Мурчик, правнук кота Мурра

Заглавие оригинала: Кіт з потонулого будинку.
(Кот из затонувшего дома).
Новелла, с.212-234.
Автор: Г.В.Пагутяк
Язык оригинала: украинский.

Источник:
ББК 84 Укр 7
       П 12
Галина Пагутяк. Захід сонця в Урожі: Романи, повісті, оповідання та новели.
2-ге вид., переробл. і доп. — Львів: ЛА «Піраміда», 2007. 368 с.
(Видавничий проект сучасної літератури «Приватна колекція».
Серія «Українська модерна проза»).
ISBN 978-966-441-020-2

Иллюстрация: «Сomfort_and_healing» by teaphotography ==========================

                Не один


   Лил дождь и я не мог выйти наружу. Ожидал, пока все заснут: люблю, когда темно, вслушиваться в голоса, внюхиваться в запахи ночи. Может, озовётся кто из мне подобных, и я откликнусь на его зов, и мы поделимся своими тревогами. Я буду тихо колесить тёмными комнатами, рассуждая о том, о сём, и каждая моя ворсинка будет впитывать бытие ночи. Эти комнаты — всё моё жизненное пространство. И те, в которые я, возможно, не попаду, где живут подобные мне, — тоже. Сейчас не выйдешь на балкон, потому что льёт дождь. Он льёт уже давно. Луна тоже не может выглянуть. Я только чувствую её присутствие. Она не может выйти на свой балкон и петляет по тёмным комнатам. Ей, как и мне, тревожно. Мы задыхаемся от тяжёлого чужого духа, пронизавшего вещи вокруг нас. Мне приходится чаще умываться, долго тереть лапкой щёки, нос, уши, лишь бы как-нибудь облегчить себе дыхание.
   Сейчас я чувствую ещё сильнее, как луна старается рассмотреть меня сквозь толщу туч, да так, что её нетерпение передаётся мне. Время от времени запрыгиваю на подоконник, подаю голос, но никто из людей не обращает на это внимание. Похоже, из-за плещущейся воды они не слышат; их тоже раздражает дождь, не утихающий ни на минуту.
   Гаснет свет. Мне всё равно, но людям нравится яркий свет и телевизор. Весь вечер их внимание приковано к экрану. Сказанное диктором позже повторяется домашними: катастрофа, потоп, конец света. До дождя я их не слышал, теперь же вовсе не понимаю смысл слов. Нужно долго общаться с людьми, чтобы понять их речи. Самые трудные — слова, не имеющие отношения к вещам или ощущениям. Я знаю, что значат слова любить, бояться, холодно, тепло и другие. Внимательно прислушиваясь к человеческой речи, я понял, что люди боятся катастрофы, потопа, конца света настолько, что не ложатся спать и собираются куда-то идти.
   Я вовсе не хочу никуда идти. Правда, меня могут заставить. Но когда я остаюсь в одиночестве за закрытой дверью, тогда исчезает рука, которая даёт мне поесть, гладит меня, чешет под горлышком, чтобы нам обоим было приятно. Бывало, что я оставался один и днём, и ночью, и это было плохо. Потому, что не мог выйти. Никакое существо не хочет быть зависимым всецело. Одно дело — играть в зависимость, иное — подчиняться ей.
   Когда я был маленьким, то многого боялся: крика чужих людей, незнакомых запахов, всего, что больше меня. Это хорошо, потому как страх приучает к осторожности. Бывают, конечно, случаи, когда об осторожности забываешь. В совсем юном возрасте мне до исступления хотелось убежать из дома. Мне недоставало простора. А отсюда было лишь два выхода: окна и дверь, за которыми существовала таинственная жизнь, полная опасных приключений и неведомых утех. И я убежал бы, если бы за мной не следили. Хозяева вели себя так, как будто там, за дверью, ждёт смерть (смерть для людей — это такое путешествие, из которого не возвращаются). Собственно, образ жизни мне навязали, я его не выбирал. Сначала нужно попробовать пожить по-разному, чтобы отдать преимущество чему-нибудь одному. Но одно дело, когда нечто навязывают существу зависимому, а другое — независимому, вроде меня. То есть, коту быстро растущему и руководствующемуся своими потребностями. Зависимыми я считаю человеческих детёнышей. С нами живёт одно человеческое дитя, девочка, к которой иногда приходят другие дети, поиграть со мной и с ней. Ей тоже тяжело подчиняться существующему образу жизни, но она почти уверена, что иначе и быть не может и что некогда она будет иметь право самостоятельно выйти и выбрать себе мир по своему вкусу. Я же приговорен к вечному заточению, как будто наказан за что-то.
   И всё это потому, что никто не стремился познать меня, не пробовал поставить себя на моё место. Это недоразумение приводило меня в отчаяние и, чтобы обрести спасение, я углубился в себя, свернул в клубочек собственные желания, не теряя надежды, что они когда-нибудь молниеносно развернутся и окончательно вырвутся на волю. Пока же душа дремала, я не сводил глаз с созданий, распоряжавшихся моим телом, стараясь познать их, поскольку знание приносит огромное преимущество тому, кто его добывает. Сказать по правде, мои хозяева ухаживали за мной и я чувствовал к ним признательность. Оставаясь один, я сначала скучал, а потом становился буршем: играл, как мне того хотелось, не однажды проказничал, разбивая что-то или разрывая, потому что считал, что время, даруемое мне — это компенсация отсутствия свободы. Чего стоят потери в сравнении с моей радостью?
   Каким же надо быть слепым, чтобы не видеть это?! Невзирая на взбучки, я не испытывал ни малейшего раскаяния. Детей часто принуждают каяться, но я не из их рода, поэтому делал вид, что ничего не понимаю. Мы могли бы отыскать общий язык, люди и коты, но теперь на это уже нет времени. Наступает конец света. Эти слова я слышу ежедневно и так себе думаю:
   Закончится этот свет, и начнётся новый, в котором мы, похоже, не будем вместе. Во всяком случае, я не увижу там своих хозяев, а они — меня. Разве это причина пугаться конца света? Жалко смотреть, как они натянуто сидят и молчат. Нет света, умолк телевизор. Мне неприятно садиться к кому-то на колени, ощущать прикосновение вспотевших холодных рук. Кажется, из них нельзя вырваться. Эти пальцы будто хотят влезть в тебя, внутрь, спрятаться там. Они передают своё возбуждение, а мне и моего хватает. Я вынужден мурлыкать, чтобы не исцарапать кого-нибудь. Это невыносимо.
   Хозяин бормочет, что нужно пойти к соседям. Мне хочется поиграть чем-нибудь, бумажкой или мячиком, потому что это помогает отвлечься. Однако ни хозяин, ни я не производим ни единого движения.
   Свет вспыхивает, обжигает глаза. Люди радуются, как будто это обозначает счастье, вкусный кусок или нечто подобное. Мне приятно на них смотреть, потому что мы — одна семья и связаны между собой невидимыми ниточками чувств. Иногда мне это мешает: тогда моё настроение непосредственно зависит от их настроения. Об этой связи говорят: «Даже животное чувствует». Хотя, какое я им животное? Я — кот. Это я пытаюсь сказать с тех пор, как появился в нашей семье. И это их вина, если они до сих пор этого не поняли.
   Поскольку я не могу выйти, то должен расслабиться. Это нелегко, когда в ушах даже звон от напряжения. Их взгляды упираются в экран телевизора. В доме едой и не пахнет. Всё перебивает отвратительный запах влаги. Холодно. Теперь я понимаю, что такое «катастрофа». И сделаю всё, что мне скажут, только бы не оставаться наедине с ней. Я подчинюсь, как никогда не подчинялся.
