Комильфо навсегда

               

                С виду он являл странную смесь пропитого вдрызг интеллигента, отставного, пропитого же, офицера и балансирующего на грани социальных каст, но уже всё-таки бомжа. Его движения в пространстве завораживали своей непостижимой иррациональностью: казалось, его фигура  состояла из мельчайших кубиков, которые, как элементы Рубика, проворачиваясь в трёхмерности, придавали движение объекту. Эта уникальная человеческая голограмма всегда ходила в костюме с галстуком, имела маникюр и ко всем женщинам в конторе, от босса до уборщицы, обращалась исключительно : «сударыня»… Его выправка была заметна даже с космического спутника, а, обнаруженный позднее пьяный цинизм, схожий с манерами персонажей Гиляровского, в последние месяцы его жизни стал невыносим даже для таких столпов терпения, как я и Коля  Калугин, который с первого дня работы странного сотрудника обретался при нём денщиком.
                В нашу небольшую фирму он попал по протекции настоящего мужа своей бывшей второй жены: оба когда-то учились в военной Академии и чуть не погибли на дуэли из-за преподавательницы английского, по которому оба блестяще успевали.
                Когда он впервые вошёл к нам и растерянно двинулся по коридору, я сразу подумала, что это – очередной клиент-чудак, который изнемогает от бремени денег и сдвинут на идее-фикс – расклеить фотографии своей юной и , верно, такой же непривлекательной любовницы, по всему городу на рекламных щитах… Оказалось всё гораздо проще: он явился к нам работать и, как позднее узнали все, оказался «компьютерным гением». Массивная, но тонкокостная и сильно уставшая от жизни фигура, была облечена в дорогущий серый костюм, который по периметру силуэта искрил серебристыми «кубиками»; галстук жил сам по себе в виде сочно-красного питона, невидимого целиком чудища с высунутым наружу через хозяйскую гортань языком. Воротничок рубашки не вмещал массивную шею. Новичок шёл немного по-утиному, расставив ноги в остроносых ботинках в стороны, и возникала мысль о ранении или наследственном ревматизме… Самыми замечательными в этом натюрморте были голова и чёрный кожаный портфель. Первая в анфас мучительно остро напоминала штучную физиономию  телеведущего Андрея Максимова в сильно потрёпанном виде; вторая достопримечательность – из семейства «крокодил», подвида «беременный крокодил»: в него, при желании, поместится полвселенной, в том числе складной стул, пара белья, флянец с широким ассортиментом закуски и даже чемодан с ядерной кнопкой. Вид головы сзади был заимствован у конкретного библейского персонажа – Самсона, времён его семейной идиллии с Далилой: богатейшая копна блондинистых вьющихся волос с проседью, всегда пушистых от  избытка статического электричества. Возникала и другая, чуть менее архаичная,  картинка: такие головы встречались у волжских бурлаков. Имя у него было под стать его полумифической натуре – Георгий Самсонов.
                Неизменный костюм каждый раз сочетался с новой рубашкой и будоражил воображение офисных мужчин: неужели такие цвета можно носить?..  Гоша был аристократ, но с такой явно ощутимой на уровне интуиции червоточинкой, что было неясно – врождённая она и свойственная элите или приобретённая в результате жизненных  ударов… В любом случае,  могучий кедр с ней не справлялся. Сначала дружное офисное мнение предположило, что ему далеко за полтинник; оказалось – тридцать восемь: лицо его, сохраняя рельеф человеческого облика, давно утратило признаки индивидуальных черт самого Георгия. Такими, наверное, выходили из выжженной напалмом вьетнамской деревни, если это было возможно. Именно такая мысль приходила в голову его собеседнику, но более здравый ум понимал, что это – иероглиф злокачественного алкоголизма. Он был действительно блестящий специалист – всё население нашего рекламного муравейника наперебой консультировалось с ним, и никто ни разу не остался недоволен; люди приходили и со стороны. Мне же было любопытно, как две ипостаси Януса умудряются чётко разграничивать личное и рабочее время: по лёгкому утреннему перегару чувствовалось, что он крепко дружит с лучшим стеклянным другом человека – бутылкой. Его адъютант Коля, прилипший к Самсонову, как обрывок скотча к важному документу, ясности не вносил… Оторвать их, однако же, уже было невозможно: документ от этого терял свою значимость, а скотч становился мусором. Не только любовь к компьютерам обоих - детский восторг начинающего юзера и заматерелого хакера держали их вместе: Самсонов поддерживал силы приезжего студента Калугина, скармливая ему закуску: первый пил и никогда не закусывал, второй – закусывал, но не пил.
