Лысенковщина в поэзии

Лысенковщина в поэзии

Башковитый был мужик Трофим Денисович Лысенко. Точно знал, что именно, что конкретно понравится и большим вождям,  и большинству населения страны.
А нравилось и нравится одно – простота и очевидная доступность метода, стиля. Тем более, что задача им была поставлена привлекательная: обильно и сразу накормить народ. И при этом (личная программа) прожить долгую,  благополучную жизнь.
«Народному академику» удавалось многое, и он действительно был незаурядный агроном. Удавалось Трофиму Денисовичу потрафить Иосифу Виссарионовичу, а потом и Никите Сергеевичу. Нравился он им своими великими посулами, даже и наглядными (в основном опытными) образцами новых сортов. И только после отставки Хрущёва звезда Трофима Денисовича заметно пошла на закат. Впрочем, наград и званий никто его не лишал, прожил он тихо и безбедно до 1976 года.
Но уже писались «Белые одежды» Дудинцева, ходившие в самиздате, а в советских энциклопедиях  70-х годов о Герое Соц. труда, Академике, лауреате и прочее, и прочее, уже появлялись первые, ещё весьма сдержанные оценки его деятельности, например: «…ряд положений Л. не получил эксперим. подтверждения и производств. применения…». ( Малая Советская Энциклопедия).
 Уже мировая и отечественная генетика  публично развенчивали Лысенко, объявляя его невеждой и самодуром, принесшим в жертву романтическому бреду реальных учёных.
Но чем же брал, заставляя плясать под свою дудку умнейших людей, Трофим Денисович Лысенко? Среди попавших под его обаяние был и великий ученый Николай Вавилов. Он одним из первых заметил  талантливого агронома, помог его продвижению. Потом, правда, ученик свёл в могилу учителя, но это уже иная драма, широко известная ныне. Проблема неоднозначна и даже загадочна тем, что великий учёный сам выдвинул своего будущего могильщика! Почему?..

Лысенко не так примитивен, как его пытаются сейчас представить. Он бессмертен и неизбывно опасен для окружающих. Особенно тем опасен, что простецки изворотлив, привлекателен посулами, умён. Одна лишь его фраза о том, что калечить землю железом, а тем более взрывать её динамитом – величайший грех, одна лишь эта, человечная и, по сути, глубоко верная мысль, доныне заставляет думать о феномене его успеха. Уже лишь ею одной он расположил к себе многих..
Хотя мысль, конечно, не новая,  об этом  ещё древние знали. А великий Парацельс прямо предупреждал – вместе с хлебом люди едят звёзды, а потому опасно обрабатывать землю железом, с таким хлебом войдёт в человека холод убитых звёзд.
Но в  те, старые времена, сеяли с руки, из лукошка, а пахали сохой. Железный плуг ещё только мерцал на горизонте. Во времена же Лысенко уже не только плуга – трактора было не отменить! И народный академик это прекрасно понимал. Но ещё крепче он понимал то, что будет мил своей «простой, чистой правдой» человеку от земли, состоящему в мифологически-непреходящей вражде с прогрессом. Да, зерно с руки, из лукошка, а борозда от сохи – всё это и впрямь даёт качественно иной хлеб, учёные не отрицают, но как при этом накормить не только свою семью, но и всю планету, очень уж сильно перенаселившуюся с тех самых, пасторальных времён? Как?
А плевать! Главное – привлечь к себе внимание, ударить в «архетип», вырвать аплодисмент народный, а там и благосклонность вождей...

Здесь очень важно не забывать о том, что не одни только русские земледельцы, искони взрывавшие землю сохой, плугом, а потом и тракторами, жили в той великой стране,  важно помнить, что немалую часть Советского Союза составляли потомственные азиатские кочевники.
Вы не задумывались, почему классическая азиатская обувь по виду такая странная? С загнутыми вверх носками? Видели это в иллюстрациях к восточным сказкам многие, но, наверное, мало кто задумывался – отчего такая форма? Вопрос это непростой, и ответ на него лежит в сферах глубинного, религиозно-мировоззренческого плана.
Если кратко, то вот: земля – это Святое, это дар Всевышнего, предки завещали её как святыню. Покалечить землю – совершить великий грех. Потому и носки обуви должно загнуть вверх, от греха подальше. Понимаете? – не просто взрывать землю грешно (сей мотив талантливо использовал Лысенко), но даже ковырнуть её невзначай опасались кочевники!
Среднеазиатские республики и доныне в глубине души не простили Империи того, что «новосёлы-целинники» распахали их исконные пастбища. Да, всей страной тогда поднимали Целину. Да, пытались вдоволь – после страшной войны – накормить хлебом людей, но животноводство-то во многом загубили при этом! А земли, необдуманно распаханные в порыве энтузиазма, нередко давали всего лишь по 7-12 центнеров с гектара…
В издревле хлебородных областях Средней Азии всегда выращивали хлеб. Предки   в этом разбирались, знали места, где стоит пахать, сеять и собирать приличный урожай. А там, где добрый хлеб не может вырасти, никто никогда и не сеял. Зато там прекрасно выпасали скот. Такого барана выращивали – во всём мире не отыскать!
(Предприниматели в начале перестройки целыми самолётами возили казахстанских баранов в Арабские Эмираты, там баран-то жиденький, не очень вкусный, ни в какое сравнение не пойдёт со среднеазиатским).
Великую скотоводческую культуру загубили во имя Большого Порыва.
И теперь на некогда прекрасных пастбищах по инерции всё вырастает смешной урожаишко… и по-прежнему нищи колхозы. А вернуться обратно, на круги своя, почти уже невозможно – если даже перестать сеять хлеб на этих, испорченных площадях, там ещё сто лет осока будет лезть из земли. И ничего больше. Землю долго лечить надо…
Сейчас, когда особенно актуальна общепланетарная экология, становится ясно, что кочевники – в сегодняшнем понимании экологических проблем –  были, пожалуй что, гуманней земледельцев. Впрочем, без хлеба и они не обходились, выменивали у соседей на кумыс, мясо, шкуры. А кое-где и сами сеяли, в изведанных местах.
 
Без хлеба нельзя обойтись. Значит, землю пахать надо. Причём, глубокой  вспашкой. А чтобы прокормить всю планету, нужна техника, железо, мужество….
Да, но как же при этом быть с экологией? Выбор тут радикален – или всем исчезнуть с лица земли, как планетарным вредителям, либо не кликушествовать о ранах земных, а с умом сеять хлеб. Добрые всходы  получить хочешь, сей там, где это самой природой подсказано. Вот в чём корень проблемы.
А особенно тонкий (и особенно важный для нас, в нашей литературной теме) разворот этой проблемы вот где: выведение по-настоящему сильных сортов требует не только и не столько энтузиазма, сколько долгой, вдумчивой, не обещающей быстрых результатов и наград работы.
Читатель вправе спросить – а при чём здесь Лысенко? И какова связь земледелия и поэзии, культуры?
Есть связь. Не очень прямая, но очень глубокая связь. Собственно, слово «культура» изначально было связано именно с землёй, с земледельческим культом. С искусством и умением выделять из армии сорняков нежные и редкие на земле злаки, которые становились культурными потому, что их долго, терпеливо обихаживали, охраняя от нашествия мощных, куда более мощных и неприхотливых, нежели культурный злак, сорняков. Это требовало суровой организации быта и внутреннего мира земледельца.
(Это уже потом, с течением времени и переменой ценностных векторов, слово « культура» стало связываться у нас в первую очередь с искусством, литературой. Но ещё до этого, по мере роста городов, а значит и населения, связанного не с землёй вплотную, а с занятиями иного рода, слово «культура» было более относимо к сфере профессиональных отношений, нежели к земле или литературе. Культура Учителей. Культура Инженерии. Врачебная культура…)
Культурный человек – значит не свободный от всего и вся, но внутренне жёстко организованный человек.  Культура вообще репрессивна по определению. Точнее даже – саморепрессивна. Иначе нельзя, иначе сорняк задушит…
А он, как оглянешься – душит! Душит культуру, миленький, сочный, часто очень даже яркий сорняк. Как оглянешься – лучшие грядки разобраны, и туда не пробиться доброму злаку, там только для «своих» место оставлено. Читай в нашем контексте – для родственников нынешних хозяев масс-медиа, для их любовников и любовниц, племянников, детей, внуков… мам, пап, дедушек, бабушек, нянюшек...
Хорошенькое такое домохозяйское царство!

И здесь речь не только о гламурных романчиках и домохозяйкиных детективчиках. В конце концов, лёгкое чтиво не требует особой культуры, долгих раздумий, творческих усилий. Почему бы хорошей (нужной) знакомой не дать проявиться публично? Тем более, когда у неё язык неплохо подвешен, тем более, когда легкость в мыслях и фантазиях, в их изложении – ну просто необыкновенная! Тем более, что хозяин барин, тем более, что классика, особенно поэтическая – это теперь «неформат», теперь «все знают» как это тяжело, скучно… неподъёмно для современных людей. Жизнь другая теперь, одним словом.
Да шут бы с ними, с этими гламурами и пакет-буками, они неизбывны, как пошлость людская. И слабость человеческая простительна – читательская слабость.
Но не издательская!
Вот на них, издателях и владельцах масс-медиа (телевидения в первую очередь!) лежит главный грех духовного безобразия. Сказано – греху невозможно не прийти в мир, но горе тому, через кого он придёт, кто соблазнит «малых сих». 
Речь собственно о том, что издательские требования, капризы и пристрастия есть ни что иное, как проявление «лысенковщины» в современной литературе. Особенно в поэзии. О чём и пойдёт более подробный разговор ниже.
Но ведь по большому счёту не издательства несут основной груз вины,         
они иногда всё же публикуют стоящие вещи. Малыми тиражами, конечно. Требовать больших – нереально. Особенность нынешней ситуации в том, что основной информационный поток с последней трети 20 века зримо переместился из книжного русла в русло аудио и видеоиндустрии. И увёл за собой большинство читателей.
Сейчас только русские «толстые» журналы и некоторые литературные газеты с традицией способны демонстрировать высокий вкус, гарантировать настоящий поэтический уровень. Но вот беда – тот самый, легендарный русский литературный журнал, как уникальное в мировой культуре явление, находится на грани исчезновения. Скажем помягче, в стадии выживания. Их тиражи не превышают 10 тысяч экземпляров. Средний тираж – 5-7 тысяч. И это великие журналы, иногда с вековой историей! Их надо спасать, спасать на государственном уровне. Их не так много, русских журналов с традицией. И не так уж много денег нужно на их поддержку.

Тоска, тоска по живой воде нас всех когда-нибудь ещё спасёт, когда очень уж затошнит от кипячёной, мёртвой…

Но отбивать у интернета и телевидения своих читателей (особенно молодых) нужно сейчас, не откладывая в долгий ящик. Иначе ничего, кроме монитора, они через десяток лет воспринимать уже не станут. Или просто не смогут.
Если в каждой сельской,  даже в школьной библиотеке страны будут организованы по целевой программе годовые подписки, тиражи вырастут на порядок! (Сейчас государство помогает лишь самым значительным библиотекам, и за счёт этого держится небольшой журнальный тираж). Как никогда ранее, важно сохранить живого читателя, который сейчас находится преимущественно в глубинке, где пока трудно с интернетом и телевидением.
Я абсолютно уверен, что если в  любой деревенской библиотеке будут подшивки хотя бы таких центральных журналов, как «Москва», «Дружба народов», «Наш современник», «Новый мир», «Литературная учёба»… самых разных по направлению, но непременно со взыскательным литературным вкусом журналов, читатель потянется к ним. Здесь невозможно дать полный список достойных журналов, поэтому навскидку назову ещё хотя бы такие значительные региональные журналы, как: «Север», «Дальний восток », «Дон», «Простор», «Бельские просторы»… (Последние два, слова Богу, стоят на госбютжете – Казахстана и Башкортостана соответственно. О чём это говорит? Информация для размышления…)
Поддержка бесплатной подпиской всех публичных библиотек – вопрос стратегический. Вопрос, если угодно, государственной безопасности.
Тем более, что очень уж много библиотек разорено и уничтожено за
последние годы. Серьёзных же изданий, достойных господдержки, также не очень много. Пожалуй, не более двух десятков. То есть, затраты совсем не катастрофические для бюджета. Да и от стабилизационного фонда «оторвать толику» на эти цели – совсем не грех . А то и стабилизировать в одичавшей стране нечего будет.
 
Убиваться же по поводу экспансии интернета нет смысла. («Глупо спорить с веком» – говорил А.С.Пушкин). Просто всем надо научиться пользоваться  всемирной информационной системой, не впадая в наркотическую зависимость от виртуальных «улётов». Разрастание интернета неизбежно. Но чтобы не утратить книжной культуры, за неё нужно бороться. Бороться здесь и сейчас, на самом высоком уровне, на государственном. И поддержка лучших журналов через сеть ещё сохранившихся в стране библиотек – это, пожалуй, самое действенное средство.

Да если будут в школьных и ведомственных библиотеках подшивки хотя бы  «Литературной газеты», она будет зачитана до ветхости! Мы просто не представляем себе во всей полноте скрытого (часто неосознаваемого) читательского голода огромной страны. Но ведь книги ныне дороги, особенно для обедневшей провинции. Значит, читать в глубинке люди вынуждены в основном лишь то, что им предлагается в бесплатных библиотеках. Чаще всего это чепуха в ярко-обложечной шелухе. Но из этой чепухи складывается представление о современной литературе. Так стоит ли дивиться одичанию и культурной деградации, грозящей обернуться «всеобщей и полной «дебилизацией» населения?
А предлагать бы нужно высокую литературу. Тогда, глядишь, и вкусы, и требования читательские повысятся. Это жёстко взаимосвязано. Не сразу, но вкусы вырастут, и окрепнут. И со временем неизбежно выяснится, что это было величайшей глупостью (если не чьей-то сознательной подлостью): долгие годы внедрять мыслишку о том, что поэзия устаревший жанр, что она скучна.

Поэзия была и остаётся самым жгучим, самым живым, самым интересным из всего, что создано на русском языке. Вот только настоящая поэзия не востребована…
Да вправду ли уж невостребована? Говорят, есть такое мнение…
Всё просто и банально на деле. Вечное шкурничество человеческое, забираясь всё выше, вознеслось уже и до Парнаса. Так, настоящему в современной поэзии просто не дают пробиться «лысенковцы», разобравшие лучшие «грядки» масс-медиа и успешно взращивающие там на потребу дня явную безвкусицу, сорняки. А  сорнякам-то вовсе не нужна хорошая почва, они где угодно вырастут, да ещё и на культурный злак попрут…
И при всём этом мне, например, абсолютно ясно, что трясину поэтического безвкусия можно преодолеть. Но, конечно, представлять публике сильных поэтов нужно сейчас особенно тонко, с хорошей подачей или с комментарием умного критика.
И – заслушаются, и зачитаются люди. И – ахнут, осознав: да за что же мы столько лет в зелёной тоске пробарахтались, когда вот она, живая вода?.. 

Остаточный принцип финансирования, на котором  держат культуру, самоубийствен для страны, где духовное всегда ценилось выше материального. Потому и считали Россию великой. А не только по «валу». По высоте духовных взлётов когда-нибудь, в провиденциальной дали, на Высоком Суде определится Россия как воистину великая Держава.

Возвращаясь к «лысенковщине» в поэзии, повторю: лучшие грядки в информационных полях разобраны. Грядки разобраны, а добрых всходов на них не, и не предвидится. Нет настоящей метафизики? Нет. А почему? А потому, что нет для неё настоящей основы – самой физики. Нет значимого подтекста, ибо отсутствует сильный, добротный текст.
(Недавно один математик буквально возопил с экрана, что нет новой алгебры, потому что в загоне старая, как мир, арифметика!.. А пожилой спортивный педагог в другой программе словно бы подхватил вопль: нет здоровой, физически культурной молодёжи потому, что нет в стране самой физкультуры!..
Вундеркинды-рекордсмены – это на вывоз, на показ, общей ситуации они не оздоровят, да и не столько сам спорт важен. Куда важней физкультура, как массовое, общенародное дело, если страна хочет иметь перспективу!..).

Итак, нет Физики. Нет Текста. А что есть? Есть довольно ловкое имитаторство – под физику стиха, но и одновременно же под лёгонькую метафизику, точнее под её подобие. Неплохо овладел техникой сегодняшний имитатор. И результаты налицо: приятненькие текстики, эпиграммки – тут же, на гора, якобы прямо в студии… и мельтешат, и мельтешат с экранов подобия подобий… а всходов нет.
Настоящей пищи нет для сердца, для ума. Ибо нет подспудной работы (здесь бы можно сравнить её с долговременной и тончайшей работой генетиков), нет – судьбы.

О прозе скажу (или – спрошу) вкратце: а где великий русский рассказ? Рассказ требует любви, судьбы, долгого подвига безвестности. А романом теперь называют любой увесистый том, и читателю всё труднее отделить действительно глубинный поиск слова и смысла от  заверченной на компьютере пустоты (сиди и шлёпай без остановки, ни чернил, ни бумаги не надо!). За романы – премии дают, это солидно. А что рассказ? Это ж сразу, на малом пространстве ясно становится: кто Чехов, Лесков, Шукшин, а кому лучше вообще в литературу не соваться. Роман, прошу прощения у действительно серьёзных романистов, сегодня любой дурак напишет. Просто завыть иногда хочется – где ты, о великий, могучий русский рассказ?!.

Но мы о поэзии, о поэзии.

И я уже предвижу, как в разговоре о лысенковщине в поэзии мне возразят – утверждения голословны. Нет конкретики, нет реальных доказательств, примеров. Ну что ж, придётся очертить ряд конкретных явлений, имён.
Но в первую очередь придётся сказать о телевидении. Через него проходит девяносто процентов информации, культурной в том числе. (Интернет – статья особая, за ним, вероятно будущее, но пока это свой, отдельный мир, преимущественно молодёжный мир).
 «Весомо, грубо, зримо» – это как будто о телевидении, через хребты времён, сказано. Видеоряд, плюс звук, плюс информация. И всё «в одном флаконе». Ну, какая книга посоперничает с экраном? А там, в книге – главное. Там скоплено веками духовное богатство человечества. Книгу читать трудно, для неё нужно время, а его всё меньше в сумасшедших ритмах жизни. Нужна вдумчивость, неторопкость – работа, короче, нужна. Работа души, ума, сердца. Но работать лень. На «основной работе» наработаешься, так ещё и дома, «после работы», работать? А  зачем? на фига? Есть удобный, панорамный «ящик» с ручным пультом...
Это и понятно. Непонятно другое, за какими такими рейтингами  гонятся телевизионщики, что за непреходящая ценность такая – Рейтинг? Почему в жертву ему нужно приносить то самое драгоценное, ради чего и был придуман телеэкран?
Скажут – деньги. Рейтинг, это деньги. Даже если так, почему деньги обязательно делать на дерьме? А потом умненько оправдываться, внушая нам с вами, что народ (то есть мы) быдло, а быдло любит дерьмо. От добротной пищи народ отвык.
Но позвольте, а кто его так методично отучал все последние годы от добротной пищи? И почему с такой жадностью, тоской и любовью люди смотрят старые фильмы, «Голубые огоньки», литературные записи? Это что, другой народ?..
Нет, совсем не тоска по «ретро» приковывает к экранам миллионы зрителей всех возрастов, а  добротность, качество той продукции. Даже третьестепенные фильмы
50-60-х годов теперь смотрятся не без удовольствия. А тогда – фыркали. Ещё бы! Зачем они, рядовые фильмы, когда есть «Летят журавли», «Баллада о солдате», «Живёт такой парень», «В огне брода нет», «Иваново детство»… только перечисление шедевров не одну страницу займёт.
И смекнули телевизионные умники: надо срочно лепить ретро про ту, про великую эпоху, коли своя выдалась мелкая, никакая… и залепили, и залепили – целыми сериалами! Ан не глянутся они «быдлу». В чём дело? Под нос ведь суют, как раз то суют, чего и просили… Да не то, совсем не то просили! Просили и просят качества, высокого уровня, а не скороспелой поделки, даже про «те» времена.
Смешны нормальным людям все эти «ваши» Берии, Сталины, железные наркомы, о которых вы и подумать толком не успели, лепя поделки на продажу, не говоря уж о том, что художественный образ требует любви. Не любы вам те герои, ну и не вымучивайте вы их из себя! Возьмите лучше достойных современников.
Что, не видно достойных? Да, их трудно увидеть, если считать народ за быдло, кормить дерьмом, а в итоге самому потерять вкус и зрение. Но они есть, они всегда есть, достойные. Во всех областях человеческой жизни есть. Про все не скажу, но вот о поэзии попробую. О ней и речь.