   — Сохраняйте спокойствие. Не поддавайтесь панике.
   Мать девочки начинает плакать. Девочка тихонько сползает со стула, приседает возле меня, с усилием берёт на руки.
   — Мурчик, не бойся! Я тебя не брошу, — шепчет она, пряча лицо в мою шерсть.
   Я отвечаю ей:
   — Да, я знаю. Хорошо.
   Внизу и вверху шумит вода. Слова, которые я произношу, успокаивают девочку, как всегда, когда мы остаемся вдвоём за закрытой дверью, совсем одни. В такие минуты мы всегда хорошо понимаем друг друга, вдыхая воздух свободы. И я уверен, если бы дверь была открыта, мы бы вышли на волю в этот великий мир. Мы бы не боялись даже того, что можем не воротиться назад. Когда перед тобой открыты двери, пространство, хочется идти и идти, дышать полной грудью свежим воздухом. Никогда не смирюсь с мыслью, что не попаду туда, хотя в головах моих братьев и сестёр, обременённых скорбью, живёт напрасная надежда.
   Однако сейчас мне хотелось бы чего-то противоположного, спокойного равновесия. И чтобы вся семья мирно улеглась спать. Почему они не делают этого? Почему не поддадутся тёплой волне времени, которая принесёт их куда-нибудь и им не придётся тратить силы? Со страхом тяжело справиться, я знаю. Да ещё тогда, когда страшно всем. Если бы я был один, то я не тревожился бы так. Несколько минут сна — и силы полностью восстанавливаются. Увидь они себя моими глазами, они бы поняли, что страх — это настоящая катастрофа, сильнее той, которую ждут они и которой, может быть, и не будет. Ощущаю к ним отвращение за слабость, ведь всю свою сознательную жизнь должен был подчиняться их командам, пусть напоказ, а теперь вижу беспомощных существ. Мне казалось, что я хорошо знаю их слабые стороны, ибо что же мне оставалось, живя среди людей, как не изучать их? Смотреть, слушать, обонять, улавливать тончайшие движения настроения... Нечего и говорить: этого более чем достаточно для меня одного, и такая совместная жизнь не способствует развитию моих природных способностей, делает беспомощным вне стен человеческого существования. И, кто знает, пробудятся ли там, на воле, мои настоящие чувства?
   Каждое существо, ставшее взрослым, должно покинуть своих опекунов и жить своей, одинокой, независимой жизнью. Мне этого не разрешили, не отпустили. Почему? Есть лишь один приемлемый ответ: я им зачем-то нужен. Иногда они прозрачно показывают, чего им нужно: чтобы я посидел на коленях, пока меня гладят или почёсывают за ухом. Хотя мне больше нравится, когда почёсывают подбородок. Им приятно, когда я выражаю приязнь: мурлычу, трусь о ноги. Конечно, это примитивно, зато каждый получает своё.
   Они признают, что я — иное существо, но на этом всё и заканчивается. Разные существа — это разные существа. Они только терпят присутствие иных. Будь здесь вдвое больше людей, я останусь сам по себе. И среди себе подобных — тоже сам по себе. Но тут существенное различие: каждый кот — сам по себе. Мы не любим собираться в толпы. У нас нет в этом необходимости. Для общения совсем не обязательно видеть тело другого, прикасаться, разговаривать. Это совсем иной уровень общения: обмен чувствами.
   Я точно испугался бы, если бы увидел кого-то из своего племени. Прижал бы уши, распушил хвост и заорал от ужаса. Общение у котов требует безопасного расстояния. Если я покину дом, то захочу повидать других котов, чтобы понаблюдать за свободными созданиями, настичь пропущенное. Иначе как я научусь избегать опасности?
   Снова погас свет. Хозяин чиркает спичкой и зажигает свечку.
   — Побойся Бога, это последняя свечка!— ойкает хозяйка.
   — Нужно сходить к соседям. Может, они что-то знают...
   — И оставить нас одних, когда каждую минуту...
   — Перестань! Ребёнок слушает...
   Хозяин уходит. Он весь вечер собирался это сделать. Здесь мне приходит в голову, что я мог бы проскочить у него между ногами, но поздно. Дверь закрывается перед самым моим носом.
   — Мама, не гаси свечку!
   — Я не погашу, пока папа не вернётся.
   — И как вернётся, не гаси. Я боюсь. Когда мы уже уйдём отсюда?
   Я не успел ещё прийти в себя, как малышка схватила меня на руки и потянула к дивану. Что тут поделаешь? Нужно смириться и ждать. Но я не мог так сразу расслабиться, только что упустив случай уйти. Я дрожал у неё в руках, едва сдерживаясь, чтобы не выпустить когти.
   — Ну, что ты, котик? Не бойся, я с тобой... Я тебя не оставлю.
   — Перестань! — крикнула мать и заплакала.
   Мы, коты, не умеем плакать так громко и часто. И смеёмся очень редко. Но это не значит, что у нас нет проявления чувств, что мы не умеем унывать или радоваться. Печаль и веселье связаны с едой, но, бывает, они появляются и без причины, как будто приходят со стороны и так же незаметно исчезают. Иногда я их ищу. Переворачиваю лапой вещи, влезаю под покрывало на кровати, запрыгиваю на шкаф.
   Я неспроста вспомнил о еде. Когда не ощущаешь её запах в доме, это вызывает тревогу. Мне не приходилось голодать по-настоящему, но я чувствую страх перед голодом. Может, в детстве я перенёс страдания, был покинут на произвол судьбы, хоть и не помню этого. Запах еды — это запах радости.
   Беспокойство передалось мне от хозяев. Но еда в доме была. Она лежала на столе, целая гора завернутых пакетов. Никто к ним не прикасался, хотя, чтобы снять напряжение, достаточно вкусно поесть. Девочка и её мать всхлипывали, прислонившись одна к другой. Я всё ещё сидел у девочки на коленях. От неё шло тепло. Понемногу мы успокаивались.
   — Может, завтра дождь прекратится, — сказала хозяйка. — И мы никуда отсюда не пойдём. Не может же дождь идти вечно!
   — А сколько он уже идёт?
   — Третью неделю.
   — Но мы же на девятом этаже! Вода не дойдёт до нашей квартиры.
   — Да, не дойдёт. Представь, как себя чувствуют те, которые живут ниже!
   — Папа скоро вернётся?
   — Да. Нужно было ему сказать, чтобы где-то раздобыл свечу. Боже, нам всегда было столько нужно, а сейчас — ничего, только немного света!
   — И чтобы прекратился дождь, мама...
   — Да, и чтобы прекратился дождь.
   Их мирные голоса навеяли на меня приятную дрёму. Можно закрыть глаза и не ощущать собственного тела, и при этом слышать всё и быть настороже. Пальцы девочки глубже погружаются в мою шерсть и я мурлычу. Голос мой хрипок от влаги, просачивающейся снаружи.
   (Бедненький котик, у тебя нет ни мамы, ни папы, что мне с тобой делать? Ты не сможешь справиться один. Я не оставлю тебя на произвол судьбы, не бойся... Хочу есть. Мама говорит, что не голодна, боится, чтобы мы не съели всё. Лучше ничего не просить ни у неё, ни у отца. А если отец не придёт? Заблудится во тьме, перепутает дверь? И мы останемся без отца. Но не стоит думать о плохом. Я буду думать, что это мне снится. Прошлой ночью мне снилось лето: как я качаюсь на качелях. Сейчас они под водой, и на них могут качаться рыбы, большие, с красными и золотыми хвостами. Из окна днём было видно, что вода серая и грязная. Рыбы ничего не увидят в такой воде. А, вообще, мне не разрешают подходить к окну. Мы смотрим только телевизор. Там сказали, что когда мы будем уходить отсюда, чтобы не брали с собой ничего. Я спрашивала, разрешат ли взять с собой котика, а мама сказала, что не знает. Наверное, разрешат, ведь кот — не вещь. Кот — живой. Он меня так хорошо греет. Я закуталась в одеяло, но спине холодно. Если я заболею, всё равно нужно будет уходить.
