веточки. Николай с Машей переглянулись. Не бог весть какой веры, не самые истовые, а табачище не уважают, как и я.
  Коротков, само оскорбленное самолюбие, попыхивал папироской. Его ждали.
  - Нам папаня сказал прийти сюда. Мы пришли, - подал голос Митька.
  - Парни не виноваты, - поддержал я. – Они простые исполнители.
  - Много ты заешь, - одернула меня Маша. Ее взгляд как предостережение об опасности.
  - Столько, сколько и Павел, - не унимался я.
  - Свое он унес с собой, - Коротков пропустил дым через ноздри, все так же сидя на корточках. В нем можно признать бывалого зэка.
  Мы вышли на финишную прямую. Ругань была исчерпана. Добрые слова на ум не шли. Какой будет развязка, не трудно догадаться. Кто-то сильно пострадает. Я и Митька - в первую очередь. У нас нет оружия. Мы беззащитны. Митька к тому же беспомощен. Санька выкрутится в первые мгновения, постоит за себя и кого-то зацепит, как Цезаря вчера, а то и унесет с собой. На небеса. Маша с Николаем все в противоречиях. Беззащитных прикроют, но и сами под прицел попадут. В общем, с ними тоже непросто. В случае конфликта, я бы рискнул назвать его вооруженным, четкой разделительной линии не получится. Будет ломаная да не одна. Сначала - меня, потом перестреляют друг друга. В этой круговерти кто ж возьмется сортировать свидетелей и участников?   
  Все могут пострадать. Все это осознают. Вооруженный конфликт никому не нужен. Предотвратит его тот, кто больше всех в этом заинтересован. Значит, тот, кому больше всего достанется, кто при любом раскладе сил попадает под перекрестный огонь. Это я, как случайный и нежелательный с обоих сторон конфликтующих сторон свидетель, и Коротков, как наиболее воинственный среди нас. Мне с ним и надо договариваться. Он это тоже понимает. Не зря сел на корточки у костра, как браток на стрелке.
  - По-моему, мы все дошли до точки. Грызни, надеюсь, никто не хочет? Степан Федорыч, я бы с тобой переговорил.
  Коротков, взглянув с прищуром, домусолил окурок, стрельнул им в костер и сел на бревна, там, где мы только что позавтракали. Невольным свидетелем переговоров становился Митька. Остальные отошли к навесу.
  - Извини, Федорыч, я тебе по-прежнему не доверяю и должен обезопасить себя.
  - Валяй. Нам всем есть что терять.
  - Санька, сможешь стрельнуть по Федорычу, если он первым встанет с наших посиделок?
  - С радостью. А куда бить-то?
  - По ростовой мишени.
  - Он справится, не переживай, - обнадежил меня Коротков.
  - Ладно, изволь. Я пофилософствую малость. Когда я чего-то не знаю, я боюсь. Когда боюсь, могу наделать глупостей. А делаю их так, как могу, как учили. Это относится ко всем нам. Я не знаю, есть ли в тебе страх. Но точно знаю, что сидит в тебе опаска. Потому что смотришь ты на людей как на свидетелей своих дел. Разговор с ними, как тебя тайга учила, короток. Твоя глупость - всех поубивать. Только много получается. В этом проблема.
  - А твой страх в чем, мил человек? Откройся.
  - Я археолог по профессии. В прошлое заглядываю и в нем ищу опору для будущего. А мандражирую я потому, что прошлого всех этих людей не знаю. С биографиями не знакомился. Чего ждать от них сейчас, ума не приложу. Но речь не о том. Хочется мне рассказать, что знаю про всех вас и чего не знаете вы про меня.
  - Долгий сказ...
  - Нет, сиди, не дергайся. Очень короткий и прямой. И ты сразу найдешь ответ на свой главный вопрос, как жить дальше.
  - Это вопрос совести и души.
  - Не только для тебя, для всех. Так вот. Я человек наблюдательный. Сегодня я склеил осколки впечатлений, слухов, случайных разговоров. Кое-что вычитал из записок Павла, вами затравленного. Картина такова. Далеко в тайге, за болотами в горах живет книжная мастерская, по-научному - крипторий. Там подвижники-староверы книги рукописные изготавливают. В поселок их, по взаимной договоренности и небескорыстно, по бездорожью лесной народец переправляет. Вчера твой тезка очередную партию доставил.
  - И это все? Невидаль, никому неинтересно.
  - Интрига в том, что в последнее время книги не доходили до адресата. В поселок-то попадали, но не для общества, не для чтения, а на продажу. И кое-кто на этом нагрел руки и до сих пор сколачивает состояние.
  - Знать, наша роль в том, чтобы покарать ослушника. Выйти к обществу и указать на Иуду.
  - Нет, Федорыч, у тебя миссия проще. В долю войти.
  - На крови в долю не входят.
  - Плохо историю учил. Мы и Сибирь так осваивали. Ханта стреляли, его деток в аманаты брали. На этом шантаже мягкую рухлядь наживали.
  - История плохому не научит.
  - Хочешь попробовать? Рискни.
  - А в чем, мил человек, твой интерес?
  - Там, в горах, может быть даже рядом с крипторием, есть заповедные для археолога места, стоянки древнего человека. Я побываю в том крае и докажу, что ничего интересного для тех, кто корыстью живет, к обогащению стремится, там нет. Обычный пещерный мусор, истлевшие кости, осколки каменных орудий труда, примитивные, как бутылочное стекло, украшения.
  - Кто-то мыслит иначе?
  - Да, это к вопросу о том, что ты не знаешь обо мне. Во мне, как источнике информации, заинтересован один состоятельный человек. Я упускаю детали. Короче, эта банда нагрянет сюда и будет искать меня. Они уверены, что я приведу их к Золотой Бабе.
  - А ты им хорошо объяснил, что к чему?
  - Очень. Во время последней встречи я этого парня избил ножкой от стола. Его подруге, моей студенческой любви, навешал фонарей. Они добрались до моего архива, выкрали у меня одну штуку, на которой был закодирован адрес этих мест. Я уверен, что они уже здесь, ищут меня. Они набрали кредитов, вложили деньги в это предприятие, не отступятся. Я устал доказывать им, что Золотая Баба - миф, сказка для подростков. Но эти рожи я с удовольствием ткну в пещерный хлам.
  - Расклад для тебя неважный.
  - А сейчас, думаешь, лучший?
  Я встал первым. Вырвал из-под Короткова расстеленный на лапнике вещмешок, подобрал не распакованный арбалет, котелок и направился в зимовье собирать вещи. Коротков все это время держался уверенно, пряча обрез или что посерьезнее под дождевиком. Ждал ли я выстрела в затылок от него? Вопрос по прошествии времени риторический. Но Коротков меня, действительно, озадачил, сподвигнул заглянуть в будущее. Что станет со мной, когда экспедиция за Золотой Бабой завершится и я останусь один на один с моими недругами? Забросают каменьями, присыпают пещерным хламом.

                ГЛАВА ХХУ11
  До этой минуты я был уверен в себе. Уверен до торопливости. Препятствий не терпел, сшибал или перепрыгивал их. Нервозность и в какой-то мере озлобленность были главным двигателем продвижения вперед. На фоне спокойного и неспешного в поступках Николая, домовитой и в меру хлопотливой Маши, цепкого в разговоре и на свой лад внимательного к людям Короткова, про флегматичного тунгуска, который оказался хантом, я уж не говорю, моя дикость, необузданность характера лезли через край, травмировали психику людей, и не только ее, обостряли ситуацию до смертоубийства. Вот какой я нехороший.
  Занявшись в очередной раз самобичеванием, я намеренно забыл о личных обидах и людской неблагодарности. Признаю, герой я районного масштаба. Тушенкой народонаселение облагодетельствовал, планету обустроил в пределах снимаемой комнаты и этого зимовья, Ивана на руднике спас, Митьке помог, одеяло пожертвовал. И хоть бы кто оценил, слово доброе замолвил. Нет, пришли всем скопом убивать меня. Только мой публицистический дар меня и выручил. Хотя, если быть более корректным к людям, помнят они добро. Не вечно же помнить, не каждую же минуту благодарить, руку жать, в глаза заглядывать. Надо и меру знать. У них эта мера таежным укладом прописана. Оперлись на тебя и ушли вперед. Завтра тебе помогут. Естественный это процесс и скромный по своей сути - делать добро в мире людей.
  А повод порассуждать на эту тему нашелся очень скоро. Скоро - в историческом времени, конечно. Я недолго вязал вещмешок в избе. Охотно вспомнил, что ночь была бессонной и не грех поспать после стольких стрессов. Я завернулся в Машино зеленое одеяло на голых нарах и проснулся утром, только другим утром, следующего дня. Я до сих пор не удосужился завести часы. Они остановились четыре, нет, теперь уже пять дней назад. Маша часов не имела. Эти оболтусы тоже обходились без них. Коротков, в некотором смысле цивилизованный и не подверженный старообрядческим, религиозным догмам человек, мог бы выручить. Но я с ним другие разговоры разговаривал, до такой доверительной просьбы, как сверка времени, не дошел. Я опять пребывал в неопределенном времени и не определенном по более точной, чем моя рисованная карта пространстве.      
  Я вышел за порог. Погода лишила меня необходимости описать местные красоты. Был туман, не тот молочный, с золотистыми пятнышками солнечного света - точь в точь парное молоко, а серый, безжизненный, наследие фильмов ужаса. На такой без страха не взглянешь. Жди пакости от обстоятельств. Сразу захотелось к людям. Их не было поблизости. Не только при ближайшем рассмотрении, но даже сквозь беспокойные, кочующие клубы тумана, похожего на дым в дождливый день.
  Наш бивак имел вид унылый и разворошенный. Опустевшее Митькино ложе пропиталось сыростью, утратив былую пышность. Лапник с бревен сполз к костру и слегка опалился. Ветер сорвал край полиэтиленовой накидки, до этого изуродованной на горячих камнях. Она билась о колья. Защитная стенка из лапника на Машиной стороне в один миг лишилась устойчивости, когда Маша в решительном рывке извлекла припрятанные там ружья. Рядом валялись свеженаструганная кора березы - явный след смастеренных носилок для Митьки. Я сгрудил плотницкий мусор и перетаскал его под навес как запас на растопку.
  Большую кастрюлю, из которой мы ели сообща и потому, наверно, избежали перестрелки, два рваных ватника, послужившие Митьке матрасом, я нашел под навесом.
  Я сходил к ручью умыться и обнаружил в нем сачок, полный окуней. Кто-то позаботился обо мне. Возможно, Маша, свидетель и ценитель такой же моей предусмотрительности. Это было приятно.
  Я провел ревизию продуктовых запасов. Они порадовали меня. В дополнение к сохраненным с начала похода упаковкам неприкосновенного запаса я имел три круглые, окаменелые лепешки, небольшой мешочек с сушеной рыбой, солидную горсть чая в носовом платке, стянутым в узелок, а также миниатюрный туесок с солью. Сахара, к сожалению, не было. Все это было аккуратно завернуто в льняное полотенце. Явно Машина работа.
  Привычные вещи были на месте, на лавке - арбалет в чехле, туристский топорик, плоский солдатский котелок, поменявший зеленые бока на черные, металлический пол-литровый термос, нож в ножнах. Я заново перебрал содержимое вещмешка, уплотнил его новым запасом. Вещмешок надулся, отяжелел, натиск выдержал. Я свернул Машино одеяло и вместе с укороченной полиэтиленовой накидкой укрепил на ременные петли.
  Моя куртка не годилась для этой промозглой осенней поры. В первый день я приметил в зимовье старую, брезентовую. Теперь она исчезла. После непродолжительных вздохов я выбрал из двух ободранных телогреек более приличную и преобразовал ее в безрукавку. По размеру она годилась для ношения поверх куртки. Из трех удилищ я нарушил два, смотав снасть. Долго искал веревку. У ручья, где сушилось белье, ее не было. Значит, пошла на сооружение носилок для Митьки. В зимовье на полке я нашел несколько ременных обрывков и подпоясал ими безрукавку. Еще один моток припрятал в кармашек вещмешка.
  Я занес в зимовье охапку поленьев, положил на полочку бересту. Там же в крупном туеске лежала два спичечных коробка, со спичками и солью, кусок лепешки, завернутый в оберточную бумагу и крохотный, как кисет, мешочек с пшенкой. После минутного раздумья я сунул сюда пару сушеных окунят. Сам же съем на обратном пути.
  Коряга больше не годилась как подпорка для двери после учиненного мной строительства. Я заменил ее на два бревна с Машиной лежанки, подоткнул дверь и усилил камнями. Зуд рачительства коснулся кольев и лапника у костра. Все собрал и снес под навес. Камни, хранившие тепло, перетаскал туда же.
 Моя созидательная миссия на этом клочке таежного мира была выполнена. Я поспешил в верховья ручья. Я выбрал его вопреки карте и заранее намеченным на ней маршрутам, рассудив, что именно он выведет меня на кромку болот и горной гряды, в которой змеилась Каменная речка. Если следовать логике, каменное безобразие на севере в виде отрогов Уральских гор должно же соединиться с тундрой. Вот на этом краешке света я и побываю.
  Я выбрал не лучший день для начала нового пути. Было промозгло и сыро. Туман косматыми клочьями цеплялся за угрюмые ели.
  Они и раньше черными стволами, темной хвоей, серыми, мертвыми ветками-подшерстком наводили на меня тоску. Стройная, ярко-зеленая елочка в квартире еще способна создать праздник. А к зрелой ели это не относится. Казенщиной и угрюмостью веет от нее на городских площадях в дни новогодних торжеств. Как ни расцвечивай ее раздутыми бумажными фонарями, как ни нанизывай дешевую бумажную и стеклянную мишуру, все не то, все убого.
  Но пробегутся по черным веткам огоньки электрических бус, вырвутся к остроконечной макушке в разноцветном сиянии подсветок, и сразу праздник на душе. На этом контрасте света и тьмы прощаешь ели угрюмость, лесной красавицей назовешь.