Работая с подростками в литературной студии, первым делом всегда спрашиваю у новеньких студийцев: кого из современных поэтов знаете, цените, читаете?..
Честно говоря, даже радуюсь про себя, что Эдуард Асадов и сегодня самый популярный поэт у молодёжи, особенно у девушек, конечно. На фоне нынешней «жвачки» и якобы песенного «сахарного сиропчика», он просто классик. Радости вслух не выказываю, пытаюсь тактично «вывести» и на других поэтов. А про себя всё больше убеждаюсь: и Семён Надсон, и Эдуард Асадов – бессмертны. По-своему гениальны даже. И хотя про того же Надсона принято говорить, что это «Некрасов для бедных», сердца молодых читателей он и теперь забирает в плен как мало кто другой – бьёт сразу, в точку, в нерв!
Но по мере дальнейшего опроса выясняется несколько иная картина. Девушки и юноши (в основном 15-18-летние подмосковные подростки) считают самыми знаменитыми русскими поэтами современности… текстовиков-песенников. Их прежде называли просто текстовиками. (Я не путаю – Исаковский, Фатьянов, Ошанин, Матусовский писали не тексты, а именно стихи. Стихи для великих песен).
Да, популярные песенники и юмористы ныне представительствуют и отвечают перед молодёжью за всю великую русскую поэзию. Нужны имена? Пожалуйста, они у всех, я думаю, на слуху: Илья Резник, Лариса Рубальская, Владимир Вишневский, Игорь Иртеньев, Юрий Энтин… продолжить ряд? Он большой и разнообразный, в него войдут и Михаил Танич, и Леонид Дербенёв – авторы нескольких песен, действительно могущих стать народными. Впрочем, с полной достоверностью это проявит лишь время.
Но ведь и Рубальская, и Резник, и Вишневский уже тоже почти классики в сравнении с «Муси-Пуси» и «Ты целуй меня уже, я ведь взрослая везде…». Эти, почти классики, изящны, легки, остроумны. Они «хорошо хаваются пиплом» – по выражению телепродюсеров и режиссёров.
Да и кто бы против? Удаются песни, весёлые стишки, и добро.
Но когда только это, или в основном это грядёт с телеэкрана, чего уж дивиться  вкусам и выбору молодёжи? Почему-то кажется, что и самой Рубальской, и Резнику в глубине души горьковато от невозможности соответствовать великому статусу Первых Русских Поэтов, за которых выдают их теперь чуть ли не насильно. А может быть, даже и стыдно порой за то, что приходится представительствовать от лица Большой Поэзии, то есть играть не на своём поле. Умные ведь люди, с дарованием и вкусом. Не могут не понимать, что есть в России настоящие, большие поэты современности, которых просто «не выпускают» к широкой публике. Поскольку публику «ударно», в предельно сжатые сроки отучили от серъёзной, глубокой поэзии (да ведь кажется, кажется только, что отучили! Морок спадёт, и настоящее будет ой как востребовано!). 

Пока же, в нынешней реальности, настоящая живая Поэзия, точно подпольные «вавиловцы» в своём убежище, почти молча, почти втайне вынуждена свершать творческий подвиг. А «лысенковцы-продюсеры» всё толкают и толкают на экран одни и те же, «раскрученные» имена и лица. Такое ощущение, что лишь попадёт  популярный человек в «Останкино», так и не выходит оттуда с утра до поздней ночи. Только переходит из студии в студию, из одного ток-шоу в другое…
Справедливости ради надо сказать, что совсем иного рода «лысенковщина» (неизбывная, многоликая!) царила и в советские годы. Имя ей было тогда: «Официоз». Бодрые певцы режима ловко научились имитировать русскую классическую традицию, и обидно опошлили её. Это было, было, не стоит забывать. Но стоит помнить и другое: при вопиющем засилии официоза и пустозвонства в тогдашних масс-медиа, поэтам «нетрадиционным» всё же давали место – и в издательствах, и в журналах, и на телевидении. А с конца 70-х годов поэтический модерн и постмодерн при мощной культурологической поддержке, похожей на хорошо организованную акцию, вообще стал занимать лидирующие места в сознании читателей, особенно молодых.
Это звучало сильно: «поэтический авангард»! Но в этом самоназвании таилась профанная подмена, тогда ещё слабо различаемая широким читателем. Русский авангард, как одна из самых сильных ветвей русской поэзии, имеет свои корни и традиции, как в народном творчестве, так и в светской литературе. Авангард космичен, ошеломителен не только словотворчеством, но главное – творческим мирообразом грядущего.
В начале 20-го века авангард был мощно представлен такими именами, как Велемир Хлебников, Ксения Некрасова, Андрей Платонов (поэт, каждой строчкой – поэт!). А в конце века настоящий авангард словно бы рассеялся, или переродился… во что? В занятное штукарство, в перелицовку уже созданных стилей. Это, как совершенно ясно теперь, был даже не столько модерн, сколько постмодерн. Впрочем, речь здесь о другом: поэтам «нетрадиционным»  и в годы ликующего «официоза» давали жить, а не просто выживать. То есть, какое-никакое равновесие, если уж не гармонию сосуществования разных стилей и направлений, старались соблюдать. А ныне?
Как праздник воспринимаешь редкое появление на экране Олега Чухонцева, Владимира Кострова. Это действительно крупные поэты. И они уже как бы имеют небольшой «допуск» на экраны. (Хотя и почаще можно бы). Но кто и когда в последний раз видел в популярных передачах таких, к примеру, поэтов, как Геннадий Русаков, Пётр Кошель, Владислав Артёмов, Виктор Верстаков, Александр Хабаров?..  куда девались те же «нетрадиционалисты» Иван Жданов, Александр Ерёменко, Алексей Парщиков? – раскрученные в прошлом имена, но изрядно подзабытые уже. А ведь живы они, и не так чтобы стары... поверьте, этот значимый ценностный ряд можно длить ещё, ещё! Поэтому прошу не обижаться всех достойных неназванных москвичей, знакомых мне и не слишком знакомых, но равно ценимых.
Изредка стали появляться (в связи с премиями, скорее всего) Вера Павлова, Олеся Николаева. И на том спасибо. А где Мария Аввакумова, Ольга Седакова, Инна Кабыш, Нина Маркграф?… – тоже лишь небольшая часть достойного ряда…
А ведь это только москвичи, у которых всё же имеется некоторое преимущество перед провинцией. Кто видел, например, чтобы с экрана читала свои стихи кировчанка Светлана Сырнева? Поэтессой её назвать – язык не повернётся. Это большой русский поэт, чьё место в ряду с Анной Барковой, Марией Петровых.
Где галичанин Виктор Лапшин? Где самарцы Евгений Семичев, Диана Кан?.. где совсем уж нераскрученная, но не переставшая от этого быть настоящим поэтом Надежда Балакирева из Барнаула? Где уфимец Юрий Андрианов?
Где стихи юного русского гения (Царствие ему Небесное!) Алексея Шадринова? Это особенно горькая страница русской поэзии 20-го века, и её никак нельзя вычёркивать из памяти! Здесь мне видится какой-то рок, словно бы всё страшнее нависающий над русскими поэтами. Если Пушкину позволили прожить целых 37 лет, то Лермонтову – уже на десяток меньше. Павлу Васильеву – 26… а светлому вологодскому мальчику Алёше Шадринову, забитому извергами в армейской казарме 1992-го года, не дали прожить и двадцати! На все его изумительно чистые и пронзительные стихи отпустили всего лишь пять-шесть лет. Словно кто-то тёмный очень чутко сторожит: а вдруг он проявится, а вдруг он воспрянет, светлый русский гений?..
По высоте и естественности дара, по лёгкости и чистоте поэтического дыхания, в нём – навсегда 19-летнем! – уже можно было угадать явление поэта классического.  В лирических шедеврах, оставленных им, ощущается несомненное внутреннее родство с Отечеством-Космосом Тютчева, и одновременно же с Родиной-Домом Рубцова. Оно проявилось бы отчётливее, рельефнее, это родство, кабы дали мальчику возмужать!
Не дали… да он и сам, словно невольный провидец, трагически это предчувствовал, и писал – не мог не писать! – точнее, пел свою короткую,
щемяще-пронзительную, и всё-таки светлую, песнь.
«…не знаю, был ли этот сад?
И был ли этот дом?
Но много-много лет назад
Я жил в краю родном.
Не знаю, был ли этот сад?
И был ли соловей?
И мой ли дух, и мой ли взгляд
Терялся средь ветвей?…
…………………………..
Пусть мать мне пишет об одном:
Что след мой не истёрт…
Но тополь за моим окном
Наполовину мёртв…»
………………………….
«…рыдают гуси, клином размежив
Поля небес, изрытых облаками.
Моя душа над родиной летит,
Обняв её бесплотными руками…»
Спел, словно простился с домом, с родиной, со всеми нами. Так неужели мы способны забыть такое? Неужели нельзя воздать всенародную память, вспомнив его стихи и судьбу в общенародной поэтической программе?
Да не скудеет талантами Россия! Особенно поэтическими. (Андрей Вознесенский  интересно, и глубоко по сути, обыграл слово РОССИЯ. Если прочесть это слово наоборот и увидеть зеркально, вот только в латинском написании, получится ПОЭЗИЯ. Тут как бы само собой напрашивается дополнительное словоразвитие: Славяне-Словене-Светлане – люди светлого поэтического Слова). Пошлую сказку про оскудение талантов придумали сами «лысенковцы» от масс-медиа – для собственного удобства и выгоды.

А ведь кроме России  есть страны (не забыли ещё?), где живут и пишут – в более тяжкой ситуации! – русские и русскоязычные поэты, наши собратья.
Поскольку значительная часть моей жизни связана с Казахстаном, просто не могу здесь (а иначе кто их, почти не существующих уже для России, хотя бы обозначит?) не могу не назвать лишь некоторые имена прекрасных поэтов-казахстанцев. Часть из них перебралась в иные страны, часть остаётся там, а иная часть – увы, далече. Уже в новом, 21-м веке ушли от нас такие мощные поэты (Царствие им Небесное!), как Евгений Курдаков и Лидия Степанова… дай Бог, чтобы вот этот ряд был покороче!
Разъехались по городам и странам такие удивительные (совершенно непохожие друг на друга) поэты, как Александр Соловьёв, Валерий Антонов, Татьяна Ровицкая, Александр Шмидт, Геннадий Кругляков… не про всех знаю достоверно, но назвать хочу  ещё имена (и это настоящее, поверьте, только незнаемое Россией!), такие, как: Леонтий Овечкин, Кайрат Бакбергенов, Виктор Шостко, Станислав Ли, Бахытжан Канапьянов, Евгений Грюнберг, Орынбай Жанайдаров, Борис Прицкер, Надежда Чернова… опять прошу прощения у тех, кого не назвал, но ведь и новые  наверняка возникли… а вот кто их захочет узнать, да и как узнать? – вопрос!
И это только Казахстан. Знаю, что и в других республиках остались рыцари русской поэзии, которые, в отличие от политиков, по-прежнему не мыслят себя вне России. Политики развалили страну, поэты её собирают – в своих подпольях, резервациях, духовных убежищах, нередко в одиночку верша подвиг.
Силовое, духовное поле России гораздо шире, объёмнее того, которое нам обозначили государственные границы. И пока живы настоящие поэты, есть надежда вновь собрать великую страну, пусть и не в прежней конфигурации. Живой, а не абстрактно-политический объём сам обозначит себя – рано или поздно.
 Родное примкнёт к родному, чужое отпадёт само. «Лысенковцам» этот долгий труд, этот подвиг безвестности не под силу. Да и кто они по главной сути своей?
«Авторитетная» банда.
Каково их главное имя?
«Легион».
И вовсе не для того они оккупировали масс-медиа, чтобы собирать воедино разорванное духовное пространство, а там, глядишь, уступить место живому…
Но вот представьте себе на минуту, что хотя бы часть из перечисленных выше поэтов заняла вдруг прочное место на телевизионном Парнасе! Какая картина бы открылась всем нам? Перевернулась бы старая цветастая картонка, свалилась бы, как рухлядь с проржавевшего гвоздя, а на её месте возникнул прекрасный холст, отсвечивающий благородством красок, переливающийся глубокой игрой светотеней, дышащий подлинным чувством и мыслью. То есть, на смену шарлатанству пришло вдруг настоящее искусство. При этом имена и знаки поменялись местами, и кумиром, положим, становится не Лысенко, а Вавилов – естественно, в поэтическом измерении. Что произошло бы со вкусами публики? Приникла бы она – вот так, сразу – к телеэкранам, точно к роднику с живою водой?
Вот так, сразу – конечно нет. Прежде всего, это будет праздник для поэтов и подлинных её ценителей. Но ведь таковых в любые времена немного. Знаменитые поэтические стадионы 60-х вовсе не говорили о том, что их посещают тысячи подлинных знатоков и ценителей поэзии. И хотя это было счастливое время, поэты прекрасно осознавали, что сами они участники грандиозного шоу, где собственно поэзии значительно меньше, нежели политики и социологии.
Да, но как в таком случае быть с пресловутым рейтингом? Смогут ли сразу люди от жвачки перейти к настоящей пище? А ведь «Легион» знал и знает, что настоящее сейчас – в подполье, что настоящая живая вода ушла в подземные реки, и не сразу её можно увидеть, обрести вновь.  На том и строится во многом их игра, что пока настоящее развернётся во всей полнозрелости и красе, они успеют несколько урожаев-скороспелок снять. Для обретения сакрального, пока ещё тайного по сути – время нужно. А вот для профанного, «лысенковского» – никакие сроки не важны.
«Хотите всё сразу и сейчас? В одном флаконе?»
«Конечно, хотим!»
«Пожалуйста. Получите и распишитесь в получении…»
Всё правильно, всё законно вроде бы, но расписка-то не просто финансовая. И платит по счетам не столько государство-заказчик, сколько мы с вами в итоге.
Да, государство формально платит, и огромные деньги платит. Потому, что – шоу. Потому, что легко и доступно. Весело и доходчиво. Экологично по видимости.
Лысенковщина вообще чаще всего кажется экологичной власть имущим. Там нет глубокой вспашки. Там не задают тяжёлых вопросов и не требуют ещё более тяжёлых ответов. Не ставят глубоких, иногда страшноватых для власти проблем. Зато всё громко, весело, иногда небесталанно даже. А если шоумен прост и убедителен в своей простоте, то как не возникнуть соблазну принять его за самое-самое… за такое «самое», что заслоняет собою всё остальное?
Но ведь не зря говорится – «Пустая бочка пуще гремит». Не всякая простота и доступность признак гениальности. Есть простота, что «пуще воровства» – опять же недаром подмечено. С народными выражениями вообще практически невозможно спорить. Вернее всего принимать их такими, как есть. Как воздух, как вода, как звёзды..
Нынешний медиамагнат также прост и, кажется, убедителен для власти.
Но что много хуже – сам народ уже привыкает к профанному уровню – к непременному «стёбу», разнузданному юморку, музыке, текстам, которые выдают за искусство…

Так прост и убедителен был  для власти и Лысенко. И потому без особых затруднений окружил себя «своими» профанами от науки. Такой стеной окружил, что сквозь неё уже совершенно невозможно было разглядеть других. И как показало время, они-то (эти «другие») и сохранили в своих убежищах остатки тех зёрен истины, благодаря которым не до конца загублена отечественная наука и культура.
.
 
 Я понимаю, что поначалу выступления настоящих поэтов по телевидению (речь именно о популярных программах) могут показаться диковинными людям, приученным к «жвачке» и «сиропчику». Очень уж несоизмерим уровень тех и этих. Но если сразу не дрогнуть и не отступить перед жупелом по имени Рейтинг, со временем новый, общенародный, истинно поэтический проект (назовём его, к примеру, «Канон», отталкиваясь от популярной литературной телепрограммы «Апокриф») окупится многократно. И всем нам воздастся сторицей. Непременно воздастся, если только не обожествлять хитрого слова Рейтинг, и ещё более хитрого и подлого – Формат.
«Неформат!..» – по-кликушески радостно вопят изо всех редакций вымуштрованные «лысенковцами» редакторы, если им вдруг предложат «со стороны» (для них это всё равно, что «с улицы») нечто оригинальное, выбивающееся из убогого, изжёванного формата. И на основании одного лишь этого колдовского слова, с полным ощущением правоты и законности происходящего, отвергают любые, самые талантливые и неординарные произведения, проекты.

Но главное всё же кроется в нас самих, в не осознаваемой ещё нами, великой нашей тоске.
В тоске по живой воде.
Тоска эта, если хотите, мифологическая. Но, по сути, тоска эта единственно реальная и спасительная для нас. Мы сами ещё не до конца осознаём, как убого и нищенски – я здесь только о духовной пище – прожили последние десятилетия. Да и не прожили даже, не прошли ещё, а именно что телепаемся, уныло плетёмся по жизни. Когда тебе изо дня в день, год за годом дают эрзац, заменитель настоящего, поят не живой, а кипячёной, убитой водой, ты со временем чаще всего уже просто не способен осознать – что же тебя так давит, что тайно гнетёт изнутри?
Путанность и непростота ситуации в том, что, даже осознав причину скрытого недуга, вдруг понимаешь – в одиночку подлинную жизнь не наладить, фальшивку не отменить. До тех пор, пока эта тоска не осознаётся большинством народа как первопричина недуга, живая вода не выйдёт навстречу. Она, как подземная река, протекает на глубине, очищаясь землёю, песком, суглинком…
А на поверхности бурлят и пенятся тем временем – мутные, отравные, мертвенные воды, которые уже принимают за норму…
Живая вода ждёт своего срока, чтобы выйти навстречу людям. Но выйдет не раньше, чем её позовут – всею жаждой, всею тоскою, всей душою народной.
В старину зазывали всем миром воду – небесную воду в засуху, для полива урожая. А для полива, для орошения души – подземную, колодезную. Предки знали – живая вода уходит под землю, если ею не пользоваться, если не черпать её ежедневно…
Когда тоска наша общая назреет, живая вода начнёт подниматься к нам – так устроен вечный круговорот, так устроена жизнь. Но и мы должны не просто ждать, а звать её, зазывать всенародно!
И помнить – тут нужно терпение.
Сразу она не дастся. Да ведь тотчас её и не узнают многие, многие… очень уж отвыкли, забыли, что это такое.
Но даже если власть поймёт и откликнется, и будут допущены лучшие поэты на телевидение (а там – и в книги, которые не залежатся уже на прилавках, ибо станут поэты узнаваемы!), нам всем потребуется терпение и воля к культуре, разум и неторопливость.
Даже если «лысенковщина» будет оттеснена на положенное ей расстояние (а полностью она никогда не сгинет, тут не стоит обольщаться, ибо она по определению неистребима, как вековечный сорняк с глубокой корневой системой), нам всем предстоит вновь учиться постигать настоящее – Поэзию. Это ведь не заурядное потребление, но выпестованное веками уважение и трепет, это –  живая вода, которая заключена в живительном Слове.
А главное, это любовь и уважение к самим себе, если только мы найдём силы вспомнить самих себя, осознать себя единым, настоящим народом, а не обиходным быдлом. Вот тогда-то и откроется нам простая и ошеломительная истина: каким, оказывается, обладали мы (и, к счастью, будем всегда обладать) удивительным богатством!..
Но откроется при всём том и другая, не менее удивительная сторона: какой, оказывается, косностью и ленью мы обладали (и, к несчастью, всё обладаем)! Такой ленью-косностью, что она-то во многом и не давала нам отыскать в себе силы, чтобы вызвать родное из родимых глубин.
А вода ждет нашей жажды, нашей тоски по ней...
Живая вода ждёт…



Владимир Гусев. Книга стихов. «Весна и зима». Стихи разных лет. ИПО «У Никитских ворот»,

…да ведь и нельзя считать эту книгу отдельной от всего корпуса произведений В.И.Гусева. Думаю, и сам автор так не считает. Как можно отделить её от романов, повестей, рассказов, книг критики, литературоведения, давно составивших славу писателя? Тем более, что основные смысловые узлы книги накрепко –
можно так и сказать, буквально сказать –  увязаны с философскими, мировоззренческими поисками писателя. Но ведь не всё, сказанное прозой, может столь же органично уложиться в стихотворные ритмы? Конечно нет.
Если брать основное, главное в этой книге (а ведь она в известном смысле  итоговая, хотя и не окончательная, наверное), то в ней отчётливо, и даже настойчиво, как это присуще Гусеву, проступают две темы. Две онтологические темы, внутренне плотно взаимоувязанные. Это, во-первых – СУХОЕ  и  ВЛАЖНОЕ. А также – ТВЁРДОЕ и МЯГКОЕ. Понятия эти глубоко сущностные, философски соотносимые с первоосновами мира. Чувствуется, что в скупых, нарочито сдержанных строках автор постоянно переосмысливает, «перекатывает» то, что давно и основательно его волнует. Он пробивается к сущностям, то есть – Основе. А почему в стихах? Казалось бы, для этого есть традиционно более подходящие жанры. Эссе, философские трактаты, и проч., и проч., и проч…
Ан нет! Сидит тайной занозой в человеке нечто такое, что невыразимо, не до конца выразимо в прозе. Если кратко, то это – РИТМ. Да, ритм есть всюду, им заверчены миры, в том числе миры художественные, но, кажется, лишь в стихах способен отчётливо проступить тот самый ритм, который движет глубинными помыслами и поступками человека.
У древних, например, сами названия стихотворных размеров наглядно обозначали суть выражаемого ими. Иногда полезно вспоминать об этом, о том, хотя бы, что стихотворный размер дактиль (дактилос – палец) заключал в себе непременное отбивание пальцем ритма при публичном чтении (или пении) произведения. Тоже ведь – «Перст Указующий»… ну это так,  к слову.

