Ловец мух. Отр. 13. Окончание

«Все, выкидываем свои нелепые мысли из головы, - топал я к театру, и, чтобы отвлечься, считал шаги. - Сейчас главное – уволиться, забрать трудовую, да расчет получить. Но есть еще кое-что, самое главное, без которого я отсюда даже под страхом смертной казни не уеду. Лишь бы за эти трое – четверо суток все успеть, ну, или хотя бы самое главное. Помогай мне, Господи, не могу я без твоего сочувствия и соучастия».
-Ефимыч, - едва переведя дух, поставил я возле входа сумку, - ох, привет. У тебя чай есть? Налей стаканчик, пожалуйста. Сахара не надо.

-Живой, зараза, - расплылся тот в улыбке. - Тебя тут кисти ждут, не дождутся, а ты по больницам шляешься, бездельник. Я здесь тружусь, как пчелка, а он знай себе прохлаждается. Так, как ты думаешь: глаза на зрителя направить, или же чуток скосить? – ткнул тот на декорацию, на которой был нарисован безглазый портрет в уголке.
Я, внутренне негодуя, присмотрелся через немогу к работе, вытирая пот со лба. Что же он напал на меня вот так сразу, даже отдышаться не дал?

-На месте режиссера я бы немного скосил, чтобы взгляд спрятать, - подошел я к холстине, - да еще больше бы в тень убрал, чтобы глаза зрителю не мозолить. А на месте художника, напротив, подвел бы вот здесь тени, прищур еще добавил легкий, даже не совсем прищур, просто намек настороженный, обещающий всплеск прямого взгляда. Как будто бы твой этот юноша на скамейке хочет сказать нечто важное, и вот-вот решится. И последующий взгляд не должен быть завораживающим, он должен бить, как обухом по голове, но это все еще только будет, грядет, понимаешь? Искра страстности уже есть, но еще не выплеснута, не разгорелась, и не подожгла. Знаешь, так, чтобы оторопь взяла, и не отпускала. Сам смогешь?

-Да иди ты, - заворчал начальник, приглядываясь к своему наброску. - Нашелся тут тоже советчик, блин. Нет, так ничего и не понял.
-Чего ты не понял? – присел я на стул. - Делай, как режиссер хочет, и все: на кой леший зрителю на твой фон пялиться? Он на актеров посмотрел, в антракте коньячку чапнул, и больше ничего-то ему и не надо. Жена довольна, он – тоже, вот и зашибись, а ты хочешь ему нечто глубокое подсунуть. Да у него после этого не то, что коньяк, водка в горло не полезет! Не нужна ему твоя работа, так что малюй, и голову мне не морочь.

-Злой ты, Вова. Злобой так и пышешь, - и налил мне чай. - Не уважаешь меня, старика, нисколько не ценишь. В грош медный, и то не ставишь. Я тут ему его Ленке туфельки с платьем почти доделал, а ты ругаешься. Отполировал даже, вот сам посмотри, - и сдернул с памятника покрывало. - Остальное я трогать, естественно, не стал. Ну, как?

Я сперва хотел было рассердиться за такое самоуправство, но быстро остыл: очень уж профессионально получилось. Даже великолепно: и мышца на несущей ноге напряжена, и сухожилие звенящее, так и тянет дотронуться. Нет, это точно замечательно, талантливо. И сколько же времени он на этот титанический труд затратил? У меня-то одни грубые наброски были, не более того, а теперь передо мной почти ожившая фигура с ребенком на руках. Я погладил Ленку по ноге:
-Спасибо тебе, Ефимыч. Очень хорошо, даже волшебно. Ты скажи: как это ты на такое отважился? Где ты такому научился? Ты вообще понимаешь, насколько это так, как надо?

-Как отважился он. Где научился, - притворно заворчал тот, убирая покрывало в шкаф. - Где надо, там и учился, учитель хороший был. Умею я. А ты вот взял себе дрянные инструменты, и даже у меня совета не спросил. Еще с полгода работы – и все будет готово, я тебе кой-какие приемчики покажу, бездарю. Инструменты там, на тумбочке, справа рядом, так что на мою помощь больше и не рассчитывай, посоветую тебе, и все. Берендей ты неблагодарный. Махаон бесполезный, вот ты кто. Водку будешь?
-Нет, спасибо, я работать буду.
-Точно махаон пархатый, хуже меня, дурака. А еще говоришь, что не еврей, - и плеснул себе в стакан. - С дынькой ведь, вкусно, да? Ну?