  Ей всегда не хватало солнечного света. Он слабо пробивался сквозь плотные лесопосадки, густые ветви. Сосна компенсирует этот дефицит светло-коричневой кожицей, нежнозеленой иглой. И без солнечного лучика она радует глаз. Ели этого не дано.
  Не хватает и мне солнечного света сейчас. Ель могла бы, наверно, довольствоваться широким солнечным полотном, раскатанным наискосок сквозь плотную стену леса. Мне же свет нужен для ощущения простора. Когда местность открывает горизонты, топографические точки считываются легко, как по карте. Путь видится преодолимым. Но пока в дне сегодняшнем сумрачный, нехороший туман застилает перспективу и не видно далей. Кроме ободранного ствола, обросшего мохом камня, горного склона не просматривается ничего.
  Иду по компасу, по изломанной линии ручья и все равно, как в потемках. Наверно, я попал в великую горную страну, ее масштабы неизмеримы, ее горизонт необозрим. Но в моем субъективном ощущении все здесь убого, все локально. И тем не менее не покидает чувство, что так и буду день за днем, километр за километром утыкаться носом в осыпающиеся горные кручи, крутые сопки со стелящимся по черным камням кустарником, со скользким мохом на камнях, с притаившимися в траве и ветвях каменными колодцами и норами.
  В далеком детстве мы прибегали к такого рода иезуитским шуточкам. Рыли ямку и кто-нибудь из взрослых под одобрительный смех детворы оступался в оттаявшее ледяное крошево. Сейчас на мне отыгрывалась природа за детские грехи. Обувь изобьешь, одежду изорвешь, кости переломаешь, пока наконец-то вырвешься из этого горно-таежного ада. А как зимой? Я хотел взять лыжи, чтобы легко, под одобряющее поскрипывание снега победным маршем проследовать по непроходимому летом руслу Каменной реки к неисследованным, а, вернее, недоступным сейчас и забытым людьми горам и кручам. 
  Я вспоминал Финляндию. Маленькая по площади, локальная с точки зрения мировой политики страна. Но когда попадаешь на стык ее лесов и озер, то многообразие ландшафта открывает не только красоты, но и дали. На какую точку не выйдешь, к лесному ли горному склону, берегу ли озера, краешку болотца, все огромно, все завораживает и подавляет географической мощью. Потому что земля, вода, небо очерчены грубо, объемно и контрастно. А, по сути, если постараться, по вылизанной дороге, на быстрой машине и при налаженном дорожном сервисе за день объедешь всю страну вдоль и поперек.
  Я опять довольствовался малым. Ел торопливо и помалу. Не задерживался на стоянках, опасаясь своей въедливости и добросовестности в работе, к которой приучила археология. Начну все обустраивать, переиначивать бивачный ландшафт на свой лад и увязну в хозяйственных хлопотах, домашних заботах, по которым тосковал в силу добровольно принятого статуса бездомного бродяги. Полный желудок не располагает к акробатическим прыжкам и прочим нагрузкам на горных склонах. Прислонишься к замшелому камню, переведешь дух, отопьешь с фляжки и дальше в путь.
  В тайне, не признаваясь себе, я, выходя к горным просветам, едва замаячит за плотной стеной елей белый свет, надеялся увидеть зеленую полоску предтундровой низины с черными болотцами, желтыми языками песчаных обнажений. Если повезет, откроется голубой кусочек неба, заглянет в болотце или, того лучше, в лесное озерцо и ласково взглянет природа чистым ликом, ясным взором. Как в песне про Карелию, про "остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер".
  Если б сбросить десяток лет и забыть свои думы последнего времени, я бы, пожалуй, поверил в журналистский рассказ одного давнего фаната Золотой Бабы, искал бы встречи в этих местах с хранителями святилищ.
  Ведь была некогда в предгорьях Урала большая северная страна Югра. От нее остались лишь два маленьких народа - ханты и манси, живущие сейчас в лесах и болотах по низовьям Большой реки. Югорцы, как говорят теперь, были близки по языку финнам и карелам, эстонцам и венграм. Русские летописи утверждали, что главной богиней Югры была статуя из чистого золота. По-разному ее называли, но самое древнее имя ее - Юмала.
  Некогда она стояла на одном из притоков Северной Двины. Пришедшие сюда русские вспугнули инородцев. Югорцы уносили золотого божка все дальше на восток, к Предуралью, потом и за Уральские горы, к месту слияния рек Обь и Иртыш. Если бы не мое пристрастие к компьютерной графике, не въедливость в изучении архивных данных и не вера в избранную мной научную методику, я так бы и жил с разбалансированной психикой, метался бы, нанюхавшись болотного газа-дурмана, от Урала к Сибири, от болота к реке, от горы к низине. Везде бы Золота Бабища мерещилась.
  После разрыв с Юлей, ностальгических дум о ней, когда я каждую новую женщину соотносил с ней, в каждом образе, увиденном во сне или наяву, отыскивал черты статной и белокурой Юлечки, знаки солнечного света, пронизывающего женщину, конечно же, мифическая Золотая Баба обретала бы реальные черты. Верил бы и описывал ее в мельчайших подробностях. Но, к счастью для собственной психики, я вылечился от обаяния расчетливой и прагматичной женщины, поверил в ее земное или, лучше сказать, приземленное естество.
  Миф, он для обывателя, человека верящего в чудо, интересен подробностями. Вот так и я верил когда-то, что Золотая Баба внутри пустая, что в эту статую вложена другая фигура, третья. В этом триединстве суть языческой идеи продолжения рода: мать, дочь, внучка. "В пустотах завывал ветер, приводя в ужас местных жителей", - свидетельствовал некий рассказчик. Вот так и я, наравне со всеми югорцами, проходя мимо и заслышав вой, оставлял бы на дереве золотую монету /где ж ее сейчас-то взять?/, меха, кусок ленты или материи, да хоть что-нибудь в надежде, что золота накопится много, из него отольют новую оболочку и она опять поглотит старую статую. Так будет вечно.
  Возможно, в какой-нибудь другой жизни, прослышав о Золотой Бабе и сокровищах, накиданных в гигантский курган, изображенный в советском фильме об Илье Муромце, я бы рискнул отыскать ее, зачерпнуть от щедрот желаний полную чашу и устремиться навстречу сытому счастью, благополучию и дорогостоящим житейским соблазнам. Безусловно, на лесной тропе меня, смахнувшего болотную сырость и, наконец-то, укрепившегося в своей безнаказанности, нагонят злые туземцы, берегущие родовые тайны, и нашпигуют стрелами, расковыряют копьями. Месть довершат вороны и не менее злые и коварные муравьи.
  Я где-то вычитал, что еще в восемнадцатом веке некого полковника из Киева Григория Новицкого, интеллигентного, не мародера, не разбойника, убили на лесной тропе. Сосланный после заговора на Украине в Тобольск, он деятельно разыскивал по лесам и болотам местные святыни и их хранителей-шаманов. Рукопись после себя оставил. Жизнью заплатил за любительский интерес к лесным тайнам.
  Впрочем, сгинуть в тайге можно и без шаманьего участия. Сколько пришлого, беспутного народа шастает по лесам! Потерялся с прошлого сезона грибник-пенсионер. До сих пор выходит к людям. Направили в Забайкалье в начале лета солдат травы собирать. Один отбился от взвода. В эту пору к Уральским горам и выйдет.
  А сколько уголовников, по статье или по призванию, прописали себе бессрочное путешествие среди топей, болот и бурелома? Разве не свернут мне голову ради моей кацевейки-безрукавки? Да я бы и сам ради черствой буханку кому хошь... Да что попусту молоть, даже в одиночестве, даже от скуки, даже переваливаясь через валежник, оставляя по кустам и сучьям клочья от одежды и собственной шкуры?
  Мне бы выйти к тому старику-шаману из научно-популярной статьи Григорию Сургучеву, который спрятал золотую Юмалу на острове среди болот. Пусть он бережет эту тайну одного из младших золотых божков, я не в претензии. Мне бы с ним в дымной еранге посидеть, чайку настоящего, крепкого попить, олениной вареной закусить, строганины, если сезон выдастся, отведать. При моей нынешней, трудной жизни, "езде" на четырех костях по горному бездорожью самое то. О других сокровищах в жизни и не мечтается.
  Я дал себе слово, что, вернувшись в цивилизованную жизнь, отыщу знакомого сценариста и озолочу его идей о кэмэл-трофи для новых русских, которым алчные минюстовцы устраивают поиск сбежавших в тайгу уголовников. А если к этим пресыщенным богачам еще и преступного авторитета запихнуть, у которого дружок на зоне в бега подался... О, на этот самый шампур можно смело нанизывать мои таежные впечатления! Как автор этой идеи или сходной с ней я еще сгожусь для современной цивилизации. На большее меня после стольких передряг не хватит.
  На второй день я потерял ручей. Он скрылся от меня в крупных валунах, вбежал на гору, подавая голос среди черного камня-плиточника и такой же не отмытой щебенки. Возможно, это был один из рукавов полноценного, многоголосого ручья, а его основная нитка пошла низом в каменистом, совершенно безлесном, безжизненном распадке, сыпучие бока и стены которого даже мох проигнорировал.
  Я не поленился вернуться километра на полтора назад, набрал воды у ручья и сверил маршрут с картой и поставил точку. Это была важная точка, может быть, даже этапная в моем путешествии. Отсюда зимой навострю лыжи в прямом значении этого слова. Пеший ход здесь можно сменить на лыжный. Отсюда открывался прямой полукилометровый путь к распадку. При хорошем снеге не надо больше взбегать с сопки на сопку, выискивая тропу попроходимее.
  В эти два дня перехода от зимовья к заветной горной гряде я не только предавался размышлениям о Золотой Бабе и своей печальной, жалкой участи в современной истории и в этой, в частности. Я шлифовал свои топографические навыки, приобретенные за компьютером, а не на свежем воздухе. До общения с компьютером у меня была примитивная практика составления карты, плана и чертежей раскопок в виде продольного разреза. Нынче у крохотного костра, пища для которого собиралась по кустикам и веточкам, я думал о ноутбуке. Мы с ним были более сговорчивы, чем я с бумагой и карандашом сейчас.
  Жидкокристаллический экран творит чудеса графики, обходится с географическим пространством также легко, как ткачиха с мотками ниток. Во времена увлечения компьютерной картографией я загнал в ноутбук "Археологическую карту России". На ней, изданной еще в советское время, указывались территории, признанные памятниками археологии. Издание считается в ученой среде большой ошибкой, поскольку стало прямым руководством для кладоискателей. Утешает лишь то, что с тех времен заповедные территории расширились. "Кроме мест, обозначенных в археологической карте России, есть еще много территорий, поиск на которых интересен и не противозаконен", - говорят ученые и не рассекречивают их.
  Перед десантом в эти края я обследовал географическое пространство. "Чисто", - дал ответ компьютер. "Моя" территория не признана памятником археологии, вести раскопки на ней не запрещено. Осталось лишь определить то место, где же можно.
  Помимо карандашного "слепка" обозреваемой местности, уточнения деталей ее топографического вида, я отмечал удобные места стоянок, ночевок с учетом зимнего времени. Был и очень принципиальный момент: в каком месте складировать продовольствие и снаряжение? Я задумал нанять надежного таежника, который смог бы до первых белых мух подготовить такое место и забросить продукты, палатки, заготовить дрова.
  Хотя я не путался в часах и минутах /остановившиеся часы сняли с повестки дня эту проблему/, фактор времени наступал мне на хвост. Не так много дней осталось для организации зимней экспедиции. Поэтому я параллельно оценивал складки местности, примериваясь, куда бы забросить продукты и снаряжение по воздуху. Пара "бомбардировок", если договориться с летчиками, могла бы обеспечить успех экспедиции под названием "В поисках Золотой Бабы".
  Моя карта показывала, что маршрут не исчерпан, но дальше пути не было. За спиной осталась унылая местность со старыми сопками с облезлой и выщипанной растительностью. На самом же деле на этих древних, горных образованиях, осыпающихся при усиленном порыве ветра, кустарник и тем более деревья расти отказывались. В отдельных местах, в расщелинах и других укромных закутках, травка цеплялась за клочки грунта и тут же платилась за это. Ее накрывали трескающиеся камни, или безжалостно прочесывали потоки щебенки. Влага и лед, перепады температуры, бесчинствующие ветры исправно поддерживали этот конвейер разрушения.
   Не в пользу растительности была и высота. Не заоблачная, конечно, но приличная. Я не делал замеров. Без специальных приборов кто ж разберет, какой тут метраж над уровнем моря? Дыхание я сбил, пока поднимался, выписывая спирали от подножия к волнистой вершине. Я так уверовал в спасительную для продвижения в глубь гор силу снега на Каменной реке, что пренебрег элементарной осторожностью. Очень большой риск путешествовать в горах зимой. Если я с трудом добрался сюда в благоприятное время, то хорошо бы представить, что будет твориться на вершинах и склонах какой-то месяц спустя? До лыж ли будет?
  Дыхание зимы уже чувствовалось. Задувал студеный ветер. Я явственно видел: не песок он сдувал с серых вершин и черных каменных изваяний на покоробленных склонах. Меня обдавало мелким, искристым снегом. Он слетал на тетрадный лист, на котором я пытался корявыми от холода и бесконечного цепляния за камни пальцами удержать карандаш и изобразить примерную линию дальнейшего продвижения по склонам к еще более диким, совершенно непривлекательным скалам. Они маячили передо мной, как гигантский тоннель из отвесных черных стен и накрывших их свинцовых, кучевых облаков. Они в горах - знак беды, переменчивой погоды и многих стихий, от которых среди голых скал нет спасения. Будь я сообразительнее, сразу бы рванул назад в поисках надежного укрытия. А я стоял и глазел, впитывая линии, краски, запахи горного края, по которому предстоит очень скоро пройти.
