Гл. 4. Смиряйтесь, девочки!

+Как Моисей «кричал» на Бога.
+Трифолиум крестолистный: заветы детства.
+Святители смирили. Аннин бунт.
+По любви скажи, по любви и промолчи…

…Первое слово, которое само окликнуло в монастыре Анну, был призыв «смиряться» – так амбулаторная сестра мать Евстолия, куда-то несшаяся по делам в своих огромных башмаках, на лету прокричала Анне и Ольге, мирно сидевшим посреди Соборной площади в дневном затишье. «Смиряйтесь, девочки!» – бросила она им с высот своего командирства, деловая, неукротимой энергии инокиня и… смиренно понеслась дальше.
Анна и Ольга только рты раскрыли. О! Эти две готовы были на любые подвиги, вот только бы знать: а что такое – «смиряться» и что для этого следует делать.
В эти первые новоначальные годы только что колокола не трезвонили над ними: «Сми-и-ряй-яй-ся-а-а!» Анне это очень нравилось, воодушевляло, но и шага сделать в сторону приобретения этой волшебной добродетели она не умела.

Будучи уже не один год человеком церковным и даже довольно начитанным в отцах, Анна как-то не успела прицелиться к этому понятию до монастыря. Или оно к ней. А ведь был цепкий ум. Услышав на проповеди в Свято-Даниловом монастыре, куда Анна попала случайно, еще задолго до ее «правильной», как выражался Духовник, монастырской жизни, что нужно всегда ходить под Богом, она слово это жадно поймала и сложила в сердце. Что бы ты ни делал, куда бы ни шел, говорил ли, сидел ли или стоял, ел или молился – должен ты помнить, что над тобой царит зрящее на тебя всевидящее Господнее око, что Бог от человека находится в страшной, огненной близости. «Близ Господь всем призывающим Его, всем призывающим Его во истине» . И еще: «Кто близ Меня, тот близ огня», – говорил Господь согласно одной из древних рукописей. Последнее выражение Анна часто слышала внутри себя – оно напоминало о себе во время искушений и скорбей и помогало их нести.

Или такое слово, внутренне родственное первому, приобрела на жизнь Анна в первоначальные свои монастырские годы: «Господь и тихую молитву слышит…» – его сказал ей один батюшка, к которому, не встретив еще Духовника, Анна ходила в период самых тяжких ее скорбей, когда не стало сына. Он, верно, почувствовал, пред каким надрывом, замедлив, остановилась эта душа, и уврачевал ее таким простым, но имеющим силу и глубокую духовную вместимость словом. Анна его сразу приняла. Это слово раз и навсегда оградило ее от соблазна экзальтации, от ревности не по разуму, от дурной активности, напора и ревнивого желания всех обскакать, постоянно сравнивая себя со всеми вокруг; от азарта, спешащего взять поскорее своими силами то, что в свое время подает только Бог, когда «место» – сердце человека – очищено.

Тише едешь – дальше будешь. И как поразительно связалось в сознании Анны это вскользь брошенное и спасшее ее от многих бед слово с удивительным уроком из Ветхого завета, когда сыны Израилевы, оставившие Египет, вдруг увидели за собой погоню войска фараона, а впереди волны Чермного моря и – нетерпеливые маловеры! – возроптали на Моисея: «Разве нет гробов в Египте, что ты привел нас умирать в пустыне? Что это ты сделал с нами, выведя нас из Египта?.. Лучше быть нам в рабстве у Египтян, нежели умереть в пустыне». А кроткий Моисей их смиренно увещевал и просил довериться Господу, что Господь, выведший их из египетского рабства, не оставит народ на полпути в пустыне. Моисей был тих и спокоен. И вдруг Господь сказал ему: «Что ты вопиешь ко Мне?» , что в буквальном переводе с еврейского текста звучало бы как: «Почему ты кричишь на меня?»

«Как всё неразрывно сцеплено в Божией науке», – поражалась изумленная Анна. Ходить под Богом – прислушиваться к Его вездеприсутствию, а значит, быть собранным, тихим, внимательным. Научиться тихой, глубокой молитве – молитве сердца, а не холодной и внешней рассудочной, поняв наконец, что око Господне видит и слышит и высказанное, и невысказанное человеком – все его глубины до дна…
От этих слов и понятий цепочка жизни вела и к другим – у апостола Петра – о человеке «сокровенного сердца» «в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом» . Анна не могла не видеть, как одно усвоенное сердцем слово, впитанное им, как жаждущая Божественной влаги земля, начинает прорастать, множиться, превращаться в древо благосеннолиственное, каковому уподобляется в древнем акафисте Пресвятой Богородице  сама Пречистая Дева Мария.
И всё же, что такое «смирение», Анна не могла бы объяснить ни себе, ни другим. Разве что – вокруг да около. Может быть, внутренняя тихость, глубина веры; может быть, неспорливость, умение слушаться?