«Не весь мой взгляд на внешнем собран.
Меня и от меня храня,
Могучий идеальный образ
Всегда преследует меня…»
(Выделено мною, В.К.)

Казалось бы, зачем это в любовной лирике? Но у Гусева и в лирике постоянно возникает, словно бы неотвязно «путается» онтология, Смысл. И хорошо, когда не заслоняет саму лирику. Поиск идеала (женского в том числе) соотносим у него с поиском смысла бытия, не меньше. Такой вот уж сочинитель… а иначе – словно бы говорит он нам за контекстом – какого дьявола вообще браться за перо? Чтобы видеть сплошные обманки, дьявольски прельстительные обманки?..

«Трагедия синего неба,
Вы знаете, в том состоит,
Что синее – это небыль,
Что синим свод неба не был,
Он чёрен, как сталактит…»

В книге очень значим образ сухого, сухости, как основы мужского, «железного» начала. Тогда как влажное – это мягкое, женское. И если даже влажная весна (женщина?) несёт сухость, надо ли говорить ещё что-то о трагедии любви? О ней и не говорится, это прочитывется в лаконичных строках:

«…кто внёс пустую сухость эту,
Кто в марте нёс и тлен, и пыль?
Ужели сам источник света
Мне преподносит эту быль?»

И прямо тут же, уже на следующей странице, как преодоление отчаяния, звучит в ответ самому себе почти религиозное самозаклинание:

«Не поддавайся этой сложности:
Есть всеблагая благодать
В самом явленье безнадёжности,
Когда просвета не видать…»

И – спор, вечный спор о правоте, смешной в сущности правоте, если её одной – навсегда – не существует в мире вовсе. Есть настроения, переливы, периоды жизни, и у каждого периода своя правота.

«Любовь влажна, а истина суха.
Как может сухость влаги быть дороже?
А если так, то чем она плоха,
Вся эта ложь – вся эта ложь, о Боже?..
…………………………………………
А там не знаю… может, я не прав.
Когда всё сухо, дышат и в рукав,
Смочив его…»

И ещё раз, как самоподтверждение сказанного, уже в других стихах (а, собственно говоря, почти все они образуют единую цепь внутренних противоречий, где есть и сила разрушения этой «цепи», и снова, снова сковыванье разрушенных звеньев), тяжёлая правота мужины, в очередной раз отвергающего женскую «влажность»:

«Мужчина счастлив без любви;
Так строже, суше и свободней.
Так руки тяжелей твои,
Так дух смелей и благородней…»

Тема, вообще-то, довольно редкая в русской поэзии, насквозь пронизанной поклонением женщине, «влажным» лиризмом. Вспоминается тут, разве что, Кюхельбекер, резко противопоставивший Дружбу Любви. И отдавший предпочтение Дружбе. Он вообще боготворил друзей, этот трагический поэт, не сдавший никого из товарищей, и воспринявший каторгу как провиденциальный жест самой судьбы. Умнейший ведь был человек, совестливый, не мог не понимать, что значило поднять руку на царя – Божьего Помазанника…
Тема сухого и влажного, мужского и женского, любви-космоса и любви-мотылька (Эроса и Амура) так или иначе проходит сквозь всю книгу… небольшую по размеру книгу, но, благодаря сжатости, свормулированности стихотворной мысли, кажущуюся объёмной. В ней разные времена, разные периоды жизни. И для каждого периода есть в книге свои меты, определения, как всегда у Гусева, сжатые до предела. Мне кажется, что о 60-х-70-х годах, о самом воздухе той эпохи мало кто смог сказать так точно, кратко и выразительно:
«Со мной уходит в Космос та эпоха,
Где светлый Дух и Действие слились,
Где о военных думали неплохо
И разбирались где орёл, где лис.
Где были женщины насмешливо красивы,
А мужики умны не напоказ
И умирать умели; где не лживо
Любили, били, жили без прикрас.
В чём дело было, право, я не знаю,
Но эта бодрость в воздухе была,
Когда зима или весна сквозная
Нам обещали ветер и дела»
(Выделено мною, В.К.)
Это написал человек, переживший не одну социальную эпоху, но практически не сказавший ничего сугубо социального в лучших своих стихах. У Гусева в первую очередь онтология жизни, состоящей из воздуха, света, тепла, холода, сухости и влажности, земли и железа, весны и зимы (не случайно, не случайно название книги!).
Это сказано из 21 столетия о столетии 20, миновавшем. А о нынешнем времени сказано уже совсем по-иному. Из всех эпохальных сегодняшних перемен Гусев выделил лишь одну, казалось бы, не самую «эпохальную» – филологическую. Но она и есть самая главная по сути. Ибо забыли мы, что именно Язык – это Твердь наша, и он нас держит на земле, а не мы, как умеем, поддерживаем его. Так не всегда всмоминается, что истинная Твердь это небо, а не твёрдая наша планета, хотя самого неба и не потрогать, в кулаке не зажать. Как и Слово. Вот о слове, об одном, даже не о русском слове, главная его речь:

«– Скажите ж, как по итальянски
Любовь? Amore иль amor?
Но от Парижа до Аляски
Идёт весёлый разговор
В любом языковом интиме:
Amor, любовь, kohannja, love.
Но коль  т о т  выбор, по-латыни
Скажи amor, судьбу поправ.
Рим побеждён, а торжествует
Италия, сей сибарит.
И кто простой любви взыскует
Amore нежно говорит.
Италия мягка и нежит,
И растворяет в забытьи.
Но Рим, он снова холод свежий
Вселяет в нежности твои.
Будь мужествен в любви и собран,
Запомни римское amor.
И скажут: мужествен, а добр он;
Кто ж мягок, на измену скор».
Здесь запечатлён целый слом отношений с жизнью, взаимоотношений в любви. И старая, вечная гусевская тема сухости и влажности, мягкости и твёрдости обретает здесь совершенно законченные черты. Это не то что приговор времени, явно предпочитающему мягкие отношения в любви, но жёсткая констатация факта: Любовь-Космос, Любовь-Эрос уступают, сдают позиции лёгкому крылатому божку, любви-бабочке. Хорошо ли,
плохо ли это – кому как нравится. Но от факта не уйдёшь. Какое время, такие слова. В том числе слова объяснения в любви…
Было бы странным не сказать о значительной (но не самой объёмной в художественном плане) части книги. Это  краткие строки-афоризмы, это летучий лирический дневник (собственно, и всё своё поэтическое творчество Гусев обозначает как «Дневник метрический), это коротенькие стихи-признания – как в любви, так и в совершенно обратном чувстве, меж которыми, как известно, всего один шаг. Стихи подобного плана  печатались в периодике, и нередко подвергались критике, порою весьма ядовитой. Ещё бы! Так «выставляться», можно сказать, обнажаться перед всем миром! Зачем? Оставь при себе! Это же исповедь графомана! Это же саморазоблачение! – понеслись выкрики из разных концов читающей аудитории.  И порою трудно было не согласиться с ними.
Но однажды я задумался – да неужели же сам автор не понимает, что такое лучше оставлять в столе, нежели нести на суд публики? Во всяком случае, ядку поменьше хлебнёшь...
Но, во-первых, даже те стихи, которые здесь цитировались ( а это очень малая часть), ни в коей мере не дают повода усомниться в мастерстве. А во-вторых, само понятие графомании очень даже растяжимо. Прекрасного поэта Владимира Бенедиктова чуть ли не всем хором причисляли его современники  к оному стану (а то, что он в экспрессии своей намного опередил время, стало ясно лишь «после символистов»), и Велемира Хлебникова, и Ксению Некрасову охотно и часто причисляли… можно значительно расширить список, но зачем?
Есть разные роды графомании – от простого неумения писать, от природного, «чистого» неумения. Но есть и нечто другое: есть слишком глубокое понимание и умение писать (как, например, в случае «обэриутов»), чтобы, оттолкнувшись от этого «слишкомумения» писать как все, начать говорить языком совершенно диковинным, на первый взгляд. А на взгляд второй… а на второй взгляд видна – отвага. Всегда ли она оправдана? Да нет, наверное, не всегда. Но в случаях вышеприведённых оправдание очевидно, да какое ещё оправдание!
То есть, существует в поэзии род «осознанной графомании», и к этому роду я бы отнёс эти краткие строки. Всё ли мне в них нравится? Конечно не всё, далеко не всё. Но вот ведь что странно, какое-нибудь «случайное» двустишие, показавшееся совершенно пустяковым и ничего не значащим, может обернуться самой неожиданной стороной. Вот, например:

«Стук женских каблуков
Всегда волнует кровь».

И – ничего более. Что это? Мусор? Случайная соринка, залетевшая на белую страницу? Ничего не понятно… но странность заключается в том, что эти строчки почему-то вдруг начинают «оживать» в сознании, ворочаться там… и ворочаются до тех пор, пока не ловишь себя на мысли: а сколько раз ты (да и каждый из мужчин, наверное) ловил из вечернего окна этот магический перестук женских каблучков в ожидании возлюбленной, и с замиранием сердца гадал: уж не к тебе ли? Не она ли?..
Вот и звенят, вот и жужжат в голове эти «пустяшные», и для кого-то, наверное, вздорные строчки.
Или, например, в самом разгаре лирического (любовного) дневника одна – на целую страницу! – строка… да и не строка стихотворная, а какой-то панический вопль:

«Надоела ты мне своим отсутствием!..»

И в общем контексте «кратких строк» оказывается, что это едва ли не лучшая, едва ли не самая главная строка, ибо она, как никакая другая, указывает тебе на всю непростоту любовных отношений, на частые размолвки и длительные разлуки…
Думая  и порою посмеиваясь над «лирическим вздором» дневника, я вдруг понял главное: не мог такой человек, как Гусев, заранее не предвидеть всех этих будущих
«усмешек-пересмешек». Просто он, слишком хорошо зная себя, зная русскую поэзию и все счастливые и не очень счастливые исключения из неё, нашёл в себе мужество включить эти, почти «шутейные» стихи в серьёзный сборник. То есть, облетел мысленно весь «свой космос», вернулся на круги, и решил – так должно быть. Это тоже входит в замысел судьбы.
…а приходилось вам видеть утёс, проросший местами цветным мхом, цветистыми лишаинками, диковинными травами? Большой, каменный утёс, а на нём – странные, как бы не идущие к нему вкрапины? Кажется, что красивого в них? А вы наклонитесь поближе, вглядитесь в них. Бывают такие узоры!..
Не верится? А попытайтесь.