  Первое впечатление от него было пугающим. Слишком суров, нормальному человеку туда ни к чему. Нам, привыкшим к буйству зелени и другим жизнерадостным краскам ласкающего глаз ландшафта, чужды безликие, мрачные нагромождения изглоданных ветром каменных плит, бесформенных истуканов с выветрившимися боками. Того и гляди не удержатся, переломятся в уродливой талии, рухнут на тебя. Потом и тысячелетия не помогут разгрести и выяснить, чей это прах.
  Но постепенно, впитывая детали первобытного пейзажа, я проникался его особой романтикой - сумрачной и тревожной. Так завораживали бесхитростные и точные мазки, нанесенные на горизонт. Что-то происходило там. Может быть, грозовые тучи хулиганили на вершинах или, наоборот, горы напускали мрак и сырость на небосклон. Смотреть мне было интересно. Находясь на приличном возвышении, я тем не менее заглядывал как бы снизу вверх на скальный коридор, по которому, по меркам геологического времени, совсем недавно струился каменный поток, перемалываясь в щебень.
  Геологические катаклизмы и сейчас еще напоминали о себе. Вот гигантская плита, как щепка, отделилась от безупречной каменной вертикали, замерла на мгновение и рухнула в скальный проем. Что это было? Кто там ломает древние сооружения природы? Серая пыль клубами, как при снежном обвале, завертелась колесом, скатилась по каменному желобу вниз и, теряя силу, расстелилась у подножия почти не осязаемым покрывалом. У основания другой каменной стены, чуть завалившейся в опасном наклоне к скальному проему, вздрогнули наваленные грудой прежние осколки. Каменная утроба слегка вспучилась, осела и в образовавшуюся пустоту, как в воронку, сгребло, засосало щебеночное крошево. Жуткое и отвратительное зрелище. И вновь пространство зарубцовано каменными ручейками, услужливо подтянувшимися с боков и сверху.
  Горы жили. Они грозили карами всем, кто подступится к ним и встанет на твердый маршрут. Не случайно коренные жители сторонились этих мест, наслаивая год за годом суеверия и запреты на рассказы о Каменной реке.
  Завывающий в каменных проемах ветер резко стих, и неожиданно сверху по мне ударило белой россыпью. Еще одна горсть ледяного гороха - по макушке, плечам и за шиворот рикошетом от скатки за плечами. Я съежился и опрометчиво взглянул вверх. Забарабанило по лбу и больно резануло по глазам. Я зажмурился и замер во власти боли. Шок длился недолго. Рядом со мной сверкнуло. Я ощутил вспышку сквозь плотно закрытые веки. Потом как грохнуло, что меня чуть не сбило с ног. Я присел от страха.
  Хорошее это средство - гроза в горах. Прополаскивает, вычищает душу. И жизнь, в которой так много внимания отводилось людям, вещам, идеям, обретает животное естество. Хочется жить для того, чтобы просто жить. Вдыхать насыщенный озоном воздух, впитывать краски, пусть и серые, размытые, ощущать запахи, хотя и основательно подмоченные.
  Гроза осенью - явление в горах, наверно, частое. Еще и зимой она побалует вниманием нас. Но я к таким страстям природы не привык и не был подготовлен. Меня просквозило ледяными струями насквозь. Не они беспокоили меня. Требовалось укрытие от молний. Бежать в таких случаях не рекомендуют. Не разберешь, что лучше, стоять на склоне, где с шипением рвут воздух молнии, или искать убежища в низине. Я устремился в низ, скользя, падая, съезжая на вещмешке. Такая езда по каменным кочкам на спине отзывалась песнопением, выбиваемом из утробы в виде переливчатого икания.
  У меня хватило здравого смысла остановить падение. Укрываться в низине, по которой в любую минуту пройдет селевый поток и так же быстро растворится в каменной пучине, было опасно. Я придал себе вертикальное положение и, загребая земную твердь на полусогнутых, побежал по горному склону в обратную сторону, к лесу, откуда выходил сюда. Для острастки стихия басовито рявкнула вдогонку, придав мне прыти. Это окончательно излечило меня от лирического настроения, которое я культивировал в себе созерцанием разгневанных вершин и мрачного горного коридора под названием Каменная река. Действие гипноза закончилось. Кролик удирал от удава.
  Духи оценили мою резвость. На этот раз они были благосклонны ко мне и подали знак. Огибая горный уступ, я влетел в каменную нишу, которую при некотором компромиссе можно было назвать пещерой. Отсюда меня не выковырят ни гром, ни молния. Я огляделся. Место было сухое, пыльное и почти мне по росту. На ломаной линии карниза шипел и бесновался холодный ливень. Он был бессилен дотянуться до задней стенки и пакостил снаружи.
  Чуть отдышавшись, я утянул к себе подскакивающую под ударами капель старую ветку ели, без иголок, пупырчатую и ломкую. Когда-то ветер, дождавшись ее старости, оторвал голубушку от ствола и, потроша иглы, носил по склону. У входа в мое убежище, опять подставляя замерзшие руки под гильотину ливня, я вытянул несколько отживших и рассыпающихся от тлена веток. С карниза свисал тонкий корешок с темно-коричневыми прутиками карликовой березы. Я вырвал у стихии и ее.
  Хорошо бы все это высушить на солнце. Глядишь, часика через три огонь за них примется без труда. Мыслимо ли ждать такой милости от природы? Моя слоеная одежда слиплась в комок. Подступал холод. Казалось, что куртка постукивала и гремела на мне, как доспехи на рыцаре. Огонь требовался сию минуту. В этой полупещере не было костровища, других следов присутствия человека. Над потолком почти у входа в складках карниза я высмотрел сморщенный, усохший комочек из стеблей и веточек - старое гнездышко горной пичужки. Его я использовал на растопку. Из кармана куртки я выгреб пару пустых пакетиков из-под овсянки. Я носил их для растопки. Они слиплись и не годились для столь деликатной миссии. Зато идеально сухим был лист бумаги. Я выдрал его из тетради, которую неизменно носил под рубахой, на животе, в брезентовом пакете вместе с пучком запаянных в полиэтиленовый клочок спичек. Возможно, сгодилось бы и содержимое кисета Степана. Но я берег табак, веря, что встреча с хантом была не последней.
  Я встряхнул еловую ветку. Гнили в ней не было, а сыростью она напиталась сполна. Я настрогал с нее несколько комочков стружек. Очаг из цепочки булыжников я сложил в дальнем углу этой каменной ниши, и пока он дымил и жадно пожирал скудные запасы топлива, Машино одеяло подставляло ему мокрые и залоснившиеся бока. Мне не удалось его высушить даже наполовину.
  Совесть моя была чиста. Я честно и до конца боролся имеющимися у меня средствами с сыростью, но капитулировал перед усталостью. Сон положил меня на обе лопатки на месте прогоревшего костерка. Нагретые булыжники я выложив в стенку, чтобы шум дождя и брызги от него не сильно беспокоили лицо.
  Засыпая, я думал о Павле. На маршруте от зимовья до Каменной реки я не обнаружил его следов. Вообще не было следов пребывания человека в этой местности. Медведь точил когти о старую, ободранную ель. Лось устраивал лежки в траве и метил полянку навозными кучками, рассыпающимися на мелкие катышки. Кто-то, пугливый и мелкий, обгрызал кожицу у молодого кустарника. Вороны, расклевывая поверженных зверюшек, сами теряли перья. Ветер гонял их по кустам, полянам и каменным осыпям.
  Ближе к горному рельефу стихия на свой разрушительный лад расщепляла ели, устраивала камнепады против кустарника, хоронила осмелевшую травку под песком и щебнем, ковыряла и выжигала склоны молниями.
  Лишь человек был равнодушен к незатейливой жизни этих горных окраин. Не прореживал топором и без того унылый лесной мир, не метил его костровищами, не разбрасывал веревочные и ременные обрывки, бумажную упаковку, полиэтилен, пластик и покоробленные, с хищным и рваным оскалом жестянки. Этот клочок планеты был ему неинтересен, потому что тот был чужд человеку.
  Глубокой ночью ливень стих, и высыпали звезды. Я на минутку поднялся, чтобы внести свою лепту в окружающую сырость, и опять забылся в тревожном сне. А рано утром, когда на часах - осеннее утро, а в небесах - ночь, я наскоро собрался и отправился в обратный путь к зимовью.
 Побродил я по тайге немало. И самые добрые чувства оставили ночевки. Я засветло выискивал и благоустраивал место для отдыха, ужина и сна. Их было много, таких мест. Каждое запоминалось чем-то трогательным, домашним. Близостью ручья, разлапистой елью, обилием сухого топлива, гостеприимной выемкой рельефа.
  Запала в душу и последняя ночевка, под карнизом. Спускаясь к маячившему под горным склоном в низине перелеску, я привыкал к мысли, что должен вернуться. Ноги сами несли домой, а я оглядывался, отыскивая взглядом в каменном хаосе знакомый мне уголок.
  Перед рывком к Каменной реке потребуется перевести дыхание, отдохнуть. Без надежного базового лагеря не обойтись. Та полупещера  для него не годилась. А если ее чуть-чуть благоустроить? Нарастить стену, облагородить вход, запасти топливо? В морозы и метели она будет спасением, даст кров.
  Эта мысль мне показалась здравой. Она и переломила мое настроение подальше унести ноги от пугающей грозами и ливнями горной гряды. Как только я вышел к деревьям, сразу смирился с тем, что дня на два мне субботник обеспечен. Я запихнул вещмешок в камни, взялся за топор и складную пилу, которая скучала в последнее время.
  Выбор  у меня был скудный. В перелеске елки росли небольшие, тонкоствольные. Я свалил несколько деревьев и по возможности не привередничал насчет ветвей. Срезал только самые крупные, оставляя ель на земле почти в первозданном виде. До вечера я успел трижды побывать на горном склоне и забросить туда шесть елей. Заночевал в перелеске среди того варварства и безобразия, которое устроил благодаря строительному буму.
  На следующий день я зашел подальше в низину и в другом месте отыскал  еще несколько подходящих елей. Самая крупная из них имела в диаметре сантиметров двадцать. Ее я волок одну по камням. До полудня я опять трижды побывал на склоне. А остальные полдня затратил на то, чтобы разделать стволы, нарезать и ошкурить бревнышки.
  Ночевать я ушел в перелесок. Там была оборудована лежка, хватало топливо для ночного костерка.
  День третий был решающим. Я нарастил стену, укрепил ее камнями и почти до половины засыпал галечником в кулак величиной. Щели в нижних слоях не просматривались. А на верху они служили своеобразным воздуховодом. Моя строительная фантазия была на последнем издыхании, когда дело коснулось двери. Дверной проход я сделал в виде невысокой щели, на которую под наклоном накладывалась крышка-затычка в виде прямоугольного каркаса из тонких палок и спрессованных прутьев. Я утешил себя надеждой, что всегда отыщется кусок брезента, с помощью которого можно прикрыть этот стыд в случае метели.
  Я так развоевался с топором и пилой, что жидковатые ели, занесенные на склон почти в нетронутом виде, превратились в груду древесного мусора. Все - от крупной ветки до мелкой шкурки - я снес в жилище. Среди голых камней любой намек на древесину будет приветствоваться у скромного очага.
Уже поздно вечером перед спуском в низину я заложил камнями вход и без сожаления покинул склон, пошатываясь от смертельной усталости.
  Мне бы заночевать тут же, почти в тепле среди свежей хвои, смолистого запаха на славу сработанного зимовья. Но все вещи я оставил в низу. А усталость была хорошим стимулом без усилий скатиться по склону и тем самым хотя бы на несколько сот метров приблизиться к другому зимовью, до которого еще ого-го сколько.

                ГЛАВА ХХУ111
 Вот я и вышел к зимовью после трудного пути удач и разочарований. Мне не с кем было поговорить в дороге, здесь – тоже. В чащобе невольно хранишь молчание и этим не тяготишься. Всегда сохраняется опасность привлечь к себе внимание необузданного зверя или лихого человека. Осторожничаешь, молчишь и стараешься не выдать себя излишним шумом. Ступаешь тихо, кусты не ломаешь, камни не сталкиваешь.
  Да что там звук, костром пренебрегаешь, несмотря на промозглый холод среди камней, несмотря на сырость от дождей и туманов в лесу. Погода в предгорьях и горах переменчива, но ее осеннее состояние неизменно: холод и сырость. И то, и другое усиливается ветром или дождливым ненастьем. Так что выбор небольшой.   
  Хорошо бы костер посильнее. А есть ли время рассиживаться возле него, когда о продвижении все мысли? Выдалось времечко дух перевести, погреться - боишься огня. Он не только твой взор притягивает. Зверя вспугнет, а случайного человека подманит. И лежать тебе с вывернутыми карманами и перерезанным горлом.
  Я разводил небольшой костер среди камней, в надежной расселине. Огонек теплился едва. Камни нагревались быстро. Уголья выметал, дно выстилал лапником, накрывался же лапником сверху и пленкой. Хорошо спалось в начале, потом – тревожно, холодно. Непонятные звуки пугали, да и дорога звала. Выход к зимовью на дневку снял эти проблемы.
  Осматривая не потревоженные бревна под дверью, аккуратные поленницы, которых время метило серым и черным цветами, камни, уложенные по периметру навеса снаружи и непосредственно у входа внутри с претензией на крепостную оборону, я проникался домашним теплом, уютом, который и сам же создавал.
  Увлекшись осмотром зимовья, я краешком глаза приметил непорядок у костровища. Не весь лапник я собрал. В пожелтевшей траве ярко рыжими пятнами выделялись веточки елей. В одном месте в сочетании с травой они обрели бело-серый замес. Ветер шевелил, топорщил и переваливал эти необычные растительные пряди. Казалось, что они дышат или вздымаются при вздохе. Я был так возбужден, отмечая черточки налаженного быта, будившие воспоминания, что заговорил сам с собой:
- А вот тут что? Посмотрим. И здесь хорошо, без изменений. Порядок. Никто не лазил, никто не трогал.
