Олег Воронин Большевики и голод первая публикация

(Об авторе См. очерк "Мемуары масона"

Е.Д.КУСКОВА

                МЕСЯЦ  "СОГЛАШАТЕЛЬСТВА"


                В избушке мать над сыном тужит;
                "На  хлеба, на, на грудь, соси,
                "Расти, покорствуй,  крест неси".


                Идут века, шумит война,
                Встает мятеж, горят деревни,
                А ты все та ж, моя страна,
                В красе заплаканной и древней.

                "Коршун".         А. Блок.


В двух номерах газеты "Возрождение"  Б.К. Зайцев написал  коротенькие воспоминания о "Веселых днях" в Москве 1921 г.,  в том числе и о покойном Комитете Помощи Голодающим, членом которого он состоял. Дни эти  были действительно "веселые":  миллионы людей истощенной войной и революцией страны встали перед угрозой голодной смерти...  На этом веселом фоне и возник Комитет,  - сенсационное предприятие,  как назвала его тогда французская газета "Матэн", - предприятие, не успевшее много сделать для своей непосредственной цели, но зато очень много сделавшее для окончательного осознания политической обстановки того  времени.  И не только того времени. Поступок членов Комитета и до сих пор вызывает споры, суждения и осуждения в интеллигентской среде: политическая сторона  действий Комитета выходит далеко за рамки единовременной акции и касается тактики в эпоху большевистской диктатуры также и в других областях жизни.  Так, недавнее "соглашение" деятелей церкви почти в точности повторяет тактику Комитета; можно указать аналогичные соглашения в  области научной работы,  кооперации и т.д.  Б.К.Зайцев, - беллетрист художник - коснулся в своих воспоминаниях лишь стороны лирически-бытовой и моральной.  Политическая сущность Комитета оставлена им в стороне.  Между тем давно пора описать это явление так, "как оно было", и в особенности в главной части его, политической. Пользуясь любезным разрешением редакции "Воли России", я и постараюсь сделать это, насколько позволит мне память и далеко не полный материал, которым я располагаю. Сделать это тем более необходимо, что инициаторы этого деяния, поучившись уму-разуму от зарубежных противников такой тактики, - так и остались нераскаянными грешниками:  солидных аргументов  в  пользу  другой тактики  и другого вида "активизма" они здесь не услышали.  И остались при убеждении:  тогдашнее расположение сил диктовало или  эту  тактику или никакой, т.е. сидение в созерцательном бездействии...


                Интеллигенция и советская власть


     Нельзя понять ни действий Комитета, ни психологии его участников, ни, наконец, причины гибели его начинания и едва не случившейся гибели его инициаторов,  не  остановившись  хотя бы в самых кратких чертах на положении интеллигенции после октябрьского переворота, на ее тактике и на взаимоотношениях  с властью.  Только на фоне этих взаимоотношений и можно понять, почему Комитет явился такой "сенсацией".
     Совершенно бесспорным  является утверждение,  что ни октябрьского переворота, ни советской власти интеллигенция духовно не признала и не приняла. Это утверждение повторяется теперь и историками-коммунистами, и политиками советской власти, - как факт, не подлежащий спору. Вопрос об интеллигенции и ее отношении к советской власти и "до сих пор остается довольно жгучим", писал Луначарский в 1923 г.(1.).Менее жгучим не стал он и в 1928 г.,  хотя - на поверхности - как будто многое сглажено,  многое пережито,  многое приведено к какому-то соглашению. Тем не менее вопрос и до сих пор не потерял своей жгучести, и Луначарский дает в своих очерках исчерпывающее объяснение, - в чем суть этой жгучести.  "Интеллигенция, пишет он, нужна нам, - нужна нам в области техники,  сельского хозяйства,  в области просвещения,  главным образом она нужна нам,  как главный контингент, так сказать, государственной агентуры;  она нужна нам, и очень, - в области искусства, которое в лучшей своей  части есть облагораживающий души элемент,  благоприятный коммунизму,  а также сила, облагораживающая быт. Интеллигенция нужна нам, а между тем в большей своей части она все еще находится на разных ступенях враждебности к нам. Тем более драгоценны для нас те, которые целиком  перешли  к нам или находятся на пути.  Тем более важно употребить нам все усилия,  чтобы собрать возможно большие силы вокруг новой  оси мира - коммунизма" (2).  Интеллигенция нужна советской власти исключительно как техническая сила,  - как часть коммунистической машины, без присущих ей духовных особенностей,  без индивидуального лица.  Рядом с рельсами коммунизма никакие другие рельсы жизни не могут быть проложены.  И когда Устрялов и Ко заговорили о "перерождении власти",  другой коммунист М.Н.  Покровский,  им  ответил:  "Перерождать  революционную власть нелепо и ничего из этого не выйдет:  гораздо легче переродиться самим"(3).  Из заявлений Луначарского  о  продолжающейся  враждебности "большей части" интеллигенции легко понять, что в отношениях двух сторон коса нашла на камень:  если не  может  переродиться  революционная власть,  то  тем более не может "переродиться" интеллигенция, самое существо которой противоречит воззрению на нее как на "технический инструмент", как на бездушную и послушную часть машины.