***

Когда Анна была еще совсем маленькая, лет пяти, бабушка любила, взяв ее руку и поглаживая запястье, повторить уже не раз сказанное: «Аннушка, а ведь ты счастливая будешь – смотри-ка: у тебя на запястье три складочки. А чаще встречаются только две. В народе говорят, что это меточка в честь Святой Троицы». Намеренно или нет, но именно со Святой Троицей связывала бабушка счастье будущей Анниной жизни. А еще, когда у нее было много дел, бабушка отправляла Анну на луг, где паслась их смиренная лошадка, искать среди обычного трехлистного клевера очень редко попадающиеся, причем исключительно случайному глазу, четырехлистники. С задания Аннушка всегда возвращалась без четырехлистников (позволив бабушке спокойно переделать за это время много дел), потому что слишком прицельно их искала. Когда же Неточка (так, на манер Достоевского, называли дома маленькую Анну) убегала на луг, чтобы, пока никто не видит, залезть на плетень, а уж с него взгромоздиться на неоседланную терпеливую лошадку, – вот тогда-то она непременно находила, причем совершенно невзначай, крестолистные трифолиумы (так зовется этот редкий клевер) и, ликуя, неслась порадовать бабушку, предварительно с наслаждением обкусав сладкую, сочную головку цветка…

А бабушка так даже иногда и плакала от радости за свою Аннушку: «Один листик, – говорила она ей, – это есть наша Вера, второй – Надежда, третий – Любовь, а четвертый – мать их София. А все листочки вместе – это тебе билетик в Вечность. Вот давай его сейчас в книжечку положим и засушим, а ты потом через много лет найдешь листочек и вспомнишь, как мы с тобой узнавали, в чём оно, счастье наше».
Когда Анна не находила заветный крестолистник и возвращалась к бабушке насупленная и огорченная, бабушка утешала ее тоже какими-то особенными, не очень понятными, но волнующе-торжественными словами: «Не приходит Царствие Божие с соблюдением». Это относилось к секрету четырехлистника, который если искать намеренно, настырно и дерзко, мол, хочу и найду – «с соблюдением», то никогда не найти, а если случайно, то, кому положено, тому обязательно выглянет крестолистный трифолиум счастья. И в мире растений счастье находили только смиренные.
Много лет спустя, когда уже бабушки не было на этой земле, Анна, начав читать Евангелие на церковнославянском языке, встретила это сохранившееся в сердце слово и мгновенно вспомнила всё, что уже с годами почти растаяло в далях несравненного прошлого. Дивные деревенские лета; намучившуюся за жизнь, но добрую и не сдавшуюся бабушку; себя, пятилетнюю; тихую лошадку-труженицу; редкие четырехлистники цветущего трифолиума и свое замиравшее от предвкушения обещанного счастья сердце, в котором обязательно должны были бы встретиться эти четыре загадочные Вера, Надежда, Любовь и София, без которых не видать бы никогда Аннушке Царствия Божия.

Через многие годы Анна с изумлением открыла, что бабушка ей, пятилетней, может быть, и сама того не ведая, вручила удивительной полноты дар: первое знание о Святой Троице и о четырех главных добродетелях, всегда неразлучных, спаянных небесной Любовью, отверзающих человеку, их стяжавшему, врата в вечную Вечность, в чертоги Царствия Божия, где одесную Отца восседает Сын-Слово, где празднуют, воспевая хвалитные стихиры, ангелы и архангелы, где сияют неземной любовью святые – «земные ангелы и небесные человеки», где царит невечерний свет: для грешников – огонь гееннский сжигающий, а для праведных – плерома света и счастья в его предельной исполненности Духом Святым. Подсказала бабушка Анне и то, что Царство Божие не приметно для чувственных очей приходит к человеку, а таинственно и незаметно, тихо и долго возрастает из малого зернышка, посеянного Господом в чистом и смиренном сердце. «Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» .
Вот только как обрести такое чистое и смиренное сердце, бабушка сказать не успела, и теперь Анне предстояло добывать это знание самой. Оказалось, что и этот путь был предзнаменован столь редко встречающимся крестолистником клевера. Казалось бы, что может быть страшнее пути креста, смерти подобного самораспятия грешной, страстной натуры человека ради обретения чистоты сердца и смирения – залогов спасения в Царствии Божием? А выходило, что путь этот даже в народном сознании (а не только в высоком богословии) для избранников воспринимался как счастье, потому что ведет души в Божественные чертоги славы, радости и «неизреченной сладости зрения неизреченной добро;ты» Лица Бессмертного Царя. Не потому ли и не всем попадал в руки крестолистник, что не многие обладали решимостью пройти по этому пути, в результате чего во все века оказывалось, как и предсказано: «Больше тех, которые погибнут, нежели тех, которые спасутся, как волна больше капли» .

***

Младенческая память не исчезает вовсе, но прячется, когда душа ныряет в бурные воды внешней жизни. Вот и Анна ждала и искала счастья, но про то небесное счастье, которое ей прочила бабушка, возрастая, забыла. Увлек ее этот гул, забивавший сокровенную жизнь сердца какофонией эмоций, впечатлений, бесконечных сражений людей с людьми и постоянными ожиданиями праздника, – самого наигнуснейшего обмана диавола, который сокрушительно разоблачил духовно проницательный Шукшин в «Калине красной», да и в других рассказах; хотя ответа и он не знал, но ложь диавола и горечь человеческих разочарований изобличил.
Русская душа, поколениями любившая Бога, душа боголюбивая, тонкая, одаренная способностью слышания высших сфер, душа, расположенная к покаянию, смиренная, потеряв свой путь к Свету и Радости, которые ничем на земле не заменить, мается, ищет Свет Незаходимый, но не знает даже, как зовут Его и Кто Он такой…

…Вся энергия жизни и сердца у Анны не один год, довольно много лет, уходила в свисток, во внешнее, обычно заканчивавшееся выплатой жестоких даней коварным манкам жизни. Но отер Господь Аннины слезы, приведя ее в Церковь, а потом и вручив ее в один прекрасный день в руки строгого духоносного старца. Началась совсем другая жизнь… И вскоре к Анне вернулись и слезы, но уже совершенно иные, таившие в своем составе нечто усладительное, питательное, укрепляющее. Разве может не отозваться душа, пусть даже подсознательно, когда ее, как стену храма, замалеванную грубыми красками пошлых маляров, начинают медленно расчищать, и наконец после великих и даже отчаянных трудов, после многих падений и восстаний на свет Божий является маленькое окошечко сокровенного богоначертанного подлинника, сотворенного рукой Великого Мастера, – уподобленной Божественному Первообразу души. Но пока расчистка и восстановление первоначальной добро;ты души еще только начиналась: пришло время для Анны приступить к главному деланию – обретению смирения.