КИТОВРАС

Он не ходил по кривой.
Не умел.
Только - по прямой.
«Язык мякок кость ломить» - это словно о нем в древнерусском «Сказании о Китоврасе» молвлено было. Я не оговорился, «Сказание о Дивьем звере Китоврасе и премудром Соломоне» когда-то входило в ветхозаветный библейский текст, но впоследствии было изъято из него по каким-то сложным теологическим соображениям. И, пожалуй, не стоило бы упоминать об этом, кабы не одно удивительное свойство этого текста – он настолько полюбился и прижился в сознании Древней Руси, что стал одним из любимых древнеславянских памятников, входящих в знаменитую книгу «Изборник». Думается, полюбился не столько хитрозатейливыми загадками-разгадками мудреца Соломона и диковинного тайновидца Китовраса, сколько самим могучим образом этого «Дивьего зверя».
Не умел он ходить по кривой, не умел нарушить данное слово, обещание, и однажды по дороге в Иерусалим к Соломону, закованный в цепи хитрыми слугами его, этот великан, поневоле сметавший все, что встречалось на пути, пообещал убогой вдове по мере возможности не разрушить ее домик – все, что у нее оставалось в жизни – и так изогнулся на ходу, что домик остался цел, но крайним бревном сломал ребро Китоврасу. Тут-то он и сказал свое великое – «Язык мякок кость ломить».
Таким великаном видится теперь мне Юрий Кузнецов. Идет он, глядя вперед, только вперед, поводя своими громадными, навыкате глазами, и телескопическое зрение его охватывает все видимое и невидимое – тайное – пространство. Ему уже не нужно оборачиваться назад, он прошел великий лес славянского язычества, и как прошел! Так прошел, что в сознании многих читателей остался певцом именно этой стороны русского мира. А для некоторых, кажется, таковым и останется. Хотя давно уже идет, движется в  пространстве христианства. В пространстве Православия, конечно, в пространстве Единой Соборной и Апостольской церкви.
Я не часто встречался с поэтом, и сам не думал, что когда-то скажу о нем слово – как выяснилось, прощальное слово. Скажут еще многие, гораздо лучше меня его знавшие, но вот ведь какая неожиданность – возникла вдруг неодолимая потребность сказать о нем. Сказать то, чего другие, возможно, и не скажут. Просто открылось именно теперь ясное осознание того, кем он был и остался в русской поэзии.  Попробую передать это как можно проще и светлее.
Заочно познакомил нас Петр Кошель еще в начале 80-х годов. Он передал Кузнецову мои стихи (я жил тогда в Алма-Ате) для сборника «День Поэзии» - теперь уже легендарного сборника, где Кузнецову удалось собрать все лучшие силы молодой русской поэзии. Несмотря на то, что сборник был искалечен цензурой и обруган официальной прессой, нутром учуявшей в том сборнике глубоко русское и глубоко чуждое ей начало, это было Событие! Впрочем, об этом наверняка еще скажут непосредственные соредакторы книги – Петр Кошель, Владимир Бояринов, Станислав Куняев, Лариса Васильева, Олег Чухонцев, Олег Кочетков и другие. Может быть не все, но наверняка скажут. Я находился вдали от Москвы и не знал всех сложностей, связанных с выходом «Дня Поэзии – 83». Об этом узнал в один из приездов в Москву от самого Кузнецова.
Юрий Доброскокин (Царствие ему Небесное!), высоко отмеченный Вадимом Кожиновым редкий русский писатель-рассказчик, тогда близко общавшийся с поэтом и его семьей, позвонил ему, и он пригласил нас в гости. Был с нами Кайрат Бакбергенов, яркий русскоязычный поэт, учившийся еще с Батимой, его землячкой, женой Кузнецова. Им тоже было о чем поговорить, что вспомнить. Встреча была очень гостеприимной и неожиданно для всех затянувшейся далеко за полночь. Тогда я и узнал почему от полноценной моей подборки в «Дне Поэзии» остались обрывки. Юрий Поликарпович долго не объяснялся, просто извинительно развел большими руками и сказал: «Это все, что могло пройти… власть не наша… редакторы в издательстве полютовали…».
Странно, но даже та обрывочная подборка была замечена, на стихотворение «Полет» («Летели два гуся, особенно крайний…) писали музыку, исполняли по телевидению – до сих пор не пойму какие это были ансамбли? Кажется, фольклорные. Хотя стихи шли в другом разделе. Но меня тогда не очень волновало почему порезали стихи, я пришел к Поэту, и это было главное. Тем более, что Юрий Поликарпович как-то вскользь (мне тогда показалось – необязательно) пообещал, что при случае восстановит подборку. Надо было знать – а я не знал! – Кузнецова, что ничего случайного и необязательного в его словах и посулах не бывало. Десяток лет спустя он действительно, уже будучи зав.отделом поэзии в «Нашем Современнике» напечатал изъятые стихи. Причем восстановил до мельчайших подробностей свою – а не издательскую - правку отдельных строк. Это же надо было столько лет держать в памяти каждое слово, каждый нюанс, вплоть до знаков препинания! Думаю, не только со мной происходило подобное. Уж если он обещал – делал. Уж если выправлял корявую на его взгляд строку (а я потом неизменно восстанавливал в книгах свой вариант), то – навсегда.
Он мог ходить только по прямой!..
И вот что самое, наверное, интересное было в той встрече – это его прямота. Об этом стоит сказать подробно, потому что за тем разговором и открылась мне его дорога, его позиция, перспектива его поэзии.
Стол был накрыт, бокалы наполнены, первые тосты сказаны, но… но дальше все пошло по самому фантастическому сценарию. Мы с таким жаром и страстью несколько часов кряду обсуждали одну лишь тему, что и Батима, и Доброскокин потом изумлялись. Случай для Кузнецова, оказывается, нечастый. А разговор наш был о предмете колоссальной значимости. Он был о…  Курочке Рябе. Я без малейшей иронии говорю – разговор был настолько глубок и захватывающ, что, сцепившись в споре, ни он, ни я не могли уже отступить и поговорить о чем-то ином, о чем-то более нейтральном и спокойном, нежели эта – самая загадочная, и может быть самая великая русская… хотел сказать – сказка. Но это теперь для меня не просто сказка, это уже нечто большее, гораздо большее.
По сию пору благодарен Оленьке Солоухиной, моей сокурснице по литинституту, в студенческие годы приносившей для меня по очереди три огромных драгоценных тома «Поэтических воззрений славян на природу» Афанасьева из библиотеки отца, практически недоступных тогда, но именно в ту пору необходимых мне как воздух. Я взахлеб читал эти книги, выписывал, помню, целые страницы, возвращал книгу, и получал очередной том. Видимо, не без влияния  колоссального труда этого  ученого-подвижника всерьез и надолго увлекся русской мифологией, народным творчеством. Многие загадки и тайны, скрытые в нем, и доныне волнуют душу, заставляют то и дело возвращаться к простым, казалось бы, истинам, к самым простейшим вещам и словам, сложнее которых и не сыскать!
Вот и в тот вечер, чувствуя, даже наверняка зная о том, что поэтика Кузнецова   подпитывалась от тех же истоков и корней, завел разговор о давно мучавшей меня загадке. Я спросил у него – знает ли он автора самого известного текста «Курочки-рябы», того самого, что читают детям на ночь? Где в конце дивное утешение – «Не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам новое яичко, не золотое, а простое»? И о чем вообще эта сказка, на его взгляд?
Он удивленно повел бровями, затем издал характерное похмыкивание-покряхтывание, хотел, видимо, поделикатнее отмахнуться от глупого вопроса. Но – на полпути к отмахиванию – вдруг задумался и замолчал. Замолчал надолго. Смотрел мне в глаза, может быть прикидывал – не розыгрыш ли это с моей стороны, не с очередным ли хохмачем свело его в этот вечер? Убедился, что нет, не праздный это вопрос. И вот тогда застолье окончилось. И началась долгая-долгая беседа, перешедшая в яростный спор, которого никогда мне уже не забыть.
Дело в том, что я уже не первый год пытался отыскать автора именно этого текста сказки, но никак не мог. Сказку эту обрабатывали и А.Н.Толстой, и А.Ремизов, и другие писатели начала 20 века, увлекавшиеся русским фольклором. Но все это были другие, авторские варианты. Поначалу меня удивляло разнообразие сюжетных ходов, даже некая беспардонная, как мне казалось, вольность в обращении с народным произведением. Но обратившись к академическому собранию сказок, я нашел объяснение этой вольности. Все варианты в этом собрании разительно отличались друг от друга. Но того варианта, которого я искал, там тоже не было Тогда-то я и задался «простым» вопросом – а о чем вообще эта сказка? И каково ее происхождение?
Я поделился своими «изысканиями» и недоумениями с Кузнецовым. И вот тогда он задумался по-крепкому, и даже разволновался не на шутку. – «Как это о чем? О золотом и простом яйце… тут и гадать-то нечего… все дети это знают!..». На все мои предположения, что это не просто сказка о житейской незадаче, случившейся с пожилыми крестьянами, живущими себе на земле и ведать не ведающими о всяческих неземных чудесах, что не просто случайная мышка разбила яичко и тем самым помогла старикам (да и помогла ли? Зачем же тогда стариковские слезы в конце?), что здесь явно проступают следы какого-то более древнего солярного мифа, что на уровне одной лишь «земной» трактовки этой сказки не разгадать, – на все мои доводы Юрий Поликарпович только отмахивался, но злился между тем – это было уже не скрыть – все больше. Причем злился, вероятно, все больше на себя, на то, что сразу дал только одну – земную – трактовку и теперь не мог дать обратного хода.
А отступать было не в его характере.
Он ходил по прямой.
Разозлись он на меня – просто закончил бы разговор, или указал на дверь. Но он вновь и вновь подливал в рюмки, заводился все больше с каждым моим доводом, и мы снова шли по разворачивающимся кругам нескончаемого спора. Я высказал предположение, что Есенин хорошо знал какие-то более древние изводы этой сказки, и даже варьировал в своих ранних стихах многие солярные, лунно-солнечные мотивы древнерусской поэтики. Ну, например:
«Облак, как мышь, побежал и взмахнул
В небо огромным хвостом,
Словно яйцо расколовшись, скользнул
Месяц за дальним холмом…»
Это было прямо по теме. И Кузнецов понимал, чувствовал, что мы здесь действительно имеем дело с обломками какого-то древнего, возможно гигантского мифа. А все варианты на тему его – это и есть те самые осколочки, что публикуются и выдаются за детские сказки. Не мог он этого не понимать.
Но и отступить не мог.
И тогда, прямо по-детски, уже в который раз он прокричал – «Да эту сказку все дети знают!.. мои дети знают ее… Анечка!» - крикнул он в соседнюю комнату, и, весело пританцовывая, влетела в зал прелестная задорная девчушка лет семи. – «Анечка, ты же знаешь сказку про Курочку-рябу?.. ну вот, прочти ее нам…» Но Анечка, все так же пританцовывая, внимательно разглядывала книги и фотографии на столе. Увидела мою книжку стихов, недавно вышедшую и только нынче подаренную Кузнецову, сравнила фотографию на обложке с моим лицом, и весело, звонко спросила: - «А вы сколько денежек получили за свою книжку?». Мы все рассмеялись, и я ответил – «Целых полторы тысячи рублей!» (Крепких, советских еще рублей). И тогда Анечка торжествующе, с гордостью за отца выкликнула: - «А мой папа целых семь тысяч!» И – победно прокрутившись на одной ножке, так же весело вытанцевала из комнаты. Юрий Поликарпович, любовно поглядывая вослед дочурке, с явно наиграннной досадливостью что-то пробурчал, махнул рукой, и снова наполнил рюмки.
Спору нашему не предвиделось конца. Батима с легкой опаской поглядывала на разошедшихся спорщиков, подливала наваристой бараньей шурпы в чашки, но дело уже было не во мне – сам Кузнецов не желал прекращать разговор. Он все пытался доказать сугубо «земное» происхождение сказки, приводил примеры того, как иногда куры в самом деле, от нехватки каких-то минералов и солей, несли золотые (точнее, наверное, – золотушные) яйца, но сам чувствовал – это не то, не совсем то, что ему хотелось сказать по истинной сути. И я, чтобы поскорее завершить разговор – надо же было пощадить хозяев, уже за полночь перевалило – привел еще один, апокрифический извод сказки. Страшный извод, явно апокалиптический. В нем не было ни золотого, ни простого яйца, а было яйцо: «Пестро, востро, костяно, мудрено», узнав о котором, сельская прачка белье в реке утопила, а дьякон колокола со звонницы сбросил, а поп – все книги сжег! Об этом варианте Кузнецов, кажется, не знал. Он только покачал – как-то горестно-восхищенно – покачал головой и, ни слова не говоря, прямиком отправился в спальню.
Батима облегченно вздохнула, да и мы тоже. До закрытия метро оставалось около получаса, а разговор на такую тему мог лишь длиться и длиться. Мы еще выпили на дорожку шурпы – той добротной казахской шурпы, которая четко трезвит и вливает новые силы не только в подуставшую плоть, но и в одуревшие головы…
Мы никогда больше не говорили об этом с Кузнецовым. Но я чувствовал в нечастые наши встречи, что он помнит о том разговоре. И почти всегда, досадливо хмыкая при отборе стихов, отмечал те, что каким-то образом связаны со сказкой…
Его прямота поразила меня сразу – с первого прочтения. Со знаменитой «Атомной сказки», с «Возвращения», с «Гимнастерки» и других ранних шедевров. Поначалу я и не пытался понять в чем же сила его прямоты, просто восхищался новизной, поэтической дерзостью, и этого было достаточно. Но вот пришли сроки, и я пытаюсь дать себе – хотя бы себе – в этом отчет. Ведь чем-то же отличался в корне Кузнецов от всех, буквально от всех современных поэтов, среди которых есть и поэты нешуточной величины? Отличался.
Странные были у него суждения. Порою шокирующие. Ну, вот например, спросил он меня – «А Вы знаете о том, что русский поэт должен жить в Москве?» - Спросил так бесповоротно, что я, живший тогда не в Москве, был ошарашен, и просто отрицательно покачал головой. Он повторил еще более грозно: - «Русский поэт должен жить в Москве. Вот и все». Я, которому бытовые обстоятельства многие годы не давали возможности перебраться в Москву, всегда знал, что буду здесь жить, что это почему-то необходимо мне творчески и судьбинно, я не стал тогда спорить с Кузнецовым, но думать об этом долго не прекращал. И вот что, мне кажется, понял. Он имел в виду далеко не только близость к лучшим журналам, издательствам, но в первую очередь – ту энергетическую сгущенность, то силовое и духовное поле, которое за многие века склубилось над Москвой. Ту вертикаль духа, которая была выстроена всей историей, всей жизнью, и если угодно – всей архитектоникой русской государственности именно над Москвой. И если поэт в силах выдержать это, порою нечеловеческое уже, напряжение незримых волн и силовых линий, и продолжать здесь творить, он может называться русским поэтом. Он прошел проверку на прочность. Москва испытывает творческого человека, особенно поэта – как никого другого. Это не значит, что все, живущие и пишущие в Москве – поэты. Но поэт, оставшийся здесь собою – воистину поэт.
Или вот мнение его о женской поэзии (не знаю, изменил ли он его в конце концов): «Настоящий поэт – мужчина... мужчина даже смерти не боится…» Эти, и другие его высказывания по поводу женской поэзии вызывали яростные споры, а то и усмешки. Но главный довод Кузнецова так никто и не оспорил – «Божественную комедию» или  «Фауста» способен создать только мужчина, подвижник, богатырь.
А поэтесс он печатал. И даже очень нередко. И все они говорили об исключительном рыцарском его отношении к женщинам.
Он шел по прямой.
В самых спорных его высказываниях была исключительная прямота, которую не мог не отметить никто из общавшихся с ним, и не восхититься ею, пусть даже втайне.
Но самый великий подвиг его прямоты – это его поэзия.
Мысль – вот коренной его центр. И это поразительно. Особенно поразительно в России, где, с легкой руки Пушкина, принято и горячо подхвачено суждение о том, что «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Тот же Пушкин, впрочем, восхищаясь стихами Баратынского, старался подчеркнуть в нем именно умение мыслить, чего в поэтической России, кажись, и не было до Евгения Абрамовича – так, во всяком случае, думалось или хотелось думать Пушкину. Но был и Вяземский, подчеркнуто «думающий» поэт, был и великий философский лирик Тютчев, да и мало ли было их, напряженно «мыслящих» поэтов? Рискну утверждать, что до Кузнецова не было в русской поэзии Рыцаря Мысли в полном, окончательном, бесповоротном смысле слова. И Баратынский, и Тютчев – это непререкаемые имена, это наша классика, это наши вершины. Но ведь мысль, как таковая, была в их творениях одной из составляющих – мощных составляющих, разумеется. Но она не была их Главным Направлением. Она неодолимо, порою помимо авторской воли, обволакивалась «влажностью», нежностью лирического чувства, душевными переливами и нюансами… Ни в коем случае не хочу отказать Кузнецову в тонкости лирических переживаний, но он единственный, на мой взгляд, русский поэт, пошедший до конца по пути Мысли. Другое дело, что сама его мысль порою не воспринималась как нечто  привычное нам, как цепь умозаключений и силлогизмов. На это был горазд Брюсов, к примеру. Но Кузнецов-то – слишком поэт, чтобы просто «рифмовать мысль». Да и как она зарождается у него? Она у него не просто мысль, она имеет цвет, запах…национальность в конце концов! Невероятно? Не может быть? А вот у Кузнецова – может! Пошел вот человек шататься с тоски, а увидел – небо. А небо – высоко. А поле – широко. И высота, и ширина, и глубина Мысли, оказывается – здесь, а не в великих фолиантах (хотя и в них, и в них, конечно!), и она исходит корнями из родной земли, и ветвится невидимым, а порою мгновенно видимым – молниеносным - деревом именно отсюда, из родимых небес. Это – начало мысли. Но когда схвачено ТАКОЕ начало, то и продолжено оно воистину по-крупному, и доведено до предельно честного – и потому, в основном потому  неожиданного! – своего завершения. Вот в чем, мне кажется, непохожесть Кузнецова на других – он первый в русской поэзии пошел до конца, пошел по бесстрашной прямой в движении поэтической мысли. От незримого будничным взглядом истока Мысли (может быть, это молния, а может быть, туча, а может быть – «пустячок», навроде листочка на ветке) до объемного разворачивания во всей полноте движения и завершения этой мысли. И потому такими неожиданными, парадоксальными казались и кажутся его поэтические ходы и образы, что он додумывал – до конца. С самого начала, и - до конца! И потому мысль у него – живая как никогда, и она пронизана огнями, она светится всеми нервами своими, всеми живыми, корневыми своими окончаниями. И потому, когда падающий лист у него визжит в «Осеннем космосе», то этому веришь, ибо здесь - живая мысль, слившаяся с гибнущим листком, и ей, живой и беззащитной, может быть и больно, и страшно, как всякому живому существу…
А почему она, мысль, имеет у него не только цвет и запах, но и национальность? Да все потому же – не ходил поэт по кривой, а ходил-переходил русское поле, и однажды увидел – «пустячок» - листок на ветке болтается. Этот листок видел еще и Афанасий Фет, и до него видели, но если для Фета он увиделся классически завершенным образом:
«Этот листок, что иссох и свалился,
Золотом вечным горит в песнопенье»,
то Кузнецов здесь увидел самое Начало. Прямое начало Мысли.
«Пошел и напился с тоски…
Так русская мысль начинается»


НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ
СМЕШНО ЛЕТАЮЩИЙ МУЖИК

Две странные фигуры особенно поражали воображение начинающего писателя, только-только переступившего порог ЦДЛ в конце 70-х годов, это царство удивительно пёстрых, непохожих друг на друга поэтов, прозаиков, приблудившихся к ним верных и неверных пьяниц. Они все, казалась, были незаурядны (на благоговейный взгляд начинающего), все непохожи друг на друга, и всё-таки эти двое гляделись явно особняком, хотя и – порознь друг от друга. Это были два Николая – Николай Тряпкин и Николай Глазков. У каждого из них своя судьба, своя компания, свой литературный путь, абсолютно непохожий на другого. Если Николай Тряпкин вёл свою творческую генеалогию от Николая Клюева и, естественно (может быть, даже – в первую очередь), от народного творчества, от образов русских блаженных, то Николай Глазков от великого русского авангарда начала  20 века, в первую очередь от Велемира Хлебникова.( Даже во внешности Хлебникова и Глазкова было нечто схожее!) И, опять же, в первую очередь, Глазков шёл, от неизбывного мира русских юродивых. Казалось бы, это разные духовные величины – блаженный и юродивый. Но вот что удивительно, и Николай Глазков, и Николай Тряпкин, при всей их безусловной внешней несхожести, стояли в миру писательском хотя и особняком, всяк сам по себе, а всё-таки – рядом. Во всяком случае, в моём восприятии они уже навсегда рядом, рядом… и ничто, никакие литературные школы и штудии этого восприятия уже не могут поколебать. А судьбы их писательские сложились очень разно. Если Николая Тряпкина можно посчитать счастливчиком в смысле публикабельности (его всегда и много издавали), да, счастливчиком, несмотря на критические фыркания и явное пренебрежение власть предержащими этого выдающегося поэтического явления, то Глазков был почти под запретом всю свою жизнь. Ну что мы знали о нём и его творчестве? Смешные легенды, и ещё более смешные стихи, точнее, обрывки стихов, которые с многозначительными улыбочками втихаря почитывали друг другу:
«Табун
Пасём.
Табу
На всём». – и понимающе переглядывались.
Или же такое:
«Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый, век необычайный.
Чем событье интересней для историка,
Тем для современника печальней».
Теперь всё это широко и совершенно открыто печатается, эти мини-шедевры утонули, казалось бы, в огромной поэтической лавине всего глазковского стихотворного корпуса, и не понять уже молодым – да что же такого страшного и запретного таили в себе строчки поэта? Да и был ли он антисоветчиком, диссидентом? Нет, он был совершенно иной породы и – природы творчества! Диссиденство – это слишком мелко для Глазкова, Поэта. Дело в том, что он был слишком иным, инаким, непохожим, выбивавшимся, слишком выбивавшимся из стройных рядов образцовой литературы. А иное всегда пугает власть. Кроме того, это был слишком свободный, даже в бытовом, в поведенческом смысле, человек. В 500-страничной книге «Хихимора», вышедшей в 2007 году в издательстве «Время» (серия «Поэтическая библиотека») Николай Глазков предстаёт не только как поэт, но и как незаурядная, диковинная для советских времён личность. Это при условии, конечно, если прочесть всю книгу, от начала и до конца, внимательно вглядываясь в переходы, перебросы тем, строф, строчек из одного произведения в другое. Два мемуарных материала, представленных в конце книги – глазковская автобиография, записанная его товарищем и сокурсником Кауфманом в начале 50-х годов (Он же – Давид Самойлов в недалёком будущем), а также эссе Татьяны Бек дают некоторое, более расширенное представление о личности поэта, чудака-человека. Но ещё большее представление о поэте даёт сам Поэт – всем своим неповторимым творчеством. Это был не только чудак-человек, но и человек-легенда. Всем, наверное, памятен его «летающий мужик» из знаменитого фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублёв». Но не все, наверное (особенно молодые), знают, что Глазков автор эпохального в области книгоиздания человек. Это ему принадлежит идея (и, главное, её воплощение в жизнь) Самиздата. Поначалу, правда, слово звучало чуть иначе, а именно: «Сам-себя-издат». Жизнь подкоротила, подкорректировала слово. Но не идею. На машинке, а то и вручную он делал свои уникальные книжки (дикой работоспособности был человек!), перепечатывал в десятках экземпляров, сам разрисовывал, вручную же оформлял и – выпускал в свет. И эти книжки (нынешняя гордость их владельцев-библиофилов) расходились уже не десятками, а тысячами экземпляров по стране и за её рубежом. Ибо у печатной продукции, если она литературно значима, есть удивительное свойство – самораспложаться, самотиражироваться. Книжки переписывали знатоки и ревнители поэзии, передавали из рук в руки, вместе с легендами о Глазкове, и получалось в итоге, что не один читатель у одной книжки, а – десятки, сотни, если не тысячи. Такой вот, понимаешь, «Сам-себя-издат». Жалко только, что в книге «Хихимора» нет примечаний и расширительных пояснений к некоторым стихотворениям. А они иногда просто необходимы. Впрочем, это издание не сугубо академическое, а для широкого читателя, что в целом оправдывает композицию и оформление книги. И всё же некоторые стихотворные эпизоды хочется дополнить в этой небольшой рецензии эпизодами жизненными. Пускай они из области легенд, но всё же известную значимость имеют.
Так, например, читателю небезынтересно, я думаю, узнать происхождение строфы про столик, из-под которого почему-то поэт взирает на мир. Приходилось беседовать с поэтами старшего поколения, хорошо знавшими Глазкова, которые уверяли, что эта история разворачивалась на их глазах. Ну тут, как говорится, за что купил, за то и продаю.
А дело было так. Играли писатели в карты (всё в том же неизбывном ЦДЛ), якобы не на деньги, а на интерес особый – проигравший должен был залезть под столик и не вылезать оттуда, покуда не сочинит стихи. Большинство проигравших отделывалось ничего не значимыми стишками, юморесками, а вот Глазков сочинил такое, что мгновенно разошлось по стране, да и ныне стоит чуть ли не эпиграфом ко всему его творчеству!
Смешные стихи? Да не очень, по правде говоря… а всё-таки – смешные, смешные, торжествующе смешные! Как смешон и «летающий мужик», и многие-многие эпизоды из жизни поэта, в общем-то, в реальной жизни едва сводившего концы концами (он, человек богатырской силы, зарабатывал себе на хлеб пилкой дров, ибо за «сам-себя-издат», как вы понимаете, денег не платили). Как смешны стихи его сокурсника по литинституту Бориса Слуцкого, ещё при жизни Глазкова имевшего мужество публично заявить, обращаясь к друзьям-товарищам поэта, нередко пользовавшимся строчками и образами непечатаемого «чудака-человека»:
«…сколько мы у него своровали,
А всего мы не утянули!».
Смешно? Ещё как! Глазков и не жил-то кажется, а всю жизнь – летал. Пускай и смешно, но такой уж он весь был смешной («Хихимора»), а всё-же – Летающий Мужик!

Необходимо сказать в заключение, что очень кстати, в помощь пытливому читателю в 2006 году издательством «Время» издана содержательная монография Ирины Винокуровой о жизни и творчестве Глазкова, откуда все желающие, приобретя книгу, могут узнать много чего интересного о человеке-поэте-легенде.