   Мне до того скучно, что уже и не страшно. Все дни, пока лил дождь, к нам приходили соседи. Сначала шутили, пересказывали разные слухи. С каждым днём они шутили всё меньше, а слухи становились более страшными. Ни вчера, ни сегодня никто не приходил. По телевизору сказали, что каждый дожен остаться в квартире и иметь при себе документы. У кого нет документов, того не возьмут на Корабль. Мне здесь плохо: всё дождь и дождь. На стенах повыступали капли и тяжело дышать. Тот Корабль должен быть очень большим, чтобы все поместились...)
   Я чувствую, как мысли девочки путаются и она засыпает. Мне приятно, что она думает обо мне. Между котами и людьми — большая разница. Мир населён многими созданиями, вынужденными терпеть один другого, чтобы жить в согласии, то есть, рядом. Если мало места, тесно — это плохо. Однако, люди почему-то любят жить в тесноте. Если бы здесь появился другой кот (что было бы ужасно!), мне пришлось бы защищать свою территорию зубами, когтями. Биться до тех пор, пока не прогоню его. Это закон, который нельзя нарушать ни одному коту. Он непоколебим. Но я никогда не видал себе подобных, только чуял их запах, голоса. И как бы попал сюда другой кот? Открыл бы дверь ключом? И захотел ли ещё жить здесь, где мне и самому тесно? Кот, живущий с людьми, постепенно теряет независимость, вынужден покориться сильнейшему. Всё его естество противится этому, хотя у него спокойная, сытая жизнь. Были в моей жизни моменты, когда я лез на стену, бился о форточку, кричал, плакал. Что-то из меня рвалось на свободу: не весь я, лишь часть, пронзительно болящая, тёмная. И что же? Прошло. Наступала тишина, от которой звенело в ушах. Я лежал на коленях у девочки, как вот сейчас, с облегчением осознавая, что боль и тьма ушли от меня. Куда они исчезли? Не знаю. Может, просочились сквозь щели, как вода, и так же возвращались, безошибочно находя меня в огромном доме. Зная это, напрасно я приникал к хозяевам, жаловался им, умолял выпустить, чтобы я мог сбежать. Мне совали жирные куски, гладили и говорили — сначала: «Бедный котик» , а потом: «Когда ты, наконец, замолчишь?!» Итак, единственным смыслом моего существования остаётся: уйти. В сновидениях, уйдя вовне, я попадаю в опасные ситуации, припадаю к земле, незащищённой стенами, чьи-то грубые руки тянут меня за хвост, я убегаю... Таким образом, я ухожу, хоть во время сна, а это тоже часть моей жизни. Собственно, сны останавливали меня, хотя что может предпринять против стен такое небольшое создание, как я? Лишь терпеливо ждать, пока откроется дверь, и тогда сделать решающий прыжок. Или не сделать.
   ...Не знаю, как, но я попадаю в чужой сон. Там тесно, тепло и темно. Но очень громко: резкие неприятные звуки, плеск воды. Меня качает. Слышу голос девочки: «Потерпи ещё немножко, держись». Что-то толкает меня, давит, даже дух захватывает, я отрываюсь, падаю, куда же это я падаю?
   На пол. Выпадаю из сновидения. Девочка спит. Её мать бормочет сама себе:
   — Нужно что-то делать, потому что сойду с ума. Где же он? Свечка погасла. Ой, Господи, Боже ты мой... Нужно спать, как спит маленькая. Если бы я могла заснуть...
   Она даже не замечает, что я упал. Я ещё раздумываю, не вернуться ли мне назад, когда дверь открывается и входит хозяин, а с ним двое стариков: дед и бабулька.
   — Понимаешь, я встретил их в коридоре. Пусть побудут у нас. Через час начнётся посадка...
   — А если нет? — резко отвечает хозяйка. — У нас самих нечего есть!
   — Перестань!
   — Это ты перестань! Ходишь, неизвестно где, я переживаю. Свечка догорает... А ты приводишь ещё каких-то...
   ...Когда за стариками и мной дверь закрылась, я услыхал:
   — В конце концов, всё равно! И так всем — конец.
   Всё. Я сделал свой выбор. В коридоре было мокро и темно. Я прислонился к стене и пожалел, что ушёл, а вернуться не мог. Потому и испугался, что никогда не попадал в подобное положение.
   — Ничего, — сказал старик. — Подождём, может, нас ещё позовут. Держись за меня, здесь скользко.
   В замке повернулся ключ.
   — Нет, не позовут. Она же не знает, что мы слепые...
   — Зато он знает. Не нужно было выходить, я же тебе говорила. Мы не найдём обратный путь.
   — Я помню путь. Не обращай внимания: люди дичают, когда речь идёт о сохранении жизни. Я считал, что с ними будет теплее, суше, что о нас не забудут, когда придёт время садиться на Корабль. Нам же от них ничего не нужно: ни еды, ни света. Только бы словом перемолвиться. Пошли... Я буду держаться стены, а ты иди за мной. Ой, здесь кто-то есть!
   — Где?
   — Под стеной.
   Старик ощупал меня:
   — Кот!
   — Господи, котик! Бедненький, откуда он тут взялся?
   — Заблудился. Он весь дрожит. Замёрз, бедняга?
   Я мурлыкнул в ответ. Дрожал я не от холода, а от страха.
   — Вот мы уже и не одни. Пошли скорее, накормим нашего котика.
   — Это чей-то кот. Может, его ищут...
   — Ничего ты не понимаешь, муженёк! Он здесь погибнет, если мы его не возьмём. Берём и всё. Иди, котик, ко мне...
   Я позволил себя взять, не сопротивляясь, хотя из этих рук мне не тяжело было вырваться. К тому же я промочил лапы. Сколько раз я представлял себе исход, но никогда не думал, что это произойдёт в темноте, влаге, холоде. Я мог бы поспать у девочки на коленях в своём доме, но что-то заставило меня покинуть это место. Оно для меня плохое. То, что я позволил взять себя на руки немощной слепой старушке, вовсе не значит, что я растерялся. Мне нравится делать людям приятное. За это всегда погладят, угостят чем-нибудь вкусненьким.
   — Слышишь, мурлычет? Всё живое хочет ласки...
   — Пошли уже!
   Бабуля запихала меня под пальто. Я для удобства ещё уцепился за её свитер, чтобы не выпасть по дороге. Мы дошли до конца коридора и спустились по ступенькам. Везде журчала вода.
   — Не надо было идти. Не утонули бы...
   — Хотелось хоть словом перекинуться.
   — Сейчас каждый дрожит за свою жизнь. И вот что я тебе скажу: так всегда бывает перед концом света.
   — Зато мы котика нашли. Бедное животное могло бы погибнуть.
   — И что мы с ним будем делать?
   — Дадим поесть. Он же, наверное, голоден. Бедный, брошенный котик! Помнишь нашего Мися? Какой умный был кот!
   — Лет десять прошло.
   — Ну, да.
   Старик нажал на дверную ручку и вновь я очутился в доме. Это был для меня урок, суть которого я осознал сразу же: без помощи мне не выбраться из этого мокрого мира. Другой мир я видел только в окно и он казался мне чудесным.
   Бабуля посадила меня на кушетку:
   — Сейчас, котик, сейчас найдём для тебя что-нибудь...
   — Дай ему кашу.
   — О, каша, очень хорошо! Боже, как давно я не угощала котов.