     Интеллигенция отлично знала,  какая участь грозит ей в случае перехода всего государственного аппарата в руки коммунистов:  их воззрения были известны задолго до Октября. И в качестве средства самозащиты она избрала единственный метод действий,  находившийся в ее руках: забастовку всех государственных аппаратов, приостановку всех функций государства. Напрасно думают некоторые,  что забастовку кто-то организовал. Она вспыхнула совершенно стихийно. Организована была - значительно позже - лишь помощь бастовавшим в лице забастовочных комитетов, собиравших средства.  Через четыре месяца силы обоих сторон были взвешены: пришлось сдаться интеллигенции.  Сдаться физически, т.е. встать на работу. Духовно интеллигенция не разоружилась и продолжала  оставаться "посторонним телом" во вновь строящемся государственном организме.  Не разоружалась и власть.  Две силы,  физическая и духовная,  стояли друг против друга,  вынужденные  в  то же  время  силою  вещей вести один и тот же воз, - поднимать страну из под обломков революционного разрушения. Эта  последняя  задача,  даже разно понимаемая,  все же требовала близкого соприкосновения обеих враждебных сторон.  Это соприкосновение происходило, происходит и теперь, по двум резко разграниченным линиям: по пути соглашения и по пути соглашательства. Соглашение, сговор, вовсе не требует от вступающего в него отказа от самого себя.  Соглашение требует лишь определенности в условиях  взаимоотношений  и  работы.  В той же брошюре об интеллигенции Луначарский отмечает, что "технический персонал и техническая профессура легче идет  на  сговор  с  советской властью, чем  другие части интеллигенции".  Это естественно:  фабрика, завод, трамвай или железная дорога  по-"марксистки"  работают  также, как и  по "монархически":  у них свой строй,  обязательный для всякого политического строя.  Но профессору политической экономии или  истории уже гораздо труднее идти на сговор,  а то и совсем невозможно: он должен сначала изменить свое научное мировоззрение,  а затем уже сговариваться о кафедре.  Здесь соглашение неизбежно должно упереться в угодничество, в соглашательство,  в потерю своей научной совести,  как это мы и видим у таких новоявленных коммунистов,  как проф.  Гредескул.  К чести русской интеллигенции следует сказать, что таких перекрасившихся соглашателей нашлось немного:  по исчислении проф. М.Н. Покровского не найдется и десятка профессоров, "усвоивших" марксистское мировоззрение на науку. А коммунистическое - тем более.
    Чем больше укреплялась советская власть, тем большая часть интеллигенции шла по пути соглашения.  Советская власть,  сосредоточившая в своих руках все производство, торговлю, все функции государства и жизни, лишив  граждан  -  почти  полностью - частной инициативы и частной предприимчивости, - явилась вследствие этого своеобразным  работодателем, соглашение с которым почти что принудительно. Или соглашайся, или умри. Так стоял вопрос.  Пока была надежда на краткий срок "пролетарской диктатуры", интеллигенция мстила за эту принудительность саботажем в работе,  резким подчеркиванием чужести своей всей этой постройке.  С течением времени  вредность подобного поведения обнаруживалась все ясней и отчетливей: советский аппарат совпадал с государственным аппаратом. Хорош  он  или дурен этот советский аппарат,  - другого нет пока. Через этот аппарат восстанавливается жизнь страны и благополучие граждан. Саботаж,  поэтому,  бьет  не только по советской власти,  но и по всей жизни государства.  Эта мысль все более и более пронизывала мировоззрение интеллигенции. Ликвидация военных фронтов и частичная ликвидация военного коммунизма с объявлением нэпа сделали это мировоззрение господствующим. К  июлю 1921 г.,  - времени действия Комитета,  - лишь единицы вставали на путь "соглашательства", т.е. отказа от своих убеждений и лица и принятия коммунистической окраски. Но вся интеллигенция уже шла по пути соглашений на почве деловой работы в советском аппарате. Таково было положение.