  Я долго продолжал бы в том же духе, если бы опять не взглянул в сторону костровища. Серая куча в траве шевельнулась, обретая черты распластанной шкуры. Она сделала попытку раздуться изнутри, но еще ниже раскаталась по земле. Я вскрикнул и подскочил к ней. Это был Цезарь, исхудавший, облезлый. Шерсть складками облепила ребра. От этого худоба обозначилась резче и уродливее.
  Морда его утопала в траве без признаков жизни. И верно, с такой мордой вряд ли живут. На затылке некогда красная полоса вздулась до малиновых и серо-зеленых оттенков. Она пучилась от гноя. Я ли не убедился, что привычка собак зализывать раны на их макушку не распространяется?
  Рана давала о себе знать по всему округлению. Всюду бугрились складки. Они поглотили уши, нависли на глаза, изуродовали нос и защечные мешочки. За всем этим угадывалось комическое родство Цезаря с мастино-неополитаном. Кто бы мог подумать раньше?
  Цезарь попал в передрягу. Маша за ним не проследила. Она всегда демонстрировала пренебрежение к псу, мало задумываясь о его предназначении, охотничьей ли собаки, сторожевой или дворовой, шелопутной. Рану не осмотрела, не обработала. Авось все обойдется, и пес сам дорогу домой найдет.
  Цезарь умирал на моих глазах. Рана его так доконала, что он не слышал и не видел. Лишь обоняние его не подвело, учуял меня.
  Я засучил рукава. Голодный с дороги, не выспавшийся и усталый, я при виде издыхающего Цезаря, воспрянул духом. Жизнь обрела новый смысл, а я – второе дыхание. За Цезаря стоило побороться.   
  Покормить пса или обработать рану? Забота о ране важнее. Я развел костер на старом месте, вернул туда валуны. Пламени хватило, чтобы прогреть окрестности на несколько десятков метров в окружности. Соскучившись по работе, огонь жадно пожирал котелок, чайник и кастрюлю, грозил прокоптить Цезаря. Остатки сил пес потратил на то, чтобы отползти поближе к кустам. Он не настолько промерз и ослаб. Жертвовать шкурой не собирался.
  Я же пожертвовал на лечение пса носовой платок и свое полотенце. Я выстирал их в деревянном корыте, истратив последний обмылок. У костра постирушки быстро высохли. Льняное полотенце, оставленное Машей, я поберег. Все бинты я сплавил Митьке.
  С дезинфекцией была проблема. В крохотном аптечном пузырьке йода болталось на донышке едва-едва. На полке среди пропыленных туесков я отыскал Машину четвертинку. И она не спасла бы положение. Почти все было вылито на Митькину рану. У печки я подобрал тонкий, весь в черных окалине пруток. Буду прижигать рану им. Я оббил его топориком на пороге, очистил на камнях, чтобы ни один кусочек отслоившегося металла не попал в рану. Я работал старательно и долго, но в конце концов уличил себя в жульничестве. Оттягивать хирургическое вмешательство в судьбу Цезаря бессмысленно, иначе и оно не поможет.
  Минуту я потратил на размышление о судьбе моей многострадальной полиэтиленовой накидки. Ну уж нет! Цезарь обойдется без нее. Я притащил два бревна. На это плоское ложе я и затащил раненого. Его шкура пришлась к месту. Жаль, что делиться ей он ни с кем не собирался. Может, и к лучшему. Эти лохматые, ушастые твари борются за свою жизнь до конца. В их сознании нет безнадежных ситуаций. Только человеку при зрелом размышлении свойственно уверовать в обреченность и послушно сложить лапки.
  Перед операцией Цезарь слизал с моей ладони несколько ложек бульона от резервного кубика, который за столько дней моих скитаний обкатал свои острые бока в кармашке жилета. Жадно и давясь, Цезарь схлебнул и водичку. Из этого я заключил, что парень в себе, умирать не собирается и понимает, что от него хотят.    
  Мой "Вальтер" с острой, горбатой кромкой лучше всего подходил для кровавых дел такого рода. Я обнажил его, закатал рукава и, взглянув на побагровевшее чело Цезаря, моментально вспотел. Говорят, что древние племена майя в этих же условиях делали трепанацию черепа. Интересно, на ком они экспериментировали? Я утешился тем, что у меня операция попроще и экспериментировать не надо. А пройдет ли она успешно, станет ясно через пару минут.
  Я сделал надрез по длине раны. Сукровица только этого и ждала. Она обдала уши и скулы пса густой, малиновой пеной. Он встряхнул морду, задергался, перекашиваясь на одно ухо. Видимо, зачерпнул сполна. А с затылка по усыхающим складкам шкуры, по оскаленном морде все текло и текло. Я чистой тряпицей, смоченной в кипяченой воде, долго обмывал вздрагивающую макушку Цезаря. Он опасался, что залью ему в ухо. Этого не случилось, и он несколько успокоился. Я делал это аккуратно и бережно, хотя в нос било и псиной, и гноем, и мочой. Пес в последнее время обделывался под себя.
  Вытекать было больше нечему. Еще одной тряпицей, также доставшейся в наследство от Маши для Митькиных компрессов, я обтер пса, стараясь не касаться надреза. Все, на этом лирика закончилась. Из сестры милосердия я быстро переквалифицировался в заплечных дел мастера. Потрепав окончательно ослабевшего пса по загривку, я выхватил из костра той же тряпочкой раскаленный пруток.
  В Финляндии мне доводилось наблюдать, как финны отстреливают полярного волка. Крупный хищник валится пластом с первого выстрела. Всегда есть соблазн сразу же подойти и склониться над зубастой мордой. Это смертельно опасное безрассудство. Хищник жив! При втором выстреле волк стремительно подскакивает вверх, и ты недоумеваешь, откуда такая прыть? Симулировал ли смерть и коварно притаился или последние силы инстинктивно вложил в прыжок?
  Я верил в мощь Цезаря и совершенно не доверял его расслабленности. Как ни добродушна и ни рабски угодлива собака, нутро у нее волчье, звериное. Я присел Цезарю на загривок, придавил его челюсти к бревну, и мы оба насладились запахом паленой шерсти и плоти. Я - с паническим страхом, он - с судорожной болью. Меня отбросило к костру. Не будь я так расторопен, испытал бы эту экзекуцию в полном объеме. Локоть я слегка подпалил.
  Цезарь рухнул на жесткое ложе, рыкнул и выдал скулежную нотку в конце. 
  - Ну вот, локоть из-за тебя обжег. Никакого сочувствия, дрянь такая.
  Пес не удостоил взгляда и зарычал почти про себя. Я услышал. Жизнь к нему возвращалась. Его инстинкты меня обнадеживали. Я решительно склонился над ним. Пора заканчивать эту канитель. Я приподнял за челюсть его отстраненную от окружающего мира морду и сделал перевязку. Сверху на носовой платок намотал разрезанное надвое полотенце и, уже не церемонясь, с грохотом опустил на бревна. Рядом у морды я поставил алюминиевую тарелку с водой. Таежники не простят мне такого кощунства. Собака должна знать свое место. Тарелка бесхозная. Бог простит.
  И только после этого мир засиял отцветающими красками осени. Я увидел теплый, ослепительно солнечный день. По кустам шныряла пернатая гвардия, приглядываясь к жилищу, у которого несложно сытно постоловаться. За зимовьем шумел неунывающий ручей, за деревьями внизу в парной истоме нежилась запруда. Я вспомнил про обожженный локоть.
  Мне захотелось выкупаться. Слишком долго я лазил по чащобам, горам, царапая руки, потея от страха, неизвестности и усталости. Я, как Цезарь, тоже нуждался в лечении, в том, чтобы заняться собой. Прихватив льняное полотенце, другого уже не было, в джинсах и джинсовой рубашке, я выписал вираж и вышел к запруде. Она подмигнула мне солнечным прищуром, легким колыханием серой волны.
  Я голышом кинулся в воду. Конечно, я слегка перегнул на счет парной истомы. Даже не слегка. Вообще-то если очень откровенно, вода, жутко холодная, леденящая, была не готова. Но я верил в этот водный мир, в солнце, в голубое небо над елями и осокой.
  К тому же, помимо идиотской привычки купаться в эту пору, у меня был иной основательный повод. Я сделал этот маршрут. Вышел из многих передряг, отстаивая свою идею. Я выстелил к ней надежную дорожку топографических изысканий, уточненных маршрутов, графиков движения, реальных планов экспедиции, которую задумал и осуществлю. Выстелил, чтобы достойно завершить начатое. Поэтому я радовался жизни, в которой у меня многое получалось. Я и дальше в трудностях буду утверждать целеустремленность и верность идее.
  Этот щенячий восторг не распространялся на маршрут плавания. Памятуя о предыдущем купании, я был осторожен, на середину не рискнул, а плыл вдоль береговой линии. В той стороне, и на берегу тоже, я еще ни был. Со стороны водной глади ели казались мне светлее. Зря я обрушился на них раньше, уличал в мрачности и угрюмости. Сырость, дожди и туман, всему виной. А сейчас на солнце черные стволы посветлели и вытянулись, хвоя заиграла молодыми побегами. Вполне симпатичное лесное создание эта таежная ель.
  На берегу за редкими стеблями осоки я приметил птаху, сходную по размерам и окрасу с воробьем. Растрепанная и мокрая, она увлеченно чистила перышки, сидя на вершине чернеющей в пожухлой траве палки. Обычно эти пигалицы шастают под ногами и выхватывают упавшие на землю крошки. Я же наблюдал ее под другим ракурсом, снизу вверх. Особенно забавлял меня потрепанный загривок пичужки. Когда она склонялась, копаясь под крылышком, прореженные перышки обнажали ярко розовую, как у младенца после купания, шейку и головку. От этого шустрая и нахальная пигалица казалось беззащитной, ранимой. А у кого нет слабостей, потаенных мест, кто их не скрывает?
  Затаившись в воде, я слегка запамятовал, какой месяц на дворе, и немного продрог. Пришлось взбодриться, развернуть плечи и взмахнуть крылами. Могу представить кита, вынырнувшего из соленых глубин ради сальто над пучиной моря. Это сравнение подходило к представлениям пичужки обо мне и мне льстило. Я ее напугал. Птичка улетела.
  Выныривая и вздымаясь на водной гладью, я что-то приметил на берегу, что-то такое, что испугало меня. Какая-то неправильность в рельефе, посторонний предмет, свидетельствующий о присутствии человека. О его прошлом присутствии. Я повернул назад и усиленно забарабанил по воде. На берегу без ожидаемого удовольствия я насухо вытерся, совсем не умиляясь, чье это полотенце. Даже наоборот, было не по себе. Столовое полотенце как банное.
  Я быстро оделся и поспешил туда, через густую осоку к ее выщипанным, мелким собратьям, мимо заболоченной низины и наращивающему уступы берегу. В пожухлой траве, примятой, свалявшейся кругами в нескольких местах, возвышался глинистый бугорок. В него была воткнута палка - обломленный посох, две неравные части которого связаны бечевкой в могильный крест. Так вот где коротал одиночество Цезарь!
  Я опустился на колени, впитывая залоснившейся джинсой зелень, влагу, глину окрестного мира. Душа моя раскололась. Один ее добротный кусок провалился в бездну. Я понял, что парня, с которым мечтал встретиться, которого собирался вызволить из каменного плена, нет в живых. Маша и все остальные знали это и не тревожили моих заблуждений. Наверное, это был хороший собеседник, о котором тосковал я. Ведь я также, как и он, был одинок. Меня также, как и его, не понимали. Мне также, как и ему, на искренность и добро отвечали непониманием и злобой. Он был изгоем в людском сообществе, не принявшем его увлеченности, одержимости пустой, по обыденным меркам, идей, его искренности и честности. По существу, я потерял друга, так и не обретя его.   
  Возвращение к зимовью после купания было тягостным. В душе образовалась пустота. Раньше поход в горы зимой имел двойной смысл - ради пропавшего человека и археологических находок. Теперь неотысканные пока наконечники стрел, кремневые скребки, ножи, топоры с ворохом истлевших костей в ненайденных и неисследованных пещерах казались мне вещами ничтожными, не стоящими того, чтобы терпеть из-за них лишения, морочить людям голову.
  Много сомнений одолевало меня. Зимний поход представлялся мне авантюрой. Зима в горах - вещь жестокая. Передвижения из-за глубокого снега, морозов и ветров ограничено. Все живое прячется по норам. Добывать пищу сложно. Устройство перевалочных баз с воздуха не решит всех проблем автономного выживания. Продукты, топливо надо экономить, помня о возвращении. Не пожируешь без связи и транспорта.
  Смущала и археологическая часть экспедиции. Какие могут быть раскопки зимой? Даже в пещерах. Их надо отыскать и убедиться, что именно то, что нужно. А потом? Много ли наработаешь в холоде, в пурге, когда в пещере лучше прятаться, нести, как говорится, в дом, а не выносить из него, в данном случае - выгребать мусор, снимать культурный слой за слоем и отыскивать черепки.
  С виду все просто, когда группа чудаков копается в земле и живет в палатках. В действительности это сложное дело, организуемое по определенным принципам с учетом финансовых, хозяйственных, бытовых и других вопросов. Я с трудом представлял себе видеоряд, раскрывающий такие понятия, как полевая кухня, туалет, душевая, койкоместо в условиях гор и снега.
  Но наибольшую трудность представлял коллектив. Хорошо, если экспедиция - это лыжный марш-бросок с парой единомышленников. А в мою, по некоторым ожиданиям, собирались ребята со страстями и целями вольницы Генри Моргана времен его похода на Панаму в семнадцатом веке. Конечно, утрирую, но какой слаженности, единства, взаимопонимания ожидать от тех, кого даст мне поселок и кого приведет Руслан?