Как это ни странно, никогда прежде ни в семье, имеющей старинные, в том числе и духовные, русские корни, ни в своем образованном кругу Анна не замечала, чтобы употребляли это слово. И вот теперь, в монастыре, оно не скоро смогло занять свое царственное место в ее сознании. Волшебное слово не открывалось, представлялось вещью в себе…
Анна обыскалась у святых отцов определения «смирения». Оно, конечно, встречалось ей во множестве вариантов, но однозначного и исчерпывающего ответа на свой вопрос она все-таки не смогла найти. «Смирение» ускользало от прокрустова ложа человеческой рассудочной логики, как ускользает от нее первоначальная, наивная вера. Ведь вера опытная, обретшая знание (для чего сам человек должен измениться и обрести совершенные новые способности познания), видит в Божием миропорядке такую красоту и такую гармоническую и нерушимую связь, такие глубинные смыслы и Божественные логосы вещей, что формальной логике здесь и делать нечего. Автором такого порядка могло быть только Божество, и для постижения Божественного порядка устройства мира нужно очищение и восстановление познавательных способностей человека, какими они были у него до грехопадения праотцев Адама и Евы.
…Великие отцы Церкви называли смирение одеянием Божества, сутью и сердцем православной святости. Только смирение – и ничто другое – притягивало к себе дары Духа Святаго, стяжание которого преподобный Серафим Саровский определял как цель христианской жизни. Обрести смирение означало – «облечься во Христа»: «Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся»  – это слово апостола Павла из послания Галатам Святая Церковь поет и при крещении души в купели, и во многие праздники.
Можно было обладать великими и даже сверхъестественными дарами, прослыть молитвенником и сутками набивать на коленах мозоли в поклонах, можно было выполнять великое молитвенное правило и быть строжайшим постником, вкушать, как высокой жизни афонские схимники, только одно яйцо в год на Святую Пасху, благотворить и раздавать всё без тени жаления, носить вериги и странствовать по городам и весям с котомкой за плечами, но если те подвижки не имели смирения, абсолютно всё шло насмарку и даже обретало обратный знак – печать сатанинской гордыни – сознающей себя праведности вопреки Заповеди Христа: «Тебе же творящу милостыню, да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя» .

Что же это было за волшебное свойство или состояние и как можно было его обрести, чтобы в один прекрасный момент хотя бы краешком сердца почувствовать: «Вот оно, смирение, и я его познал сейчас и теперь буду и дальше стараться вот так же смирять себя»? Но «смирение» тут же исчезало – это был лишь призрак, химера смирения, которая мгновенно аннигилировалась при малейшем испытании для нашей гордости, самолюбия, тщеславия: призраки испытаний уничижением никогда не выдерживают, с треском лопаются и даже иногда издают при этом адский запах серы…

***

Однажды Анна, Ольга и еще одна их духовная сестра, Настя, получили из рук Духовника билеты на праздничную службу в Успенский собор Кремля. Надо ли описывать ту великую радость, духовное утешение, насыщение сердца, которые испытывали они в этих древних стенах? Стены собора словно согревали их, они чувствовали не физическое, но райское тепло дома Божия – своей духовной родины, невзирая на пуленепробиваемое стекло, в которое были закованы иконы. Собор встречал их любовью: «Вы свои, – говорил он им, – здесь столетиями молились ваши предки, здесь упокоились великие святители – печальники земли Русской. Здесь главный дом Руси».

…В тот день праздновалась память святителя Петра, митрополита Московского, строителя Успенского собора. Сестры причастились у своего Духовника, который тоже служил в Кремле. Неземной покой, полнота счастья переполняли их. Но вот народ вытянулся цепочкой к раке святителя Петра. Все клали поклоны, прикладывались к иконе, лежавшей на раке, и к главе святого через стекло, закрывающее ее.
Анна напряглась, как сжатая пружина, – ей было о чём просить святителя Петра, и она думала только об одном: чтобы он внял ее молитве; но когда она приложилась к стеклу, закрывавшему главу святого, ей почему-то не удалось рассчитать свое движение в наклоне и она слегка ударилась лбом о стекло. Легкий звук удара был слышен в благоговейной тишине. У Анны захолодело сердце, словно святитель оттолкнул ее; но монах-гробник, стоявший рядом с ракой, не повел и бровью. Правда, подруги ее всё видели и слышали.

Потом прикладывались они к другим ракам святителей московских. Дошли до ажурной сени над ракой святителя Ермогена. Пока стояли в медленно движущейся цепочке, Настя, которая чаще других бывала в кремлевских соборах на службах Духовника, рассказывала о том, какой «строгий» святитель Ермоген и что почти никто из взрослых, если он недостоин, не может просунуть через ажурную решетку руку, чтобы дотронуться до раки и так получить благословение. Подошла очередь Насти, она ловко и уверенно протянула свою полную руку и быстро дотронулась до раки. Рисунок чугунной сени был причудлив: «Наверное, надо было знать место, где пройдет рука», – подумала Анна. Но когда она, еле сдерживая слезы после неудачи у святителя Петра, попыталась сделать то же, что и Настя, рука ее застряла…
Кто не испытывал таких неудач при встречах со святынями, тот не поймет, что было на сердце у Анны. Она чувствовала себя отверженной – не людьми, а святыми! После стольких лет горячего покаяния, после всех ее надежд, происшедшее в этот день опрокинуло ее сердце и все ее надежды. Она даже некоторое время скрывалась – не показывалась в монастыре, стыдилась поднять глаза на подруг. А главное, не могла объяснить сама себе, чем же она разгневала святых, в чём так сильно провинилась, что они ей, горемычной, не дали своего благословения?