     Совсем иначе обстояло дело в области политической. К 1921 г. было совершенно ясно,  что  победившая  на всех фронтах партия добровольно, без какого-либо принуждения, от монополии управления не  откажется  и диктатуры своей не ослабит. Вероятно, именно этим сознанием обусловливалось то обстоятельство,  что и попыток к такому соглашению не  делалось. Лишь левые эсеры в самом начале диктатуры вступили в соглашение, входили в Совнарком и разделяли политическую ответственность с  коммунистами. Однако, страны и тем более интеллигенции это соглашение касалось мало.  М.Н. Покровский оценивает его совершенно правильно: "социальный удельный вес этих групп (меньшевиков-интернационалистов и левых эсеров), говорит он (4.),несомненно был страшно переоценен. На выборах в Учредительное   Собрание  по  Москве  они  все  вместе  получили  8% всех поданных голосов:  реальной силой было именно правое крыло соглашателей (5.), в  конечном счете и давшее Учредительному Собранию большинство". Но правые эсеры - за исключением  отдельных  лиц,  впадавших путем писем в редакцию в коммунистическое умонастроение – политических переговоров о соглашении никогда не вели.  Таким образом,  политически диктатура большевиков  (как и всякая диктатура) оставалась изолированной. Но в то же время, опять-таки как и всякая диктатура,  - советская власть  вынуждена  искать  опоры  вне круга компартии:  Россия слишком обширна, слишком далека от коммунизма, чтобы в ней лишь  силами  одной партии могла вестись постройка аппарата государства.  И в недрах самой власти все время борются два течения. Одно, чисто коммунистическое, узко-партийное,  враждебное всяким соглашениям; другое - "советское", рожденное необходимостью строить не коммунистический,  а советский, т.е.  государственный аппарат.  В конечном счете судьба самой советской власти зависит от того,  победит ли в ней "советское" течение, произойдет ли - другими словами - резкое разделение власти,  управляющей государством и компартии,  управляющей лишь своими членами. До сих пор такого  разделения  не произошло,  хотя в Заявлениях Чичерина этот мотив - о раздельной природе двух сил, компартии и советской власти, и утверждается постоянно  в  нотах,  обращенных  к иностранцам.  Русские граждане, напротив,  отлично знают, что такого разделения еще не произошло и  что  какое бы  то ни было политическое соглашение с советской властью есть в то же время и соглашение с компартией,   есть апробация действий не только советской власти, но и компартии. В 1920-21 гг. понимание этого положения было тем острее,  что в то время все еще  было пропитано духом  военного коммунизма и усилиями компартии сделать коммунизм официальной религией российского государства.  Психология наиболее сознательной  интеллигенции  была в то время такова,  что всякое политическое соглашение с коммунистической  властью  было  бы  сочтено предательством интересов России,  страдающей под игом страшного эксперимента. Пишущей эти строки пришлось воочию столкнуться с этой  психологией по следующему поводу.  В октябре 1920 г.  ко мне обратился А.М. Горький с предложением собрать представителей старой  русской  общественности для разговора с покойным Лениным.  А.М.  Горький сообщил мне, что он лишь передает желание Ленина. Горький просил дать ответ на следующий же день,  - сообщить, кто именно будет разговаривать. Тотчас же были собраны три больших собрания с представителями различных  течений - партийных  и не партийных - интеллигенции.  Ответ получился исключительно единодушный. Лишь два лица - кооператор А.М. Беркенгейм и левый эсер С.Л.  Маслов - высказались за необходимость такого разговора. Все остальные были против.  Мотив: "мы, интеллигенция, - пленники диктатуры; у нас нет ни печати,  ни обществ,  ни открытых собраний, ни вообще каких бы то ни было средств для выражения своих мнений и  проверки  их удельного веса в населении.  А потому мы, связанные и молчащие, не можем представлять интереса и для представителя советской власти.  И  при таком положении интеллигенции, отчетливо сознающей свое настоящее бессилие, - совершенно бесполезны какие бы то ни было разговоры с лицами, это положение создавшими и поддерживающими".
     Это коллективное мнение было сообщено тогда А.М. Горькому для передачи Ленину.  Так  как  оно было выражено совершенно откровенно,  то многие ждали за такую дерзость - нежелание разговаривать с  всемогущим красным диктатором - репрессий.  Их не последовало, хотя о собраниях и о составе их не могли не знать.
     К весне 1921 г. положение несколько изменилось.
     15-го марта этого года был объявлен НЭП.  По  обычной  склонности россиян к "бессмысленным мечтаниям" за этим экономическим отступлениям ждали перемен и в области общественно-политической.  Отчасти эти перемены и наступили.  Наркомзем повестками пригласил так называемых "старых кооператоров" на особое заседание для обсуждения положения  кооперации. Опять зашевелились:  идти или не идти?  На этот раз кооператоры единогласно решили:  идти.  Это собрание прошло  дружно  и  общественно корректно, если не считать грубого и глупого выступления коммуниста Сосновского (неизвестно каким боком к кооперации принадлежащего).  Все другие коммунисты, особенно представители Наркомзема, ничем не нарушили делового характера собрания, результатом которого была впоследствии выработка декрета о кооперации, значительно раскрепостившего ее работу.