-Ефимыч, сам. У меня трое суток в запасе. Ты это, прости, - и разгладил складки на Леночкином платье, нежно касаясь его рукой, - уезжаю я. Быть может, что и навсегда. Я лица буду дорабатывать, а ты уж потом все остальное, хорошо? Прошу тебя, как друга. Надо мне уехать.
-В смысле - уехать? – затыкал он сигаретой в стол рядом с пепельницей, выпучив глаза, - Куда это уехать?! Ты чего мелешь?
-Мне врачи так сказали, - не моргнув глазом, соврал я, и достал свою толстенную историю болезни, - так что если я на море срочно не перееду, то мне кирдык, и могилку можно прямо сейчас самому себе начинать копать.
………
Я немного отпил, куснул пряник, и тут же отставил стакан, приглядываясь к своей «Мадонне». Что же она там нашептывает? Что она мне такого хочет сказать украдкой, чтобы никто не услышал? Хотя чушь: Ленка немая была, но тут, похоже, все же шепчет. Быть может, уже научилась? Так, может, она именно этого и желает? Так-так, вот здесь губку снизу надо подправить, поджать ее нервно, дабы передать претерпение встречи рождения и смерти.

 Ха! Нет, я точно с ума сошел, не надо так со всеми с ними. Зачем я Мишку таким взыскующим сделал, дурак? Он же не титьку просит, а нечто иное, неведомое, и оттого страшное, и в этом своем непознанном завораживающее. Бог меня разрази (прости меня, Господи), но они должны не просто поймать взгляд друг друга, они должны впитать его, выпивая без остатка через созерцание родную душу. Должны смотреть так, как ни одна мать на свое дитя не смотрит!

 Так, как будто ей суждено его тотчас же самой придушить, а младенец это понимает, и ответствует безмолвно: «Вот он я». Солнце уже светило вовсю, когда я, отшлифовав остренькое ушко жены, которое, хоть ничего и не слышало, но было очень подвижным, как у лисички, замечательно передавало настроение, вдруг почувствовал, что смертельно устал, и шлепнулся на лежанку. Ничего-то мне больше не надо, поспать бы часов цать, да потом посидеть на спине минут шестьсот, и все, тогда точно отдохну. А теперь я устал. Я… Тишина.

Но часов в двенадцать я вскочил, как ужаленный: «Варя!». Наскоро сбрив отросшую за дни работы щетину, и ополоснувшись под вечно холодной водой (опрессовки у них опять, понимаете ли), я облачился в примерно чистую, хоть и неглаженную, одежду, и подошел к зеркалу. Вроде сойдет, если не приглядываться. Нет, можно, конечно, в костюмерке и камзол позаимствовать, и даже парадное одеяние Бориса Годунова, но оно мне надо? Андрюшка, наверное, будет в восторге, но вот Варя вряд ли такие чудачества поймет.
………..
Тесть с тещей отнеслись к Варе слегка настороженно, что, впрочем, вполне объяснимо, но все же они молодцы: вели себя очень приветливо и деликатно, как будто встречались со старыми друзьями. Машка же была просто в полном восторге: живая игрушка! Они с Андрюшкой подружились буквально с первого взгляда, и уже (нисколько не преувеличиваю) через пару секунд никакого внимания на нас, взрослых, не обращали. Я же был совершенно не здесь и не там, и не спорьте со мной, коли сами не знаете: вы сперва потеряйте своих любимых людей, и, будучи вынуждены смотреть вперед, ощутите тот самый холод за спиной, от которого нет и не будет спасения.

Обгорают наши сердца от этого леденящего ощущения одиночества, и неизвестно, смогут ли эти Варя с Андрюшкой мне не то чтобы заменить Ленку (об этом и разговора быть не может), но хотя бы завернуть мою осиротевшую душонку в одеяло своей привязанности.

Разумеется, сперва мы гуляли, Андрейка даже парочку поганок и одну сыроежку нашел, востроглазый. Машка же, ведя за руку новоприобретенного друга, одни только ягоды и собирала. Молодец девчонка, добрая, и мелкого с ладошки кормит, отдавая ему почти все, что собрала. Пусть кормит: земляника – она вкусная и полезная, а доброта – тем более. Я и сам, увлекшись, съел несколько ягод на холме возле пожарной вышки, поглядывая на ребятишек. Нет, не скажу, что я был счастлив, но на душе как-то слегка отлегло.