  Грыз еще один червь сомненья, который, пожалуй, вызревал до размеров Змея Горыныча. Какова научная ценность сего предприятия? Баталии такого рода одерживаются не в ходе полевых исследований, а гораздо позже, в кабинетной тиши. Кому описывать, фасовать и нумеровать находки? Кому лазить по определителям и сравнивать добытое в пещерном мусоре? Кому, наконец, цепляясь за научные школы, обобщать, обосновывать и утверждать новое слово в науке? Я, археолог-недоучка, готов был идти в горы. Но достигать сияющих вершин в науке, это увольте.
  Я был наслышан, что гора родила мышь, но чтоб наоборот... То, что было в начале прихотью, зародившейся из ностальгии, подорванной, неустойчивой психики и неудовлетворенных амбиций, становилось, судя по коктейлю сомнений, серьезнейшей проблемой. Она подрывала мой жизненный тонус.   
  Я сидел у костра и горевал. Цезарь сполз с места экзекуции. С бревнами у него связаны не самые лучшие ассоциации и воспоминания. Он, в сбившейся, как старушечий чепец, повязке, коротал свой, нежданно-негаданно продленный век в траве у кустов. Тарелка была пуста. Я подлил воды. Цезарь проигнорировал заботу, не вскинулся, не повернулся. Уж не затянулась ли опека, не балую ли его вниманием? Опухоль спала с его морды, безобразные складки расправились. Подтяжка лица пошла ему на пользу. Еще денек-другой и пес сам позаботится о себе. А пока он приковал меня к зимовью. Бросать Цезаря нельзя. Живая душа.
  Я представил, что ждет меня в поселке, сколько всего разворошу, и полуголодное сидение у костра в таежной глуши показалось тем праздником, который всегда со мной.
  С продуктами у меня было неважно. Когда я спускался с гор к зимовью, все было съедено. Оставался туесок с солью, кубик куриного бульона и щепотка чая. Я не притрагивался к тем символическим запасам, которые оставил в туеске на полке, и хлебал еловый отвар. Если загляну туда, кусок сухой лепешки поплатится первым. Одна сушеная рыбка тоже не залежится. Второй поделился бы с Цезарем. Как ни выгадывай, рассиживаться некогда. Надо добывать кормежку на двоих.
  Короткий осенний день со мной не церемонился. Загнал бутафорное солнце на самую верхушку елей, и оно, продырявленное зелеными иголками и сникшее в облаках, покатилось в малиновом сиропе вниз. Я надеялся, что вода в запруде чуть-чуть прогрелась. Окунь должен к вечеру ожить и расшевелиться для кормежки. Я взял ту удочку с готовой снастью, которую оставил в зимовье перед уходом в горы, и отправился на рыбалку. Клевало плохо. Мне попались три окуня, ледяные и вялые. Жалости к ним не было. Они знали, на что шли, потянулись к дармовому червяку с осенней голодухи. В большой кастрюле из их голов и хвостов я сварил уху, а главное коптил в печке, приберегая для худших времен.
  Цезарь придерживался другого мнения. Рыбьи головы и хвосты глотал бы, не останавливаясь. Я поберег его сморщенный и высохший желудок. Пусть его работу налаживают пока бульончики и отвары. А до сытного белка мы доберемся позднее.
  Я настелил ему хвои на крыльце и поставил тарелку с водой рядом. Маша осудила бы меня, а Цезаря бы обругала. Барин блохастый, лень к запруде сходить. Пес безропотно откликнулся на жалость, дополз, героически преодолевая ступени, и лег у двери. Я умилился.
  Маша бы меня охладила:
  - Еще чего, нежности! Рыбу он учуял. За подачкой приполз.
  Огонек в зимовье не затухал, печка коптила. От плавящейся в собственном соку рыбы исходил тяжелый, удушливый запах. Казалось, он всюду, а камень и бревна - в рыбьей чешуе. Цезарь не зря так покорно приполз.
  Обнаружив захоронение, я чаще задумывался о Маше. Некоторые ее поступки представали в другом свете. Она знала, что Павел погиб и не строила иллюзий на счет своей судьбы. Она не собиралась коротать век бабкой-вековухой и строила конкретные планы. Она много раз поощряла мою инициативу. Только инициативы-то с моей стороны не было. Мне, одержимому идеей, виднелось сияние Золотой Бабы, а что делается в двух шагах, под носом, разбирать не досуг.
  Что касается тех двух молодых женихов, то не женихи они вовсе. Она опасалась их по другой причине. Митька и Санька - свидетели или участники гибели Павла. Николай, Коротков, тунгус, который хантом оказался, - все, кто топтался при мне возле зимовья, тоже могли быть и убийцами, и свидетелями. Во всяком случае жизнь Павла в поселке и в тайге, человека пришлого, нового, с налетом другой цивилизации, других традиций, представлений о мире, других, зачастую противоположных привычек и устремлений, несла заряд конфликтности, противодействия укладу староверов, самозваных золотодобытчиков и всех, кто с ними. Смог бы он, молодой, непористый, прожить в конфликте с общепринятым долгое время? А сколько в разумном компромиссе? Вопросы риторические, для выпуска пара. Он прожил так, как прожил, и по-другому, наверное, не смог бы.
  Гораздо тревожнее думалось о другом. Мне предстояло возвращение в поселок. Для Павла, исполнявшего казенную должность, он был не только чужим, но и в какой-то мере враждебным. Да и я с первого дня думал об этом райцентре с аэродромом как о поселке-призраке, поселке-ските.
  Вот сгинул человек. А кто его искал? Куда смотрела милиция? Почему не отреагировали муниципальные органы? Вообще каким образом тут народонаселение и власти соприкасаются, чем живут? Где женятся, где рожают и лечатся ? Как получают пенсии и письма? Как внешний мир областных центров и столиц соприкасается с поселением староверов? Много вопросов. Но только сейчас до меня дошло, что это мои вопросы. Для других, жителей ли поселка, приезжих, этих вопросов не существует. Потому они все видят и все знают, не сидят в четырех стенах.
  А ведь почти ни к чему я и не присматривался, жил до вылазки в тайгу как одержимый, как помешанный, идеей, надуманными тайнами, догадками и разгадками. Если б не жрал в одиночку свои консервы, а почаще заглядывал к Маше на огонек, общался бы по-человечески, может быть, и соседей видел почаще и разговоры их, новости запоминал бы. Нет, права Маша: как барсук в норе.
  Я утешил себя мыслью, что не трогал никого, никому в душу не лез. Польза от меня, от моих благодеяний людям пусть и минимальная, зато вреда никакого. Никакого? И тут я засомневался, может быть, впервые засомневался в своей правоте, зализывая на своей многострадальной шкуре раны и ушибы последних дней, вылизывая горечь попреков и других несправедливостей.
  Кто взял на себя ответственность за гибель Павла? Чьи статьи о Золотой Бабе он читал? Кто задурил ему голову таежными тайнами? Есть в том и моя вина. Я вспомнил, как колотил Руслана ножкой от стола, как пнул в живот Юле. Бред какой-то! Не я это был. Не со мной, а с другим это было. Нельзя оправдать такое одержимостью идеей, страхом за свою жизнь. Прощать тоже нельзя.
  Я маялся от дум и вопросов на лежанке под Машиным одеялом, в затхлом и вонючем пространстве зимовья, голодный, искусанный комарами, исцарапанный и избитый падением на камнях, с обожженным локтем. И не наслаждался одиночеством. И мне не было себя жалко. Мне хотелось к людям. Я бы объяснил им, что не такой я плохой, что для себя мне ничего не надо было, только для них. Совесть моя билась во все уголки и закоулки моей души, пульсировала по всей оболочке истерзанного, усталого тела. Мне хотелось обнять Руслана, уткнутся в припухшие с годами колени Юли, расплакаться на Машиной груди.
  У меня умерла жена. У меня умерла мама. Мне не хотелось больше одиночества. Мне захотелось перед кем-то высказаться. Я настрогал лучины, сел за свою тетрадку и писал до утра.
  От недавнего прошлого нам досталась в наследство одна сомнительная истина: «Человек – царь природы». Что представлял собой этот царь-повелитель, я увидел рано утром, когда вернулся от ручья к зимовью с ведром воды. В него заглядывало измятое лицо. То, что оно пережило, хранило печать длительной болезни. В воспаленных глазах и опухших веках отразилась романтика дымных костров и ночных бдений. Ссадины на скулах и сыпь на лбу навевали легкую грусть о полчищах загубленных комаров и мошкары. Седыми и грязноватыми пятнами попирала представления о мужестве и красоте многодневная щетина.
  Я был одет в драную телогрейку без рукавов. Грязная вата, как залоснившееся жабо, окаймляла мой царственный лик.
  Возмущению не было предела. Я выхватил бритвено хищный «Вальтер» и попытался отсечь все лишнее. Не тут-то было. Разве мыслимо без сноровки и трепетного отношения к собственной персоне?

                ГЛАВА ХХ1Х
  Сутки назад я обрел крышу над головой. А пребывание в зимовье меня уже тяготило. Я терял время. Мне бы в поселок, собираться с силами, готовиться к зимней экспедиции. Я же сомневался, что добреду домой на пустой желудок. Узелок с едой в дорогу не был бы лишним. Удерживал и Цезарь. Ослабленный, он, пожалуй, больше меня нуждался во вкусной и здоровой пище. Пес обосновался на крыльце под навесом с моей легкой руки. Он привык спать на голых досках. Вот и в зимовье, как и дома, жизнь под навесом ему нравилась. Здесь даже лучше было, ближе к аппетитным, рыбным запахам.
  С утра я отловил на удочку мелкую рыбешку, шесть окуней, и скормил их Цезарю. Он подремывал, положив забинтованную морду на лапы. Я высыпал рыбешку под нос. Пес слизнул ее в два приема, обнюхал, не меняя позы, пространство возле лап и вновь задремал.
  Днем не клевало. Я оставил затею с рыбалкой и возился с дровами, забивая поленницу с внешней стороны навеса свежей заготовкой. В прошлый раз людское столпотворение опустошило мои дровяные запасы. К зиме тут все должно быть идеально. Без сучка и задоринки. Вернее, обилие сучков приветствуется. Дров потребуется много.
  Заполняя время, я работал увлеченно, как будто в том и было мое главное предназначение на этой, потерявшей яркие краски и остывающей день за днем земле. Работа берегла меня от тревожных мыслей. Но едва я садился передохнуть, как они наваливались. Особенно мне казалось странным, что я занят именно тем, отчего всегда уходил, от обустройства быта, от грубой работы, от тех житейских мелочей, которые так необходимы в повседневности и которые забивают жизнь и лишают тебя возможности выполнить истинное предназначение под знаком служения высоким целям и идеалам, раскрыться полнее как личности. Ведь можно до бесконечности вить свое гнездышко, пока возраст и совесть не предъявят счет: «А для чего все это?»
  Иной раз не только я, завязший в бытовых передрягах, но и близкие мне люди нагружали меня булочными, стирками, штукатурно-строительным бдением и сильно возмущались, что я периодически бунтовал. Как же так? У него все получается. Он все может. Дел по горло. И они, благодаря его дурости, стоят. Ведь есть же хорошие примеры в других семьях, когда все вместе наваливаются на общие проблемы и решают их. Правда, при этом забывается, что эти общие проблемы, как пространство и время, бесконечны.
  Мои аргументы по поводу написания книги о белоэмигрантах перелицовывались против меня же. Вот построишь дачу, обретешь свой угол и пиши там в тиши, сколько тебе заблагорассудится. Такой путь, извилистый и бестолковый, меня не устраивал. В конце концов, игнорируя отсутствие дачи, других перспективных приобретений, я садился здесь и сейчас и делал именно то, в чем, я считал, мое истинное предназначение.
  Отстаивая в повседневной жизни путь прямой и короткий, я, конечно же, натыкался на непонимание, раздражение, традиционную аргументацию жить как все. Я верил в себя, свои силы, чувствовал свою правоту, поэтому в этом смысле мне было легче и было труднее тем людям, очень дорогим мне, которых я в итоге потерял.
  Разбирая сейчас ситуацию, в которой оказался, я задавал себе вопрос: «А где же цель? Неужели в этом – заготовке дров, ужении рыбы, заботе о Цезаре смысл твоего существования?»  Разве поиск сокровищ в том и заключается, чтобы терпеть лишения и гоняться весь день по лесу или у запруды за тем содержимым, которое можно за меньшие усилия и приемлемую цену взять в поселковой лавчонке в консервированном виде? Не слишком ли много такого рода бестолковых препятствий на моем пути к великой цели, которые сбивают меня и уводят далеко в сторону? Не проще ли было в кабинетной тиши обосновать наличие тех самых сокровищ в нужном месте, в нужном объеме с привязкой к Гляденовской или какой-либо другой культуре и составить себе научное имя? А там пусть разбираются помоложе, энергичные, ищут среди скал, камнепадов и осыпей то, что давно спрогнозировано и обосновано мной.
  Этот каверзный вопрос более всего допекал меня. В большей мере я делал ставку на Павла. Он попадает в необжитый, горный край зимой, по твердому насту. Тают снега. Он оказывается ловушке. Сидеть ему там до следующей зимы. Снега и прохода по Каменной реке дожидаться. Парень смышленый и работящий, он не растеряется, выживет. За одно и по окрестностям полазит, все обследует. И тут появляюсь я, и спаситель, и научный наставник, который способен профессионально обследовать обнаруженные Павлом места стоянки древнего человека, следы иных цивилизаций, дать им грамотную оценку и наметить план дальнейших археологических раскопок.
  А что сейчас? Попав в те мрачные горы, я могу до весны бродить, утыкаться, как слепой кутенок, в осыпи и камнепады, не найдя ничего. Хорошо, если я один. А окажись я еще в той компании? Меня же на куски растащат вместо Золотой Бабы.