   Я здесь же, прямо на кушетке, и поел. Когда волнуешься, есть хочется сильнее. В последнее время хозяева придерживали еду и я ходил полуголодным. Какое-то время мои мысли были заняты поглощением каши и чувство опасности куда-то исчезло. По обе стороны сидели дед с бабулей и когда я потёрся о локоть старушки, выражая благодарность, она взяла меня на колени. Собственно, я сменил одни колени на другие. Таков был результат моего краткого путешествия. Здесь было холодно, мокро и темно. Даже кушетка пропахла гнилью и влагой.
   — Теперь, когда у нас есть котик, — сказала бабуля, — хотелось бы ещё немного пожить. Вот только бы о нас не забыли...
   — Если будем цепляться за жизнь, то ещё поживём. Но я устал.
   — Поживём ещё немного, ладно? Ради этого котика. Уже столько лет мы никому не были нужны.
   — Как скажешь.
   И они замолчали. Наступила тишина, хотя я слышал множество других звуков. Но были они из другого мира.
   — Ангел пролетел, — прошептала бабуля и я широко раскрыл полусонные глаза.
   Постепенно в моё сознание стали просачиваться их мысли, такие же обрывистые и несуразные, как и мысли всех людей.
   «... Ангел смерти... да его нам не узреть, так как мы слепые. Нам повезло: мы не увидим конец света. Если бы ещё ничего не слышать, превратиться в овощ или даже камень. Но ведь кот... это чистое создание ни в чём не повинно. Лишь хочет есть, играть, спать. Такой спокойный, снова мурлычет.
   Немного радости: гладить кота, ощущать тёплое мягкое тельце, в любое мгновение готовое к побегу. Мы не оставим его здесь. Если бы мой старый куда ушёл, я бы поговорила с котом. Спросила бы его, скоро ли зайдёт солнце. Радио молчит. Как же мы узнаем, когда нам уходить? Старый думает, что я не знаю о шнуре от радио. Он его перерезал сегодня утром. Мы, каждый сам по себе, решили помереть здесь, когда вода подойдёт к сердцу, ведь мы и так уже мертвы. Бетонные плиты давят на нас, а за ними — свободный мир. Мы слепые, потому что мёртвые. Если бы мы ушли одни, то прозрели бы и снова увидали солнце. Накануне катастрофы каждый становится немного свободным. Теперь мы должны спасти это существо, которое само пришло к нам. А если старый против?
   — Слышишь?, — нужно спасти кота. Нет, не так. Нужно хитрее: «Как нам спасти кота?»
   Даже не шевельнётся. Но тянет руку к котику, ненароком касается моей. Может, он её ищет? Мне кажется, что его руки теплее, хотя старческие руки всегда холодны. Как только перестаёшь работать, первыми умирают руки.
   Странно, на одной чаше весов — жизнь кота, на другой — наша добровольная смерть. Но я боюсь что-либо говорить. Он когда-то писал книги и всё, о чём он писал, каким-то образом оживало, становилось воплощённым и уходило куда-то. Так что он тоже причастен к нагромождению печали в этом мире и за это наказан слепотой, или, может, награждён, чтобы не видеть собственные порождения. И я, как его тень. Мы начали слепнуть одновременно и вот уже десять лет видим только сновидения, скрашивающие нам жизнь. Мы — как две старые полуусохшие сосны, которые стоят на краю обрыва и в любую минуту могут упасть в море. Такими я вижу нас внутренним взором. Однако, мы жили долго и счастливо и умрём в один день...»
   «...Я не могу видеть слова, только слышать и произносить. Оторванные от бумаги, они обречены небытию. Мы со старухой оба желаем смерти своим немощным высохшим телам, но не духу. Он мечется в поисках выхода, грустит, не находя пристанища. Жаль его, жаль слов, пропадающих втуне. Мы со старухой больше молчим, думая вроде каждый о своём, а, в действительности, нас мучит интерес: как закончится наша жизнь? Захлебнёмся ли мы в грязных водах потопа, либо затухнем в каком-то тёмном закоулке на Корабле? Слепые среди глухих. Разве не всё равно? Нет, потому что появился выбор.
   Иметь в старости выбор — это счастье. Хотя, если хорошенько подумать, дело вовсе не в потопе, а в том, что чувство приближения катастрофы хорошенько нас встряхнуло и напомнило о том, что до конца у человека есть выбор, если он способен хоть немного позаботиться о себе.
   Когда исчезает выбор, тогда мы уже ничего не стоим. Душа разлучается с телом, покидает надоевшую тюрьму. И каждый хотел бы, чтобы произошло это безболезненно. Но, видите ли, мы все пронизаны частой сетью болезненных проводков-нервов и в наших аптеках нет сладкого яда мгновенного действия. Поэтому нам и придётся испить горькие воды потопа, нам, трём безбожникам, потому что разве у котов есть Бог? Слышишь, котик, молишься ли ты по утрам и вечерам? Мурлыкает. Шумит вода за окном, каплет в комнате, но мурлыканье слышнее. Если бы я не касался этого создания, то подумал бы, что он занимает полкомнаты.
   Старуха спит. Она так легко погружается в дрёму, я ей даже завидую. Нет, два человека не могут стать единым телом и душой, пусть даже они проживут вместе триста лет. Во мне ещё шевелится инстинкт самосохранения. Я не могу спать, когда угрожает потоп. Кот также готов вскочить на четыре лапы и броситься на поиски спасения. Мы с ним — воины.
   Мне хотелось бы уйти, но не так, как в прошлый раз, когда нас подобрал тот мужчина. Мы схватились за соломинку: побыть с людьми, послушать, что они говорят, не умирать в одиночестве. А нас та женщина приняла за нищих. Потому что мы поступили, как нищие, хотя до сих пор могли за себя постоять. Ей виднее — у неё есть глаза. Поэтому мы не произнесли ни слова в своё оправдание.
   Кот не знает, что мы слепы и беспомощны. Он тоже ухватился за соломинку — и спасся. Это бедное слабое создание никогда не примет смерть покорно, не будет искать в ней смысл и не будет раздумывать над тем, стоит ли жить дальше. Просто ухватится всеми когтями за самый крохотный обломок. Тот, кто вычеркнут из книги жизни, не спасётся от потопа. Ни та истеричка, ни её муж, ни праведники, ни грешники. Потому что это не тот потоп, от которого стоит спасаться. Он не несёт смерть, только рождение. Мне, старику, и то тяжело побороть страх, а что уж говорить о молодых! И, торопясь на Корабль, мы потопим один одного, гонимые ужасом. Некому будет засвидетельствовать, кто кого утопит, кто станет палачом, а кто — жертвой. И некому будет записать эти свидетельства.
   («Чтобы мир возродился, он сперва должен умереть. Должен быть огонь, но он сокращает страдания. Истинно, огонь можно загасить, а воду — нет. Много воды сойдёт с небес и затопит всю землю. Железные птицы будут летать над ней, пока не упадут от усталости. Железных рыб разломают на куски волны. Исполнится то, чего ожидали от начала времён. А что будет дальше? Этого не знает никто. Точка»).
   Вынимаю воображаемый лист бумаги из воображаемой пишущей машинки. Вот я и расквитался с миром. Жаль, что так плохо кончается. Льщу себя надеждой, что погибнут не все, и что это — местный потоп. Измятые карточки потянет на дно водоворот и никто не узнает, что это я уничтожил мир. Никто не узнает, как его ненавидел слепой старикашка. И вот почему. Пусть каждый, имеющий глаза, посмотрит на мир и увидит, сколько грязи, нищеты, опустошений в нём. Пусть почувствует, что захлёбывается не водой, а ненавистью, завистью, бессильной злобой. Этот мир мы сделали беспомощным, хилым, безголовым. В завалах мусора корчатся остатки сознания и равными становятся червь и сверхчеловек. Только куда всё денется потом, это искрошенное и мёртвое? Когда спадёт вода, землю укроет отвратительный мусор. Какие-то растеньица, возможно, пробьются сквозь него и будут господствовать. И когда-то появится среди двух рек хорошенький садик с яблонями, финиками и виноградом. Такое уже, похоже, было.