СЧАСТЬЕ РОССИИ – ДУРАКИ И ДОРОГИ


…ну чего им дома не сиделось, этим здоровым, сильным, красивым мужикам – «первым парням на деревне» – всем этим безумцам, чудакам, первопроходцам, этим Дежневым, Хабаровым, Лаптевым? Помани рукой – любая девка твоя, захоти только – лучшая изба на побережье срублена будет.
Нет.– На край света, за край света, и только так!
  А уж сколько трудностей, сколько невероятных приключений, испытаний  на грани жизни и смерти их ожидало! – они это знали, знали, когда снаряжали сани и корабли, добывали провиант для своих немыслимых странствий. А главное ведь, снаряжали их для странствий совершенно дурацких на трезвый взгляд. Ну куда ещё-то шириться? Земли хватает, море кормит, ну чего ещё-то скрестись, буквально проскребаться сквозь вечную мерзлоту, сквозь ледяные заторы, торосы?
А ведь проскреблись! Не все, конечно. Но те, чьими именами названы моря и заливы – те проскреблись, и остались в памяти земли на века. Других имён (а их, безвестных для мира, наверное, куда больше было) мы не знаем и не помним. Помним Победителей. Дураки, но – Победители. А те, безвестные дураки? Ну куда они все стремились, зачем? Но ведь и они в тайной памяти земли Победители. Они победили, переломили себя, свою замкнутость, герметичность, и вышли на подвиг.
 
Здравым рассудком этого не понять. – На край света! И – за край!
И вот, урвали от диких просторов земли такую орясину, такие немыслимые пространства, что весь цивилизованный мир дивится – дивится русским дуракам. Зачем обихаживать такую трудную – самую тяжёлую в мире! – территорию, где «нормальному» человеку и выжить-то невозможно? Вечная мерзлота, костоломная холодрыга,  полярная ночь с безумными, сводящими с ума неземными сияниями…

Тот факт, что эта орясина кормит полмира нефтью, газом, минералами – теперь, кажется, мало кто воспринимает с благодарностью, и уж совсем немногие помнят о тех дураках, кто проложил дороги к несметным, самым насущным для «цивилизованного» мира богатствам. И по-прежнему считают Россию страной дураков. И понять не могут её, эту «таинственную русскую душу». Да и не поймут никогда, покуда не осознают, что счастье России – именно дураки.
Умные в смертельный поход не пойдут. Умные на распутье трёх дорог у судьбинного камня выбирают самую благополучную дорогу. А русский витязь (ну не дурак ли?) выбирает смертный путь. Который оказывается в итоге самым живым и сильным.
Да, русский витязь – дурак. И это счастье России. Такого счастья для Швейцарии или Бельгии, к примеру, да и для всей благополучной Европы – слишком много. Это счастье для них непомерно, оно им не в стать, не в стиль, оно им просто не по плечу...

Стоит ли удивляться тому, что в Европе дороги хороши? Утрамбованы, отглажены, отшлифованы так, что с полной чашкой кофе можно нестись по ним на предельных скоростях и пить, не расплескав ни капли, закусывая при этом горячим гамбургером…
Ещё бы они были нехороши!
Эти маленькие, уютненькие страны грех не благоустроить, буквально вылизав каждый клочок земли, до зеркального блеска доведя любую автотрассу. Так у них ведь и дураков нет в заводе, все умные, цивилизованные, приличные. А русский на их фоне – неприличен. Ох как неприличен! – и он сам, и его дороги. Попробуй-ка с полной чашкой кофе или чаю по нашим дорогам промчаться: зальёшь и себя и соседей на буераках да выбоинах.
Нет, у нас ездят не так, у нас в дорогу берут термос и «тормозок», да и то не в пути  пьют-жуют, а на привалах. И всем так любы и памятны те привалы на придорожной травке, у родничка, у речки, что отказываться от них никому и в голову не придёт. Как можно! Это ведь тоже часть, причём очень значимая часть русской – полукочевой, полустраннической жизни. Дико было бы не странствовать по таким великим, порою нетронутым просторам, как в России.

Я не очень понимаю людей, страстно рвущихся непременно обозреть именно западные диковинки. Не осуждаю, но и не понимаю: в России столько удивительных, неизведанных мест, что жизни, пожалуй, не хватит их все посетить, да хотя бы просто оглядеть – и Енисейские столбы, и пейзажи Волги, и Лену, и Обь, и Амур, и Приполярье, и Камчатку… всего не перечесть.
Впрочем, дело хозяйское. Хочется на Запад, деньги имеются, – пожалуйста.
Речь не о том.

Речь, собственно, о дураках и дорогах, которые, повторю – счастье России. Да, плохие, тяжёлые дороги у нас. А попробуй-ка, проложи на такой гигантской территории автобаны западного образца и качества. Века и века для того надобны, это тебе не Бельгия, не Швейцария, не Лихтенштейн.
Но вот вопрос: а не дороги ли наши (не буераки ли и выбоины) хранили Россию от многочисленных, в основном западных, нашествий? Тамошние гадалки и ведуны настойчиво предупреждали всех своих вождей-агрессоров, решившихся идти войной:
«Не ходи на Русь, пропадёшь, сгинешь в болотах, в буераках, в бездорожьи. А русский мороз довершит дело, изваяв ледяные мавзолеи для твоих воинов... куда хочешь ходи, а на Русь – ни-ни!..»
Кто имел мудрость внять предостережениям, оставался цел. Судьбы же иных слишком хорошо известны. – Всё, как по писаному (сказанному-предсказанному), сбывалось: наглядно, ужасающе и совершенно непостижимо для предводителей самых сильных и организованных войск в мире.
Наполеон и Гитлер здесь только самые памятные и страшные фигуры, фигуры и личины великих агрессоров-неудачников. А сколько их было за всю обозримую, уходящую во тьму протопластов, историю России? Всех не упомнишь, но участь всем доставалась одна: увязли и сгинули в бездорожьи, в диких пространствах, отвоёванных у суровой природы русскими дураками.
Именно дураки для всего цивилизованного мира и доныне – это ничто иное, как неучтённые, невычисляемые величины. Когда учтут и вычислят, разговор будет иной. Но, кажется, дело до этого так и не дойдёт.
Так что же, выходит, при таком «счастливом» раскладе нам и дорог хороших не надо? Надо. Конечно, надо. Только вот когда они образуются, хорошие дороги, на бескрайних наших просторах? Может быть, лишь тогда, когда информационные поля мира расширятся так, что всё человечество станет единым целым и войны станут попросту неактуальны в этом едином, а не раздробленном, как сегодня, Целом?
Может быть, может быть, а пока…
А пока счастье России – дураки и дороги.




КОРРУПЦИИ В РОССИИ НЕТ

Представляю, сколько гвалта может подняться после подобного заголовка. 
– «Как это, нет коррупции? Да на каждом шагу, в любом учреждении, от самых значительных кабинетов до жилконтор и поликлиник, всюду, всюду коррупция!..»
А вот нет, и всё тут.
Есть воровство, есть взяточничество, есть лихоимство. А коррупции нет. Да на неё и статьи-то уголовной не могут сочинить, утвердить её не могут лишь потому, что её – нет. На взятку – есть статья. На воровство – есть статья. На лихоимство – есть статья.
А почему они есть, эти статьи, в реальном уголовном кодексе?
А потому, что они и в самом деле есть, реально есть, и всем знакомы, и совершенно очевидно присутствуют в нашей жизни. А коррупция, это нечто из виртуальной области.
Давно бы пора понять: нас всех «кинули» на языковом уровне. И только уже потом на экономическом. Гнилая языковая почва (излукавленный язык) подготовила уродливые  экономические всходы. Скажи народу честно, по-русски, во времена гайдаровских реформ:
– «Ребята, нам ваши накопления нужны позарез, мы, пожалуй, ваши сберкнижки опустошим, а вы потерпите. Мы умные, талантливые, мы долго ждали-терпели, а теперь вот наш час настал. А вы быдло, вы тёмные, вы вечные рабы, перетопчетесь как-нибудь.
А мы и себя обеспечим, и макроэкономику поднимем… в общем, смиритесь, ребята…»
Если бы вот так, подло, но хотя бы понятно, по-русски сказано было – никакая гнилая «реформа» не прошла бы. Поэтому, всё тонко продумав и рассчитав, изъяснились с народом практически на виртуальном уровне, на интернациональной лексической фене, абсолютно непонятной большинству населения.
«Либерализация» вместо «изъятия» денежных масс, «плюрализм» вместо «разгильдяйства», «стагнация» вместо «упадка», «консенсус» вместо «договора» и проч., и проч., и проч. Языковая белиберда настолько замутила людям мозги, что они их практически утратили, и дали себя ограбить мегажулью. Вначале – язык, потом – экономика.
Собственно говоря, язык, это всё что у нас осталось. Язык это твердь. «Реальная» жизнь – зыбь. Это вот как небо и земля. Небо, вроде бы, и пощупать невозможно, но это твердь – как по религиозным воззрениям, так и по научным. А земля, твёрдая, с гравитацией, по которой мы ходим и ездим, по большой сути очень зыбка. И летит она в неведомых космических пространствах, только этого пока не замечаем…
Язык – наша твердь. Лишь опираясь на него – на чистый, понятный, разумный язык, мы способны выйти на ясный путь. Но, отдавая себе не менее ясный отчёт именно в этом, некие крайние силы (из числа политологов, политиков, журналистов) подсовывают нам как раз виртуальный, бредовый, ничего не означающий язык.
Ну что такое коррупция? Нечто вроде коррозии, что ли? Зачем вбросили это виртуальное словечко буквально во все информационные поля, и мурыжат его, и мурыжат – на самых различных уровнях! И никто понять толком не может: да где она, это коррупция? Почему нет закона для неё? Почему бороться с ней невозможно?
А попробуй, поборись с миражом, с виртуальным бесёнком.
Вот и выходит, что нет у нас коррупции, чепуха это, мираж, сознательно внедрённый в массы, чтобы отвлечь от действительно реальных проблем – от воровства, взяточничества, лихоимства. Так птица уводит от гнезда…

Но тут возникает другой вопрос: а всегда ли так удручающе, махровым цветом распускались они в России – воровство, взяточничество, лихоимство? Пожалуй, что нет, не всегда. Были, бытовали – всегда. Но расцветали особенно пышно, если присмотреться повнимательнее к нашей истории, именно в эпохи реформ, во времена ломки устоев, традиций. И только тиранические режимы способны были бороться с этой напастью. При Иване Грозном, при Петре Первом, при большевиках ворам и взяточникам приходилось несладко. Они вынуждены были затаиться до очередной «оттепели». А вот в «оттепельные» периоды, совпадавшие, как правило, с очередной эпохой перемен, воровство и беспредельщина достигали апогея.
Крестьянская реформа Александра Второго яркий тому пример. Миллионы безземельных мужиков хлынули в города, где стали пресловутым люмпен-пролетариатом.
То есть – никем.
Что такое крестьянин без земли? Безликая амофрная масса, с которой можно делать всё, что угодно. Вот уж руки запотирали Плеханов, Ленин, да и все основные идеологи русского бунта: «Какой матерьялище для революции!».  И были правы. Последствия нам слишком хорошо известны.
А ведь не Александр Второй был первым подвижником в деле освобождения крестьян. Задолго до него умные и совестливые русские вельможи прекрасно осознавали всё безобразие крепостного права. Менять людей на породистых щенков, бессудно пороть на конюшне баб, мужиков, детей, порою до смерти, – это было глубоко отвратительно совестливому православному человеку. И голоса из дворянского стана поднимались задолго до 1861 года. Одним из первых был никто иной, как «царский сатрап» Аракчеев. Его и доныне, двести лет спустя, в школах подают исключительно в качестве сатрапа и самодура. А на фамильном гербе у него, между прочим, были такие слова:
«Без лести предан».
Всей своей жизнью и государственной деятельностью он подтвердил эти слова. 
Практически в одиночку он схватился с дворянской мафией во главе со Сперанским. Единственный, кто его горячо поддерживал, был Государь. Сперва Павел, затем Александр Первый. Но Аракчеев, ратуя об отмене крепостного права, ставил одно непременное (и очень опасное для дворянской мафии – так им, полоротым, казалось!) условие: освобождать крестьян следует только с наделом земли. Он понимал, что такое безземельный крестьянин, какой хаос поднимется в стране, хлынь безземельный крестьянин в города. Это же самый прямой путь к разгулу воровства и бандитизма!
Жаль, что этого недопонял или не учёл прекраснодушный АлександрВторой, отпуская
крестьян на волю без земельного надела.
Аракчеева сожрала дворянская мафия. Даже Государь отступил перед её организованным натиском. И – надломился морально, уже до конца жизни. Аракчеева же просто схряпали высокородные жадины, и в учебники постарались внедрить его образ, как самого страшного крепостника. Бессовестно поступили, иначе не скажешь, наши аристократы, дворяне, по сути же – самые главные русские мироеды.
А поделись частью земельки, не обеднели б, но зато страна стала бы совершенно иной, без следов рабства, низкопоклонничеста и лести. То есть без всего того, что и готовит почву для безнаказанного воровства, взяточничества,  лихоимства в стане власть имущих.
Но, возвращаясь к эпохам реформ, следует отметить неожиданное: почему-то при всех реформах Россия начинала жить только хуже и вороватее. Потом, когда чуть «устаканивалась» взбаламученная реформами страна, жизнь опять потихоньку налаживалась, и текла своим традиционным, многовековым, многотысячелетним руслом. До следующих реформ…
Тут прямо-таки просится на бумагу парадоксальный лозунг:

«РЕФОРМЫ В РОССИИ СЛЕДУЕТ ЗАПРЕТИТЬ!»
А ведь это не столько парадокс, сколько желание дать пожить спокойно уставшему, на глазах убывающему народу. Может быть, тогда и демография наладится, сама собою наладится, без понуканий и чиновничьих пряников?
Такое ощущение, что несчастный грузовик, завязнувшей в бескрайней распутице, методично терзает кучка честолюбцев, безумцев, пьяниц. Только-только радиатор поостынет, только из грязи вырвется грузовик на дорогу, подлетает в очередному шофёру очередной безумец, вырывает баранку и разворачивает грузовик в обратную сторону. А у того безумца новый безумец вырывает, и опять в другую сторону. А грузовик-то не простой, ядерной начинкой гружёный, рванёт на полмира – мало никому не покажется…
И мотается тяжкий, изнасилованный безумцами грузовик, по бездорожью, кружит, петляет, а пути всё нет. Хотя путь очевиден: ведите в одну сторону, даже неважно в какую, но только в одну, а не в разные, и куда-нибудь выедем, на большак всё равно попадём. Так нет, реформы, понимаешь ли, реформы…
Запретить их к чёртовой матери, и все дела. Без них, без реформ, людям только лучше будет. Не дураки наши люди, сами сообразятся-образуются.

А с языком поосторожнее надо бы. Русский язык, он сам подскажет где свет, где тьма. Только не надо ввергать его в области бредовые, виртуальные, непонятные. От виртуальных понятий не только мозги мутятся, – народ вымирает. Жить ему тошно без родного языка, незачем жить. Вот и апатия отсюда, и безнадёга всеобщая, и повальное пьянство-наркоманство. А главный наркотик – это именно он, чудовищный, нерусский, виртуальный язык, убивающий всё живое в русской жизни.

Так что, крути не крути, а коррупции в России нет.



Бежин луг, как судьба России               

Есть в русской классике рассказы (почему-то именно рассказы, а не романы, не эпопеи),
которые больше чем просто литература, даже классическая. Это рассказы-пути,
рассказы-предвидения. Это рассказы, определяющие что-то очень важное, может быть самое главное в русской судьбе. Рассказы эти выстроены характерами, причем не любыми характерами, ибо  л ю б ы х – много, на них держится вся остальная литература, а именно что судьбоносными характерами, емко и сполна определяющими то, без чего Россию уж точно никак не понять. И ведь не специально выдуманы или подогнаны эти характеры, эти типы, тут же становящиеся русскими архетипами, а счастливейше угаданы из сотен тысяч других душою художника. Редко, но все же удавалось русским писателям создавать такие рассказы. Чтобы скорее быть понятым, назову сразу некоторые из них. Это «Очарованный странник » Лескова. Это «Алеша Бесконвойный» Шукшина. Это, наверное, и солженицинская Матрена. Это и гениальный рассказ-очерк Владимира Короленко «Река играет» с его вечно пьяным героем-перевозчиком, в минуту опасности вдруг мгновенно трезвеющим и спасающим гибнущих в буре людей. Вот когда он воистину красив, могуч, великолепен, этот былинный русский богатырь, вот когда в нем пробуждается Истина!.. а потом, увы, когда река «не играет», герой опять пьет и спит – до очередной бури.
     Наверное, подобных рассказов и образов численно больше в нашей классике, но и те, о которых я сказал здесь, позволяют выстроить некоторый судьбинный, промыслительный ряд. И особое место в этом ряду занимает любимый мой (да не только мой, конечно!) рассказ Ивана Сергеевича Тургенева «Бежин луг». Не стану говорить о прекрасном языке рассказа, о его лиричности и – лаконичности одновременно, о высоте и мягкости тона, а также об окончательной и ясной определенности сказанного автором в знаменитых описаниях природы. Да об этом тома написаны! Без ритма и языка писатель вообще немыслим, но не о том сейчас речь. Хочу сказать о своем ощущении света и трагедии одновременно, радости и боли, заключенных в этом кратком шедевре. Откуда они возникают? Почему так магически и страшно поднята здесь тема воды, темной воды России? Отчего так ужасающи и неодолимо притягательны в то же время все эти овраги и бучила, где злодеи топят добрых людей? Отчего так таинственна эта темная река, где тонут дети, оставляя безутешными своих матерей и где прочится гибель одного из юных героев рассказа? Эта тема темной стихии не находит однозначной разгадки. Пожалуй, автор и не стремился объяснить ее до конца – да и возможно ли? Он просто гениально показал нам – через детские байки, страшилки и поверия – все то темное, что живет в природе и в душе человеческой. Живет как рок, как некая данность, могущая преображаться лишь творческими усилиями человека: через сказку, песню, бывальщину. И тогда она становится не такой уж и страшной, хотя до конца избыть ее, эту темную стихию, не удавалось и не удается никому.
     Но ведь и света, истинного света в рассказе сколько! И светлое ощущение от рассказа неизбывно, неизменно у многих поколений читателей, оно-то и смягчает глубинную, глубоко скрытую трагичность повествования. Тут вправе меня спросить – а в чем, собственно, трагичность «Бежина луга»? Да ведь, кажется, и нет ее вовсе!..
     Вот сидят у костра в ночном пятеро деревенских ребятишек, пасут коней, варят картошку в котелке, коротают ночь в байках и деревенских страшилках… и все.
Нет, не все! Тургенев не случайно так пристально вглядывается в лица и характеры этих ребятишек, ибо они-то и есть – Россия. Многоликая, многоочитая, таинственная в своих судьбах Россия.
     Вот старший из ребят – Федя, ему на вид лет четырнадцать, он почти барчук, из весьма зажиточных крестьян парнишка, для него пойти в ночное – просто забава, тогда как для остальных ребяток это работа, насущная необходимость. Постепенно, из кратких диалогов писатель выстраивает поразительную картину народной жизни – мягко, тонко, ненавязчиво он показывает их отношения между собой, и ты вдруг начинаешь чувствовать (прямо это нигде не сказано!), именно чувствовать, как перед Федей невольно заискивают остальные ребятишки, ждут его слова, жеста, он здесь как бы главный…
     Но это не так. Это совсем не так! В какой-то момент понимаешь, что Павлуша, мальчик из простой крестьянской семьи, годика на два помладше Феди, здесь истинный, природный лидер. И что даже сам полубарчук Федя невольно прислушивается к нему, к его словам. Хотя совсем не в словах тут дело, тем более, что диалоги даны очень кратко, лаконично.  Дело в поступках.
     Тогда как все дети, развалясь у костра, просто слушают россказни друг друга, один Павлуша хлопочет над котелком с картошкой, подправляет костер, ходит на реку за водой… а когда почудится беда, псы всполошенно залают, он один кинется в ночь на коне отгонять волков – если это в самом деле волки…
     На тот раз обошлось. И Павлуша просто успокаивает встревоженных ребят – нет, мол, волки обычно зимой лютуют, а это так, поблазнилось что-то собакам. Он нисколько не выпячивается, не красуется, этот удивительный мальчик Павлуша. Он скромен, деловит,  естественно доброжелателен. Но сколько скрытой силы, сколько внутреннего достоинства угадывает в нем писатель! Он уже предвидит во что разовьется этот характер с годами и непостижимым образом передает это свое предвидение нам, читателям. Павлуша – вот прирожденный лидер, это он настоящий вожатый, а не полубарчук Федя, перед которым все же заискивают, незаметно и невольно, но все же заискивают все остальные ребятки. Все, кроме Павлуши…
     Ну зачем, зачем Тургенев был так жесток! Зачем он разрывает нам сердца последней строкою рассказа, в которой говорится – якобы так, между прочим – что Павлуша не утонул в реке, а упал с коня и разбился насмерть нынешним летом?..  Зачем?!
Ведь не документальный очерк писал Тургенев, где честности и достоверности ради необходимо изложить любой факт. Ведь закончил он этой строкою величайший свой художественный рассказ, и не мог не понимать значения последней фразы. Он знал, он чуял, что это его вершинное, судьбоносное произведение и потому не мог солгать, предать художественную и жизненную правду. А правда была в том, что не видел Тургенев в современной России подлинного лидера. Ну не Рахметов же, не Базаров же поведут Россию и выведут на светлый путь!  Базаровы, конечно, и повели, и вывели. Только светлым ли оказался указанный ими путь? Вот вопрос…
     Понимал Иван Сергеевич, всем сердцем чувствовал – такие, как его Павлуша, - истинные вожатые России. Но нет им пути отчего-то. Рок их уносит, темная стихия уносит. А кто остается? Подросший и выбившийся в лидеры полубарчук Федя (свято место пусто не бывает, за отсутствием  настоящего лидера место его занимает суррогатный).  Остаются бедные, подросшие (и – незримо осиротевшие без духовного вожатого) мальчики и девочки, которые будут, непременно ведь будут заискивать перед богатеями, выслуживаться и служить им. Да, они, эти мальчики остались без истинного вожака, и отсюда боль Тургенева, отсюда трагичность его рассказа. «Бежин луг» - ведь это Россия, это проекция всей России с ее болью и трагедией. Читатель понимает, что и бедная девочка Анюта, сестра младшенького Илюши, попадет-таки в лапы к подросшему Феде, что прикормит, привадит он ее своими обещанными гостинцами. Как ее, так и всю ее семью. Может быть, ничего убийственного в этом и нет, но почему-то печально, так печально от одного только намека писательского на подобный исход…
     Разных лидеров искали и находили для России наши классики. Шукшин идеализировал Стеньку Разина. Лесков видел свет и спасение в очарованных странниках.  Толстовский Платон Каратаев фигура все же придуманная, и очень уж сусальная фигура. Пожалуй, один Гончаров со своим Обломовым не прогадал, попал в точку. Но это уже другой разговор, и тоже по-своему трагический.
     А вот Павлуша из рассказа Ивана Сергеевича Тургенева уже много-много лет никак не дает мне покоя, никак не отступает от моих раздумий. И где же я успокаиваюсь, где нахожу утешение этим печальным раздумьям, где вижу выход, наш общий выход из литературного, следовательно исторического для России тупика?  Да вот здесь же! – в великом и неисчерпаемом «Бежином луге». Уж если единожды был здесь рожден этот светлый образ, образ трагически рано погибшего мальчика, то ведь не исчезнул вместе с его гибелью сам «Бежин луг» - как сама Россия. И верится, ясно и просто верится, что родится в противоборстве темных вод и светлых стихий, когда-то, может быть очень скоро родится счастливый и не просто жизнеутверждающий, - жизнестойкий образ, подобный однажды созданному Иваном Сергеевичем Тургеневым.