                Шанс узнать его получше представился через месяц: я, весь день разъезжая по делам агенства, вернулась в контору позднее обычного; тяжёлая папка с заказами оттягивала мне руки, поэтому решение занести её на работу, чтобы с утра придти налегке и порадовать шефиню обильным уловом, мне показалось уместным. На площадке между этажами лицом к окну стоял Самсонов и любовно ковырялся в утробе своего милого крокодила. Шаги он услышал сразу, но какой-то неотложный процесс мешал ему среагировать на шухер лицом; спина невозмутимо смотрела на меня, поэтому был шанс проскользнуть, не вступая в диалог. Изысканный одеколон перебил мои чрезвычайно стойкие духи, я невольно замедлила шаг, чтобы запомнить запах и купить  мужу такой же… А случилось вот что: Гоша схватил меня за лодыжку, я чудом не упала и только выронила папку. И обернулась: по-детски сконфуженная мордаха дыхнула на меня сивушным ароматом:
-Сударыня, я сэкономил Вам двадцать баксов.
-Это каким же образом? – мне стало интересно. Взгляд упал на его руки с любовно остриженными ногтями и маленькой татуировкой ящерицы между большим и указательным пальцами левой руки.
                Оказалось, что этот Аполлон Безобразов заметил стрелку на моих колготках и успел остановить её вместе со мной. Теперь я могла носить их и далее – в любой сезон, требующий обуви с высокой голяшкой. Выбросить их было действительно жаль: наш внутренний дресс-код требовал поддерживать имидж успешного заведения, а зарплата моя была не многим более, чем у подрабатывающего курьером Коли. Мы разговорились; эти разговоры имели продолжение: в обеденный перерыв, мимоходом в коридоре, иногда в приёмной, когда наша босс была в отъезде. И всё более становился очевиден оскал зелёного змия за его спиной; его не скрывали даже чудесные самсоновские кубики. Он стал пить на работе, и к концу дня из его закутка разносился густой поповский бас; репертуар был постоянен, как в приличном ресторане: «Битлз», Армстронг, "Пинк Флойд". Меня завораживали эти музыкальные эскапады – я уже знала, что он профессиональный музыкант. Начальство это стало понемногу раздражать, и «родственные» связи затрещали по спайкам… Верный Коля раздобыл барину старую гитару, которую умудрялся прятать в подсобке у уборщицы, и присоединялся к Гошиному прославлению жизни, правда, только по вечерам, когда офис был пуст.
                Месяцы сменяли друг друга; дела шли в гору, Самсонов катился под неё. Среди рядовых сотрудников недовольных почти не было, но начальница взяла за правило на каждой планёрке прилюдно укорять его. Как человек военный терпеть он этого не мог. Сначала он отделывался стандартным «прошу прощения, сударыня», затем выбрал тактику насупленного молчания, вскоре стал вступать с нею в полемику, всегда с проигрышным концом для него. И как-то вышел из кабинета в разгар распекания, задержавшись на пороге и громогласно объявив:
-Негоже долихоцефалу клонить голову перед брахицефалами!... – После дверного хлопка воцарилась погребная тишина, и планёрка на этом закончилась. А высказывание стало элементом местного  фольклора.
                В тот же вечер мы разговорились на скамейке в сквере через дорогу: я заметила его сразу, и он, как было в его привычках, не поднимая головы, пригласил меня посидеть. На удивление он был почти трезв, и крокодил его заметно похудел: видимо, дежурная бутылка в нём отсутствовала. Он долго курил, одну сигарету за другой, потом поднял голову: в глазах блестели слёзы:
-Думаешь, я всегда таким был?
-Догадываюсь, что когда-то  ты был маленьким и розовым, - улыбнулась я, - пил только молоко и даже разговаривать не умел…
-А! Это…, - он достал из-под скамейки недопитый флянец и заботливо упаковал его в свою рептилию; крокодил снова оказался на сносях. Была ранняя осень, и наши ноги по щиколотку, так, что даже не видна была обувь, утопали в карминных кленовых листьях.