   Боже, как холодно! А она спит. Бедная, всю жизнь была терпеливой и совсем нетребовательной к этому миру. Покорно переносила мой крутой нрав, служила мне и всем, кто встречался на её пути. Каждый мог использовать её терпение. Мне не по душе альтруизм. Меня он раздражает. А ей всё равно, то ли я великий писатель, то ли простой графоман. Её сердце билось рядом с моим, как сердце матери возле младенца. Но скажу ли я ей об этом? Нет. Я скажу ей нечто другое, чтобы не предать себя и не заплакать».
   ...Я, кажется, заснул, и даже во сне мне было холодно. Сперва я не мог понять, где я и на чьих коленях лежу. Меня ожидало скверное открытие: я не у себя дома. Впервые в жизни среди незнакомых мне людей. Я весь поджался, а потом удивился тому, что совсем не чувствую страха. События, предшествовавшие моему сну, выплывали, как из тумана.
   ...Открытая дверь, мокрый холодный коридор, опасность. Тихая беседа стариков, меня несут, спасают от какой-то невидимой угрозы, гладят, кормят. Путается некая тоненькая ниточка, соединяющая этот дом с моим... Катастрофа... ожидать спасения... выбор... Похоже, все сейчас об этом думают. Как голодный думает о еде, а заключённый — о выходе на свободу.
   — Спи, котик, спи... — говорит бабуля. — всё будет хорошо.
   Я не выдерживаю, прыгаю на мокрый пол, подаю голос. Все мои чувства объединены в коротком возгласе: всё, что я пережил до сна, во сне и переживаю сейчас. Я не чувствую опоры под ногами, ничего не вижу, я сам не знаю, чего хочу. Наверное, в жизни каждого кота бывают минуты, когда его сознание готово разлететься на части. Это нестерпимо, но от этого можно избавиться. После такого чувствуешь себя так, как будто по тебе проехал каток.
   Неужели никто не слышит, как надвигается грохот, мокрый и тёмный, как дрожат стены и ломается дверь? Здесь нельзя оставаться. Бежать, не спать, не дремать. Бежать как можно дальше.
   — Он хочет уйти, — говорит старик.
   Я всем своим существом подтверждаю это. Опираюсь передними лапами на дверь, прошусь.
   — Что ты! Нельзя его выпускать. Его там затопчут!
   — Так обьясни ему это!
   — Котя, иди ко мне! Кис-кис!
   Я бегу к ней, прыгаю на колени, трусь головой о её руки.
   — Слушай, котя, ты погибнешь, если уйдёшь. Будь вежливым. Мы возьмём тебя с собой на Корабль. Всё будет хорошо. Мы приплывём к прекрасному берегу с жёлтым песочком. Там будут деревья, зелёная трава. Повсюду будут петь птицы и светить солнышко. Мы пойдём по тропинке: ты, я и дедушка. И вскоре увидим маленький белый домик с красной крышей. Наш домик.
   На меня капают слёзы. Я начинаю вылизываться. Это всегда успокаивает. Зачем плакать? Ей больно — плачут тогда, когда больно.
   «Не стоит волноваться из-за этого кота, — думает старик. — Он даже не знает, что такое смерть. Подумай, сколько детей погибнет. Утонут, или их затопчет разъярённая толпа, или просто забудут дома. В тёмном пустом доме некоторое время ещё будет слышен их плач. Им будет холодно и страшно, но покинутые собаки и кошки придут к ним и согреют своими телами слабенькие посиневшие тельца. Слабые всегда откликаются на призыв слабых. Именно так и случится. Во время катастрофы люди всегда ведут себя одинаково. Берут самое необходимое: себя. Как хорошо, что наши дети не родились, не сошли в какой-то проклятый день на землю. Они избежали судьбы прочих, сорваных до времени с древа жизни.
   Я так стар, что могу с уверенностью сказать: человечество существует в замкнутом кругу, из которого не желает выбраться. Круг тот давно уж покинула жизнь духа, потому что не появляется ничего нового. Мы все — вселенская метафора, игрушка, которую можно собирать, разбирать, но число возможностей ограничено изначально. Легко быть пророком такого человечества. Теснотой проще править. Когда всё закончится, останется не метафора, а забытые дети и брошенные животные. Те, которые ничего не выпрашивают, никому не завидуют, те, которые терпеливы и справедливы. И, кто знает, кому будет лучше. В каждой клеточке бьётся сердце, как часы, отсчитывающие время...»
   («,,,Хотя бы слово молвил... Я боюсь. Всю жизнь прожила с этим мужчиной, никогда не обращаясь первой. Прятала подалее свои мысли, потому что не могла выразить их словами. И он принимал это, как должное, как будто у меня нет никаких мыслей. Покорность и терпение въелись в каждую мою морщинку. Хорошо, что он этого не видит. Кто-то другой читал эти письмена и клялся, что ни за что не будет жить до глубокой, слепой и беззащитной старости. Но в этом случае мы ничего не решаем. Чем дольше живёшь, тем больше ценишь жизнь, даже если живёшь вслепую. Я хотела бы умереть вот тут, тихо и незаметно, ожидая Поводыря. Должен же быть поводырь для слепых. Здесь ли ещё мой старик?
   Умей я читать его мысли, мне было бы легче. Если бы кто заговорил со мной, я бы радовалась. Человеческие слова, прикосновение — это свидетельство моего существования, без них нельзя. Без них — только чернота, бездна. Всему живому нужно солнце. И трухлявое дерево до последнего мгновения ищет солнце. Не губит себя, не отказывается от жизни. Даже постепенное угасание не может отказаться от соблазна прожить ещё один день, это — инстинкт, неподвластный разуму.
   Я знаю, что моему старику следовало бы остаться одиноким философом. Если бы он покинул меня, я бы поняла и простила. Но я никогда ему это не предлагала. Поэтому до конца мы остаёмся связаны судьбой. Неужели скажешь «ты свободен» этому немощному слепому мужчине, которому уже некуда идти? Вот почему я молчу. Меня мучит моя совесть. И я не могу думать о конце света, о других, сумеют ли они спастись: я буду крепко держать своего старика за руку, когда мы пойдём на дно.
   А пока он далеко от меня. Мог бы и поторопиться. Всё равно не успеет записать свои глубокие мысли. Они утонут вместе с ним. Мне не хотелось бы спастись: поздно начинать новую жизнь. Машина заржавела, отработала своё. Какими мы стали? Наверное, мерзкими. Слепота и старость вызывают у людей отврашение. Душа не поспевает за телом. Мне часто снится, какая я красивая, быстрая, сильная. Ступаю по шелковистой траве. Солнце золотит мои волосы и они пахнут мёдом. Я свободна, полна надежд. Я такая, какой себе кажусь, всё остальное — только видимость. Глаза людей, глядящих на меня, ошибаются. Они лишь скользят по крошечной поверхности. Им не дано видеть больше. Не нужно осуждать, потому что перед ними — собственное зеркало. Поэтому они и презирают тех, кого видят немощными и слабыми, отталкивают от себя, брезгуя прикоснуться. Хотя, что это я? Неужто не всё равно? Я защищена слепотой».)