  Короче, чем больше я обустраивал свой быт, по большому счету никому не нужный, тем сильнее сомневался в эффективности и дальнейшей целесообразности экспедиции. Зря туда рвусь. Ничего я за короткий срок не найду и буду, как сейчас здесь, больше думать о хлебе насущном, о том, как бы снега не ушли, как бы вовремя в поселок вернуться, не застрять среди камней на безлюдье и бескормице.
  В этих тревогах археология уходила на второй план, и я думал о сроках моего академического отпуска, беспокоился, кабы работу не потерять, без средств к существованию не остаться.
  Романтика, она хороша тем, что дальние тылы прикрыты. А если опереться в будущем не на что, то возникает такое застарелое и распространенное явление, как бич, по советской терминологии, или бомж, по современной. А это отнюдь не сахар. За свои слова отвечаю. Нынешним своим положением, бледным видом и пустым желудком.
  Меня досада взяла. Я скинул чужой, облезлый ватник и дал слово не надевать его больше, оставить в зимовье, как бы холод ни допекал. Я пользовался этой безрукавкой по собственному же  недосмотру. Я взял в дорогу хороший свитер. Но потерял его в полутемной избе, когда вываливал содержимое вещмешка. Свитер не стерпел такого пренебрежения и сполз с лавки на пол. Там я его и обнаружил при обследовании углов и щелей в поисках съестных припасов и всяких полезных вещей в зимовье.
  Я оставил на время заботу о дровах, занялся добычей пропитания. Запруда неохотно, но все же отдавала свои скромные запасы окуней. Я разделывал их на просушку, на копчение, что-то варил, держал про запас в сачке у ручья. Не баловал себя и не жалел для Цезаря. Он вполне справлялся с сырой рыбой, разгрызал и перемалывал почти по безотходной технологии, сжирал все, от плавников до скелета.
  Я обследовал окрестности далеко в стороне от запруды и вышел на безрадостный лесок ржавого вида с тонкими, осыпавшимися елями. Я так и не понял, зачем они тут выросли, что с ними произошло. Это было то пограничье камня и болота, которого я не знал и которое меня всегда пугало. Можно оступиться, сломать ногу или утонуть. Здесь было особенно промозгло и сыро. Если кто-то жаждал знакомства с кикиморами, лешими, водяными и прочими упырями, он попал куда надо.
  Душа возрадовалась при виде клюквы на зеленых, хлюпающих кочках. Спелая и сочная, она не насыщала меня, а лишь растравливала аппетит. К ней бы горбушку черного хлеба, кусок сваренного мяса, пучок петрушки. Не много ли я о мирском и не мало ли я о возвышенном? Впрочем, после рыбной диеты клюква создала настроение. Я набил ей полиэтиленовый пакетик и обещал нагрянуть на следующий день.
  В местечке посуше я приметил рябину. Она доживала свой век. Старое дерево с узловатым, расщепленным стволом. Кто-то похозяйничал в ветвях. Мне бы еще побродить и остался бы с носом. А так загреб с десяток кистей. Без фантазий и предубеждений я уложил их в куртку и связал ее в узел. Когда очень хочется кушать, меньше всего придаешь значение условностям и традициям. Впредь наука. Без тары в тайге в любую пору делать нечего.
  Выйдя опять к камням, я поддел ногой большую, черно-коричневую шишку. Раньше я был знаком только с магазинным экспонатом под вывеской «Дары леса». А тут попахивало кедровником. Шишка была старая, недаром почернела, выщербленная. Там, где неведомому зверьку поработать было лень, я пошарил кончиком ножа и извлек несколько орешков, в основном подгнивших. А со здоровыми представителями белковой массы я обошелся по-свойски.
  Пренебрегать такой шикарной пищей я не имел право. Я обошел склон и наткнулся на чахлый кедровник. К сожалению, его жестоко ободрали и без меня. Мне пришлось довольствоваться кучей мусора, из которого до вечера я извлекал шишку за шишкой, вытягивал буквально по орешку с каждой. Вам не доводилось пользоваться беличьими объедками? Очень рекомендую накануне недельного марш-броска по тайге.
  Я набрал в боковой карман жилета приличную горсть орехов и задумался, стоит ли она того, чтобы потерять куртку, полную рябины и пакет клюквы. Я оставил их среди камней и едва отыскал на обратном пути.
  Цезарь, не меняя расслабленной позы, покоился на крыльце в потемках. В алюминиевой чашке не подрагивала вода. Он вылизал посудину насухо. Единственный признак, что Цезарь жив.
  После прогулки по камням и болотам я был немного раздражен. Голод щедрее одаривает усталостью. Я попытался растолкать Цезаря, но он был грузен и флегматичен. Я сходил к ручью и принес жалкого, промороженного окуня. Цезарь ожил. Только так я смог выманить его для осмотра раны на свет к разгорающемуся костру. Я снял повязку. Она порядком расхлябалась у Цезаря под кадыком и держалась за счет кровавого пятна, с помощью которого присохли мое растерзанное полотенце и носовой платок. Я отодрал и то, и другое. Рана хорошо затягивалась, напоминая об инциденте вспучившимся рубиновым сгустком. Он мокрил, как кочка на болоте. Я промыл рану и прижег остатками йода. При этом вечно дремавший Цезарь шарахнулся к костру, потом от него. Эта процедура напугала меня не меньше, чем его. Много странностей я находил в поведении пса. Он и раньше отличался нелюдимостью. Зато подвижности было в избытке. А нынче, сколько ни кормлю, жертвуя со своего стола, пес вял и заторможен.
  На правах спасителя я рискнул приблизиться к его пасти. Я приподнял морду за налившиеся силой боковые складки и заглянул в мутные и пустые зрачки. Глаза были неподвижны. Их хрусталики не сжимались и не расплывались под пляской огня. Отблески костра жили в них холодной и равнодушной жизнью. Цезарь был слеп. Пуля основательно пробороздила его темечко и оставила более серьезные последствия, чем я предполагал. При мне Цезарь ни разу не заскулил и не залаял. Иногда он шумно, утробно вздыхал, обходясь без глухого ворчания. В общем, с ним, как в анекдоте. Он не только слеп, но и глух.
  Я вытянул ноги к костру, взвалил себе на колени собачью морду и, наконец, до меня дошло, что влип я капитально. Куда я с такой беспомощной псиной? У меня сил не наберется, чтобы его шкуру-то дотащить. А как я его целиком поволоку, с разбитым затылком, через тайгу, кустарники, по камням и склонам?
  Я долго рассуждал на эту тему вслух. Мне казалось, что Цезарь меня внимательно слушает. Меня устраивало, что он мне не возражает. Хороший, домашний пес. Как же я его брошу? Он мне друг, а друзей я не бросаю, не предаю. Я дам ему шанс выжить.
  Следующий день с утра до вечера я провел у запруды. Рыба ловилась слабо, хотя я задействовал все три удилища. Если бы сговориться с ней, я прошел бы с сачком по всей запруде не единожды. Но сезон заканчивался. Окунь уходил на дно. В холодной, осенней воде он не находил жирной мошкары, зеленой травинки. Лишь изредка, копаясь в иле, он, парализованный холодом и сном, мог что-то отыскать. Мои посулы на крючке не трогали его. Он их и не видел. Лишь одинокие, вроде меня, лишь изгои выбирались к поверхности, и тогда мы находили общий язык, общий интерес с разными последствиями. Благодаря Цезарю я, всегда равнодушный к рыбной ловле, так увлеченно корпел над удочкой.
  Рыба мне надоела. В основном я пробавлялся ушицей. Цезарь поедал свежую и вылизывал крохи от голов и хвостов, которые разваривал я для себя. В пути, кроме рыбы, у нас ничего не будет. Мне предстоит обманывать себя, сочетать ее в разном виде – свежую, копченую, сушеную. Продержусь ли неделю?
  Мне бы мишку завалить стрелой из арбалет. Знакомые мужики в Финляндии рассказывали мне, что медведь живуч. Втроем, паля попеременно, они всадили в сердце медведя две пули, одной оторвали половину печени, а он все шел на них, пока очередная пуля не перебила позвоночник. Много ли у меня шансов с арбалетом против мишки? Да никаких. Разве что ножиком пырнуть удачно, пока он мне кожицу с задницы на затылок не завернет. Нет, с медведем осенью лучше не встречаться. Мяса мне его не надо. Уж лучше на рыбе просижу.
  Мои кулинарные способности и притязания постепенно конфликтовали с технологией ускоренной обработки окуня. Качество копчения и сушки требовало времени. А я спешил. Питаясь в основном бросовыми кусками, я лучшие аккуратно разделывал, разрезал, отмачивал в соленой воде и тащил к печке. Снятая рыба не очень аппетитно выглядела и оставляла следы копоти при прикосновении. Я утешался тем, что недостаточно прокопченная и просушенная, она не пропадет в естественном холодильнике. Холод подбирался к тайге, иногда налетала снежная пороша. К тому же у меня не будет случая долго хранить припасы. Съем быстро. В помощи Цезаря я не сомневался. Скоро трогаться в путь.
  Этот момент настал. Я выгреб остатки соли с туеска на полке, захватил кусок припрятанной там лепешки, одного сушеного окуня. Другой оставил. Нельзя разорять зимовье. Для кого-то надо оставить надежду. Горсть подсохшей клюквы я засыпал в туесок. Вскоре ее прихватит морозец, не сгниет.
  Две ободранные фуфайки я повесил на стену рядом с капроновой сетью. Сачок и удочки тоже отнес в зимовье. Как тут бедно, убого! Запах рыбы, следы копоти не прибавляли уюта. Стоит полазить по сугробам, ободрать на морозе нос и скулы, чтобы по-новому проникнуться этими запахами и видами, оценить тепло временного очага.
  Зимовье в тайге ладится под конкретное дело, под конкретного человека, коллектив. Альтруизм тут не в моде. Это служило Павлу, значилось на его таежной делянке. Редкий случай, если сюда забредет случайный холок, тем более зимой. Пусть послужит и ему. Я же надеялся, что оно пригодится мне или тем, кто захочет выйти к Каменной реке. В одном здесь не будет недостатка – в топливе. Я завалил растопкой половину избы, заняв и нары, и лавку, и углы. Много дров было под навесом и снаружи. В густом лесу такая забота отнюдь не прихоть, а предосторожность. Снега навалит столько, что потонешь в сугробах. Каждый шаг в них дается с боем. Вроде бы под боком коряга, а не дотянешься. Вроде бы вцепился в нее, а в пору самого себя вызволять. Да и жди потом, когда сырое дерево продымит и разохотится отдать тебе тепло. Мука сплошная.
  Мой вещмешок был забит съестным до отказа. Одеяло я накрутил и закинул через плечо как скатку, а на вещмешок навязал пакетов с рыбой, мешочки с клюквой. Ягодой я обману себя. С Цезарем этот номер не пройдет. Сильная, хотя и тронутая молью собака, голодать не захочет. Ее, в отличие от человека, призывами к сознательности не проймешь. Зверь всегда тянется к добыче и берет ее. Для него зов желудка сильнее всех других,  деликатных и совестливых моментов.
  Я связал из обрывков кожаного ремня поводок и закрепил его на ошейнике. От прочности этой связки во многом будет зависеть удача. Утяну за собой пса, быстрее и сам до людей доберусь.
  Перед уходом я сходил к запруде на могилу. Я обложил ее валунами.  Плоский камень положил в центре, как могильную плиту. Поставил новый крест, более массивный и похожий на настоящий. Перекрестье я укрепил деревянным гвоздями, гнезда для которых  выжег прутом. Надписи не было.
  Мне не было нужды присаживаться на дорожку и оглядываться на зимовье. Я ничего там не забыл. Курная изба мне порядком надоела, впрочем, как и таежная жизнь. Я вышел засветло и потянул за собой пса, не дав ему ни крошки съестного. Буду прикармливать в пути. Местные окрестности были исхожены. Я знал, куда мне в потемках идти.
  Через семь дней, пропахнув кострами и псиной, с которой ночевал бок о бок, я вышел к руднику. Там, на пустынном берегу, я свалил пять бревен, увязал их проволокой в плот и поплыл к поселку, больше следя не за фарватером, а за Цезарем, норовившем выскочить в воду. Я крепко, без зазоров привязал его к плоту.
   Иногда морду Цезаря окатывала волна. Он фыркал и скалился, ища меня безжизненным взглядом. Теперь я не церемонился с псом. Все запасы были съедены. На берегу перед плаванием я залил в термос хвойный отвар. Мы голодали вторые сутки, и если б не моя предельная настороженность, пес давно бы слопал меня и не поперхнулся. Поэтому нельзя было медлить. Я действовал решительно и нервно, насколько позволяло мое состояние.
  Слабость временами одолевала меня. Я впадал в дрему. От воды несло стужей. Хрупкие, прозрачные льдинки наскакивали на бревна и звенели, как разбитое стекло.
  Временами я любовался угрюмым пейзажем. На сопках белеет снег. Темные ели на противоположном берегу иногда при порывах ветра заволакивало снежной пеленой. А на моем берегу отдельные, не сбитые в толпу елочки радовали изумрудной зеленью, от последней желтизны освобождалась береза и где-то в глубине горных складок манила и пугала малиновым отливом какое-то чудо-дерево. Дальше от берега это разноцветье поглощали коричневые и серые тона горных пород, оголенных стволов, пелена кустарника. Посмотришь на грязные пятна склонов, серые, однотонные пейзажи и невольно подумаешь о снеге. Есть в его белизне не только холод и суровость, но и красота, по которой /признаешься лишь себе/ тоскуешь дождливой и грязной осенью.
 

                ГЛАВА ХХХ
  К поселку мы прибыли под вечер. Темнело. Избы не встретили нас неоновым сиянием. Столбов и фонарей здесь не было от рожества Христова. Кое-где угадывался свет. Керосиновые лампы рыскали по хлевам и коровникам. Время дойки, заботы о живности перед длиной ночью. Берег выглядел пустынно, голо, без сетей и лодок. Наше с Цезарем плавательное средство, похоже, было единственным на всю округу. Просто нам не объяснили,  что речная навигация давно закончилась.