                Сначала он показал фотографию с  разлохмаченными краями: высокий, по-русски красивый парень в курточке цвета ранних зимних сумерек спокойно смотрел на мир… Гоша говорил долго. Единственный, как водится в семье интеллигентов, ребёнок. Мама, любившая в молодости богемные сходки, театр и литературу, к тому же являлась «магистром красной магии» и, практикуя свои способности, залучала актёров и писателей, вкупе с их поклонниками, себе в клиенты. Оригиналкой она оставалась и по сей день: до исступления любя Гошу, она отводила его за ручку сначала в школу, затем – институт и аспирантуру, позднее – на работу, всегда нервно оглядываясь по пути и боясь, чтобы знакомые не приняли её с сыном за семейную пару; даже в кругу её приближённых далеко не все знали, что она – дама мужняя. Маечки, короткие юбки и зауженные брючки ладно сидели не её фигуре, и со спины многие молодые мужчины пытались заигрывать с ней. Любовь матери была горячая, но однобокая: интерес её распространялся только на физическую оболочку отпрыска: она следила, чтобы он не заболел, не попал под машину, не надел несвежую рубашку; то, что касалось его души и психики, в реестре мозговых извилин модницы и красной магистрессы отсутствовало напрочь. Муж – геолог разъезжал по рудникам, не живя дома месяцами, поэтому особо повлиять на становление сына не мог просто физически. Зато от него и деда Георгию передались тончайший музыкальный слух, страсть к прелестям военной субординации и тайнам разведцеха. Гоша, для начала, окончил филфак МГУ, увлёкся самодеятельным театром, пять лет отсаксофонил в профессиональном ансамбле, где стал человеком-оркестром и удивил  всех коллег, поклонников и даже сторожей столичного ДК, где по ночам проходили репетиции его новой группы. А затем подался в… военную академию. Тогда же он женился в первый раз – на молоденькой наркоманке, которую через полгода после рождения сына нашли убитой на городской свалке – якобы за долги. Прелести отцовства он вкусил по программе-максимум: ночные бдения у кроватки, стирка, готовка и прочее. И тут кстати подвернулась англичанка, из-за которой он и его приятель чуть не постреляли друг друга из трофейных «ТТ». Победил, конечно же, Самсонов: его с головой захватила идея перековать учительницу в домоправительницу и жену класса премиум. Через год образцового брака тичерша сбежала с полковником в Забайкалье (и что она там забыла?..). Блестяще владея английским и французским и всеми мыслимыми для этих языков диалектами, наш горемыка, оказывается, не вполне владел русским: с матерью он не мог говорить ни о чём по причине её однобокой к нему любви, отец уже пропадал не по горам и долам, а в пригородных санаториях – сказался застарелый ревматизм… С этого момента начал свою эволюцию в Гошиной печени тот червячок, который, отъевшись на хозяйских гепатоцитах, позднее перерос в откровенного питона, завернувшего жизненный путь хозяина в замкнутый круг. Самсонов окунулся в материнский богемный бульон и варился в нём ровно до тех пор, пока не окончил академию и не осознал себя… законченным постмодернистом: за два года в хороших издательствах вышли три сборника его эссе, о которых заговорили не только клиенты мадам Самсоновой, но и зарубежные читатели и коллеги. На горизонте замаячила третья жена – медсестра из санатория, где в последний раз лечился отец. Сошлись на почве бесприютности: ей  было негде жить, ему – не с кем. Вскоре у сына появилась сестра – заботы о детях связали молодых крепче любого штампа в паспорте. Но и это плавание было недолгим – жена подалась в челночницы и однажды осела в турецком гареме. Отныне не образцово-семейный Гоша погонял кобылку-жизнь, а она сама села на него и, бесстыдно свесив копыта с некогда могучей шеи, загоняла его во все окрестные болота и буреломы, вместо того чтобы бежать по идеально наезженной дороге. Самсонов замолчал; я поняла, что и говорить больше не о чем…
                Будни побежали своим чередом. Всё чаще Гошу и Колю видели вместе вне нашей конторы: теперь, раздобревший и заметно разболтавшийся, курьер делил со своим господином не только трапезу, но и то, ради чего эта трапеза и была затеяна. Ветшали они дружно: теперь Коля донашивал вещи Самсонова, так как тому уже, для поддержания статуса комильфо, достаточно было одного костюма и пары рубашек; правда, адъютант не смел конкурировать с ним обликом и не носил галстука; по-прежнему, главным украшением нашего компьютерного гения  оставались библейская грива, изысканно-вежливое обращение к дамам и целый клубок разноцветных и из-за этой разноцветности разнохарактерных галстуков. Теперь он пил круглосуточно и круглогодично, но не забывая появляться на работе и приводить электронные мозги фирмы в порядок. Я, чувствуя несправедливость случая, подарила как-то Гоше рубашку – мужу она оказалась велика, а дарить кому-то ещё, когда рядом был такой мужчина, у меня не поднялась рука. И удивилась, когда он стал носить её постоянно: тёмно-серый фон костюма никак не вязался с цветом хаки рубашки, но, наверное, она была ему чем-то дорога – и это оправдывало всё.