     Следующий шаг "навстречу общественности" был менее удачен.  Ленин снова  повторил  свое желание встретиться с старыми общественниками на этот раз не через А.М. Горького, а через В.М.Свердлова [ Партийный деятель брат Я.М.Свердлова - О.В.] предложил устроить банкет (апрель 1921 г.), на котором собрались бы с одной стороны представители русской интеллигенции, с другой представители  советской власти. Предполагалось, что на этом банкете выступит Ленин или его заместитель. Также,  как и А.М. Горький, Свердлов просил дать ответ. И на этот раз обсуждение вопроса о банкете, о встрече, привело к иному решению:   не только левые общественники, но и представители к-д.партии решили, что банкет – после знаменитой речи Ленина 15-го марта - вполне своевременен. В этом смысле и  дан  был  ответ Свердлову. Дан был и список участников банкета. Банкет, однако, не состоялся... Со стороны общественников потребовалось действие, на которое они не согласились. По предложению и плану того же В.М. Свердлова в Политехническом музее должно было состояться  открытое  собрание, на котором должны были выступить коммунисты с объяснением причин,  побудивших их к "передышке", - к введению НЭПа, и общественники, "горячо приветствующие это изменение политики".  Было совершенно ясно,  что это выступление инсценируется "для Европы"  и что  радио  разнесет  весть: такие-то приветствуют политику советской власти. В сущности, к 1921 г. настроение многих общественников было таково,  что они не затруднились бы приветствовать советскую власть за правильные шаги в ее общей политике. Затрудняло не "приветствие", а его необоснованность, - это заверение в том,  что еще не получило осуществления и что должно было осуществляться опять таки руками одних коммунистов.  С этим  "заверением" перед  Европой  дело обстоит плохо и до сих пор.  Выделилось несколько имен из деятелей науки (их можно перечесть по пальцам), из области хозяйства,  заверяющих Европу и русское население в благополучии русской науки,  для которой "так много сделал Ленин и советская власть",  -  в успехах хозяйства, кооперации или земледелия. И все отлично знают, что не надо читать подписей под такого рода рекламами: они подписаны неизменно или академиком Ольденбургом,  или Ферсманом или проф. Ипатьевым и еще пятью шестью именами этого рода.  Новых имен не появляется и  до сих  пор,  - так прочно установились отношения между хозяевами жизни и гражданами второго сорта, - интеллигентами... Попытка советской власти установить режим старо-крепостной эпохи, - мы даем вам работу и жизнь, а вы должны это помнить и ценить, - не привели к цели: работу интеллигенция соглашается выполнять честно, без саботажа первых лет, - но душу свою не выворачивает,  не оскверняет лестью и не свидетельствует по приказу о том, о чем свидетельствовать не хочет и не может. Вот и тогда,  в апреле 1921 г., будущие участники банкета отказались свидетельствовать  о  ценности  еще  не испытанного НЭПа и о движении советской власти по пути раскрепощения жизни.  А ведь только это свидетельство и могло бы быть ценно для Европы, ждущей завершения гражданской войны на русской территории и в отношениях власти к  населению.  Свидетельствовать отказались, а советская власть отказалась от банкета: какой смысл разговора с людьми, не признающими формулы: "мы - наши, а вы - наши?"
     Таковы были  психологические настроения интеллигенции к июлю 1921 г. Среди нее были,  конечно,  группы людей, совершенно "непримиримых", считающих всякое  прикосновение к советской власти или ее аппарату нарушением святости интеллигентского credo. Таких непримиримых было немного: редкие  люди  имели  возможность - физическую даже возможность - "не прикасаться" к советской власти, не служить, не входить с ней ни в какие деловые  отношения.  Таких счастливцев,  живших в каких-то своих скитах или вотчинах было немного.  Но немного было  и  "соглашателей", стремившихся так "приспособить" свое поведение,  чтобы "заслужить" доверие хозяина и ассимилироваться с его агентами во всех областях. Громадное большинство интеллигенции на это не пошло;  оно осталось на позиции соглашения двух сторон на узко-деловой почве.  Такая позиция невыгодна обеим  сторонам  и  указывает  на  глубокую болезнь всей жизни страны: власть не находит искренней и добровольной поддержки  интеллигенции в своей политике,  что,  несомненно,  умаляет ее внутренний и в особенности международный престиж,  а интеллигенция чувствует себя  по прежнему пленником  во  враждебном лагере и потому не может развернуть всех своих духовных возможностей.