Спустя месяц произошел еще один случай, который Анну уже совершенно подкосил. Она не могла и ума приложить: что же всё это значило? Опять же несколько прихожанок монастырских, в том числе и Анна, и Настя, и Ольга, и другие, собрались вместе ехать в Свято-Данилов монастырь на празднование памяти святого Даниила Московского. К тому же служил вместе с другими архиереями и Духовник. В тот день было тезоименитство одного митрополита, ныне покойного, которого Анна очень чтила. В то время он отошел ото всех дел, поскольку его как-то очень рано отправили на покой, хотя было видно, что силы его в расцвете и он бы много мог еще потрудиться для Церкви, но, увы, получилось иначе. Анна мечтала, что после службы она сумеет пробраться к этому митрополиту, принести свои поздравления и выразить хоть как-то свою поддержку ему…
Но вот закончилась служба, отпели молебен святому покровителю града Москвы преподобному князю Даниилу, наместник монастыря вместе с братией торжественно пронесли панагию, и затем стали выходить архиереи… Когда появился тот, кого так хотела поздравить Анна, к нему понеслись все ее товарки – он шел быстро, и все хотели успеть взять благословение. Анна тоже бежала, и на лице у нее, вероятно, была непроизвольная и растерянная улыбка: она ведь возрадовалась, увидев его. Всех бежавших митрополит тепло благословил, но, увидев Анну, подбегающую к нему, отвернулся и зашагал прочь.

«Я хуже всех», – сказала себе в отчаянии Анна, сама того не понимая, великие в духовном делании слова. Нет, это еще было не смирение, но первый шаг к нему был совершен. «Но чем? Чем я такое заслужила? Что я делаю неправильно? Все бежали, и я бежала…» С тех пор даже на благословение к Духовнику Анна подходила последней, а на улице ждала его позади всех. Иногда он жестом первой приглашал ее. Но нет, это не утешало Анну. Она и раньше не была ни напористой, ни настойчивой – скорее, страдала робостью. И ей стоило большого труда заставить себя бежать вместе со всеми, суетиться, чтобы попасть на благословение к священнику.
Неудачи больно ранили Аннину душу, не забывались, оставляя всякий раз какую-то неутоляемую тонкую боль в сердце. Если бы она еще знала, чем виновата, в чём провинилась, но она не знала, что и думать. А мысль о том, что это Бог попускал ей великое благо, ей и в голову прийти не могла. Сердце ее сильно сокрушалось.

***

«Смирение – это быть никем не замечаемым, считать себя хуже всех» – собирала по миру одно за другим определения смирения Анна и недоумевала: как же узнать и воспринять смирение, если преподобный Исаак Сирин говорит, что смиренномудрый не познаётся среди людей. Кому же подражать? «Слово смирение легко сказать, но надобно оному учиться; от кого же? От Самого; Господа нашего Иисуса Христа; Он так благоизволил: “Научитесь от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим”» . Так писал одной монашенке преподобный Макарий Оптинский.
Наверное, и той старинной монашенке из XIX века нелегко было в каждом непростом случае жизни возводить свои очи ко Господу: а как я должна была бы поступить, чтобы мой поступок оказался угодным Тебе? Непросто было и Анне познавать тайну смирения на собственном опыте страданий от ошибок и преследовавших ее разочарований. Никто с ней не возился, не читал ей на сей счет лекций, не проводил мастер-классов, не пояснял, не толковал, не увещевал… Но если вдруг заболевала она и никак не могла вылезть из затяжного недуга – «Смирись!» – слышала она тут же, и слово это больно ранило сердце. Оно ждало жалости и сочувствия, утешения – а не получив, вздымалось в боли иной раз и оскорбленного чувства. «Смирись!» – пыталась Анна пресечь эту бурю и воочию видела, как ни за что не поддавалось смирению ее непокорное сердце!

«Смирись!» – слышала она внутри себя или от Духовника, когда кто-то вдруг несправедливо ее обижал, грубо одергивал или попирал ее законные права и достоинство, кто-то клеветал на нее или даже прилюдно унижал. Как назло, всего этого в первые монастырские годы претерпевала Анна излиха, словно на той ступени, в том учебном классе жизни ей были показаны именно такие упражнения. Среди них встречались и весьма суровые испытания, загонявшие Анну в пограничные обстоятельства. Зато Анна уже понимала: смирение – это и есть крест, взойти на который предлагает человеку не кто-нибудь, не люди, не обстоятельства, даже не Духовник, а Сам Господь, действующий во всех обстоятельствах и желающий Анне познать смирение, чтобы в брани с самим собой, со своей гордостью и страстями, из которых самая страшная – самолюбие, человек обрел свободу и исцеление. Ведь недаром учили святые отцы: «То, с чем мы не боремся, не может быть исцелено».