   («Слышь, старая, уже трубят трубы и бьют барабаны? Конец нашему долготерпению. Но она где-то далеко от меня. Даже дыхание не слышно. Слышишь, женщина, спасутся все, кто этого хочет, и будут продолжать жить, и умрут в один день. Вот так».)
   — Идут, — говорит бабуля и крепко прижимает меня к груди. Я не понимаю, что означает грохот. Может, это вода ворвалась в дом, чтобы взять нас с собой? Чувствую себя неуютно. Я привык искать защиту только у тех, кого знаю.
   Самое худшее — то, что грохот заберёт меня с собой. Я стану его частью, перестану быть. Каждый боялся бы на моём месте: кот либо человек.
   — Скоро всё кончится, котик, — гладит меня бабуля. — Мы поплывём на Корабле.
   И потом обращается к старику:
   — Укутай шею шарфом. Сейчас за нами придут.
   — Ты уверена? Если сюда не зайдут, мы останемся. Я и пальцем не пошевелю, чтобы попроситься на Корабль. Ты это хорошо знаешь. Мне просто честь этого не позволит.
   — Отопри дверь. А когда соберёшься, подержи котика, пока я одену пальто. Паспорта у тебя?
   — Да. Может, отдать тебе твой? Вдруг нас разъединят.
   — Держи меня за руку. Не думаю, чтобы мы потерялись.
   Старик подошёл к двери о открыл её. Ворвался желтый, колеблющийся свет, затемнённый силуэтами людей, бредущих по коридору. Их становилось всё больше, пока они не слились в единый поток. Я смотрел на них и не узнавал. Настоящие люди оглядываются, обращают внимание на прочих, даже если спешат. Куда же шли эти? Зачем нам нужно идти с ними? Они не из моего племени. Заплакал маленький ребёнок, который ещё не умеет ни ходить, ни брать с собой еду. Который понимает в том, что происходит, ещё меньше, чем я.
   А дальше остались только это тусклое жёлтое свечение и блестящая плёнка воды на полу.
   — Куда же вы? А мы? — тихо сказала бабуля. — подождите нас! Мы — незрячие. Мы не найдём дорогу на Корабль.
   — Я знал, что так будет. Нужно было присоединяться ко всем. Пойдём следом. Пока не поздно.
   — Да-да, пойдём следом! Я спрячу котика под пальто. Мы ведь не остались здесь одни?
   Разве она не слышит, что здесь полно существ, которые притихли, слушая шаги людей, наконец покинувших их. Да долго ли им радоваться?
   Когда старик передавал меня из рук в руки, я знал, что убегу от них. Всю жизнь за меня решали, так легко ли будет мне на этот раз сказать «нет»? Я дрожал, и ни один звук не мог вырваться из моих грудей.
   — Пошли, — заторопился старик. — Куда подевалась моя палка?
   Может, ему нужно было сказать что-то на прощание той комнате, в которой они прожили столько лет, на стенах и вещах которой напластованы частицы их бытия. Не жалко ли оставлять приют, который должен был стать последним? Эту треснувшую скорлупку, заливаемую дождём? Нет, он не сказал ничего, даже не заплакал. Просто вышел, поддерживая под руку женщину, у которой за пазухой был взрослый чёрно-белый кот, чей хвост предательски свисал из под полы. Каждый, кто посмотрел бы на неё, сразу же заметил бы кота и спросил себя: «Зачем брать животное туда, где и людям тесно? Дайте, наконец, покой существам, которые вам не принадлежат! Отпустите их на свободу!»
   Но никого нет ни спереди, ни сзади. Только тусклый жёлтый свет, которого не видят двое слепых стариков, готовый погаснуть в любой момент,. Их скукоженые фигуры в затхлой одежде, корявой обуви движутся в этом свете. Противно плещется вода под ногами. Когда её станет больше, сюда заплывут рыбы, серые и вёрткие, а сейчас болтается мусор: обертки, окурки, пустые ампулы из-под лекарств и прочее... Легко поскользнуться и упасть тому, кто вслепую човгает мокрыми ногами по бетонному полу. Им бы идти поскорее, чтобы успеть, но куда? Времени нет — остаются последние минуты, скоро его сменит хаос. Ничего не поделаешь: такое уже было не раз. Колесо вращается, мяч катится, жизнь утекает сквозь самые узкие щёлочки. Никто никуда не исчезает, только изменяется: живые — в мёртвых, огонь — в пепел, вода — в воздух, мысли...
   Не бойтесь. Вот идёт вам навстречу спасательная команда в пятнистых мундирах, в непромокаемых плащах, с красными от бессоницы глазами. Они загонят «заблудшую овцу» в общество, неважно, слеп ты, крив или убог. Подумайте, какое счастье оказаться в уютном местечке, с чашкой горячего чаю в руках, слушать людские разговоры, откликаться на их речи. Одинокий человек — не совсем человек. Может, когда взойдёт солнце, вы его увидите...
   ...И вот я снова позволил себя забрать, не зная, отчего. Меня передают из рук в руки, и это при том, что у меня есть лапы, хвост, зубы и когти, и мог бы себя защитить и сам. Странное дело: тело моё расслаблено, будто я собрался проспать эту надоевшую катастрофу вместо того, чтобы искать выход. Дверь остаётся отворенной настежь. Мои хозяева не оставляли ни малейшей щёлки. Боялись, чтобы я не убежал. В действительности, дверь нужно было закрывать не потому, чтобы удержать кота, а для того, чтобы не вошёл кто-то чужой. От чужого не знаешь, чего ждать. У него совсем другой запах. Мне тогда становилось интересно и страшно: я мог почуять запах дыма, мяса, даже других существ. Я прятался в уголок и обдумывал каждый запах, определяя его особенности. В моей памяти хранится множество запахов, приятных и не очень.
   Как только мы вышли, мне в ноздри ударил запах страха. Люди потеют по-другому, когда боятся. Но у них очень слабое обоняние, чтобы почувствовать запах страха. Кто-то начинает бояться, а кто-то — нет. Я испугался и начал осторожно сопротивляться: высвободил переднюю лапу.
   — Если будешь вырываться, я тебя не удержу.
   Я ощутил, как вместе со страхом во мне нарастает протест. Зачем было брать меня из-под двери? Хозяева должны были позаботиться обо мне.
   И вдруг я увидал яркий свет в конце коридора, тёмных людей, несущих этот свет (или он их нёс). И резкий чужой запах: не страха, а силы, вызывающей этот страх. С каждой минутой они приближались к нам.
   — Мы здесь! — тоненьким голоском заскулила бабуля. — Помогите!
   Странно, что она не испугалась этих тёмных людей. Но я был котом и не мог осилить ещё и это впридачу. Одним прыжком я оказался на полу и бросился назад, потому что впереди были чужие. Я повторно остался один. Может, навсегда. Может, я пожалею, что оставил людей, кормивших меня, гладивших, чесавших за ухом, говоривших ласковые слова. Но настало время, когда каждый должен заботиться о себе сам: время катастрофы. Я не долго бежал, когда учуял запах дома, к которому тоже примешивался резкий запах страха. Я ещё подумал, что хозяева ждут меня, чтобы взять на Корабль. С ними бы я пошёл.
   Дверь была приоткрыта. Я мяукнул, позвал хозяев, а потом быстренько прошмыгнул в щель. Тут было темно. Я ходил по комнате, звал, хотя знал, что здесь их нет. Но мне нужно было подавать собственный голос, чтобы дом слышал его.
   Я нашёл свою миску и похлебал немного холодный пересоленный суп. Это меня успокоило. Поев, я сел на кушетку, до сих пор сохранявшую приятный запах девочки. Тут вдруг послышались чужие голоса. Я только успел спрятаться, как в проёме двери вспыхнул ослепительный луч света.
   — Никого нет. Пошли дальше!