Скажете, что это – цинично? Может, и да, но ведь мне мать для дочки нужна? И ну ее, эту любовь, любил уже, причем так сильно, как, наверное, никто до меня не любил, и нечего тут про Ромео и Джульетту сказки мне рассказывать. Так вот: теперь я буду любить по правилам, по советской конституции, и ничего другого  мне больше уже и не дано. Раз и навсегда. Если смогу – прильну душой, отогреюсь, а так, Владимир Германович, раз уж понравилась тебе колбаса, так бери, и не дискутируй зазря с продавщицей.

Да, цена слишком велика, выше всяких разумных пределов, но это – жизнь, и платить за нее нужно именно жизнью, иной цены просто не бывает, как ни проси: не пожалеет тебя никто, и не надейся. Да и сам ты себя не жалей, а скажи самому себе: «заслужил», и успокойся, расплачиваясь. Так что нечего рассусоливать: отозвав в сторонку Валерия Дмитриевича, я произнес одно лишь слово:
-Что?

-Хреново, - поковырял он пальцем кору сосны. - Нет, баба она хорошая, я это вижу, а мне отчего-то хреново. Да что тебе говорить, ты меня понимаешь. Тебе самому-то как?
И глаза такие больные, прозрачные, обнаженные до самой глубинки души, как будто обреченностью разбавленные, разведенные, словно осеннее небо ацетоном до такой степени, что даже облаков не видать.
-Я понял, - и я принялся обдирать сосну с другой стороны. - Больше думать не буду: наверное, надо так. Я вот только опять чего-то боюсь, и нехорошо мне, аж в горле першит.

Сидим вместе на бревнышке, курим. Вернее, курит тесть, а я лишь от дыма отмахиваюсь. Нет, это просто настоящая идиллия: Машка гуляет с Андрюшкой, теща – с Варей о чем-то там беседует, а мы сидим и молча смотрим на этот прогорклый город. Отсюда, с горушки, хорошо все видно: вон и интернат наш, стадион, парк, а сразу за ним – крыша ДК, куда мы с Леночкой ходили рука об руку.

На Уралмаш смотреть неинтересно: трубы да крыши, и больше ничего. Серость и беспросветная муть сплошная, или это зрение у меня уже портиться начало? Но все равно вид хороший, безумно урбанистический, бездушный. Наверное, только с высоты и понимаешь, насколько ты никому не нужен в этом мире. И только в соприкосновении осознаешь, как ты для своих близких дорог, и этот контраст дает стимул жить дальше. Хорошая вещь город, злобненькая.
-Папа, - подвела к нам дочка Андрюшку, - а ты много денег заплатил?
-Чего? – удивился я, - Не понял ничего.

-Мне Андрюша нравится, можно, я его куплю? Я вырасту, накоплю, отдам тебе деньги, только не продавай его никому, он хороший. Ты же согласен с нами  жить, Андрюша? – и погладила пацанчика по головке.
Тот лучисто улыбнулся:
-Я холосый. Маша тоже холосая. Дядя Вова – молодец.

О как! Безумие на полянке, иначе и не назвать. Мало того, Машка решила еще немного маслица в огонь подбавить:
-Тетя Варя мне не нужна, она дорогая, и грибы совсем не видит. Она шла – шла, и мимо прошла, а я увидела. Папа, это хороший гриб? – и протянула мне смачный обабок.
Его даже рассматривать не нужно было, сразу видно, что хороший, крепенький. И леший с ним, с шашлыком, грибочков пожарим с картошечкой. Еще бы парочку найти таких – и должно очень даже неплохо получиться.
-Дети, вы молодцы, - положил я подберезовик в карман, - Сегодня вы – наши разведчики, идите, ищите грибы, а мы с Валерием Дмитриевичем их понесем. А ну, разведка, быстро в лес! Только за руки держитесь, и через каждую минуту кричите «Ау». Маша, ты главная, присматривай за мальчиком.
…………
Тесть подошел к дочке:
-Спасибо тебе, дорогая моя. Я тебя люблю.
-Я тебя тоже, деда! – и уткнулась носиком ему в рубашку. - Я буду жить семь тысяч лет, Андрюшка – тоже, а вы с папой – по четыре, - и растопырила пальчики. - Я правильно показываю? –  расплылась она  в горделивой улыбке.
-И почему же так мало? – погладил ее по голове тесть, - почему тоже не семь? Объясни, красавица.