***

Итак, перед Анной стояла задача – смиряться и смиряться, кровь из носу. И она пыталась делать всё, что только могла и не могла. В первый год, едва познакомившись с несколькими монахинями, благоговея перед их чином и себя смиряя, она бросилась завязывать шнурки на ботинках, когда они развязались у одной из матушек. Правда, спасибо никто не сказал, а себя Анна подловила на тщеславном помысле, словно ей кто-то хитро-льстивый шепнул: «Какая смиренница наша Анна!», тем более что всё происходило на монастырской соборной площади, куда выходили окна Духовника. Анне так хотелось, чтобы он именно в этот момент взглянул в окно. Слышала ли она тогда движения своего тщеславия, отгоняла ли молитвой подобные помыслы – трудно сказать. В ее тетрадях молитвы, которые благословляли святые отцы читать для борения с тщеславными помыслами, появились позже.
Она никогда не огрызалась даже взглядом, уж и не говорю – словом, когда ее толкали в тесноте церковных служб, когда кто-то на нее шикал, что она не так и не там встала и кому-то что-то загораживает на службе. Чаще новопришедшие в монастырь требовали и здесь, как и в миру, для себя удобств: «Ты что здесь расставилась?! Ты мне креститься и поклоны класть мешаешь!» Анна молча отходила, уступала свое место. В храме была немыслимая теснота, и еще через несколько минут там уже никто не мог класть поклоны, и ей хотелось сказать той женщине: «Что же ты гонишь и толкаешь меня, неужто после этого Господь примет твои кресты и поклоны?», но она не говорила этого.

Если в разговорах в кучке народу кто-то обрывал ее на полуслове или говорил что-то насмешливое и даже грубое (а в наши времена это совсем не редкость), она никогда не отвечала тем же и старалась молитвой подавить в себе движение протеста, пока движения и сами как-то почти совсем не прекратились. Но… придя домой, могла с иронией рассказать о том, как вели себя некрасиво ее товарки, тем самым вполне перечеркивая свою заслугу терпения. Терпения без смирения.
Но что такое смирение?

Анна искала из времен, близких к нашим дням, примеры для подражания. На живых примерах всегда ярче раскрываются суть и красота добродетели. Так, из памяти Анны никогда не уходил один трагический эпизод новейшей истории: арест и исповедничество преподобного оптинского старца Анатолия (Потапова). Он не захотел уехать из монастыря, когда начались гонения большевиков. «Буду терпеть, – сказал он, – если прогонят – тогда уйду, поклонившись святым могилам». Как всю жизнь, так и тут старец желал только одного: следовать воле Божией, а не импульсам испорченной человеческой воли, как поступаем большей частью мы.

В келии старца был проведен обыск, всё у старца забрали, даже белье. «Скорбите, батюшка?» – вопросила его прачка Домна. «Ничего, – отвечал он. – Давай посмотрим в комоде, что у нас из белья осталось…» Потом был арест. На станции старца позвали погреться в теплую комнату: грохот граммофона, солдатня, курево… А старец вспоминал потом об этом с незлобием: «Как хорошо утешались! Все служащие такие хорошие молодые люди, такие энергичные, всё так хорошо умеют делать, распорядиться». Потом вели его – старенького и больного – по льду и снегу. В Калуге у него началась рвота, закровоточила грыжа. По городу его вели пешком до милиции. Поместили в тифозную больницу (приняли грыжу за тиф), остригли волосы и обрили бороду… Всё белье его было в крови. А когда вернулся в Оптину – арест признали в тот момент необоснованным, – обритый и остриженный старец был весел: «Как там хорошо! Какие люди хорошие!.. Доктор такой хороший, сказал, что по ошибке счел меня за тифозного и велел остричь… Сторож в больнице тоже очень хороший… Сестра – тоже очень хорошая…»
Вот так старец исполнил заповедь Господню о любви к врагам, никого не осудил, ни на йоту не позволил помыслу качнуться в сторону неприязни к мучителям, понес уже в последние дни своей жизни такой тяжести Крест, и как понес! И ведь не кто иной, как Господь поднес этому святому старцу чашу таких страданий…
Пока же перед Анной Духовником была поставлена задача терпеть всё находящее. Притом он добавил: «Учти: от терпения до смирения – огромное расстояние». Значит, просто стерпеть нечто неприятное еще недостаточно? Что же может добавить к терпению еще и смирение?

Однажды на первую робкую попытку Анны даже не пожаловаться на какую-то несправедливость, кем-то сделанную в отношении нее, а лишь вопросить, как, мол, к этому нужно относиться, как себя вести, – Духовник даже слушать не стал (за все годы он не дал ей упомянуть ни одного чужого имени) и сказал так: «Имей, Анна, мужество всё принимать». Слово духовного отца было законом. Жив, мертв – исполняй. А дельце-то было действительно непростое… И когда Анна вспоминала слова батюшки, ей становилось невыносимо больно: даже не захотел узнать, что было и как… «Всё принимать»… «Ну давайте: я приму, – протестовала про себя Анна, – а я ведь и так уже вся обвешана…»
Больше никогда Анна даже в уме не пыталась жаловаться старцу…

***

У Анны были непростые отношения с одной знакомой прихожанкой, к которой всякий раз после ссор (а они то и дело вспыхивали между ними не по инициативе Анны) Анна подходила – по заповеди – первая: мириться, просить прощения, а та, бывало, шарахалась в сторону – такое у нее было неприятие, а временами даже и злоба по отношению к Анне. Спустя несколько лет сама та знакомая призналась в тихую минуту, что чувствовала, как ее колотит и крутит нечеловеческая злоба. В течение многих лет вот так они ссорились и мирились, и это всё повторялось вновь и вновь, пока обе хорошенько не поняли, кто меж ними стоял и творил все эти черные дела, в то время как Господь попускал каждому быть тем, кто он есть, для того, чтобы в искушениях обрести опыт и умудриться.