     В такой обстановке и при таком расположении сил пришлось действовать Комитету в 1921 г. Эта обстановка определила его строение, она же обусловила и его быструю гибель. Естественно возникает вопрос: но разве деятели Комитета были в 1921 г.  столь наивны,  что этой обстановки не осознавали?  Или наивность их заходила еще дальше и они - перед лицом всенародного бедствия - надеялись на перерождение советской  власти? На эти вопросы следует ответить совершенно определенно: нет, такой наивности ни у кого из членов Комитета не было.  А почему они  все  же взялись за это дело и как оно развивалось конкретно - речь впереди.


                ИДЕЯ КОМИТЕТА


     В конце июня 1921 г.  в Москву приехали из  Саратова  проф.  А.А. Рыбников и кооператор М.И. Куховаренко. Достаточно было один раз поговорить с ними,  чтобы почувствовать весь ужас надвинувшегося на  восток России колоссального народного бедствия. Многие из старых общественников еще помнили такие же ужасы 1891 г.  и сами участвовали в смягчении их. Но  тогда  ведь  вся остальная Россия была еще крепка и достаточно богата, чтобы своими силами помочь выжженным солнцем голодным районам. В 1921  г.  бедствие было тем безысходнее,  что и вся остальная Россия была на краю голода. Это обстоятельство имело для инициаторов Комитета решающее значение:  было совершенно очевидно,  что помощь может придти лишь извне, из-за границы.  Было ясно и другое: на зов самой советской власти заграница не откликнется,  - блокада советской страны тогда еще не сдана была в архив.  Все поэтому чувствовали,  что что-то надо сделать именно общественникам,  людям, которым поверят, голос которых услышат. Сделать,  - но что? Что могут сделать все эти люди, резко отодвинутые от всякого общественного дела,  запуганные террором, разочарованные неудачами революции и подавленные своей  собственной  беспомощностью? Надо было - как всегда - думать коллективно.
     Полуживое "Московское Общество Сельского Хозяйства" собрало  собрание для  заслушания докладов двух посланцев Саратова,  - Рыбникова и Куховаренко. Зал Общества на Смоленском бульваре был переполнен. Профессора, агрономы,  кооператоры, учителя. А с кафедры льется раздирающее душу повествование. Еще не пришло время жатвы, а голод уже развернулся во всей своей потрясающей беспощадности. Жатвы ждать нечего: все выжжено... Запасов - никаких. Голодные люди уже сейчас, в июне, разбегаются из  деревень.  Привозят  в  Саратов детей и бросают их у порога детских домов.  Кормить нечем.  Но и Саратову кормить их также  нечем. Катастрофа - миллионов. То же самое в Самарской, Казанской, Симбирской губерниях. Пожар голода загорелся сразу  во  всем  обширном  восточном районе. Бедствие имеет тенденцию расползтись на юго-восток и на юг.  И оттуда - страшные вести...
     Точно молотом ударяли эти ораторы по сердцам собравшихся.  Тишина - мертвая... На лица - лучше не смотреть. Найдут ли исход? Вот заговорил председатель  Общества А.И.  Угримов.  Предлагает организовать при Обществе Сель-Хозяйства Комитет Помощи Голодающим. "Что же сможет сделать этот Комитет?" спрашивают мои соседи. Ведь и само-то Общество еще существует каким-то чудом. А где средства?
     Ко мне подошел страшно бледный муж мой,  С.Н. Прокопович. "Выслушать вот это и разойтись мы не можем,  сказал он мне. Но и действовать старыми общественными  методами  при такой катастрофе - это значит играть в бирюльки.  Единственное средство - призвать на помощь заграницу. А для этого...".
     Я так и не дослушала,  что надо сделать для  этого:  председатель вызывал мужа на кафедру. Речь его поразила интеллигентское собрание...
     - Господа! Нужно или сложить руки и отойти в сторону: не мы, дескать, причина  этой катастрофы и мы вообще отстранены от всех и всяких дел. Я другого мнения. Сложить руки мы не имеем права. Морального права. Надо действовать. А если действовать, то нельзя отвернуться от той обстановки, в которой эти действия мы должны совершать.  Мы  не  можем совершить никаких действий без согласия советской власти, без ее одобрения, без ее содействия.  Играть в бирюльки в такой момент просто позорно. Надо довести до сведения советской власти о том, что мы сегодня слышали и о том, что мы желаем по мере наших сил принять участие в помощи голодающим. А затем уже вырабатывать формы этого участия. Другого пути нет.  И я предлагаю избрать немедленно депутацию для посылки ее в Кремль, к председателю Совета Народных Комиссаров...".
     В собрании не нашлось никого, кто бы возразил против такого метода действий. Хулители такого "соглашательства" объявились уже потом, в процессе действия Комитета...  Сидевший рядом со мной  бывший  товарищ министра царского правительства В.И. Ковалевский, меланхолически заметил:
     - Конечно,  другого пути нет... И хорошо, что министр свергнутого большевиками Временного Правительства призывает к этому:  личные счеты партий и  лиц  в  такие  тяжкие времена только еще больше углубят наше несчастье...
