про Мышь

 "Матушка, а братец сидит у двери, и такой он бледный-бледный, и яблочко у него в руке."

Меньше всего я почему-то боялся сказок братьев Гримм, тех старинных, еще не отредактированных, где король убивал своих детей, чтобы смазать их кровью статую любимого слуги, Верного Иоганнеса. Где голова мальчика, отрубленная крышкой сундука, падала в темноту на груду яблок, отец мешал деревянной ложкой черную похлебку, а птичка над его головой пела: «Меня мачеха убила, а отец меня поел, a Марленикен-сестричка мои косточки собрала, в шелковый платок связала да под деревом сложила».
Все они подчинялись своей нехитрой пряничной логике – головы прирастали, дети оживали и плясали, взявшись за руки, вместе с верным слугою, на мачеху сваливался мельничный жернов, а злодея закатывали в обязательную бочку с гвоздями и серой, из которой шел правдоподобно изображенный художником дымок –«тут и сказке конец».

Гораздо хуже была сказка про Синдбада, где на плечи герою влезал черный, с оскаленными зубами старик, пинал его пятками и гнал на водопой, как осла.
Еще была сказка о том, как у мальчика вырастал горб и огромный нос.

Но хуже всех была сказка про мышь.

Темная то была сказка. Огурцы были главными ее героями. Откровением было уже то, что те, кого растят для единственной цели, чей удел - быть сорванными, порубленными, засоленными в бочках, съеденными – жили своей жизнью в своём зеленом, шишковатом мире – мирились, ссорились, нянчили детей. Повторяя форму месяца, качалась в ночи колыбель, и маленький Огуречик, похожий на амебу или морскую губку, навсегда запомнил слова нехитрой песенки: - «Не ходи… » - пела ему мать, «Там мышка живет…» «Тебе хвостик отгрызет»… Ясно было, что колыбельная была утешительным заклинанием: так в белой пыточной камере с креслом и разложенными на столике сверкающими инструментами слышишь: «Вот глупый. Не бойся тётю». Что «мышка» была совсем не мышкой, нет – сквозь текст сквозило нечто Настоящее, то, чему нет и не может быть имени, а «мышка» была лишь утешением, «мышка» могла быть россыпью ржавых гвоздей, разверстым канализационным люком, созвездием, чем угодно, только не серым маленьким зверьком.

Не ходи.

Он вырос и пустился в странствие по горам и долам – и, будто в подтверждение моей страшной догадки, встречая разных существ – сову, и лисицу, и пернатого черного волка, и даже человека, красного, с железным ножом в руке, спокойно отвечал каждому: «Я тебя не боюсь. Я боюсь только мышь». И страшилища отступали, потрясённые.
А потом он встретил Смерть.
Но что похожа Огуречная Смерть ? В плаще и треуголке, из-под которой свисал длинный пупырчатый нос, вырастала она из тумана, закрывая полнеба.
«Я тебя не боюсь», - отвечал Огуречик. «Я боюсь только мышь». И Смерть – уходила. Но на этом месте я просил бабушку прекратить чтение, потому что уже знал, что Настоящей Мыши не будет, что снисходительный автор, успокаивая читателя, сведет героя с комическим грызуном, хаха, рассмеется Огуречик, глядя на перепуганного зверька сверху вниз, так ты и есть та самая мышь ?

Ты не можешь быть мышью.

Так во сне, пройдя через знакомую черную лестницу и чужую дверь я, узнаю свою квартиру сквозь чужие, давно прожитые в ней жизни – вот в этом углу стоял холодильник, а вот неизвестно как уцелевшая дверная петля, вот зарубки на косяке, едва различимые за слоями краски – пять лет, шесть лет, семь. Но когда я открываю дверь своей – бывшей своей – комнаты, то шагаю с порога вниз - там обрыв, из бетона торчат ржавые обрезки арматуры, и отвесная стена уходит вниз, в темноту.