  Усадьба Павловских, в которой скрывались два таких разных лоботряса, некто в инвалидной коляске, юный владелец деревянной лошадки на колесиках и сам глава семейства, чернела, как мавзолейная декорация.
  В проулке тоже было темно. В мелкой овражине белел лоскут снега. Видимо, поселок хорошо приложило снежной порошей. Добротного снега я в пути не видел. А что было, быстро таяло на собачьей шкуре.
  На душе было паршиво. По-хорошему меня никто в поселке не ждал. Я никому в целом мире не был нужен. Я вспомнил, как хорошо чувствовал себя на берегу раньше, как успокаивал меня плеск волн, как наступало умиротворение в душе от стука сбрасываемых на песчаник весел, голосов на берегу: визгливых - детских, переливчатых – женских и басовитых, манерно недовольных – мужских. Семья встречала на берегу кормильца. Летом этот ритуал повторялся изо дня в день, и в нем ничего не менялось. Детвора бесилась от избытка сил и хорошего настроения. Женщины за будничными жалобами и тревогами скрывали радость встречи. Мужчинам, напускавшим на себя суровость, тоже было радостно и приятно. Праздник для всей семьи. Отец вернулся с уловом.
  А с чем вернулся я? С замусоленной тетрадкой, с перечерченной картой, точки и линии на которой через неделю-другую закроют снега и спутают метели.
  Я отвязал и вынес на берег Цезаря. Его поводок я снял и машинально, по привычке намотал и завязал в пучок, засунул в карман. Тайга приучила бережно обходиться с любой вещью, находить ей место. Другой не будет.
  Многострадальный Цезарь обнюхал мои промоченные кроссовки, штанины, берег и бодро, приседая и привскакивая, побежал в проулок. Скоро он будет дома.
  Шальная и безрассудная мысль завихрилась во мне. Вот так, пропахшим дымом, рыбой и псиной, ввалиться в жилье? Надо смыть дорожную грязь. Я скинул на песок одежду, куртку, жилетку, свитер, рубаху, сочувствуя себе, что все это придется надевать, ища поддержки в морозном воздухе, ледяной воде, задувающем вдоль реки снежном ветре.
  Выглянувшие из-за туч луна и первые звезды смешали блики и свет с льдинками на воде. Я, высоко вскидывая ноги, как цапля, прошелся от берега на глубину, дробя ледяную пленку, и рухнул в пучину. Сердце не подвело. Оно приняло на себя ледяную глыбу и выстояло, загнав тепло в потаенное местечко и, пока я плескался, изрыгал потоки звуков, мужественно удерживало его, не давало на растерзание холоду, невзгодам и человеческим подлостям. Я отыгрался на воде за короткие, холодные ночевки, чахоточные костры, ночные страхи и подверженность суевериям. Я покажу им всем, лязгая на ветру зубами, не успевая сметать с колен и бедер назойливые ледяные корки. Я никому не отдам свою мечту и опять буду биться за нее.
  Когда я выскочил на берег, две тени застыли у обрыва на отмели. Ветер уносил их парок над стриженными и непокрытыми головами. На светлом фоне растворенной калитки маячила крепенькая фигура лысеватого владельца усадьбы. Не много ли зрителей для интимного действа? Они хорошо видели меня в отблесках луны. Затаенное дыхание все равно выдавало их присутствие.
  Я, как учили меня индийские йоги, обтерся ладонями и смахнул воду. Свинтил крышку термоса и залил горячую, хвойную горечь в себя.
 - Миленький, родненький, ты вернулся! – из темноты на меня налетела Маша. Термос отлетел в сторону и покатился по скрипучему песку. Я едва удержался на ногах, как и в первый раз, стесняясь своей наготы.
 Была б возможность, я переписал бы эту сцену заново. Ее виновник и творец Цезарь вышагивал из проулка к нам. Ну уж нет! Запах рыбы пусть ищет в другом месте. Пусть обнюхивает кого-нибудь другого.
  - Маша, ты спятила, чуть не сбила меня. Все купание насмарку.
- Это ты, глупый. В экую пору да в воду. Кабы знать, баньку истопила.
- Митька, Санька, домой! – рявкнула фигура у калитки. Парок над стриженными затылками воспарил к свету и исчез за черной, дощатой оградой.               
 - Ты бесстыжий, ты голый, - в Машином голосе было столько же упрека, сколько и радости. И я поспешил натянуть на себя липкую, залоснившуюся одежду. Я собрал вещи, промыл бока у термоса, и мы зашагали наверх. Цезарь, несмотря на слепоту, бодро шлепал впереди. Надо было ослепнуть ему, чтобы на этот раз доверять мне.
  По дороге я рассказал Маше о могиле. Она знала, кто там похоронен. Это Павел. Она нашла его в зимовье с огнестрельной раной в боку, неживого. От кого он пострадал, она не знала. Я спросил, сколько ружей было в их доме. Одна двустволка. Ее она подобрала в зимовье. С ней ходила искать и меня. Значит, правда, Павел погиб, она была на том месте. Много тайн хранит тайга. Похоронила и эту.
  В моей комнате топилась печка. Было тепло и немного дымно.
  - Я каждый день топлю, - сказала Маша.
  - Глупости, большие расходы.
  - Я знаю. Комната никогда не протапливалась. Зимой не топили. А сейчас к тому же одна рама.
  - Причин много.
  - Нет одна, тебя поджидала, - возразила Маша. - Я принесу тебе картошки с лучком и свежим хлебом. Сегодня испекла.
  - Ты собаку покормила?
  - Давно уже.
  - Я отыщу тут галеты и тушенку.
  - Нет, я сама все принесу.
  - А рыбник?
  - Завтра. Сегодня не успеваю.
  - Неси.
  Я поставил на печку чайник, засветил керосиновую лампу и оглядел жилище.  На полке под занавеской стояли книги. Это главное впечатление дня - книги. Давно их не листал. Они же лежали на столе под льняным полотенцем, как пища духовная. Для тех, что в углу на коробке, нашелся кусок чистой мешковины. На окне вместо самодельной жалюзи красовались занавески. Постель была устлана не по-моему. Чужие простыни, подушка, одеяло. Тоже Машина работа.
  Мало ей забот в хлеву, по дому, в череде заготовок на зиму - фасовок, консервирования, хранения, еще и ко мне пожаловала порядок наводить.
  Я скинул одежду в угол, облачился в чистые джинсы и футболку, а потом без сожаления свернул в рулон постель и забрался в свой спальник. Я давно усвоил, что между голодом и сном выбираю второе.
  Я проснулся поздно, хорошо соображая, где нахожусь. Мой глубокий сон был небольшой местью за чрезмерное Машино внимание и заботу. Зря она суетится. Скоро мне уезжать. Ей незачем привыкать к мужику и обхаживать его. Она хоть соображает, где и как мы будем жить? Что она будет делать в городе? Что я буду делать в деревне? Ничего не выйдет. Случайность, что мы встретились. Параллельные миры не пересекаются.
  У меня в головах на стуле сидел Николай, парился в дождевике. У печурки швыркал чай из моей кружки Иван в добротной летной куртке, на коже, с меховым воротником. Дверь наружу была распахнута. В проеме маячил каменного вида кирзовый сапог и край серой телогрейки. Несмотря на предпринятые меры, Коротков досаждал махорочной вонью не только меня.
   Я скучал по людям в тайге, по общению, разговаривая с собой и Цезарем. А тут зарябило в глазах от тесноты человеческого сообщества. Больше всех я хотел видеть Машу. Перед ней я чувствовал вину за вчерашнее.
  - Проснулся, - доложил Иван.
  - Он всегда встает голый и дерется, - уточнил Николай.
  - Ябедничать нехорошо. Тебя в детстве не учили?
  - Нет, драться он не будет, - в голосе Николая прозвучало разочарование.
  - Я с голодухи не дерусь, я кусаюсь.
  Иван всполоснул кружку и протянул доверху налитую, с крепким чаем.
  - Дай персты омыть, - подал о себе знать с порога Коротков.
  - Нет, надо помолиться и у Бога защиты попросить, - парировал я.
  - Не балобольте, в чем не смыслите, - пресек наше ерничание Николай.
  Я умылся, хлебнул чаю и оглядел притихшую аудиторию.
  - Какие новости? Чем обязан?
  - К тебе гости, - за всех ответил Коротков.
  - Ну зачем же так? Вы мне как родные.
  - Не о нас речь, - Николай по-прежнему держался линии серьезного и обстоятельного мужика.
  - Появилась тут компания, - напустил тумана Иван. - Тебя спрашивают. Я их к Федорычу определил.
  - Правильно сделал. Он всегда в оппозиции.
  - Но-но, не мели, Емеля, - не потерпел несправедливости Коротков. - Дело серьезное. У публики к тебе масса претензий. Поселил я их, как положено, в гостинице.
  - Без меня успели построить?
  - Была, на пристани.
  - Тебе надо встретиться с теми, обговорить, - наставил меня Николай. Странно, я не возмущался. Обычно его наставления и просьбы выводили из себя.
  - А кто против?
  - Никто не против. Все - за, - заверил Коротков. - Ты с ними поаккуратнее, крутые.
  - Тебя напугали? Тебя напугаешь.
  - Мы случай чего рядом будет,  - тоже сказал за всех Иван.
  Мне стало не по себе. Давно за меня никто не переживал. Эти, вопреки всем передрягам, мне симпатизировали.
  - Ну вы даете, - у меня навернулись слезы. Я отвернулся в угол, к коробкам и сумкам. Порылся и вытащил куртку поприличнее. Таежная нуждалась в основательной стирке, если прорехи позволят.
  В комнату впорхнула Маша, в отглаженном, белом платочке, румяная, не с морозца, а от печи. На щеке - мучное пятнышко. Хорошо улыбнулась мне, как будто моей вчерашней подлости не было.
  - Вы куда его? Не пущу. Мужик с тайги, еще не ел.
  - У нас тут дело, - Коротков вызвал огонь на себя.
  - Знаю я ваши дела. Потом не расхлебаешь.
  - Машка, уймись, - за строгостью Николая таилась растерянность. Не ему и не им решать за меня.
  - Маша, дело важное. Но я скоро вернусь, по запаху. Рыбник будет, сразу прибегу.
  - А картошка?
  - Когда ж я от картошки отказывался?
  - Ее надо с лучком, маслицем. Опять же сметанку не жалеть, - то ли мечтал, то ли наставлял Коротков.
  - Идите, идите. Ишь размечтались, - вытолкала всех Маша. Она встала на пороге в ожидании. Я все-таки протиснулся, не задевая ее, и ничего не сказал.
  На верхнем этаже пристани под навесом, глотая сырость и холод, сидели Юля, костистый телохранитель Руслана, двое не знакомых мне парней спортивного вида, в черных плащах. Стриженые затылки. Особняком сидел мужчина в годах, в сером плаще, тоже без головного убора. По его залысинам метались на ветру седые пряди. Вот кого мне надо опасаться. Руслана не было.
  Я сел напротив Юли, а свой затылок доверил телохранителю. Мои спутники на пристань не зашли. Остались на высоком крыльце у административного строения и магазина, который, что меня поразило, работал. Дверь с безобразной мешковиной и серыми рейками крест на крест растворена на распашку. Входили и выходили в основном женщины и дети. В незатейливой массовке маячили Митька и Санька.
  Мне приятно было видеть и этих, и тех. Приезжих даже больше. Они посланцы моего, цивилизованного мира. С ними можно поговорить об автомобилях, на которых они возят подруг, о компьютерах, в которые они без спроса лезут, о мобильниках, которые потрошат.
  Особенно приятно было видеть Юлю, красивую и - увы! - не постаревшую от все тех переживаний. Сама их взвалила на себя. Она тоже была одета не по сезону. В кремовый плащ. Ее изящную шейку окаймлял воздушный шарф, более светлый, чем ворот плаща. Плохо, когда такой шарф у женщины. Им скрывают морщины на дряблой шее. Ветер с реки шевелил копну взбитых, хорошо уложенных и закрепленных лаком волос. Алая помада, чересчур резкая по цвету тушь в противовес кругам под глазами не работали на имидж успешной, уверенной в себе женщины.
   Во мне не было робости и прежнего трепета, только усталость. Тревожило отсутствие Руслана.
  - Здравствуй, Юля. Я рад тебя видеть. Какими судьбами? Как ты поживаешь? Почему не видно Руслана?
  - Руслана не будет. Он заболел, - Юлин голос звучал сухо и беспристрастно.
  - У него проблемы с позвоночником после встречи с тобой, - вставил из-за спины телохранитель.
 - Да, Руслан инвалид, прикован к постели. Все дела он поручил вести мне.
  Стерженек, с которым я прибыл сюда, надломился внутри. Мне стало не по себе. Я был готов и дальше рисковать, гробить свое здоровье, терпеть лишения ради своей идеи. Но чтобы делать несчастными, калечить судьбы других, даже если они препятствуют моим планам, это слишком. То, что жгло и мучило меня в тайге, вспыхнуло вновь. Я вскочил, ринулся к перилам.
  Равнодушная река плескалась в изъеденные волнами автомобильные покрышки, зеленые борта пристани. Все проходит. Неужели пройдет и это - щемящая боль, стыд за содеянное? Я раскаялся тогда у костра, вспоминая, как пнул Юлю в живот. А теперь на чашу весов легла и судьба Руслана.  Возможно, я вернулся на место другим человеком, более равнодушным к собственным страданиям.
   - Извини, Юля, я очень сожалею. Я этого не хотел. Мне искренне жаль Руслана. Что я могу сделать для него?
  - Я тебе уже сказала. Руслан не у дел. Дела веду я.
  Ее равнодушие и бессердечность покоробили меня. Такого оборота я не ожидал.
  - Мне наплевать на тебя и на твои дела, красавица, - вот что вертелось на языке, но я сдержался.