-Вы уже старые, а все старые умирают, - как маленьким, принялась Маша объяснять нам свою азбучную истину, - Деда, а мы с тобой на том свете встретимся? Папа говорил, что там хорошо, и даже поганки противные не растут, одни только розы и одуванчики, но их есть тоже не надо: все самое вкусное и так падает с неба, Я очень эту манку с изюмом люблю, а ты, деда? Я и Андрюшу научу ее есть, там только нужно сначала всю кашу скушать, а потом – изюм, он на сладкое.

-Маш, это не манка, это – манна, и она еще вкуснее, ей сам Бог в пустыне евреев кормил, - сорвал я пару ягодок, - Манна даже вкуснее земляники. Хочешь ягодок?
-Я хочу быть евреем! – запрыгала та, - А это в каком классе? Папа, я буду хорошо учиться! Пап, а ты уже еврей?

Вот что значит издержки воспитания: как общаться с детьми на деликатные темы, понятия не имею. Обычные люди помнят, как их воспитывали, даже сказку про Конька – горбунка могут хотя бы отчасти по памяти процитировать, а я вот – нет. Я сказки впервые читал тогда, когда Машку спать укладывал. И если вы давно никого не рожали, советую обновить память: сказки, они порой очень даже интересные и поучительные, особенно когда их читаешь вдвоем и вслух.
……….
Уже через четыре дня я был в Адлере. При себе этюдник, сумка с документами, бутербродами, и «Семью спящими отроками». Не ведаю, зачем я эту икону взял с собой, но мне очень уж хотелось, не мог я с ней расстаться, и все тут: родная она мне. Назвав таксисту адрес, я прикрыл глаза: мало того, что не выспался, так тут суета еще эта ненужная. Зато вроде лик своей Мадонне успел доделать, надо будет зимой еще раз на него посмотреть свежим взглядом, да подправить, если где что потребуется.

-Этот дом? – растолкал меня водитель.
-А я знаю? – и закрутил головой в недоумении. - Какой?
-Тот, что заказывали. С Вас три рубля пятнадцать копеек.

Расплатившись, я вышел из машины. И это – двухэтажный дом?! Нет, цокольный этаж, почти по самые окна вкопанный в землю, из кирпича, а само здание бревенчатое, почерневшее от времени. Наверняка еще до революции его строили, и как только выстояло? Революции там, да войны всякие, а оно стоит. Я нерешительно вставил ключ в калитку: подходит. Значит, все же сюда. Оставив пожитки на крыльце, я пошел осматривать участок.

Здесь не лучше: заросло все почти по пояс, одни яблони с грушами выжили среди этого бурьяна. Так, а это еще что там в уголке белеет? Блин, и туалет на улице! Ну, спасибо тебе, Артур Сергеевич, кэгэбена твою мать! И как я зимой до него по сугробам добираться буду?! Хотя, признаться, было же у меня еще в больнице предчувствие, что здесь что-то нечисто.
…….
Дальнейшее, разумеется, было еще хуже: за пару месяцев я спустил все, что у меня было на сберкнижке, даже баксы, которыми со мной столь щедро поделились тогда наши американские партнеры по «Союз – Аполлону», и те потратил по назначению: теперь у меня в каждой комнате стоят батареи, фурчащие под напором горячей воды, нагреваемой газовым котлом. Если бы еще и газа не было, совершенно не знаю, что даже делал бы. Больше всего денег ушло на канализацию и водопровод: шабашники грызли землю, не покладая рук безумное количество метров, чтобы врезаться в городской коллектор, и даже непонятно, как это у них получилось.

Но не в деньгах счастье, и теперь у меня теплый туалет, а в ванной обычная чистая, проточная, а не дождевая вода, льется из-под крана. И пусть говорят, что дождевая, да талая полезнее, но я предпочитаю ту, что сама из крана течет. И нечего на дороговизну сетовать: за уют надо платить, зато посуду можно мыть на кухне, под горячей водой, а не так, как раньше, с хозяйственным мылом, да в умывальнике.