     "Углублять несчастье" политическими счетами с большевиками не захотело и собрание.  Тотчас же была избрана депутация из представителей О-ва Сел.- оз.  и двух докладчиков.  Она должна была на другой же день отправиться в Кремль для беседы с Лениным.  С этого  момента  интеллигентская Москва стала буквально лихорадочно следить за развитием начатого дела.  Толки, разговоры, споры, непрерывные телефонные звонки: не знаете ли,  принята депутация? Вчерашнее мертвое и подавленное безмолвие сменилось оживлением,  предвкушением возможности какого-то нужного дела...
     На другой день стало известно, что Ленин депутацию не принял. Управляющий делами Совета Народных Комиссаров объяснил почему: это дело, так сказать,  "не подсудно" председателю;  надо обратиться в соответствующий комиссариат,  в данном случае в Наркомзем.  Депутация отправилась туда, - к тогдашнему наркому земледелия Теодоровичу. Не была принята и там. Под разными предлогами свидание откладывалось. Саратовские депутаты волновались: уехать ни с чем в голодный район они не могли. А между тем  депутация - совершенно основательно - была оскорблена таким отношением. О собрании в Кремле не могли не знать,  о цели депутации - также. Почему не желают говорить?  Более или менее близкие к коммунистам люди говорили:  в Кремле - большая растерянность,  - у  них  также есть свои  сведения о катастрофе на востоке;  идут совещания;  решений еще никаких не принято;  а коммунисты без коллективного решения не совершают никаких сепаратных поступков.  Надо выждать... Такие разговоры, быть может, инспирированные, шли по городу.
     Мы решили узнать из непосредственного источника,  - в чем дело. Я и муж мой отправились к А.М.  Горькому с тем,  чтобы просить его снестись с Лениным. Изложив ему все дело и все наши предположения, мы указали, какое тяжкое впечатление произвел в городе отказ от разговора  с депутацией.
     - Не понимаю,  - почему так, сказал он. Идея Комитета - идея ценная и в Кремле не могут отнестись к ней отрицательно.  Я буду говорить с Ильичем и о результате сообщу вам.  Повторяю, - отрицательного отношения к такой идее в Кремле не может быть: несчастие надвигается и люди это не могут не понимать...
     На другой  же день Горький сообщил нам,  что Ленин горячо сочувствует инициативе общественников и что весь вопрос в форме и в договоре о действиях. Об этом и будут с нами говорить. Кто - он не сказал.
     Весь этот день у нас ушел на переговоры с различными кругами  интеллигенции, - чтобы заранее знать,  кто на такое дело пойдет.  Случилось как-то так,  что в этот день мы не получили ни одного отрицательного отзыва.  Были скептики:  на это дело Кремль не согласится.  Но не было таких,  которые считали бы этот ход неправильным  или  предосудительным с  точки  зрения  общественно-политической.  Как и на собрании Сел.-Хоз. Общества люди понимали,  что момент - исключительный; исключительны должны быть и наши решения, и наши действия.
     В 10 час. вечера в тот же день в нашу квартиру позвонили.
     - Кто у телефона?
     - Лев Борисович Каменев. Я должен сообщить вам, Екатерина Дмитриевна, что  идея Комитета встречает сочувствие.  Не согласитесь ли вы и другие общественники пожаловать в Кремль для переговоров?
     - Вы,  Лев Борисович, привыкли действовать коллективно. Позвольте и нам действовать также. Я и муж мой соберем собрание из лиц, желающих принять участие в этом деле.  Собрание изберет несколько человек и поручит им вести переговоры. Определит и форму возможного построения Комитета.
     - Хорошо.  Пусть будет так. В какой срок можете вы собрать собрание?
     Условились о дне и часе переговоров в Кремле.
     На другой же день было собрано собрание из 40-50 чел.  Была,  конечно, на нем и избранная Об-ом С.-Хоз.  депутация.  На этом  собрании было решено,  что Комитет должен быть самостоятельным учреждением, которое начнет свои действия лишь выработав положение о своей  конструкции, утвержденное в законодательном порядке, т.е. путем особого декрета. Основы положения также вчерне были выработаны. Избраны были и лица, которым  поручено  было вести переговоры и докладывать о них вновь собранному собранию.  Для переговоров с Кремлем были избраны:  агроном А.П. Левицкий,  кооператор П.А. Садытин, покойный проф. Л.А. Тарасевич и я.  Кроме того решено было просить А.М.  Горького присутствовать при переговорах в качестве будущего члена Комитета. Он согласился.
     В назначенный день и час вся депутация была у ворот Кремля. Обыкновенно неприступные, с латышско-русской охраной, требующей пропуска и документов, - на этот раз ворота растворились быстро: охрана была предупреждена и  вежливо пропустила нас,  указав,  как пройти к "товарищу Каменеву".