Лида – так звали подругу – пришла в церковь много позже Анны и ничего не знала ни о богослужении, ни о таинствах, ни книг церковных в руках не держала, не знала, как к батюшке подойти. Анна стала ей помогать всем, чем только можно, всё детально объясняла, давала книги, отвечала на сотни телефонных звонков днем и ночью, подбирала и передавала Лиде для чтения свои выписки из святых отцов. Однажды она подобрала очередные очень важные – именно для Лиды – святоотеческие высказывания. Передавая, попросила Лиду переписать, если она убедится в их пользе, – чтобы карточки недолго задерживались. Для самой Анны они в то время были как живые витамины, ежедневные лекарства, без которых душа ее не могла жить, укреплявшие нередко опускающиеся ее руки, помогавшие преодолевать уныние в самые трудные моменты жизни. Духовник управлял большим монастырем, людей к нему обращалось очень много, и для Анны в особенности времени не часто оставалось. Как говорил отец Варсонофий: «Значит, другим нужнее, а ты, знать, чуть благополучней…»

Засыпая и просыпаясь, первым делом Анна перечитывала эти лечебные словеса, которые она развешивала на кнопках на стене около своего изголовья, – как тот древний инок из патерика, который, намучившись в монастыре от обид собратьев, однажды записал на клочке бумаги данный им Господу обет: «Всё буду терпеть Христа ради». И всегда носил этот клочок с собой, и, когда начинались какие-то искушения, он доставал, прочитывал и отходил в сторону целехоньким и невредимым. Его потом сочли колдуном, потащили к настоятелю монастыря и велели бумажку ту показать – мол, что он за заклинания там читает? И увидели… И посрамились…
Итак, переписать штук десять карточек с цитатами для неработающего человека было не таким уж тяжким трудом. Тем более что переписывать высказывания святых – дело душеполезное. Рука закрепляет слово в сердце.

Прошло и две, и три недели – Анна напомнила. Еще прошло время, но карточек Лида всё не возвращала. Однажды – в который уже раз – Анна попросила вернуть выписки из отцов, а подруга ей и говорит эдак с легкостью: «А я их еще и не смотрела. Да вот сейчас давай полистаю…» Анна опешила: «За это время ты могла уже их переписать для себя, а мне мои вернуть». «На, – сказала приятельница, – перепиши их для меня: ты же когда-то уже переписывала мне…» Действительно, когда Лида еще только делала самые первые шаги своего новоначалия, Анна готова была не только переписывать ей тексты из отцов, но и на руках ее в церковь носить, чтобы только Лида не смутилась чем-то, не повернула обратно. Но теперь-то всё уже было не так…
Услышав это небрежно, как-то надменно, по-барски брошенное «Ты сама мне перепиши», Анна решила, что на сей раз не тот случай, когда надо «всё принимать» и смиряться. «Не пришло ли время сказать Лиде что-то отрезвляющее? – подумала Анна, поджидая на улице подругу. – Относится она ко мне последнее время очень неприязненно и не без высокомерия (словно что-то показать мне хочет), но и от услуг моих не отказывается, использует меня при всяком удобном случае…»

Взвесив все «за» и «против», Анна решила все-таки сказать: «А не кажется ли тебе, что ты сама должна была это переписать, коли уж ты задержала так мои карточки? И как можешь ты предлагать это сделать мне, когда с такой небрежностью отнеслась к этим святым высказываниям, к моим просьбам, почему теперь я должна за тебя трудиться?» Аннин «бунт» вызвал гневную реакцию приятельницы, если только не ярость: Лида не привыкла получать никаких, даже самых корректных, возражений. Тем более от Анны.
Этот, на первый только взгляд, мелкий эпизод тоже недешево обошелся Анне. Отношения с Лидой стали крайне напряженными. Лида не брезговала и местью, клеветала на Анну в монастыре, демонстративно при встрече шарахалась от нее в сторону… Она считала Анну прямой оскорбительницей и вообще очень нехорошим человеком, и Анна не отставала: переживая про себя обиды и несправедливости, ей нанесенные, какие только эпитеты она не давала Лидиному характеру! Но разве можно долго пребывать в таких состояниях и не искать им настоящего христианского врачевания, спасительных лекарств и снадобий, чтобы только выпутаться из обжигающих сердце пут этого искушения?

Мучил вопрос: «А что же все-таки я должна была сделать по Богу? Безропотно взять и переписать эти карточки для Лиды? Разве мне это было трудно? Или все-таки воспротивиться, думая о пользе подруги? Что же было бы полезнее и для меня самой, и для Лиды?» Ответов она не находила. Это был тупик…
Однако в одном уже Анна была уверена, пребывая в этом тупике: что ничего другого сделать и никак иначе она тогда поступить и не могла. Ей самой надо было измениться где-то в своих глубинах, стать другой, причем, может быть, и без отказа от разумных принципов этики человеческих отношений. Просто стать другой… А пока она ничего не могла изменить. И вспоминалась загадочная реплика Духовника: «Самое трудное – терпеть себя такого, какой ты есть». Какого такого? Воспламеняющегося на зло и греховность в других, правдолюба, не имеющего в себе холодной воды смирения и самоосуждения, чтобы пламень этот вовремя заливать и остужать, назубок зная о себе то, каким ты сам являешься – по правде – перед очами Божиими…
Но вернемся в те, ранние, монастырские годы Анниного новоначалия…