Кстати, Петр Алексеевич меня ничуть не подвел, позвонил-таки своим знакомым, и теперь я тружусь декоратором в местном театре. Не ахти какие деньги, но подрабатывать мне пока почти некогда, обжегся уже - эти халтурщики уже пару раз пытались меня надуть: то трубы старые привезли, то старую проводку просто по тупому взяли, да закрасили, и наплевать им, что оплетка раскрошилась вся от времени. Так и до пожара недалеко, ну их, я лучше все от начала и до конца сам проконтролирую.

Моим непосредственным начальником оказался согбенный под грузом лет седой старик с тонкими чертами лица и ласковой улыбочкой, которого все, и даже грузчики, звали на «ты». Первый день я терпел, хотя меня это порой и бесило, но на второй уже собрался было прикрикнуть на юнца, столь вольно обращающегося к старшим, но меня остановил мягкий жест:
-Не надо, Владимир. Прошу Вас, не надо. Я чересчур долго живу, и оттого знаю, что и зачем. И что – почем. Берегите себя, не нервничайте так: поверьте, Ваше здоровье мне дороже, чем свое собственное. А Вас, молодой человек, я попросил бы вынести мусор, - указал он на ведро этому недоумку, - Зря Вы так пренебрегаете своими обязанностями, право слово.

Как выяснилось, жизнь у него была полная дрянь: лагеря, ссылки, сторожевые собаки  и прочие бытовые радости советской жизни. Он почти ничего конкретного не рассказывал, порой даже на середине рассказа замыкался в себе, и лишь шептал, но по губам я читать не стал: некрасиво подсматривать за таким человеком, постыдно: я же не «вертухай» бессовестный, чтобы чужие тайны подслушивать. Так что жизненный алгоритм сложился вполне предсказуемый: отработал в театре – минут на двадцать-тридцать на аллейку, на колбасу зарабатывать, там отработал – забор чинить, или, к примеру, штапик прибить, чтобы стекло под напором ветра не бренчало.

На Новый год я смотался на несколько дней к семье, фруктов им натащил всяких, да ракушек с моря. Не забыл и Федора Ивановича, бедолагу: он теперь опять один живет, по квартирантам тоскует. Варя с сыном к тестю переехали, и правильно сделали: Валерий Дмитриевич из этого пацаненка однозначно настоящего парня вырастит, нечего тому быть безотцовщиной. Тот же был нисколько не против, и тестя «дедой» зовет.

Но все же где-то с полдня в сутки весь период пребывания в Свердловске я резервировал на памятник, стараясь довести его если не до идеала, то хотя бы до такого, чтобы каждого за душу трогало, а лучше – чтобы сердце даже посторонним щемило. Жалко, пальчики не успел, не говоря уж о складках одежды, но с этим, я надеюсь, до лета и Ефимыч сам справится, не зря же я ему такую здоровую бутыль вина пер. А летом я еще разок прилечу, приглажу, где надо, и установлю на место.
….
Что еще? Ах да: новые обои наклеил, да пол в доме выкрасил. Скрипучий он, зараза, но не перебирать же его? Поживем – увидим, может, через пару лет и его срок придет, пока и так, поскрипывая,  перетопчемся. Зато теперь в доме жить можно, я даже и почтовый ящик возле калитки повесил, письма в его темных внутренностях получаю. Жилой мой дом стал, сюда бы еще и семью.
……
В Свердловске моему приезду, естественно, все были рады. Я даже слегка опешил в недоумении: и когда это дети умудрились так вырасти? Нет, это точно уже настоящая большая и дружная семья, как же я вас всех люблю! Вот бы Леночка порадовалась. А может, она там, на небе, и радуется? Слегка доработав памятник, я как-то утром пригласил тестя на просмотр:
-Валерий Дмитриевич, твое слово для меня закон, если не понравится этот памятник, что сделал, сам его увидишь, в театре оставлю, так просто, для украшения, и за новый примусь. Поехали вместе, посмотришь. Поедем?