                Вскоре я уволилась; теперь мой маршрут пролегал достаточно далеко от нашего «муравейника», но, в угоду лёгкой ностальгии, я изредка захаживала в кафе, где часто обедали мои бывшие сотрудники. Однажды там обнаружился безутешный Коля. Он сидел, вернее, лежал торсом на столе и тихо плакал; нечёсаные волосы тонули в тарелке с маринованными помидорчиками-черри, строго по центру круглого стола стояла почти пустая бутылка портвейна. Он так обрадовался, что испугалась я: в себе ли он?.. Выяснилось всё быстро, оправдав мои давние горькие предчувствия: Гоши не было в живых. Коля, схуднувший и помолодевший, быстро и не совсем связно рассказал мне о том, что произошло за восемь месяцев моего отсутствия. Самсонов пустился во все тяжкие и, заметно наслаждаясь своей приобретённой независимостью от опостылевшего имиджа комильфо, жил, как долго человек жить не может по определению: ни один его рабочий день уже не обходился без приключений. Как-то он заявился в контору, хлюпая пропитанными кровью туфлями и оставляя за собой, как товарищ Щорс, кровавый след. Паника была ещё та! Наш Гоша захотел шикануть и приехал на работу на такси, но, выходя, по-барски бросил водителю-кавказцу полтинник вместо положенных пяти сотен, а, когда тот возмутился, заявил, что он русский и у себя дома, и никакие пришельцы не могут указывать ему, как жить и сколько платить. Водитель взбесился, но, боясь убийства такого матёрого патриота, исполосовал ножом ему ноги и брюки в вермишель… Были и приводы в милицию за несанкционированное проведение церковных служб под окнами здания Государственной Думы, за распевание гимна СССР в утреннем троллейбусе, за беспардонное использование липового удостоверения  помощника несуществующего  депутата, за чтение вслух постмодернистских опусов собственного сочинения, сидя в центре действующего фонтана. Каждый раз, ко всеобщему удивлению, у него находились связи в высших милицейских и военных кругах, и Гоша, немного раскаявшийся, благополучно отпускался домой. Удивительнее всего то, что с работы он не вылетел: сказалось ли безграничное обаяние этой личности или снова знакомства… Даже после того, как на планёрке зам нашей начальницы назвал провинившуюся девочку-практикантку непечатным эпитетом, и все промолчали, а Самсонов разбил хаму нос бутылкой минералки. Гоша остался, а зам попрощался…
                Недуг нашёлся в нём самом: разложившаяся печень приговорила Гошу уже давно и лишь ждала момента положить конец его яркой и страшной жизни. С работы его, уже опухшего донельзя и удивлённого своей внезапной неподвижностью, увезли на «скорой» в больницу, из которой спустя три дня он и вышел, но не своими ногами. Умирающий, всё цеплялся за руку медсестры и шептал: «Сударыня, не уходите, сударыня, моя жизнь – в Ваших руках…» Коля всхлипнул и, допив портвейн, добавил:
-Вот, сорок дней сегодня. – Его рассеянный взгляд сфокусировался на пустом стакане. – Да! Знаешь, похоронили его в твоей рубашке – сам попросил. Успел ещё… Матери не было, а дети пришли. Плакали сильно… - Он немного посоображал и достал из… самсоновского отощавшего до неузнаваемости крокодила книжку. – Дарю.
                Это был сборник эссе, который я не догадалась попросить почитать при жизни автора, - «Чёрный ворон русских революций», всё, что осталось от Георгия Самсонова в отдельной человеческой жизни – моей. Осталось ли что-то у него от людей, которые окружали его с детства и на чьих глазах он долгие годы погибал – безвозвратно, самозабвенно, принимая такую гибель как единственную возможность свободного полёта?.. Дочь, сын, книги – принадлежат ему. Несколько лет соседства с необыкновенным человеком, быть современником которого выпадает  остальным как шанс прикоснуться к великому мифу, живущему на твоих глазах.
                На кладбище я не пойду – условности мира физического с какого-то момента для меня поблекли, и в душе закрепилось ощущение чего-то вневременного, но настоящего, существующего без права на существование. «Я сэкономил Вам двадцать баксов, сударыня!»


Рецензии
Юлия, на Стихи.ру не мог оставить отзыва.
Пишу сюда.
Юлия, как душевно Вы закручиваете оживающие натюрморты!
Пробую Вашими глазами посмотреть на дары природы, лежащей на скатерти земли!
Радостных Вам встреч и озарений!

Девяткин Вячеслав Георгиевич   13.02.2017 19:18     Заявить о нарушении
Спасибо).

Юлия Бутакова   18.02.2017 15:12   Заявить о нарушении
На это произведение написано 18 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.