  - Хорошо, какие у нас с тобой дела? Чем я могу помочь вам? Что в моих силах, я сделаю.
  - Вот видите, как вы хорошо излагаете, - поддержал меня интеллигентный мужчина.
  - Кто это? - я обратился к Юле, а его не удостоил взгляда.
  - Это мой адвокат.
  - Следователь будут позднее, - обнадежил адвокат.
  - Меня лучше не запугивать. Так вы большего добьетесь.
  - Да, тебя лучше не запугивать, - вставил телохранитель, и я лишний раз пожалел, что оставил его за своим затылком.
  Парни не вмешивались в разговор. Один перекатывал за щекой жевачку и грел руки в карманах. Другого беспокоили посиневшие пальцы. Он растирал их профессионально, упираясь костяшками в ладонь, бугря плечи, как боксер после разминки и перед ударом гонга.
  - Я надеюсь, Юля, дела у вас идут успешно. Вы выкрали и расшифровали мою сим-карту, прилетели сюда. Извини, я не мог встретить, загулял на месяц в тайге. Надеюсь, у тебя хватит такта спросить, нашел ли я то, что мы все ищем?
  Телохранитель за моей спиной скрипнул, половицей или скамейкой.
  Я кивнул в его сторону:
  - Если твой приятель, Юля, не накинет на меня удавку, я перестану его уважать.
  - Мы не так кровожадны, в отличие от тебя, - сказала Юля.
  - Нам надо просто побеседовать на эту тему, - успокоил меня адвокат.
  - Кто эти люди на берегу? - подал голос телохранитель. Я зацепил его недоверием. Наверное, он лучше в душе, чем на самом деле в жизни.
  - В летной куртке - Иван, с аэродрома. Я поднял его с поврежденной ногой из заброшенной шахты, и он подумывал, с какого бока меня кончить. В дождевике - Николай. Я его квартиросъемщик. Мне представился случай подсунуть ему двустволку под кадык, но он извернулся и разнес картечью окошко в моей комнате. А третий - глава, как вы знаете, местной администрации. Три раза он вынуждал меня расчерчивать его горло ножом. Но я не поддался на провокацию, оставил вместо колумбийского галстука нежные царапины. В общем таежные они люди, не очень понятные.
  - Ты время не терял, - Юля Круглова округлила глаза.
  - Они вам не соперники. На мою жизнь не претендуют. Мы почти подружились, - я внес ясность и без предисловий и ерничания перешел к делу:
  - У вас ничего не получится, господа. Золотой Бабы здесь нет. Ее никогда не было. Вообще если вы за куском золота, то это, наверное, в другой стороне. Не верите мне, обратитесь к главе администрации. Он вам выпишет справку на сей предмет и на счет гарантий вашей безопасности. Но район этот в плане археологических находок уникален. Глушь, забытая наукой. А признаков, которые на присутствие археологических памятников указывают, масса. Как водится, лесные народы их никому не показывают, даже своим, только избранным. Возможно, это пещеры, рукотворные курганы, а также капища посреди болот. С утилитарной точки зрения для цивилизованного человека, вроде нас с вами, - ноль, ничего интересного. Только для узкого специалиста да и то не всякого историка и этнографа. Ситуация осложнена старообрядческой общиной. Это закрытое общество. Всего опасаются. К себе не пускают. Было бы из-за чего. А так, пустое. Далеко в тайге у них книжная мастерская. Изготавливают рукописные книги по старинной технологии, на хорошем уровне, в досках, коже, с тиснением и медными застежками. Опасаются, что пришлые ее рассекретят. Ходят тут легенды о припрятанных в тайге старых иконах и книгах, но ты, Юля, лучше меня знаешь, где таким вещам место, при каком температурном режиме и какой влажности. А в болотах и пещерах - им гибель. Напрасные поиски.
  А теперь песенка о главном. Наиболее заповедное место, сулящее открытия, - Каменная река. Это целый горный край, дремучий, безлюдный, по-настоящему дикий. Геология там не для человека. Обвалы, осыпи, камнепады, воронки. Скалы как берега. Каменные потоки как русло реки. Подступиться к нему невозможно, как к самосвалу при выгрузке щебня. По руслу Каменной реки сподручнее пройти зимой, при глубоком снеге, на лыжах. Но учтите: зима и горы - коктейль не для слабонервных. Альпинисты гибнут, а неискушенным искателям сокровищ сгинуть как дважды два. Я прошел маршрут до Каменной реки, наметил стоянки, подготовил два лагеря с жильем и дровами. Их бы еще с самолета отбомбить мешками с продовольствием.
  Все это лирика, никому не интересно. Вопрос в том, где и что искать на Каменной реке. Местность совершенно неисследованная. Найдутся герои, проникнут туда зимой в морозы и метел. Что дальше? Куда идти, у кого спрашивать, где разгребать? Ничего неясно. Энтузиасты в лучшем случае оборудуют стоянку, насобирают топливо, облазят ближайшие скалы и наметят один-два пункта раскопок, и вот уже пора сматывать удочки. Сойдут снега, копыта на Каменной реке обломаешь, не выберешься. Местных я звал в помощники, проводники. Дураков нет. Человек живет там, где живется. А под камнепадом, в жерле вулкана, темной пещере долго не протянешь. Что может быть при таком раскладе в идеале? Пещера с неисследованным культурным слоем. В практическом плане это выглядит так. Прилетает вертолет. Готовится площадка для лагеря. Ставится дизель-генератор. Его кабели и пюпитры забрасываются в пещеру, где серые фигуры в респираторах с носилками справляют свою тризну по Золотой Бабе, разгребают и выносят мусор, отыскивая кости древних животных, каменные орудия древнего человека. Кто соскучился по костяным и кремниевым наконечникам стрел, галечным скребкам и рубилам, кремниевым ножам, смелее туда, в пыль и сырость, вбирайте воздух древности, открытий. Только на вещевом рынке таким открытиям - грош цена. Я вон Ивана сейчас позову, он вас сведет с мужиками, которые кремневые ножи мастерят отменные, неандертальцу поучиться. Очень эффективная штука с острой режущей кромкой, покруче современной серейторной будет. Хрупкая только. Мир вообще непрочен, хрупок. В особенно мир нашей с вами мечты и наших планов, надежд и авантюр.
  Не адвокат здесь нужен, Юля, а группа телевизионщиков. Пропиарьте край, напустите золотого тумана, выпустите с десяток местных тайн и суеверий на волю, наладьте туры за сокровищами. Местные вам спасибо скажут. Захирело у них здесь все - экономика, природа, мораль.
  Жаль Руслана. Запал у мужика был. Мозги тоже. Мог бы пудрить мозги Золотой Бабой и прибыль извлекать для себя и края. Таким люди спасибо скажут.
  - Ты закончил? - спросила Юля.
  - Да, спасибо, что выслушали. В тайге, знаете ли, поговорить не с кем.
  - На этом закончим и мы, - Юля поджала губы.
  - Выбросите его в воду. Пусть поплавает, прочистит почки, - буркнул адвокат.
  Двое навалились сзади и вывернули руки.
  - У меня в куртке карта. Она тебе нужна?
  Для Юли я уже не существовал. Она досадливо отвернулась.
  Парни подвели меня к перилам. Я сумел в последний момент уронить куртку на палубу и полетел вниз, обжигая легкие в холодной, мутной воде.
  У пристани было глубоко. Дна я не достал. Я добрался до "Вальтера", срезал шнурки и скинул на дно кроссовки, только после этого всплыл. Юлина компания красовалась у перил. Моя троица ворвалась на пристань в растерянности.
  - Николай, захвати мою куртку, - успокоил я всех. На душе было муторно и гадко. Если это купание - месть за Руслана и неосуществленную мечту, что ж, извольте, Юлия Дмитриевна, я готов потерпеть. От совести не уйдешь. В этом проблема.
  Я перевалился на спину и помахал Юле.
  - Мне очень жаль, что у Руслана так вышло. Привет ему передай. Пусть зла не держит, я сам не в обиде.
  Я еще раз перевернул горизонт, с цепочки черных изб и многолюдья на далекий берег, синюю полосу елей. Я назло поплыл на середину реки, чтобы видели, как я уверенно плыву. Случались в моей жизни купания и похуже. Потом я взял против течения вдоль берега. У меня было не больше двадцати минут, чтобы получить удовольствие от купания в ледяной воде. Дальше появятся проблемы с почками, застужу. Я не захватил часы и доверял тем биологическим ритмам, по которым сверяет жизнь свою все таежное население.
  На берег высыпал народ. Черное с цветастым - это бабы. Черное сплошняком - мужики. Разноцветные точки - ребятишки. Всего было много. Я молил бога, чтобы не было Маши. Когда не укладываюсь в общепринятое, веду себя несолидно, она считает меня придурком и стыдится. Мне за самого себя было стыдно, а за Руслана больно. Это худо, когда ножкой от стола по позвоночнику. На нем все держится. Когда выбиваешь опору, уходит жизнь, рушатся судьбы.
  Я выплыл к отмели. У ворот стояли Митька и Санька.
  - Дядечка, вам бы обсушиться, - сказал Санька.
  - Все нормально, ребята.
  Виски ныли, в голове стучало. Ничего нормального не было. Я перекупался.
  В воротах замаячил родитель.
  - Заведите его, - буркнул он.
  Меня затащили в горницу, на лавку. Лужи текли по выскобленным половицам, набухали в разноцветных половиках. Братья стянули с меня одежду. Сам я слабо соображал и мало шевелился. Окоченел совсем. Митька исчез. Санька удерживал меня. Вертикальное положение меня не устраивало. Я норовил зацепить затылком куст герани под занавеской на подоконнике. Греческий мыслитель растер мне грудь жестким, льняным полотенцем.
  - Креста нет, а нож носит, - изрек он.
  - Хороший нож, - сказал Санька. Ему ли не знать?  Отведал.
  Я поднырнула под "Вальтер", скинул его с шеи и протянул Саньке:
  - Бери.
  - Нам не можно, - Санька оглянулся на отца.
  - Дают - бери, - поддержал тот сына.
  Меня запеленали в холстину и пододвинули к самовару. В моих руках оказалась алюминиевая кружка с горячим чаем. Я долго мял ее, согревая пальцы, и не решался на первый глоток. По науке, при переохлаждении надо тянутся к естественному теплу, не устраивая резких температурных перепадов, и опасаться чая, парной, других сильных источников тепла. Этому учили меня в Федерации закаливания и спортивного зимнего плавания России. Сложная это штука гипотермия. Я обходил ее стороной.
  Я надеялся, что сердце, на которое за последнее время столько всего навалилось, выдержит и это. Я постепенно впитывал тепло алюминиевых боков кружки, бронзового пуза самовара, бликов керосиновой лампы под потолком, огонька лампадки под черной, потерявшей линии и краски иконой в углу. Моему телу становилось хорошо. Душе по-прежнему было плохо. Зачем я на глупость людскую отвечал злобой? Зачем дрался, бил и калечил? Разве для этого я на без того грешной земле? В этом ли мое предназначение?
  В горницу вбежала с ворохом моей одежды Маша в черном платке. Не Митька ли привел ее? Маша торопливо перекрестилась, кивнув в сторону лампадки. Кинула мне в колени брюки, рубашку и также стремительно и тихо вышла. Я самостоятельно переоделся. Павловские на минуту оставили меня одного. Я закатал мокрую одежду в рулон и босой под напутствия гостеприимного семейства вышел за ворота.
  - Храни вас Бог, - сказал глава. Братья перекрестились. Санька протянул мне оловянный крести на прочном кожаном шнурке.
  - Монетку за нож надо, по традиции, - вразумил я.
  - Папаня крестик велел, - шепнул Санька, оглядываясь, поблизости ли родитель. Его рядом не было.
  Я брел один по проулку, загребая мерзлую пыль. Неплохо начался день, в моей комнате, среди нечужих людей. Бестолково ли заканчивается? Что-то сдвинулось в душе и жизни. Мне бы не потерять прежние ориентиры и отыскать новые.
  Под навесом валялся Цезарь. Его жизнь сузилась до запахов. Или повернулась в лучшее, к первым дням детства, когда только запахи, ни звуков, ни света? Он не согласен, что доживает свой век. Просто ему пока нет ни до кого дела. Он вылизывал лапы, каждую подушечку. Им досталось вовремя нашего перехода от зимовья к поселку. Пес выгибался, норовя почесать затылок о гладкие жерди навеса и вздрагивал, как при ожоге, от неосторожного прикосновения. Опять тянулся исполнить удовольствие и взбрыкивал. Рана зарубцовывалась, заживала, как на собаке.
  Я прошел мимо и рухнул в кровать. Маша, завидевшая меня из окна, принесла тазик с теплой водой, отмыла ноги и закутала меня в ворох одеял. Она дала мне выпить нечто такое же горькое, как мой еловый отвар. Я провалился в болезненные видения. Ко мне приходила Золотая Баба. Как хозяйка Каменной реки в образе Юли с платиновой косой. Как раскосое женское диво с капища – круглые, крепкие бока, щечки - в облике Маши.
  Утром меня растолкал раскосый мальчишка. Я узнал его. Он уступил мне летом за так прохудившееся ведро. Он сказал, что у реки в лодке меня ждет его дедушка со сломанным ружьем, что я обещал починить его. Мальчика убежал. Маша проводила его за калитку и, возвращаясь, тревожно взглянула в окно.
  Я вспомнил о подарке ханта - кисете. Я носил его в тайге под рубашкой, рядом с тетрадкой, но так и не раскрыл. Тонкая оленья кожа была расцвечена яркой вышивкой. Я не знал, что обозначают эти мудреные узоры. В кисете вместо табака и огнива я нашел сточенные под конус косточки,  листовидные из кремня наконечники и очень тонкий, хрупкий, как обсидиан, кремневый ножичек. Я разложил их на столе на чистом листе бумаги и подумал, что история человечества не  дописана до сих пор. А ведь я хотел паковать вещи.