   От этих грубых мужских голосов я весь сжался и ещё долго сидел, слушая, как удаляются шаги. Некоторое время спустя я снова успокоился. Правда, жгло во рту и я слизал воду с подоконника. Но такое бывало и раньше. Хозяева всегда забывали наливать мне чистой воды. Казалось, они сейчас вернутся. Девочка возьмёт меня на руки и скажет: «Ты соскучился по мне, мой котик?» Постепенно моя шерстка поглощала знакомые запахи безопасности, покоя. Я задремал на подушке с мыслью, что, наверное, люди вернутся в этот дом.
   Мне даже приснилось сновидение. Плохо, когда ты крепко спишь, и тебе снится сновидение. Тогда ты целиком беззащитен. И сновидение было плохое. Будто сижу я на подоконнике, греюсь на солнышке и, вдруг, за форточкой появляется огромная чёрная птица. Я — очень маленький по сравнению с этой птицей. Она сердито кричит, бьёт клювом в стекло, а я не могу убежать. Становится темно, потому что птица закрыла солнце.
   ...Чёрная вода разбила форточку, а не чёрная птица. Вода хлынула через окно, я бросился к двери. Но и там шумела вода. Она подхватила меня. Я изо всех сил работал лапами, удерживая голову над водой. Меня несло мимо закрытых дверей, за которыми слышался крик других котов, вытьё собак, плач совсем крохотных детей. И я увидал, как вода несёт тела мне подобных. Я не сразу понял, что они мертвы. Вода несла клетки с мётрвыми птицами, чьё оперение намокло в воде, плыли золотые рыбки, обломки мебели, бутылки... Мне удалось ухватиться за детскую ванночку, что на мгновение продлило мне жизнь. А потом что-то загремело, затрещало, я вместе с водой полетел куда-то вниз, перестав ощущать ужас, боль, холод...

                Один


   Не было времени осматриваться вокруг на открытом для всех глаз берегу и я поспешил спрятаться в густой траве, пахнущей солнцем. Всё мне было в диковинку и впервой: летающие цветы, букашки, ползающие по стеблям, резкие запахи почвы и мышей... Я познавал то, что видел, что слышал, чего касался, и мне всё было приятно. Не мог только смотреть на воду, из которой появился. Солнце высушило мою шерстку, я её хорошенько причесал, а потом заснул. После хорошего сна я занялся охотой, тоже впервые. Откуда-то я знал, как это делать.
   Я не был беспомощным кутёнком, плачущим посреди пустыря, пытаясь вызвать у кого-то материнские чувства. Чувствовал, как после отдыха и охоты моё тело наливалось силой, а сердце — отвагой.
   Так прошёл день. Затем я пошёл искать себе подобных. По пути взбирался на деревья, звал птиц, суетящихся в ветвях. Мне нравилось даже, как они меня соблазняют, подлетая к самому носу. Но я был сыт и только делал вид, что охочусь. Потом мне встретился небольшой ручеёк, из которого я попил воды, а потом легко перепрыгнул.
   Прошло ещё время и солнце начало клониться ко сну. Умолкли дневные птицы, проснулись вечерние, появилось больше теней, темнело и на небо выкатилось огромное колесо Луны.
   Я понял, что не засну в эту ночь. Луна была вольна, как и я: мы оба вышли. Она — на небе, а я — на земле. Я знал, что когда-то это случится, ведь то, что возможно во снах, возможно и наяву, и во мне нарастала сила. Но не сила когтей и зубов, придаваемая мне нагретой солнцем землёй, а сила, которая просвещала взор, вымывая из моего сознания страх и скованность. Я видел всё сразу: и вверху, и внизу, и то, что происходило за спиной, что придавало мне чувство безопасности. Я становился единым оком, круглым и всевидящим, становился как бы Луной, которая светит. И ещё никогда не приближался так близко к небу. Это был иной мир, куда я попал, не помня, как. Трудно поверить, что это тот же мир. С мутными потоками воды, страхом, стенами, из которых нет выхода. Но я же вышел!
   Вот так и сидел, пока не стало светать. Встретив Луну, теперь я встретил Солнце и пошёл туда, откуда оно медленно восходило. Его тепло напомнило мне, что я живое существо из плоти и крови, что я — кот, которому нужен отдых. Понемногу моё возбуждение спало и мне уже хотелось восстановить свои силы. Солнце и Луна встретились на небе, и, полюбовавшись этим зрелищем, я ощутил непреодолимое желание заснуть. Нашёл тропинку, и это было хорошо, потому что роса холодила мои лапы и живот. Вскоре я почуял слабый запах дыма и жилья: перед глазами выплыл домик, какого я сроду не видал — из старого потемневшего дерева.
   Ну, что же, сказал я себе: нужно узнать, кто здесь живёт. Но, обойдя домик вокруг, обнюхав, выслушав всё, я понял, что сейчас здесь никто не живёт. Дверь и окна были закрыты.
   Доски крыльца успело нагреть солнце. Я примостился там, наблюдая прикрытыми глазами за тропинкой и лесом, но тепло и тишина погрузили меня в счастливый безмятежный сон. Похоже, думал я, позёвывая, что у меня напрочь исчезло чувство опасности.
   Сквозь сон я слышал пение птичек, шелест листьев, время от времени раскрывая глаза, чтобы удостовериться, где я. Наконец, тепло окутало меня так, что все звуки и запахи исчезли.
   Просыпался я долго. Сон смежил мне веки, лапы не повиновались, в ушах стоял звон (наверное, перегрелся на солнце) , хотелось пить.
   Откуда-то приплыл сладкий запах молока. Когда я окончательно проснулся и лизнул лапу, чтобы поймать этот запах, то увидал неподалёку, у порога, блюдце с молоком. Не задумываясь, я вылакал тёплое свежее молоко. Ничего вкуснее я до сих пор не пробовал. Это молоко вобрало в себя тепло и вкус нового мира. Я весь дрожал, пока пил его. Вспомнил себя, крошечного, когда лежал у тёплого материнского бока, а её язык вылизывал мои закрытые глаза. Я не знал, зачем мне глаза, пока не прозрел и не увидал впервые свет. Когда я закрывал глаза, он исчезал. Так я осознавал связь между собой и светом.
   Вообще, я вспомнил то, о чём никогда не вспоминал. Когда меня отняли от матери, я от разлуки чуть не свихнулся. Искал что-то тёплое, мягкое, а когда не находил, то плакал. Мать не успела научить меня многому: я не умел ни умываться сам, ни есть из тарелки, был очень доверчив. Меня забрали от матери люди, огромные создания, напрочь отличные от нас. Я был им зачем-то нужен. Теперь я уже немолод, но и до сих пор не соображу, почему люди отрывают нас от матери и стараются стать нашей семьёй. Однако, я принял правила этой игры: к женщине, которая меня кормила, был благосклонен, с хозяином — почтителен, а с девочкой у нас сложились приятельские отношения. Я играл с ней, когда этого хотел. Она прощала мне случайные царапины, а я — грубое поведение. Так постепенно я забыл мать и вырос. А позже захотел познать мир и себе подобных в нём. Но мне не дали.
   ...Были ещё бесконечные дожди, дом, который тонул. Все люди покинули его, поэтому он и утонул. То, что было очень давно, я помню лучше.
   Вот о чём напомнило мне молоко. Я отяжелел, когда вылизал блюдце. Но, ступив несколько шагов, снова почувствовал в себе упругость. Еда — это сила.
   Я подошёл к двери. Она была на замке. Тогда обошёл домик кругом. Если бы здесь кто-то был, я бы услышал даже дыхание этого существа.