***

Это было время частых бессонных ночей – так глубоко тогда переживались ошибки и искушения на духовном пути, хотя бы потому, что ошибок трепетали, возможно из-за того, что слишком стремились к исправности (как будто она была для них достижима!), хотели быть правильными, точными в поведении, смиренными, не отдавая себе отчета о том, как же далеки они от заветной цели. Если бы им кто-нибудь тогда прочел слова известного в XX веке зосимовского старца – отца Иннокентия (Орешкина) – о том, что смирение дается Богом и что намерение и чрезмерное старание быть смиренным, постоянная уготовленность к этому могут приводить к обратному результату, – они бы не поверили, потому что понять бы просто не смогли. «А вы предайтесь воле Божией, – наставлял старец своих духовных чад, – всецело ей предайтесь в сознании полной своей немощи, и она научит вас смирению, научит вас всегда ходить перед Богом со страхом и трепетом, чувствовать всегда Господа нашего в сердце своем». И вновь и вновь мысли о заветной цели – смирении – сопрягались и сплетались со словами о полном предании в волю Божию и об отказе от своеволия.
 
Даже сами эти переживания – что Анны, так боявшейся ошибиться и поступить не по Богу, что Лиды, чаще без боя, безрассудно отдававшейся своим эмоциям, – свидетельствовали о том, что ни Анна, ни Лида – пусть в разной степени и мере – но еще слишком мало сделали для обретения духовного здоровья. Страдали, плакали, сокрушались, болели задетые самолюбия. Как еще было далеко Анне до истинной простоты, до подлинного «хождения под Богом»! Она всё еще искала, вступив на территорию жизни духовной, земной правды и справедливости, хотя это (она о том знала!) и было запрещено святыми отцами, потому что Божия правда отстоит от земной, как небо от земли.
 
Однажды Анна решила пойти пожаловаться на свою несостоятельность и посоветоваться, что же следовало ей в той ситуации делать, к иеромонаху Варсонофию. Анна любила исповедоваться у него. Во-первых, он был просто добрым человеком – в самом обыденном смысле слова. А во-вторых, имел и опыт духовный, всё видел, всё подмечал, но никогда не форсировал событий, никогда так жестко, как Духовник, Анну не смирял. С ним было приятнее и свободнее, хотя связи и того удивительного родства, которые ощущала Анна в отношениях с духовным отцом, там и близко быть не могло. Огонь там горел, но тихонько и ровно; было тепло, но душа не пламенела; и страх Божий и Любовь – две неразрывных христианских добродетели – при нем звучали для сердечного слуха словно под сурдинку.

В общении же с Духовником (а оно продолжалось и в бодрствовании, и во снах, а много позже – и по отшествии Духовника ко Господу – пребывало с ней всегда) Анна ощущала присутствие в своем бытии некоей неизъяснимой силы – крепко державшей ее воли духовного отца, сколь грозной, столь и неземно-прекрасной силы, которая могла быть выражена предупредительным словом апостола Павла: «Блюдите, како опасно ходите» . Под этим знаком и протекала не видимая никому в мире внутренняя жизнь Анны: ощущение грозной силы Божественного страха и пламенеющего огня любви – счастья.
 
…Пришла к отцу Варсонофию, рассказала о своих сомнениях, порожденных бесконечно повторяющимися искушениями: говорить или не говорить какую-то нелицеприятную правду кому-то: мол, все мы новоначальные, хоть и по сколько уже лет в Церкви, неисправные, неочищенные, «страстные»… Что будет полезнее для нее – Анны – в ее нынешнем духовном устроении?
На ее вопрошания отец Варсонофий с сочувствием ответил: «По любви скажи, по любви и промолчи. Смотря что любовь подскажет».

Да где же взять-то ее, этой чистой христианской любви к тем, кто столько досаждал тебе, обижал, творил несправедливости? Той любви, гимн которой воспел апостол Павел: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» .
«Не ищет своего, не раздражается»… Неужто и здесь вновь обнаруживается тот же корень всех бед: наше инстинктивное всегдашнее искание во всём «своего», наш эгоизм, наша любовь к себе, наши всегдашние претензии занять первое место и удерживаться на нем, наша всегдашняя привычка ставить себя, а не ближнего на это самое первое место – наше самолюбие, которое прекрасно уживается с умением неленностно делать другим добро, иметь при этом и другие внешние добродетели и, что самое прискорбное, считать себя достаточно исправным, «хорошим», а то и гораздо лучшим, чем другие, не имеющие, казалось бы, никаких особенных доброделаний…

Однако Анна уже знала, как проверяется в самом себе подлинность добра, поскольку давно заметила, что всё это наше якобы добро претыкается и рассыпается, как только твой внутренний эгоист начинает ощущать препятствия и неудобства, затрагивающие твое драгоценное самолюбие. Примеров святой любви вживую Анна, наверное, еще не видела. Разве что у собственной матери, которая незадолго до кончины пешком, на костылях, носила ей на работу (там не было столовой) бутерброды: две троллейбусных остановки. И никогда сама не считала это подвигом материнской любви – даже в мыслях.
 
Разумеется, Анна много читала о настоящей христианской любви, самолюбием не ограниченной. Но особенно до;роги ее сердцу были рассказы из жизни очень близкого ей по духовному родословию человека – схиархимандрита Виталия (Сидоренко), старца Анниного Духовника. Отец Виталий сам смирял себя так, что, пожалуй, никто не мог бы пройти вслед за ним по этому головокружительному пути преодоления не только своей плоти, но и души и духа ради стяжания Божественного смирения, а с ним и Духа Святаго. После разгрома Глинской пу;стыни отец Виталий подвизался в недоступных местах Кавказских гор. Там среди непроходимых рощ еще в 60–70-е годы XX века жили монахи-отшельники, занимавшиеся «умной молитвой». Быт их был запредельно скудный, опасный. На звездном небосклоне молитвенников, пожалуй, самой яркой звездой был отец Виталий.
 