     Уютный, чистый кабинет человека,  прочно устроившегося.  По делам Лиги Спасения Детей мне приходилось бывать тоже в Кремлевских апартаментах Луначарского  и в разных советских учреждениях.  Всегда они оставляли впечатление какой-то непорядливости:  точно люди собрались переезжать или переехали,  но еще не устроились.  Кабинет Каменева дышал спокойствием, сознанием прочности положения  своего  хозяина.  Удобный "буржуазный" диван,  кресла,  шкафы для книг, обширная библиотека. Все солидно, чисто, ничто не носит следов той бедной полупустой квартирки, в которой мне когда-то пришлось быть у Каменевых в Аркашоне.
     На диване уже сидел А.М.  Горький. За все время переговоров он не проронил ни слова.  С любопытством бытописателя наблюдал он сцену объяснения всесильного диктатора с недостреленными  "контрреволюционерами", говорящими в этом "новом мире" какие-то старорежимные слова...  А слова, действительно, были старорежимные:
     - О конституции Комитета...
     Посланцы настаивали на издании особого декрета,  который перечислял бы точно права и обязанности новой организации в недрах советского строя.
     - Вы еще так верите в конституции? иронически спросил Каменев.
     - Верим по-прежнему, если договаривающиеся стороны способны и желают выполнить условия договора...  Но сейчас,  в наших условиях, речь идет не о ценности конституции... Речь идет о чисто практическом деле, которое может быть сделано лишь тогда,  когда обе стороны поймут,  что надо делать. Верите ли вы, Лев Борисович, что разразившейся катастрофе можно помочь внутрирусскими средствами?
     - Нет, не верю, серьезно ответил Каменев.
- Так  вот наша "конституция" исходит именно из этого факта.  Помочь может лишь заграница.  Отношение заграницы к советской власти  вы знаете. Помощь не притечет:  будут думать,  что помогают вам,  Красной армии, но не голодающим.  Нужна какая-то гарантия. Вот мы и предлагаем дать возможность старым общественникам эту гарантию дать... Ведь, старая общественность потому и "общественность",  что  она  ни  на  какие фальшивые сделки не пойдет... И это за рубежом знают...
-      Так говорили посланцы.
     - Итак, вы настаиваете на декрете? Кто выработает этот декрет?
     - Мы...
     - С нашего согласия, конечно?
     - Ну, конечно...
     - Хорошо, я доложу Совнаркому и извещу вас.
     Простились, ушли.  События развивались с быстротой чисто  большевистской. На другой же день Каменев сообщил,  что Совнарком согласен издать положение о Комитете и просил представить текст его.
     Тогда началась  лихорадочная  работа уже в недрах общественности.
Работа и... пытка.

                В НЕДРАХ ОБЩЕСТВЕННОСТИ


     Пока шли переговоры с Кремлем, в Москве только и разговоров было, что о  Комитете.  "Общественность"  за  это  время развернула все свои фланги. Их было несколько.  В центре встали люди, которых не надо было ни звать,  ни разъяснять им идею Комитета:  люди,  сразу решившие, что дело это они должны делать. Затем два фланга. Один - колеблющийся. Идти или не идти?  Были старые общественники,  по три или даже по четыре раза записывающиеся в Комитет. Запишется, - позвонит: "Я выхожу". "Пожалуйста". Снова звонит: "Я передумал. Запишите меня". "Пожалуйста", и т.д. На этих людей было жалко смотреть:  и хочется,  и страх  берет...Чего боялись?  Двух вещей: "мнения непримиримых" и "подлости большевиков". Некоторые приходили и спрашивали в упор:  "А  прирожденную  подлость большевиков вы учитываете?". "Да учитываем". Другие приходили на собрания, обрабатывающие текст декрета и  разражались  филиппиками  на "соглашательство", грозили  "анафемой будущей России" и т.д.  Особенно памятен мне один из этих грозных обличителей...  Не  хочется  называть его имени... Он говорил, что мы "порочим общественность", что мы "навсегда стираем ее имя" и т.д.  В Комитет он не вошел.  А когда уже весь Комитет сидел  в тюрьме и некоторые члены его были под угрозой смерти, этот моралист подарил большевикам свое имя и свое участие в деле,  дававшем им и гарантию, и укрепление... Буквально, мы башмаков не успели износить... А его имя уже красовалось, как имя "незаменимого спеца"...
Это был самый неприятный тип людей. Центр постановил: никого не уговаривать и включать в список лишь тех, которые без всяких уговоров понимают необходимость этого дела. В самом деле: не маленькие... Должны же знать, на что идут и как "порочат" свое имя...