   Мир манил меня: я отправился в сумерки познавать его далее. И не только мир, а и собственное тело. Теперь я удивлялся, какой был вчера неповоротливый. Влез на высокое дерево и не мог спуститься. Ветер угрожающе размахивал ветвями.
   Я хотел звать на помощь, но одумался: неизвестно, кто откликнется на мой призыв. Например, какое-то создание, которое не понимает меня — пёс. Люди зачем-то свели нас вместе, хотя мы совсем разные. Ужасно, когда собаки и кошки живут в одном доме.
   Одним словом, вдоволь покачавшись на верхушке дерева и проголодавшись, я спустился вниз хвостом, стараясь не смотреть на пропасть подо мной. Страх высоты исчез. Достаточно ещё раз его преодолеть, и больше не боишься.
   Очень быстро я научился бесшумно ходить по траве, обегать открытые места, прятаться от непогоды в дуплах деревьев, мгновенно определяя, есть ли там кто-нибудь... Но утром я всегда возвращался к домику на опушке, засыпал, просыпался, пил молоко.
   Однажды я заметил, что с деревьев опадает листва и в ней очень сложно не шуршать. Что становится холоднее, чаще идёт дождь и не видать Луны. Она грустит, прячась за тучами, тяжёлыми и тёмными. Это напомнило мне то, о чём я давно забыл: всюду вода, люди, которые, казалось выдыхают страх, шум, грохот, падение вниз головой. Может, это был сон. Попивая молоко, я вспомнил всю свою прежнюю жизнь. Там не было конца света.
   Как-то, проснувшись раньше от холода, я не увидал блюдца с тёплым молоком. Зато дверь в дом была приоткрыта. Я долго колебался, стоит ли мне туда входить, ведь я снова мог попасть в ловушку. К людям, которые отберут у меня деревья, добычу, возможность уйти. Но изнутри пахло молоком, веяло теплом, а на крыльце всё тяжелее было найти сухое местечко, которое не продувал бы ветер. Кроме того, я похрамывал: в лапу вонзилась заноза и я не мог ступать.
   Вначале я тихонечко подал голос. В большинстве случаев приходилось молчать. Этот новый мир был таким просторным, большим, что мой голос казался слишком слабым для него. Да и было ли это разумно — заявлять о себе? Я уверен, каждый кот затаился бы в таком случае. Осторожность никогда не бывает лишней.
   Тогда я вошёл. Странно было видеть вокруг себя стены, а над головой — потолок. Я даже отпрянул, потому что в сознании мелькнуло страшное воспоминание: всё рушится под напором чёрной воды. Однако, ничего не произошло. Из другой, тоже открытой, двери струилось тепло с горьковатым привкусом дыма. Видимо, кто-то жил в этом доме. Я никогда не видел дома, в котором бы никто не жил. Таково назначение всех домов. Когда их покидают, они разрушаются. Иногда дом не видит, что в доме живут другие, меньшие создания, которые боятся уйти или просто не знают, куда им пойти. Как не знал я.
   Но этот дом был иной. Деревянный. Он, наверное, рос, как дерево в лесу. Я прожил здесь некоторое время и заметил, что деревья — тоже существа, которые, правда, не ходят и не охотятся. И это мне нравилось, потому что мы не мешали друг другу. Никто не вмешивался в мою жизнь, я был один и радовался этому.
   За дверью не было никого. Я бы услышал дыхание, малейшее движение. Это могла быть и ловушка, но, если подумать, то необходимость в еде, тепле, отдыхе сильнее страдания. Поэтому я коротко и негромко приветствовал этот дом и вошёл, потому что там пахло молоком и веяло теплом.
   Печь занимала полкомнаты. Что это за печь, я узнал позже, когда обжёг себе лапы, пытаясь как можно скорее согреться. Сквозь дверцы просвечивало пламя. Свеча не давала столько тепла и пахла совсем по-другому. А ещё здесь стояла кровать, укрытая покрывалом из шерсти, стол, стул и полка с посудой. Около печи стояло блюдце с молоком, то самое. Я выпил молоко и сразу повеселел. Меня страшно разморило и я забыл об осторожности. Прыгнул на печь, застеленную сверху чем-то мягким и мгновенно заснул. Там был такой тёмный уютный уголок, о котором можно только мечтать. А на улице снова шёл дождь, то сильнее, то тише...

                Вдвоём



   Я вызываю у него бесконечное доверие. Даже не знаю, как это мне удалось. Я заприметил его ещё летом и каждое утро ставил на порог блюдце с молоком. А осенью оставил дверь приоткрытой, чтобы он вошёл. Наша первая встреча была волнительной: жалобно мяукая, он выполз из тёмного печного закоулка. Нетрудно было понять, как неловко оказаться на чужой территории. Он позволил себя взять на руки, дал вытянуть колючку из лапы, выдавить гной и мурлыкал, мурлыкал, мурлыкал.
   Любое неосторожное движение с моей стороны — и я потерял бы его доверие. Это маленькое создание, не самое совершенное изо всех, которых я создал, имело чувство собственного достоинства. И когти, которыми, кстати, никогда не царапал меня. И больше ничего. Как только я садился, кот оказывался у меня на коленях. Он не умел сдержавать свои желания. Он подчинил меня себе и я всё больше оставался с ним в доме. Не знаю, почему, но он был мне самым близким. И я не мог удержать слёз, когда, вылизывая себя, он лизал мои руки, на которых была кровь невинных созданий, сотворённых на муку.
   Да, я создал их для любви, для наполнения пустоты, для радости в собственном одиночестве, но дети покинули меня, забыв вернуться. Я не наказывал их: они сами себя наказали, избрав безпутную жизнь.
   Каждому я оставил часть своей силы, чтобы когда-нибудь они всё-таки возвратились ко мне. Напрасно. Вернулся пока что только кот, странное создание, служившее игрушкой для других, считая, что иные — его игрушки. Может, кот прав, ведь он подчинил меня, занял место на моих коленях и я не могу встать, потому что не хочу его потревожить.
   Когда я выхожу, он сопровождает меня. Мы осматриваем наш лес, наш ручеёк, наши тучи, наше солнце, птиц, букашек... Как бы я хотел, чтобы моя боль утихла, боль о мире-самоубийце, считающем меня виновным за моё невмешательство. А между тем каждая частичка моей любви призывает его: вернись!
   Что сейчас там происходит? Спасаются не самые лучшие, спасаются самые сильные. Лучших всегда приносят в жертву.
   Смысл моего существования — ожидание. Над этим я размышляю долго и тяжко, терпеливо пересиливая боль. Когда кот утомлялся, я брал его на руки, и не однажды он засыпал, приникнув к моей груди. А по вечерам, в тепле, когда за окном падал снег, мы беседовали. Для этого не нужно раскрывать рты.
   Кот спросил меня как-то:
   — Почему у меня нет больше воспоминаний о прошлом и будущем?
   — Прошлое и будущее — для тех, кто чувствует страх перед жизнью. Что тебе до этого?
   — Я вот себе думаю, — продолжил кот, лизнув мою руку, — хотел бы я видеть себе подобных?
   — И что?
   — Наверное, нет. Кто-то из них мог сделать мне больно или я — ему. Кто-то хотел бы сидеть на твоих коленях, а я завидовал бы. Нам лучше вдвоём. Мы понимаем друг друга. Ты тоже не хотел бы видеть себе подобных. Чтобы кто-то не соглашался с твоими мыслями. Чтобы кто-то другой брал меня на колени. Я сразу почувствовал, когда тебя увидал, что ты - такой же, как я. Правда?
   — Правда.
   Мы посмотрели друг другу в глаза и увидели бесконечное одиночество, в дверь которого никто никогда не постучит. Просто потому, что не знает, где нас искать.

                Никополь,
                январь-февраль, 2011 г.