Тот стоял перед скульптурой и плакал. Я крепился – крепился, но тоже не выдержал. Ефимыч еще этот пыхтит, водку нам подсовывает, хорошо хоть, что молча. Тесть, не глядя, жахнул одним махом полный стакан, я же не смог: осилил только половину, и то всего скрючило. Валерий Дмитриевич пожевал черную корочку:
-Вова, устанавливать когда будем?
……
Назавтра установка не получилась: кран был занят. Но послезавтра все было в порядке, и даже более того: едва мы установили на штыри, предварительно густо сдобренные эпоксидкой, памятник, как подошли тесть с тещей, да еще и детей с собой зачем-то привели. И – началось!
-Мама! Мамочка! – бросилась Машка обнимать статую, заходясь в реве. - Ты зачем каменная? Кто тебя заколдовал? – и стоит, сопли ладошкой по всему личику размазывает.
Я укоризненно посмотрел на тестя:
-Зачем?
-Она уже большая, не недооценивай ее. Когда она еще мамку снова увидит? Не раньше ведь, чем через год снова приедете. Пусть попрощается, - и отвернулся, смаргивая.
…….
По-моему, такой красивой и тихой ночи в моей жизни больше уже не было: наступила осень, я вновь работал и здесь, и там, принося домой в клювике добычу. Даже не заметил, как Андрюшка пошел в школу, потом как ее закончила Маша. Затем вдруг взял и помер Климент Константинович, и меня назначили на его место.

 Разбирая бумаги в ящике его стола, я наткнулся на ту фотографию, которую он мне показывал когда-то, несколько лет назад, рассказывая про свое нелегкое прошлое. Я еще тогда сказал ему, что я этого человека во сне видел, только он с бородой был. Меня сперва озадачила подпись на обороте: «Климу от Саши». И – замысловатая закорючка с датой. Кстати, эта карточка у меня до сих пор хранится, и теперь я отлично понимаю, кто там запечатлен: Климент Константинович и Александр Исаевич.

Так что вскоре мне пришлось - видать, пора такая пришла, воспитывать смену и себе самому. Неплохой паренек Борька, да только чересчур увлекающийся: завтра - спектакль, а он над березкой колдует, а то, что вместо речки у него белесая полоса, это ему, видите ли, неважно, успеет он. Важнее то, что на заднем плане глаза ему завораживает, душу трогает. Ей – Богу, хороший мазилка подрастает, и пусть делает то, что ему нравится, я сам дребедень эту допишу: привычный уже. Зато березка у нас с ним красивая получится, вот вместе рядом с ней посидим, любовь к нелюбящей тебя родине прочувствуем. И отчего тем любовь острее, чем тебя больше не любят?

Да, на той стене, где у меня висят портреты (сам рисовал, каюсь) бывших политзаключенных, присоседились по прошествии лет Ленка и Варя, и обе счастливые, они даже порой и снятся мне все вместе, к себе зовут. В принципе, я совсем даже и не против к ним туда: здесь-то уже все исполнил, что в силах был исполнить.

Непонятно? Варя умерла прямо во сне, тихо так, даже меня не разбудила, а  врачи сказали, что это – апноэ, остановка дыхания: забыла она дышать, когда спала, и все. После ее смерти уже, почитай, три года как прошло, а я все никак в себя прийти не могу, даже рисовать уже не в состоянии: не получается ничего, не выходит, как ни старайся, да еще и рука дрожать начала после очередного приступа.

Сижу теперь за счет Машкиной да Андрюшиной помощи, даже самостоятельно по саду прогуляться не могу, внук помогает. А внуками я очень горжусь, особенно Мишкой: вижу, из него хороший мастер выйдет, глазастый. Остальные четверо внуков тоже радуют: Танька балериной хочет стать, остальные же еще не определились, зато отметки из школы приносят хорошие, а это для меня нужнее всяких там таблеток.

Нет, я знаю: не доживу я до девяноста трех лет, да и не надо мне это: все счастье я уже испытал, и бед незримо и немеряно отведал. Вот Машка и купила мне ноутбук, и теперь я на веранде печатаю одним пальцем для себя и для своих детей да внуков историю своей жизни. Может, пригодится, может, нет, не мне судить. И вы тоже не слишком строго судите: просто представьте себе такую картину: за столиком за компьютером сидит уставший от жизни человек, жмет два года подряд на клавиши, и все никак не осмелится поставить точку.

Вот прямо как сейчас: смотрю на лик Христа в красном углу, и зрю въявь, что он – Ловец Душ Человеческих. Смотрю на свои картины – и понимаю, что я – просто Ловец Мух, и оттого ничуть даже не скорблю.

Так что: до свидания, дорогие мои, свидимся еще.