                А стихи, которыми я бы хотел закончить свое выступление, навеяны, мне кажется, именно мотивами таинственных вод России

*  *  *
Как вставала по-над озеpом тpава,
Было дело, закpужилась голова,
Настоялась на тумане, на тpаве,
На дуpмане, на глубокой синеве.
А как в небе потянулись облака,
Было дело, потянулась к ним pука,
Дотянулась до былинки золотой,
Полетел с pуки комаpик налитой,
Закачал свои тяжелые бока
И ушел с баллоном кpови в облака...
Долго думала о чем-то голова,
Пpиходили тихо в голову слова
И  шушукались, сутулясь,  дотемна,
И нахлынула на голову луна...
Было дело в те туманные года,
Пела в озере глубокая вода,
И слова тянулись тайны пpигубить...
Дотянулись – ни pаздумать, ни избыть.

.
Вячеслав Киктенко. Т.164-02-69 – дом, 246-19-33 – работа, 551-49-32 – конт.


«ТУПИК ПИМЕНОВА»

…одним распрекрасным утром, вломившись весёлой студенческой  стайкой во дворик Литинститута, мы вдруг ахнули, и – расхохотались: на том самом тупичке, что возле библиотеки, прямо у входа в главное здание, была прибита настоящая уличная табличка, кем-то из студентов-хохмачей ночью, видимо, содранная с реального  московского дома. Табличка, вопиюще надраенная до первозданности, сверкала страшными словами:

ТУПИК ПИМЕНОВА

А рядом, на сучке дерева, отчётливо склонённого прямо к аудиторским окнам, висел гранёный, ныне уже почти реликтовый, прекрасный советский стакан.
– Ха-ра-шо погуляли ребята! – буквально хором выдохнулось у нас, восхищённых чьей-то выдумкой, обормотов…
Для несведущих или забывчивых тут необходимы некоторые пояснения. Шёл 1975 год, ректором Литинститута был Владимир Фёдорович Пименов – грозная, легендарная и таинственная для нас фигура. Ходили тёмные, непроверенные слухи, что он даже был выведен Михаилом.Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита» или же в «Театральном романе» в качестве некоего персонажа под странным именем «Человек на всякий случай». Честно говоря, не единожды перечитывая оба романа, я не нашёл такого персонажа. И товарищи мои не нашли. Но упорные слушки про это хаживали, хаживали, хаживали… тем более, что Владимир Фёдорович был не последним человеком в театральном мире.
Может быть, где-то в черновиках был такой персонаж? Не знаю, у булгаковедов надо спросить…
Но вот сама фигура Пименова была воистину монументальна: прямой, суровый, словно вырезанный из морёного дерева человек, он ходил неторопливо и, казалось, ходил лишь по прямой. А если оборачивался на чей-то вопрос, то уж не одной только головой, но и всем корпусом. Мне он порою казался настоящим Урфин Джусом…
А самыми популярными стишками (чуть ли не «диссидентскими», как тогда представлялось), полулегально ходившими в литинститутской среде 70-х, были такие:
«А на Тверском бульваре двадцать пять
Деревьям ровно подстригают ветки…»
Это вызывало «понимающие» перемигивания и почти счастливые хохоточки.
Тот факт, что подстричь можно лишь тех, кого можно подстричь, мы тогда ещё не шибко осознавали, просто были молоды, счастливы, беспечны и вполне свободны – при всех «ужасах» режима. Это потом, гораздо позже, пришло осознание: а шибко ли «подстригли» на «Тверском бульваре 25» Василия Белова, Чингиза Айтматова, Николая Рубцова, Беллу Ахмадулину, Юнну Мориц, Олжаса Сулейменова, Юрия Кузнецова?…  этот ряд – ныне уже классический ряд – можно длить и длить.
А шибко ли «подстригли» поэтов и прозаиков моего поколения? Да ни фига не подстригли! Лучших, настоящих – эта пижонская «стрижка» абсолютно не коснулась. Да, резали строки, вымарывали абзацы и главы в издательствах, но книги-то выходили! И всё это – у «неподстриженных» – потом отчасти восстанавливалось, а ныне и совсем уже восстановлено. Но резали-то в издательствах и журналах, а не в Литинституте, вот в чём штука. И сейчас эти строки про «стрижку», так восхищавшие когда-то, кажутся просто смешными. А по сути – несправедливыми.
Вольница 70-х в Литинституте была ещё та! Особенно в знаменитой общаге на пересечении улиц Руставели и Добролюбова. Вообще должен высказать крамольную мысль: настоящей литинститутской жизни хлебнул лишь тот, кто жил в общаге, а не на московских квартирах. Но об этом чуть ниже. Сейчас просто хочется спросить себя самого и других: а многие ли из нас осознавали на чьих плечах, за чьей широкой спиной жила и держалась эта вольница – самое либеральное заведение в Советском Союзе того времени? Смог бы кто-нибудь ещё, кроме Пименова, сурового партийца, грозного ликом и взглядом, отстаивать во всех инстанциях все наши выходки и безобразия и, несмотря ни на что, сохранять ту счастливую атмосферу свободы и независимости творчества, хотя бы в пределах семинаров – что уже само по себе было очень даже немало? Какой записной либерал или демократ, которых уже тогда нарождалось немало, причём не только на кухнях, но и в официальных структурах – в газетах, журналах, издательствах, да и в самих недрах ЦК?
Ох, не уверен, не уверен… разогнали бы к чёртовой матери (как это отчасти было при Хрущёве) всю эту вольницу, и никакой «демократ», рвущийся к власти, не посмел бы  пикнуть. А вот Пименов не только терпел нашу вольницу, но и отстаивал право на творчество и «творческое поведение» во всех инстанциях. И это ему удавалось.
А уж каких только «вольностей» не претерпел Литинститут 70-х, и особенно наша знаменитая  общага!..
Одни нашествия заочников на сессионные месяцы чего стоили. Заочники 70-х были люди особенные, сильно отличавшиеся от нас, «щеглов», и по возрасту, и по нравам. Это были люди, как правило, из рабочей среды – нефтяники, геологи, промысловики, моряки дальнего плавания…
Естественно, когда они сходились, наконец, на сессионный месяц, приобщаясь «культурной» жизни в общаге, там начиналась сказка. Сначала прекрасная, с обяътиями и душевными излияниями, потом туманная – с обильными возлияниями, а к концу сессии совсем уже страшная. Пропивались стремительно и катастрофически, занимали у нас, очников, кто сколько мог – на чистом доверии (а что мы, сами едва сводившие концы с концами, могли им занять? Так, гроши какие-то), и пили уже только чистую, без закуси.
Ходил даже немудрящий афоризм среди очников: «Что может быть страшнее заочника? Только пьяный заочник».
Вспоминается эпизод, достойный пера эпического, но за неимением оного повествую сжато.
Пили заочники двумя компаниями, в разных комнатах, пили горькую, прощальную, без закуси. Но случилось какое-то чудо, и одна из компаний всё-таки раздобыла деньжат на кусок мяса. И стала его варить на огромной общежитской кухне. Мясо варилось как бы само собой, только изредка кто-то из более «счастливой» компании наведывался на кухню, дабы опробовать готовность его. И в один из визитов на эту злополучную кухню товарищи из смежной, более «несчастливой» компании, были уличены в страшном преступлении: своими алюминиевыми вилками они вытаскивали недоваренный кусок мяса из кастрюли и, обжигаясь, отрывали зубами кусочки чужого, столь драгоценного – но чужого же! – лакомства…
Клич «свистать всех наверх» не замедлил. Началась безобразная, бестолковая, и долгая-долгая драка, драка между своими, ещё вчера сердечно обнимавшимися друзьями. Кухня была довольно большая, на шесть газовых плит, враждующего народу набилось как селёдок в бочке, кровища хлестала изо всех углов (потом невозможно было зайти туда, пока девчата наши не отдраили пол и стены), рёв разносился по всей общаге такой, что комендант вызвал милицейский наряд.
Враждующих не без труда, но всё же разняли, сопротивлявшихся отчаюг увезли в отделение милиции. Но самое печальное было даже не это. Заочников-бедолаг, как всегда, сумел каким-то образом «отмазать» и выручить из милиции без видимых последствий всё тот же «грозный» ректор Пименов.
Самым печальным был «пейзаж после битвы»: в грязном, окровавленном углу кухни валялся жалкий, сиротливый, растоптанный в драке, так и не съеденный кусок мяса, тот самый, из-за которого вся эпопея и началась…
А вообще, надо сказать, половина (если не больше) творческой жизни протекала именно в этой общаге, уже после занятий и семинаров. Да, выпивали все, не только заочники, но мы выпивали по большей части не водку, а знаменитый портвейн «Акдам». Это сейчас портвейн нельзя пить без угрозы для жизни, а тогда было вполне приличное вино, и голова не болела наутро. Тем более, что знаменитый «Кирялыч», наш спортивный  куратор, регулярно снабжал нас пропусками в бассейн с парилкой, где с утра, перед занятиями, легко и радостно снимались все последствия вечерних возлияний.
Попивать-то мы попивали, но разума и здоровья не теряли (за некоторыми печальными исключениями, о которых не хочется вспоминать), и беседы наши возносились в такую высь порою, что и теперь вспоминаешь их с восхищением и завистью к тем, прежним, безоглядно и мирово – только всемирно! – судившим о жизни и литературе, молодым людям.
Не без гордости вспоминаю, что целых пять лет мы нашей сокровенной компанией (Юрий Андрианов, Сергей Махотин, Валентин Акудович, иногда Владислав Артёмов, живший уже в Москве, но сбегавший из дома и по-родному заглядывавший на наши огоньки), компанией, куда не допускались девчата, говорили об одном и том же. А они, умницы, таланты – Ирочка Полянская, Мулиат Емиж, Надежда Балакирева, Ирочка Сидорова,– так рвались к нам, так рвались – хоть одним ушком послушать о чём там толкуют полуучёные мужи! Но мы их не допускали. Как можно? Ещё опошлят беседу, зачаруют, уведут в сторону от самого Главного!…
Все пять лет мы толковали лишь об одной строчке Тютчева. Даже об одном только слове из тютчевской строфы:
Когда пробъёт последний час природы,
Состав частей разрушится земных,
Всё зримое опять покроют воды
И Божий лик………………….. в них.
Вот это отсутствующее слово и было ключевым: что там написано у Тютчева – «изобразится», или же «отобразится»? Мы дали себе зарок не заглядывать в первоисточник, и спорили даже не столько о самом слове, сколько о тех сущностях, которые могли возникнуть при изменении нескольких букв. Вся картина мира, даже миров, менялась от этого кардинальнейшим образом. И мы прокручивали, прокручивали эти миры и все их возможные, мыслимые и немыслимые варианты.
Ну не идиоты ли?
И где, и кто бы ещё позволил нам такую роскошь – или безделицу? – в середине
70-х годов, кроме как в нашем «ликбезе», как мы, козлы, пренебрежительно и пижонски называли тогда Литинститут? Да никто, пожалуй.
А какие преподаватели были у нас!
Аза Абибековна Тахо-Годи, гомерически хохотавшая над профаном, спутавшим термометр с гекзаметром, и читавшая – певшая! – в подлиннике строки Великого Слепца. Такого я потом уже никогда не слышал, но навсегда усвоил душою ритм и музыку настоящего Гомера, усвоил именно от неё…
Валентина Ивановна Дынник, трогательно показывавшая нам какие-то немыслимо драгоценные древние шкатулки, вроде бы относящиеся к её предмету. Это было интересно, забавно, но… но почему она ни разу не рассказала нам про Есенина, с которым, говорят, очень даже неплохо была знакома? Не знаю, не знаю, но как жаль!..
Михаил Павлович Ерёмин, великий пушкинист… он неизменно называл наши записочки, ходившие от парты к парте во время лекции, «адской почтой», и неизменно – в напускном гневе – доставал свой невообразимо громадный носовой платок (я таковых больше не видывал), и со звуком иерихонской трубы, по меньшей мере, сморкался в него, выказывая тем самым презрение к нам, ничтожным, не соизволившим толком вникнуть в тонкости разночтений пушкинских черновиков…
Михаил Иванович Ишутин… легендарный человек из самого ЦК, советник  Косыгина… про него говорили, что это последний человек в Московской элите, который может себе позволить ходить на лекции в пимах и галошах. Однажды, на заседании Политбюро ЦК КПСС, сидя в сторонке, на диванчике для советников, он… заснул. Когда же окликнули, не растерялся, – имитировал сердечный приступ. Все всё поняли, но казнить старика не стали, отправили в почётную ссылку: заведовать кафедрой общественных наук в Литинституте. Какой это был честный и умный, просто уникальный человек! Мы, привыкшие под любыми предлогами сбегать со скучнейших лекций по истории Партии и прочих подобных предметов, старались не пропустить ни одной его лекции. Во что значит живой, не закосневший во властных коридорах ум! Он сразу вызвал к себе доверие тем, что сказал примерно следующее: «Спорьте со мной на любую тему, городите любую ересь, только прошу об одном – не порочьте идею социальной справедливости…». Как это живо и понятно теперь, особенно теперь!..
Это старшее, самое старшее поколение на моей памяти. А следующее за ним не менее блистательно в лучших представителях. Обо всех не скажу, но вот…
Владимир Иванович Гусев… Боже, каким занудой он показался сначала! Ходит по аудитории, бубнит какие-то классические строки русских поэтов, намеренно рубя их на слоги, а потом объясняет что такое клаузула, спондей, пиррихий… и прочую ахинею, как поначалу казалось. На кой чёрт это нам, поэтам, знать? Неужто будем просчитывать количество слогов и ударений при создании очередного шедевра? Да ни за что!
Но те, кто имел терпение, вслушались в монотонный речитатив, и стали замирать, стали кое-то записывать в тетрадочку. А потом и другие подтянулись, услышав, что есть в этом зануде нечто магическое, да и не только магическое. Там стал открываться ясный, глубокий смысл, которого мы, высокомерные профаны, поначалу и знать не хотели. Гусев говорил о главном – о Ритме. О том великом понятии Ритма, которое и есть Поэзия, и пафос ея, и движущая энергия. Как ему удалось это нам внушить, я и до сих пор не пойму, но благодарен и по сей день Владимиру Ивановичу за то, что сквозь научную сухоту и скрупулёзность он сумел донести Главное…
Владимир Павлович Смирнов… это было Нечто, это был апофеоз артистизма от науки, от литературоведения. В какие выси мы взлетали вместе с его убеждённостью, очередной убеждённостью в том, что Блок – это Гений, и выше его стихов, и особенно его статей ничего на свете нет и быть не может. А чуть позже убеждались вместе с ним, что самый честный и глубокий критик и литературовед, это Георгий Адамович. А чуть позже, что самый пронзительный и трагический лирик, это Георгий Иванов, которого мы тогда очень плохо знали по причинам довольно понятным. Как и Владислава Ходасевича, которого выискивали по дореволюционным изданиям в библиотеках. А Смирнов всё это нам давал открыто, словно кормил голубей с ладони…
Юрий Иванович Селезнёв… это был богатырь из русской сказки – высокий, мощный, стройный красавец. Он преподавал нам древнерусскую литературу, и даже внешне казался живо вышедшим из неё – во всём его облике сквозило нечто старинное, былинное, именно что – древнерусское. Манера преподавания его поначалу казалась  странной: какие-то сдавленные звуки порою заменяли членораздельную, очень глубокую и стройную речь. Я не сразу понял в чём дело. На вид это был сдержанный человек, почти аскет. Он говорил, стоя перед аудиторией, заведя руки за спину, и почти никогда не поворачивался к нам спиной. Но однажды (я сидел в первых рядах), всё же повернулся вполуоборот, и я увидел его руки. Они были намертво сцеплены за спиной, и совершенно белые костяшки пальцев так отчётливо проступили, словно молнией полоснули, что я понял – это человек не только богатырской стати, но и непомерных страстей. Видимо, он сам, сознавая всю нелепость резких и страстных жестов в аудитории, дал себе зарок: доносить мысль только речью, и ничем более…
Константин Александрович Кедров… он напоминал гномика из европейских сказок, хотя преподавал нам русский фольклор. Такой умнющий, хитрющий гномик, вкрадчивым и доверительным голосом вещавший нам совершенно ошеломительные вещи. Он умудрялся соединять основы русской народной поэзии с теорией относительности.
Не слабо для середины 70-х? На его лекции ползли, как завороженные, не только студенты Литинститута, но и пришлая публика, наслышанная о новом чуть ли не пророке. Кстати, он и стал одним из главных генераторов волны метаметафористов конца 70-х, начала 80-х годов.
А с нашим курсом у него сложились особые отношения. Мы и винцо попивали с ним после субботников, и на московских квартирах, при непременных тогда свечах, читали стихи, слушали его проповеди о торжестве и силе Православия, как единственно верной  религии, что по тем временам считалось в официальных кругах чуть ли не крамолой. А то, что он читал нам свои стихи, выдавая их за чьи-то неизвестные, было чистейшей фанаберией. Мы прекрасно понимали, чьи это стихи, просто Кедров, видимо, готовил себя к более высокой миссии, нежели миссия пророка Литинститута. И вот, удостоился-таки звания номинанта на Нобелевскую премию. Не знаю, насколько это важно для творчества, но воспоминания о тех вечерах и субботниках, о нестандартных лекциях остались самые живые…
Станислав Бемович Джимбинов… вот уж кого я не стал бы слушать ни при какой погоде. Тихая, вялая, слегка заикающаяся речь о самых что ни на есть пустяках в западной литературе. Какие-то бытовые подробности, не имеющие, казалось, никакого отношения к сути дела, вехи биографий великих писателей – Фолкнера, Хемингуэя, Томаса Манна…
И аудитория начинала засыпать, засыпать, засыпать… вот только, чёрт побери, почему она вдруг начала просыпаться, просыпаться, просыпаться? И – глядеть на лектора, прямо в его глаза, усмешливые, всё понимающие? Что такое произошло? А ничего, ровным счётом ничего, кроме того, что мы начали осознавать: говорил Джимбинов не просто о бытовых деталях, как выяснилось, но о самых онтологических вещах, кроющихся за этими деталями. О дощатой пристани в Мичигане, которую всей спиной, всей любовью земной ощутила девушка из знаменитого рассказа Хэмингуэя, о муках роженицы-индианки, о таких муках, из-за которых муж индианки, простой, грубый мужик кончает с собой, и ещё о многом таком, «простеньком», говорил Джимбинов, что мы, ошеломлённые этой «простотой», начинали понимать – да не надо художнику лезть в мистические глубины и высоты, не надо. Художник (особенно западный) чем скупее, тем богаче. Да, это свойство западной литературы, не русской, а именно западной. И стала открываться эта западная, далеко не всеми любимая литература, с иной стороны, невидимой дотоле: да у них же этика, у них религия иная, у них весь миропорядок иной, и не надо туда со своей колокольни смотреть, а надо попытаться понять этот миропорядок, именно изнутри понять, если это только возможно. Но как, как понять? А вот тут-то Джимбинов и был незаменим и уникален, тут и становился понятен его спокойный, вроде бы вяловатый тон разговора: не надо пафоса, пафос остался в древней Греции, да в русской литературе, а к Западу, если хочешь понять его, надо подходить совсем иначе…
Кажется, именно благодаря Джимбинову, нам посчастливилось прослушать несколько установочных лекций Аверинцева об «Осевом Времени».
Это был кошмар. Видимо, великого учёного предупредили, что в Литинституте народ не шибко учёный, это не МГУ, поэтому будьте, по возможности, проще… и Аверинцев пытался, честно и мучительно пытался быть «проще». Но даже и в этой «простоте» подземное русло его мысли поднималось наверх так трудно и сложно, что мы едва успевали записать несколько драгоценных фразок в тетрадку…
И каково же было удивление и счастье, когда вдруг Аверинцев отвлёкся от тяжёлых материй и глянул в посветлевшее после затяжного ливня окно аудитории. Там блеснул солнечный луч, пронизанный светлыми каплями, и великий учёный, вдруг сбросивший всю серьёзность, впервые совершенно по-детски рассиялся и сказал первые человеческие слова: «Вот, золотой дождь…». И минуту спустя детство, понятно, что лишь внешне, вновь покинуло его, и он произнёс заведённое долгими годами учительства: «Итак, продолжим?..»
Евгений… Женя Лебедев… он прочитал очень краткий спецкурс по Некрасову, и не стоило бы вспоминать об этом, но сама фигура Евгения Лебедева требует и памяти, и осмысления. Я же благодарен ему за одну только мысль, и мне удалось потом поблагодарить Женю за эту мысль: если Гете в «Фаусте» решает мировые проблемы в лаборатории, в кабинете, то Некрасов – во чистом поле. Сошлись семь мужиков, и заспорили. Да как заспорили! До сих пор не разодрать спорщиков. Мысль вроде бы простая, непритязательная, но какая глубокая и плодотворная для осмысления русской литературы, всего русского мира!…
И вот пришло, наконец, время сказать о самом главном для меня, для моих товарищей по поэтическому семинару, о Льве Ивановиче Ошанине. Вообще два Больших Льва были в Литинституте наших времён: Лев Иванович Ошанин и Лев Адольфович Озеров. Два прекрасных старика, два поэта, что уж теперь скрывать, недолюбливавших друг друга. Но, два корифея, они вынуждены были время от времени возглавлять поэтические мероприятия с участием студентов Литинститута. И вот однажды (чуть ли не на 50-летие Литинститута, могу ошибиться), в Большом зале ЦДЛ был вечер студентов, который на паритетных правах возглавляли два Больших Льва. Они сидели по разным концам большого стола на сцене, и время от времени выкликали студентов, удостоенных чести выступить перед довольно внушительной аудиторией. Я выступал от лица нашего семинара с несколькими моими товарищами, от лица семинара Озерова выступали его студенты. Прочитав стихи, я спустился в зал и нашёл одно свободное место (а зал, надо сказать, был переполнен!), между Кедровым и Джимбиновым. Только я сел, как Лев Озеров разразился эпиграммой:
«У пьедестала, как живые,
Сидят два льва сторожевые».
Зал расхохотался, а Джимбинов ехидно прокомментировал  эпиграмму, обращаясь  к своему коллеге, Кедрову: «Что самое замечательное в эпиграмме, так это определение «как живые».
Показалось остроумным.
Но почему я вспомнил об этом? А, наверное, вот почему: много лет после окончания института мы дружили со Львом Ивановичем Ошаниным, дружили на равных, уже не как студент и преподаватель, а просто по-человечески. Если он приезжал в Алма-Ату, где я тогда жил, обязательно звонил мне, и я водил его по горам, по друзьям, по всем достопримечательностям города. Если я приезжал в Москву, то обязательно звонил Льву, и мы пекли традиционную картошку на решётке в духовке: то в квартире на Кутузовском, то на даче в Мичурине, и ели её под знаменитую ошанинскую водку, добротно настоянную на кедровых орешках…
Да ведь и с Озеровым я поддерживал отношения, хотя и более сдержанные, можно сказать, «академические». Озерова я знал меньше, знал в основном как великого книголюба и хранителя драгоценных архивов Пастернака, Ахматовой, Боброва и многих других, и могу засвидетельствовать –  был он вполне живым человеком, увлекавшимся, таинственным…
А вот со Львом Ошаниным сама собой завязалась простая человеческая дружба, где абсолютно не ощущалась громадная разница в возрасте. Вот что поразительно! Подтвердить это могут многие мои друзья, из числа ещё живых, конечно.
Я сознательно не делю здесь людей на живущих и усопших. Все они для меня живы, пока я сам жив, а тем более жив Литинститут. Просто, перед разговором о нашем знаменитом семинаре хочется назвать хотя бы некоторых моих сокурсников, уже сделавших для русской литературы немало, да они сделают ещё больше, я в этом уверен.
Курс наш был, по признанию многих преподавателей, одним из самых сильных. Судите сами: Юрий Доброскокин, Владимир Назаренко, Владислав Артёмов, Ирина Полянская, Юрий Коротков, Наталья Соломко, Юрий Андрианов, Сергей Ионин, Мулиат Емиж, Сергей Махотин, Валентин Акудович, Надежда Балакирева, Махти Джуртубаев, Анатолий Егоров, Ирина Сидорова, Амир Аминев, Елена Трубилова, Ольга Солоухина, Надежда Брюквина… и это лишь те имена, кто ярко проявился в прозе и поэзии, в литературной жизни вообще. А сколько полузабытых или вовсе незнаемых имён? Великолепные ребята-переводчики из Бурятии и Монголии учились на нашем курсе. Не грех напомнить, что одним из умнейших ребят был Энх Бояр, он быстрее всех освоил свободный русский язык, и плавал в нём, как рыба в море, соображая намного быстрее исконных русских, он лучше всех играл в настольный теннис, он, в конце концов, стал не только блестящим переводчиком, но и Президентом Монголии. А это что-то значит? Или ничего не значит для литературы? Не знаю, но сметлив и схватчив он был необыкновенно уже в свои двадцать с небольшим лет. А Его друг Мэрген? Умница. Природный человек, охотник и поэт… какова его судьба, как сложилась? Не ведаю, но хотелось бы ведать.
Это курс, наш курс из пятидесяти человек. А наш знаменитый ошанинский семинар? Назову лишь некоторых (а и всего-то нас было 12 человек):
Надежда Балакирева, Мулиат Емиж, Ирина Сидорова, Владимир Назаренко, Владислав Артёмов… Сергей Ионин и Юрий Коротков тоже из нашего семинара. Это ныне известные русские прозаики.
Ошанинские семинары вообще отличались тем, что из них выходили частенько не только поэты, но и прозаики, начинавшие как поэты. Назову лишь два имени – Василий Белов, Анатолий Приставкин. Они ведь начинали как поэты. Но Ошанин имел, видимо, некий тайный взгляд на талантливых людей. Он брал их к себе в семинар, но потом, по прошествии некоторого времени, умел подсказать человеку, что стихи – не совсем та область, где можно проявиться в полной мере. И люди переходили на прозу, и порою достигали там высот немалых. Можно приводить примеры ещё и ещё, но зачем? И приведённых, на мой взгляд, вполне достаточно…
Боже мой, как стращали меня доброжелатели-интеллигенты 70-х, узнав, что я поступил в семинар Ошанина!  «Слава, ты понимаешь, куда тебя занесло? Ты понимаешь, что Ошанин – это большая красная акула? Ты уж не болтай там лишнего!..»
Я не то чтобы струхнул, но вначале с настороженностью относился к нашим семинарам. И что получилось? А получилось то, что мои друзья-интеллигенты, дававшие мне чуть ли не под залог «запрещённые» книжки поэтов начала 20-го века, оказались в глубокой провинциальной луже. Впервые свободно и во весь голос именно от Ошанина я услышал стихи Пастернака – он читал их наизусть, взахлёб, безоглядно – не то чтобы запрещённые стихи, но не очень-то поощрявшиеся тогдашней властью.
Уже позднее, после института, он рассказал мне историю о том, как его, дворянина, вечно находившегося под угрозой репрессий, во время войны, в одну из командировок в тыл, ожидал неслыханный сюрприз. Любимый им с юности поэт Пастернак безо всякой просьбы написал рекомендацию поэту Ошанину для вступления в Союз Писателей СССР…
 «…и внезапно искра пробежала
В пальцах наших встретившихся рук…»
Ну с чего бы это Пастернаку писать рекомендацию Ошанину? А вот не с того ли, не с этих ли огненных строк, которые и доныне поются, и поются всё чаще и чаще?..
А уж вовсе запрещённого Гумилёва я впервые услыхал тоже от Ошанина. И он не скрывал, что это не только один из любимейших им поэтов, но и прямой учитель по творчеству, по балладной линии русской поэзии. Уж Гумилёва Ошанин мог читать наизусть бесконечно. Он и первую в СССР огромную подборку Гумилёва, не без моей подачи, снабдил своим предисловием в 1986 году, в журнале «Простор», где я тогда работал. Не уверен, что без его предисловия подборка (практически книжка, целый печатный лист) проскочила бы в журнале…
Но я о семинаре, о знаменитом ошанинском семинаре, об атмосфере его.
Ошанин не давил, не  требовал «нужных» стихотворений (а меня стращали провинциальные друзья, стращали тем, что я скоро могу превратиться в песнопевца чёрт знает чего!), более того, он с ходу отмёл стихи тех наивных провинциалов, которые, желая «угодить» шефу и власти, подобные вирши уже сочинили. От «рабочего» поэта Ионина он оставил лишь две замечательные строчки: «Песней работаю, работу пою». А всё остальное послал куда подальше. И огорчённый Сергей Ионин, не знавший как ему быть, жить, вдруг записал прозу. Да такую прозу, что за первый свой сборник рассказов получил престижную премию, не помню уже какую. Возник язык выпуклый, ядрёный, и, вместе с тем, совершенно естественный, русский.
То же и с Юркой Коротковым. Стишки были ничего, но у него хватило ума и таланта перейти на прозу, и он выдал такое!…
Похоже, что ничего пронзительней и лиричнее той, первой повести, он так и не написал, хотя стал знаменитым сценаристом, писателем. Впрочем, более позднюю повесть «Абрек», которую я опубликовал в журнале «Простор»,  я до сих пор высоко ценю, и жалею, что по ней так и не  поставлен фильм.
Но главное, что сумел сказать нам Ошанин, это совершенно «отвязные» слова о том, что поэтов он не делает (будто бы мы и впрямь думали, что в Литинституте делают поэтов), и ему наплевать о чём мы напишем, и даже как напишем. Время разберёт, сказал он, не всё сразу видно. Но, ребята, говорите своим голосом. Понимаете? Только своим. А если его нет – ищите. Я, чем смогу, помогу. Но вы сами пробивайтесь к себе, а уж то, что через вас пройдёт к людям, какой смысл и содержание вы донесёте людям – тут я вам не судья. Моё дело помочь вам найти себя, свой голос, свой тон, свою интонацию. И ещё – не щадите друг друга, говорите правду, ребята!…
И мы говорили её, жестокую, неприглядную, режущую без ножа, правду. Говорили друг другу в лицо, любя друг друга, и не желая оскорбить неправдой или снисхождением друг друга.
Вот такую атмосферу сумел создать Лев Иванович Ошанин на своём семинаре… на нашем семинаре! Не знаю, как обстояло дело после нас, на других семинарах, но мы порою просто изничтожали друг друга. И, что всего интереснее, никто и никогда не поссорился и не обиделся на другого.
Вообще-то, страшноватые с виду слова из Писания: «Возлюби врага своего» на наших семинарах стали не страшными. Вот чего сумел добиться Лев Иванович Ошанин. А и впрямь – «друг» порою не в состоянии сделать того, что сделает «враг». «Враг» роет туннель с обратной стороны, даёт, так сказать, «встречный план», обнажает невидимые тебе самому и «другу» твоему стороны твоего бытия…
А что о «Тупике Пименова», то…. кажется, уже всё ясно: какой это был тупик, как подстригали тех, кто поддался стрижке, как встали и плюнули в рожу «парикмахеров» те, кто стрижке так и не поддался…
 Скажу только, что к завершению учёбы я, уже худо-бедно одолевший Томаса Манна, называл Литинститут не ликбезом, а – Волшебной Горой.