 «В обязанности брата Виталия входило попечение о келье, приготовление пищи, выпечка хлеба и другие работы… Однажды один из братьев, подвизавшийся на другой поляне, велел брату Виталию испечь хлеб и принести ему. Хлеб Виталий испек, но, поскольку сапог ему не досталось, так как остальные братья ушли в селение, он натер ноги керосином и пошел босиком по снегу, по воде, по камням, проделав путь в несколько километров. Когда он дошел до келии брата, тот посмотрел на хлеб и сказал, что такой есть не будет. Тогда Виталий молча повернулся и пошел себе обратно. Узнав об этом, один из братии возмутился и сказал, чтобы он не ходил больше к тому «наглецу», на что брат Виталий отвечал так: “Нет, меня старцы так не учили. Они заповедовали: “Если придет к тебе брат и попросит помочь ему, отложи свое дело и пойди помоги брату, и служи ему, как самому Христу”».

Служа братьям своим, словно «купленный раб», он терпел от них всяческие поношения. Действовал враг рода человеческого, всегда возбуждающий против подвижника его мирское окружение – в том числе и монастырское. Когда отцу Виталию говорили в лицо гадости и обвиняли в прелести или называли блудником, он отвечал обычно: «Да, правда. Этот брат видит все мои грехи, у него херувимские очи. Спаси его, Господи!» Изо всего отец Виталий извлекал для себя духовную пользу. Но в чём она? В том, чтобы через смирение и послушание Церкви и отцам вести человека к святости. А в чём святость?

Как часто повторял в своих проповедях Духовник Анны, святой человек – это не добренький и не миленький в мирском душевном понимании. Святой – это тот, кто насыщен общением с Богом, и Бог живет в нем. Как говорил о себе апостол Павел: «Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос. А что ныне живу во плоти, то живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня» . Но мог ли Бог жить в гордом, самолюбивом и себялюбивом человеке?

Однажды Духовник, как всегда неожиданно и без связи с предшествовавшей темой разговора, сказал Анне: «Запомни, Анна: любовь к Богу и любовь к ближнему исключают любовь к себе». И, как это бывало не раз, одно только слово духовного отца вдруг разогнало мрак грозовых туч, сняло все душевные путы, освежило ум. Всё открылось в ясности, как Божий день. Самолюбие – вот он, главный враг человека! Не победив его, невозможно стяжать смирения.
Анне казалось, что теперь – когда ей всё самое главное приоткрылось, – дело за малым: исполнить; и что вся соль дела – узнать главного виновника, а уж разделаться с ним будет не так уж и сложно. Но крепость самости, самолюбия и самочиния оказалась настолько нешуточно укрепленной...
 
Только спустя годы, долгие годы, в которые одна лютая скорбь, убираясь, уже влекла за руку скорбь новую, когда одна болезнь сменялась другой, а искушение – новым, еще более коварным искушением, когда Анна вынуждена была постоянно пребывать в великих житейских трудностях без утешений и помощи от близких, от друзей и даже от Духовника (без видимой, конечно, от него помощи, потому что молитва его об Анне шла неусыпно), – только спустя многие вот так прожитые годы Анна уже, наверное, могла представить себя в той ситуации с Лидой совсем иначе: другим человеком, с другими интонациями, а главное – с другим сердцем, с другими реакциями. Она сказала бы, может, Лиде те же самые слова или даже еще и покруче, но сказала бы именно по-другому, из совсем иного состояния, из уже очищенного от самости, простого, свободного от этого чудовищного груза любви к себе сердца, которое уже не умело помышлять и стоять на страже этой своей самости ото всех, а могло свободно предаваться к другим. Любви духовной, христианской, чисто и безкорыстно радеющей только об истинной пользе всех. И тогда бы действительно  –  не в зависимости от исхода общения Анны и Лиды –  пользу была Господь сотворил – и для нее, и для Лиды.

Как же всё просто: «Стяжи дух мирен, и вокруг спасутся тысячи» , –  это великое слово преподобного Серафима повторяют часто  –  все, кому не лень. Но все ли правильно понимают ли, что такое этот «дух мирен»? Дух смиренный и  сокрушенный, в котором не царствуют ни гордость, ни самолюбие, ни эгоизм, – никакие признаки самости в человеке, дух совершенного самоотречения, для себя уже не живущий, но только для Бога, как говорил о себе апостол Павел: «уже не я живу, но живет во мне Христос» ; дух кроткий, смиренномудрый, трезвенно познавший и оценивающий самоё себя, а через то – через себя – и состояния, и страдания из-за немощей души всякого человека вообще; дух, уже на самом деле, а не в теории, состраждущий мукам пораженного греховностью человека; тот самый милующий всякую тварь дух, о котором учил преподобный Исаак Сирин.

-------------------

…если любить ближнего для себя, надо желать исполнения своих хотений, своей плотской воли. Если любить его ради самого, надо исполнять его волю, его желание. А если любить ближнего ради Господа, то надо стремиться и в отношении его исполнять волю Божию и ходить непорочно в Правде Его. (Игумения Арсения (Себрякова)).

--------------------

Продолжение следует…
Фото Екатерины Кожуховой.