     А потом  был  фланг,  особенно старавшийся именно об этом:  чтобы русская общественность не "опорочила" своего имени.  Этот фланг развил широкую агитацию  против  дела  Комитета.  Во главе агитации были С.П.Мельгунов и В.А. Мякотин. Нам особенно важно было притянуть к делу деятелей кооперации. Это была тогда все еще живая сила, активная и в деревнях, и в провинциальных городах. Центр ее, Московский Народный Банк и прилегающие  к нему организации сразу же вошли активными членами Комитета. В других организациях кооперации вел агитацию В.А. Мякотин все на ту  же тему:  не идти,  не "пачкаться"...  В некоторых организациях промысловой кооперации имел успех: выносили постановления: не идти.
     В нашей квартире происходили почти непрерывные заседания.  На некоторых бывало человек по 70.  В одно из таких заседаний  как  грозный вихрь ворвался С.П. Мельгунов: пришел обличать. Я его встретила, увела в отдельную комнату и просила его не заботиться о погибших, об отпетых людях: они уже утратили всякое представление о морали и уговаривать их бесполезно... Что же касается его волнения,  то оно,  по  меньшей  мере, беспредметно: никто  из членов Комитета не обращался к нему с просьбой об участии...  Чего же волноваться?  Такие, как он, и охранят "общественность" от упреков в "падении"...
     Да, это была пытка...  Пытка главным образом потому,  что в  этих заботах об  охране  "чести  общественности" совершенно уплывал из поля зрения основной вопрос:  ну, да, честь, честь... А как же помощь голодающим? Умыть руки?
     Любопытно в этом смысле настроение покойного Н.Н. Кутлера. Мы его привлекли в Комитет в очень тяжелый для него личный момент:  он только что отсидел,  кажется,  год в большевистской тюрьме, был очень подавлен, нервен и болен физически.  Подняв свои умные, много видевшие глаза, он внимательно слушал нашу речь об идее Комитета. Затем задумался, молчал.
     - Это дело необходимо делать,  решил,  наконец,  он, и я согласен встать на самое ответственное место.
     - Вы верите, Николай Николаевич, что нам удастся его сделать?
     - Ни одной минуты...  Не верю...  Кое-что,  конечно,  мы сделаем. Крикнем "караул" для заграницы.  Это все,  что мы можем сделать.  Наша роль - маленькая.  Но она и большая - по смыслу и ходу событий.  Иначе поступать нельзя.  Я подумал: или сложить руки, или идти. Надо идти...А что касается упреков в "соглашательстве",  то предложите этим господам поскорее сменить советскую власть...  Это их успокоит;  ну,  а мы, грешные, будем делать дело с той властью, которая сейчас есть, и которую сменить мы не в силах... Чего же трепать язык?
     Ник. Ник.  был затем самым аккуратным членом президиума Комитета, вникавшим в каждую мелочь,  не пропустившим ни одного собрания,  подававшим советы всегда прямые,  умные и непосредственно деловые. Я понимаю, почему именно этот замученный человек понадобился затем большевикам, когда они признали,  наконец,  необходимость "буржуазной денежной системы" и упорядочили советский бюджет.
     Еще следует упомянуть о партиях...
     Я не  знаю,  были  ли  какие-либо заседания центрального комитета ка-де партии.  Но виднейшие ее члены вошли без разговоров  в  Комитет. Популярный в  Москве бывший член Временного Правительства Н.М.  Кишкин стал душою Комитета,  членом его президиума и заместителем председателя. Столь же активную роль играл покойный М.М.  Щепкин,  Ф.А. Головин, П.А. Садырин,  Н.Н. Кутлер и др. Партии с.-р. и с.-д. в общем, Комитету сочувствовали. Но предъявили требование: включить в число членов Комитета членов центрального комитета.  На это Комитет ответил,  что члены его принимаются персонально, что Комитет - учреждение  не политическое и партийных кандидатур ставить не может.  Тогда было отпечатано постановление с.-д. комитета: в центр не входить, но во всех провинциальных отделах Комитета - в особенности в голодных районах - принимать  самое деятельное участие.  Это  постановление  было  принято Комитетом,  как "содружественное" и в той или иной мере делу его содействующее.
     Таково было отношение различных оттенков общественности. Но самым характерным было отношение  обывателя.  Опубликованный  в  "Известиях" декрет о Комитете поразил всех буквально как громом.  Светопреставление. "Они,  значит,  издыхают".  "Не иначе, как конец". Об этих обывательских умозаключениях, безусловно, имевших значение для гибели Комитета, можно было бы рассказать немало интересного.   В провинции говорили совершенно открыто и прямо:  им конец,  организуется новое правительство. Т.е.  думали как раз обратное тому, что думали близко стоявшие к делу люди, - сами члены Комитета...

(Продолжение следует)