Лев Толстой в современности

Эпоха большого стиля, литература большого стиля… что стоит за этими, уже порядком поистертыми словами? Ясно, что русская классическая литература. Ясен и ряд писателей – от Державина и Пушкина до Хлебникова и Твардовского, от Гоголя и Лескова до Платонова и Шукшина, от Толстого и Достоевского до Шолохова и Леонова. Также ясно – без детализации и дополнительных пояснений – что центральная фигура этого могучего ряда Лев Николаевич Толстой. Но вот сам феномен эпохи, литературы «Большого Стиля» загадка не из простых.. Первое и основное, что можно назвать родовыми, определяющими чертами феномена, это безупречное чувство иерархии, иерархичности всего сущего, видимого и невидимого. И это особенно подчеркивал Лев Толстой, утверждавший, что без внутреннего ощущения иерархии художника не существует. Второе, составляющее с первым онтологическое единство, - это вертикаль духа. В отличие от горизонтали пресловутого «Восстания масс» демократического общества, вертикаль - это собранность, жесткость. Это пирамида. Это пирамидальность общества, это выстроенность социума и внутренней организации человека, устремленность его к горнему.
     Но ведь вот так, само по себе общество не может быть ни тоталитарным, ни демократическим, для этого требуются предпосылки  общедуховного и общегражданского плана. Здесь и уклад человеческой жизни, и обычаи, и традиции… да и сам быт, в конце концов, находящийся в очень сложной взаимосвязи с бытием. Здесь – История.
     Для освещения нашего вопроса возьмем из русской истории лишь один, но очень значимый эпизод – полемику Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, т.е «стяжателей» и «нестяжателей», как называли последователей того и другого. Формально и официально в том споре победили «осифляне», сторонники Иосифа Волоцкого. То есть сложился уклад монастырского и общественного бытия, при котором право собственности на монастырские и княжеские угодья закреплено было в законах. Но вот парадокс – даже и формально победив «нестяжателей» (последователей Нила Сорского, Вассиана Косого, «заволжских старцев»), «осифляне» так и не стали в русском сознании победителями, - т.е. правыми.
   Значит, право на собственность (земельную в первую очередь) не обеспечивает решения коренного русского вопроса. И это всегда непосредственно ощущалось, как в народных верованиях, так и в исканиях мыслителей, художников. Здесь нет времени и места подробно разворачиваться, детально обсуждать эту старинную и, увы, по-видимому вечную на Руси, во всяком случае - нестареющую полемику. К сожалению, ей очень недостаточно уделяется места в отечественной историографии и философии, а она – это все яснее со временем – она-то и есть главный, коренной вопрос России, русского духа, его исканий, заблуждений, порывов. Скажем только, что «нестяжатели» исходили из того, что не личная собственность, обособленность, но соборное устремление духа дает силу народу, делает его собственно народом, а не просто собранием индивидуумов. То есть, если упростить, - чем плотнее люди сомкнутся вокруг единой, всеобщей идеи (что немыслимо в демобществе по определению), тем сильнее просияет общая же вертикаль устремленности к горнему. Кучка даже очень богатых, сильных индивидуумов не способна на подвиг соборности, и значит любое, самое благополучное решение вопроса о частной собственности не дает главного искомого – стяжания Духа Святого. И вот интересный здесь оборот – именно «нестяжатели» (нестяжатели на земном, бытовом уровне) были более близки к высшему стяжанию – стяжанию Духа Святого. Это всегда ощущалось в России, и никакие реформы не смогли поколебать народных чаяний (их называют утопическими, как и саму Россию страной вечной утопии). По приземленному, западному образцу русский дух не пошел ни тысячу, ни пятьсот лет назад.
     Ныне, как никогда остро, встает этот же самый вопрос и, кажется, все предпосылки для «хождения» по западному пути, по пути реформаторской церкви налицо – Россия экономически ослаблена, разрознена. А духовные идеалы… что они могут дать «простым людям» - для сытой жизни?  Вот главные аргументы нынешних реформаторов. И все труднее спорить с ними. Россия действительно ослаблена, идеалы разрушены, а великая литература – «наше все», литература Большого Стиля, кажется, позади. И вопрос о купле-продаже земли вот-вот, говорят, будет решен… Вот только к чему приведет это решение, никто и представить себе не в силах. Да, разрозненность, да, отчуждение человека от всеобщего, всенародного, соборного – сегодня налицо. Но впервые ли Россия переживает подобное? Почему-то захлебывались радикальные реформы, и не раз захлебывались – а почему? Потому, что «народ глуп, косен, ленив». Но помилуйте, такой народ не создал бы ни великой страны, ни великой истории, ни великой культуры. Такой народ не в состоянии был бы век за веком хранить, отстаивать идеалы Православной, апостольской, соборной (а не реформаторской, т.е. приземленной, профанированной) Церкви.
   Видимо, дело не в «плохом», «некачественном» народе, а в самих глубинах его духа, его устремлений, его понимания любви, совести, справедливости, без которых и жизнь-то становится бессмысленной, попросту не имеющей ценности. И, кстати говоря, на Западе это тоже поняли, осознали, особенно в последнее время – ну, вот наелись, обустроились, сладко зажили… а для чего? Не отсюда ли апатия, разочарование, все возрастающие волны суицида? «Незачем жить, братцы!» - вот что слышится в трагических воплях писателей, самых тонких и совестливых писателей Запада.
     Да, вопрос «стяжания» и «нестяжания», мне думается, все острее будет вставать на нашей земле по мере усиления и разгула частнособственнических инстинктов, по мере «просияния» новых подвигов приватизаторов всея Руси и перевода общей собственности в частную. Особенно это касается права собственности на землю. Лев Николаевич Толстой как никто другой остро чувствовал краеугольность этого вопроса, и если даже не разумом, то всеми нервами, всей душою чувствовал – здесь крайний вопрос бытия. Нет, с интеллектом у Льва Николаевича было все в порядке, и даже более того. Он, конечно, не был профессионалом-экономистом, агрономом, политиком, он именно что 
в с е ю   д у ш о й   ощущал – землю нельзя продавать! Земля – дар Божий, и ничей более. И точка.
     Столыпин сейчас в моде, как никогда ранее, и экономисты в голос трубят о патриотизме Столыпина, о его радении в пользу России, а Лев Толстой… ну что Толстой?
Ну, «чудит барин». Да так ли уж барин чудил? Его знаменитый спор со Столыпиным вовсе не анахронизм, это душевная боль великого писателя, человека. Это из области бытия и небытия самого духа, а не только клочка земли, даже такого немалого, как Россия. За этим-то и стоит понимание Большого Стиля. Если стиль – это человек, по известному выражению, то эпоха Большого Стиля, это эпоха Большого Человека, всечеловека, а не просто частного собственника. Не здесь ли кроется одна из разгадок современного отчуждения личности, мельчания литературы, нисхождения (верится – не окончательного) литературы большого стиля?
   Кто знает, кто ведает куда еще повернет разочарованное, в который раз разочарованное человечество? Не вернется ли к тому старинному спору стяжателей и нестяжателей и не признает ли правоту последних (всегда, впрочем, пусть и неформально признаваемую в русском народе – откуда и скудность бытия земного, и неустройство России в семье человеческой, озабоченной правами потребителя)? А если так, если признает эту правоту, то и «Большой Стиль» не мираж, не окончательно канувшее великое прошлое…
     Восточная и Западная церковь, Восток и Запад вообще, мирообраз русского человека и миропонимание западного – это не выдумка, не искусственное противопоставление. В литературе это один из способов поставить и яснее понять некоторые коренные вопросы «их» и «нашего» образа жизни. У прекрасного русского поэта Николая Михайловича Языкова есть основательно забытая ныне и явно недооцененная, «непрочитанная» современниками поэма «Липы». Поскольку она не очень знакома читателям, но имеет прямое отношение к нашей теме, попробую кратко изложить ее сюжет и коллизию. Поэма писана великолепными стихами, поэтому заранее прошу прощения за неизбежный прозаизм в пересказе.
   В этой поэме Языков почти за сто лет до чеховского «Вишневого сада» поднял столь актуальную сегодня тему – человек и природа, душа человека и душа природы.
   Итак, князю Петру Ильичу Хрулеву, правителю провинциального города приходит в голову фантазия проложить в центре города бульвар и насадить вдоль него липовых деревьев, притом самых стройных и красивых. В сладких снах он видит как рапортует министру и тот награждает князя за прекрасный проект и благие деяния. Проект одобрен в самых верхах, но князь по рассеянности и лени забывает о нем, и спохватывается лишь за неделю до срока сдачи бульвара. Что делать? Князь в отчаянии, бьет в набат, созывает подручных и приказывает – за неделю провернуть дело! Но где взять лип, да еще самых отборных, когда в округе лишь глухие корявые леса? Бравый подручный уверяет, что все уладит, и липы будут, пусть князь не тревожится. И князь, не тревожась, с чисто русской беспечностью продолжает сладко мечтать о награде… В том же городке проживает почтенный немец-аптекарь Кнар с любящей супругой и кучей детей. Супруга его Алина боготворит уютный липовый сад, доставшийся ей от матери. Для нее в саду не просто липы, это ее родные, она трогательно ухаживает за ними и дает каждому дереву имена своих родных и близких. В неустроенной глуши, среди бездорожья и пыли немецкая семья решила завести уголок для души, и завела его! В той же неметчине им бы честь и почет за этакий подвиг, там это образцовый образ жизни, но в России… шалишь, брат!
В одно ужасное утро Алина выходит в сад и видит, что липы – читай, ее душу – воровски выкопали ночью из личного сада и перенесли на общественный бульвар. Алина от горя умирает, а князь действительно получает награду. Поэма написана легко, почти в юмористическом ключе, но какая жалобная нота остается звучать по ее прочтении! Отчего же эта нота? Ну, конечно, жалко бедную Алину, ее украденную душу… но ведь не только, не только это! Здесь, мне кажется, очень резко, даже гротескно поставлен вопрос о мирообразе, мирочувствовании западного человека и человека российского. Немец и в безграничных просторах ограничит себя уютным мирком, искусно создаст его и будет им вполне удовольствован. Залихватский же русак напротив, из маленького частного рая понадергает деревьев и сделает прямую улицу – для всех. То, что немец в поэме милый человек, а подручные русского князя, лентяя и мечтателя (главный подручный, кстати, тоже немец Крумахер, - сильно, видать, обрусевший) – нахалы и лихие люди, это, конечно, гротеск, точнее гротескный прием в художественном сочинении. Но сам-то вопрос стержневой, его можно сформулировать и так – центростремительность западного человека и центробежность русского. Отсюда и жалость, и грусть – ну не удается, никак не удается русскому человеку за вселенским размахом, за устремлением к горнему оставить хоть малость для земной жизни. Горний дух пересиливает земную душу, и глухая их, вечная их борьба – это одна из трагических, щемящих нот чисто русского звучания во всей литературе, начиная от чудной Аввакумовой курочки до Тургеневской Муму.
     Да, иногда вопрос так и ставится – или великая литература и неустройство быта при ней, или же устроенный быт и приземленная литература при нем. Правомерна ли такая постановка вопроса? Думается, именно Лев Толстой с наибольшей полнотой и убедительностью показал, что вопрос ставится иначе, что сама жизнь ставит его глубже и тоньше. Когда ему говорили о каких-то выдающихся событиях, о ярких эпизодах истории, о газетных сенсациях, он спокойно отмахивался и говорил – «Подлинная жизнь вершится незаметно». И эти слова прямо исходили из глубин его творческой установки. Ни у кого из писателей мы не найдем такого размаха – вселенского, исторического. И в то же время ни у кого не отыщем такого скрупулезного внимания к самым обыденным, будничным делам человека. Этот диапазон, эта амплитуда поражают в основном тем, что сопоставление макро и микрокосмосов человека совершенно не вступают в противоречие, не остается ощущения непримиримости, конфликта, большие и малые миры лишь дополняют картину целого, враимообогащают друг друга. Толстовский феномен не давал и не дает покоя никому – ни писателям-баталистам, монументалистам, ни миниатюристам, экспериментаторам. Для всякого писателя в толстовских произведениях есть и тайна, и жажда разгадать ее, и научиться чему-то. Хорошие писатели есть в любом стане, нет – Толстого. И дело не только в грандиозности художественного дара, но в потрясающем ощущении гармонии – лада неба и земли. Это и отличает писателя Большого Стиля от модерниста, и тем более постмодерниста. В капле – океан. Но и в океане – каждая капля. Один за всех, и все за одного. Философия всеединства, развиваемая Владимиром Соловьевым – это уже позже, это уже на философском уровне. А на уровне художественном именно литература Большого Стиля, и особенно Лев Толстой показали, что только такая постановка вопроса – не «или – или», а Целое, как Истина, только такое ощущение человека может охранить его на этой земле. Иначе – отчуждение, самоизоляция, отрыв от почвы и Духа. А душа сама по себе – «в чистом виде» - не жилица, оторванная от Целого, от Духа, она иссыхает. Не это ли мы видим в современном обществе, где идея дикой глобализации (против которой даже западные люди взбунтовались) пытается подменить собою Целое, всеединство, соборность?
   Частный человек обречен на частную литературу, тогда как Человек с большой буквы, всечеловек способен штурмовать высоты духа, быть причастным литературе Большого Стиля. В этом  - один из уроков Льва Николаевича Толстого. И здесь, в ясном осознании перспективы, всеобщей перспективы, кроется выход из гибельного субъективизма, отчуждения, а значит из кризиса и тупика «малой литературы».


         


ПРИВЯЗАЛОСЬ - ОТВЯЗАЛОСЬ
    
...желтый лист - символист,  желтый лист - символист, желтый лист - символист...    
     ПРИВЯЗАЛОСЬ!    
Как только осень на дворе, - тупо глядя на древо, силишься что-то искреннее, глубокое вспомнить… и вот-те на!  - «желтый лист - символист, желтый лист - символист...»
Нет, это уже нечто окончательное,  гармонически завершенное нечто,  этакая "вещь в себе". Навязчивая бредятина, аномалия,  грозящая стать "нормой".  Нет, тут если  вовремя не разобраться,  не прояснить первопричины зацикленности,  если не разомкнуть  цикла,
черт знает  что может вывернуться из потемок подсознания… да и само сознание помрачить!.. Ну хорошо, разомкнем цикл. Попробуем разобраться.    
     ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...
Так? Так.
А чуть-чуть изменив: в начале было - СЕМЯ.
     Итак, - миф.    
Миф пал семенем в почву (скажем,  в почву общеевропейской культуры).   
Пал семенем-памятью дерева, памятью его, дерева, могущества, целокупности
и обещанием  (пусть  даже формальным)  самоповтора всего цикла в целом –
цикла роста-цветения-плодоношения.    
     Это начало.
     А далее?    
А далее - пробился росток.
Это ветвится миф:  свежими  песнями,   молодыми преданиями... и  вот,  чуть погодя,  - цветение этих ветвей. Языческое буйство культуры, опыление будущего, завязи колоссальных духовных вымахов...    
     АНТИЧНОСТЬ!
     Эвоа, эвоа, эвоэ!..
     (И -  мощное  эхо-вызов с востока - ой Дид Ладо!..  Таусень! Таусень!..)    
Но вот цвет сошел.
И - ровное кипение листвы прокатывается по долгим эспланадам
       СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.    
Эстетика равномерного зноя,  внимательное вглядывание в себя,  в потаенную сущность свою - плоскостную. А сквозь нее, сквозь сущность эту плоскостную –
оконца иных измерений...    
       ЛИСТВА – ИКОНА
Да, похоже, что так: листва - это плоская, тщательно выписанная (до складочек, до прожилочек) икона, просвечивающая Чрезвычайным, По-ту-сторонним...
Впрочем, в листве уже бушует завязь, постепенно оформляющаяся - в плоды. Так что же это? - Возрождение?..    
     ВОЗРОЖДЕНИЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ!    
Плодоносный сентябрь!  - собран урожай, обещанный язычеством.  Все уже свезено в закрома, в музеи, в галереи...   выданы  накладные,   прикинуто  сальдо-бульдо,
нетто-брутто... и что?
И - опять все плосковато,  хрупко,  прозрачно в мире. Это осень.  Увядание... 
грустно,  но красиво. Этакая предсмертная,   уже  неземная  краса  осенней листвы...   
      Да это же –
     ДЕКАДАНС!   
Сплошные трепещущие  догадки  о  подзабытом  уже Чрезвычайном. Смертельно  перекрашенное,  перекроенное, сильно побледневшее средневековье!..
И вот здесь,  именно здесь один уже только Символ, пожалуй,  способен (сквозь  времена  оборотясь) протянуться к Мифу,  к первооснове, тайно зыблющей в себе земное и неземное, сущее и при-сущее...
...и недаром  же  это кошмарное:  желтый лист - символист, желтый лист - символист...
    
     А что за ним, за символом?
    
А за ним уже чахлый постсимволизм,   постмодернизм, расшуршавшийся  на  столетие.   Земляная опрелость, мутация форм, вызревание (сквозь зиму) нового мифа. Нечто  взыскуемое,   замороженное в глобальном холодильнике, уже оттаивает и смутно обозначает себя в самом воздухе.  - В прозрачном,  студеном воздухе, где слабенько еще мерцает, искрится морозными икринками зернистая,  шаровая константа всесочленений нового мира...    
...желтый лист - символист,  желтый лист - символист, желтый лист - символист...
    
     ...ОТВЯЗАЛОСЬ.



ВЯЧЕСЛАВ КИКТЕНКО. 164-02-69, 246-19-33

                РОССИЯ – ЕВРОПА
                (Песня, как элемент геополитики)
Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт,  санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда свое возьмет. Что особенно прелестно, здесь ни малейшей иронии.  Я много раз слушал эту песню,  и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь-то? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его? Да, пожалуй что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, её силе в борьбе с косной материей. Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрят? Кто понесет ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно,  никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю ее не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками по весне
любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А пустяком – цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щадяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж у нас заведено – работа не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... Это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому,  что душевно проломан.
Конечно,   и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не в обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй что, цветок предпочтем. 
Да, однако, предпочтем цветок.
Ибо в нём – душа и культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намек?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России?  Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны,  то что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» лакированный?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четверку.
А придет русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет…что? – лучший в мире автомат.
И Судия поставит пятерку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались,  мы даже вынуждены были разорить его,   окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и лопнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – скажет потрясенный несправедливостью европеец. И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван все одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками. Ты же его задавил,
понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму.  Для того он и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрел,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне.  Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компь-
ютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе,  вишь,  не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  миленок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принес? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко,  что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и сквозь железо – цветок,  и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас на земле в суровых местах говорили? – По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет.  Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать, Я им наслаждаться буду. 
Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый.   И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – этот цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис...
То-то и оно, что – кризис.
               
    


РАБОЧИЙ

Странное дело, почему-то всё чаще в последнее время всплывает из памяти,
из давней-предавней были, из самого детства, смерть почти незнакомого мне человека. А точнее – его похороны, казалось, мимо меня прошедшие похороны, но, как выясняется теперь, не совсем, и очень даже не совсем, мимо. 
Я и мои друзья, такие же дошколята, жившие в одном дворе, в большом (по тем временам) двухэтажном доме, изредка видели его, этого человека, устало возвращавшегося с работы через наш двор в свой частный сектор, окруживший «большой» дом. Немолодой, дюжий человек, он шёл, устало, но твёрдо впечатывая шаги в утоптанную тропу, изогнувшуюся мимо нашего подъезда, сквозь соседские палисадники и сады в свой одноэтажный домик, скрытый в сирени. Он был рабочий с завода имени Кирова, эвакуированного во время войны в наш южный город, да так и оставленного здесь на бессрочные времена. Завод был союзного подчинения – кто же думал, что великая страна будет развалена? Работал завод на оборонку, ориентирован был на крупные, непреходящие дела. Вот и люди оттуда казались крупными, вечными. А, может, и в самом деле были такими?
Да, рабочие 50-х мне запомнились именно такими, словно бы все на одно лицо –  суровые, грузно ступающие по земле мужики в серых суконных робах. Они были малоразговорчивы (или так  казалось?), будто навсегда были изваяны или отлиты из какой-то сверхпрочной материи, которой сносу нет, и не будет. Даже по праздникам, выпивая в беседке своей рабочей компанией, они переговаривались глухо и кратко, словно всё на свете им уже давно было известно. Так что и слов лишних тратить не надо. Они были – свой, отдельный от всех других, и словно бы возвышенный над всеми другими, мир. Содружество молчаливых, сильных, суровых людей, своими руками возводивших промышленные гиганты, создававших послевоенные грузовые машины «Медведь» и «Буйвол» с волновавшими детское воображение стальными нашлёпками на кабинах.
Мы, ребятишки, взахлёб спорили какая машина сильнее – та, на которой изображён медведь, или буйвол? Даже, можно сказать, свои партии у нас были: партия «буйволистов» и «медведистов».
А что, были же в то время партии оперных фанаток – «лемешистки» и «козловистки»? Были. Почему нашим не быть? Были…
  Сословие служащих, интеллигентов было заметно иным. Люди иной статьи, иной стати. Они  не так тяжело ступали по земле, как рабочие. Они были словоохотливее, легче, прозрачней. Но вот что удивительно – именно рабочие нам, ребятишкам, казались…настоящими! Вряд ли здесь играла роль пропаганда, тогдашнее восславление «гегемона», трудового авангарда. Да и что особенного они имели, в отличие от остальных? Уровень жизни? Как у всех других. Только что вот эти серые робы, тяжкий труд, грузная поступь. Нет, здесь, в этом ощущении их отдельности от других, было нечто природное, а не социальное. Может быть, подспудно чуялось, что вот именно за этими сутулыми плечами – правда. Подлинность. Именно трудом заработанный кусок хлеба. Но ведь работали все – и отцы наши, и матери! Безработных не было. Были лентяи, спившиеся, но класса, сословия безработных не было!..
Как я сейчас понимаю, это было какое-то подземное, хтоническое ощущение огненной стихии, с которой имел дело рабочий. Домны. Железо. Плавка. Ковка. Молот. Кузня. – со всем этим накрепко, насмерть связывалось понятие Рабочий. И ещё чувствовалось – на этих плечах стоит страна. А страна громадная! Как же груз её давит на плечи? Так давит, что сутулятся они, даже такие костистые, такие могучие…
Два грузовика, две «полуторки» проехали через наш двор, изгибаясь меж буйно разросшихся к весне кустов сирени. В дощатых кузовах молча стояли мужчины, люди с завода. Один чёрный венок, один красный гроб – и ничего больше. Ни цветов, ни медных труб, ни страшного Шопена, раздирающего душу. Молча занесли лёгкий гроб в избу, молча вынесли тяжёлый. Погрузили в «полуторку», постояли с обнажёнными головами, и – тронулись. Одна машина с гробом и венком, другая с людьми. Вся округа, вышедшая на прощание, также молчала. Я спросил старшую сестру:
– «А почему без цветов, без музыки?..»
Сестра ответила очень кратко, но странно убедительно:
– «Потому, что он был рабочий…»
И уже ничего не надо было мне объяснять, я словно и в самом деле вспомнил (как мог забыть?) – ну да, ведь он же был рабочий, рабочий!.. И всё встало на свои места.
«Полуторки» медленно проехали через двор, вырулили на улицу Кирова, прямиком ведущую к заводу. Мы все медленно, как заворожённые, двигались вслед. И вот, когда машины уже пошли по прямой, к родному заводу, оттуда раздался тяжкий, словно бы утробный, не такой, как обычно, – долгий-долгий вой заводской сирены...
По гудку начинали день. По гудку отмечали время перерыва. По гудку заканчивали труд. Но то был – гудок, давно привычный, и всё же всегда заглушавший любые будничные шумы – зазывания точильщика, крики петухов, перебранку домохозяек. Гудок был частью жизни не только завода, но всего городского быта. Казалось, он был и будет всегда. Времена, когда его отменят,
могли бы тогда показаться дурным сном. Отменить гудок – всё равно, что отменить пушечные залпы в Питере, у Петропавловки. Но вот, отменили, однако ж. Где сон, где явь?..
Да, в тот день была именно сирена, а не гудок. Гудок звучал деловито, собранно и недолго. А этой скорбный вой тянулся, словно из-под земли, и всё никак не оканчивался. Машины уже почти скрылись из вида, а он всё тянулся, тянулся, тянулся…
Он не вынимал душу, как шопеновское рыданье, он собирал людей воедино – таких разных, таких вздорных порою в быту, но становившихся вдруг молчаливыми, вдруг обретшими непонятную, невесть откуда взявшуюся силу и значимость, людьми – современниками.
И пока он гудел, и даже когда умолк, во мне странно звучали они, не объясняющие ничего, но  объяснившие всё, слова сестры: «Потому, что он был рабочий…»  Да они и теперь не забылись, и теперь, получается, живут во мне, по-прежнему ничего не объясняя, лишь заставляя думать, всякий раз по-новому думать и чувствовать. А ещё – помнить.