Январские белошвейки

                Звёзды рассыпаны по голубому сафьяну неба кружевные, будто связанные крючком… Я наблюдаю за ними через полукруглый прицел чердачного окна моего доброго старого дома в дачной глуши. Дом тих – не скрипнет ни одна половица его добротно сшитого из лиственницы тела; одинок – я приехала сюда одна, после тяжёлого развода, зализывать раны – как старая нерасторопная лисица после встречи с молодым азартным охотником; тёпел – сложенная двадцать лет назад старым хозяином кирпичная миниатюрная печь по случайному чертежу из журнала для любителей помастерить  своими руками, советской ещё эпохи, на удивление крепко и долго держит благословенное с первобытных времён тепло человеческого жилья и светится в полумраке как полупрозрачный от лёгкости теста свежевынутый из духовки бабушкин пирог… Все условия для того, чтобы не застрелиться и не писать плохих стихов по столь грустному, но заурядному поводу как развод. Значит, надо считать звёзды, как ёжик и медвежонок из славного детского мультфильма, и думать, как побыстрее забыть человека, который был недостоин меня с самого начала знакомства.
                Вот звёздочка упала! Нет, в январе звёзды не падают; август и декабрь – вот время для волшебных леонид. Наверное, спутник пролетел, как говорил в моём детстве папа, когда мы возвращались с ним затемно из тёплого гаража, где стояла наша «копеечка» на ремонте, и я, как мальчишка, была заинтересована в благополучном исходе ремонта не меньше самого папы. Помню, однажды так увлеклись с ним рассматриванием «полетевшей» шаровой, что нечаянно сожгли на печке мои новые варежки – красно-синие, с белыми оленями, из заячьего пуха. Потом долго проветривали жаркую и пахнущую горелой шерстью пещеру гаража, и я успела слепить снежного человека – маленького, с гайкой вместо носа и в моих сгоревших варежках. То-то было переполоха!
                Я вглядываюсь в непроглядную еловую темноту за окном – как светло-русая красавица с иконописными чертами лица – через вытканную морозными узорами гладь освещённого свечой окна на известной картине Константина Васильева… Только косы не хватает: её я сдала заезжим цирюльникам – у мужа образовался очередной карточный долг, а свободных денег тогда не было ни копейки. С чем ещё, с виду незначительным, но дорогим памяти и сердцу, мне пришлось расстаться из-за больной прихоти недостойного во многих смыслах человека?.. Нет, не буду вспоминать. Это – не в моих привычках. Лучше выпью кофе из походного термоска, полосатого, как шотландский килт… Подарок лучшей и, как оказалось, единственной подруги. Это воспоминание согреет лучше любого кофе. Мой любимый «Якобс»… Постой, а какие там завитушки были, на том окне с картины? Девушка и без того была хороша – как представительница племени вятичей, кривичей ли – реконструированная знаменитым Герасимовым, а вот окно… Кисея такая незамысловатая на первый взгляд, а волнует память. Змейки на ней свивались в спирали, серпантин из пушистого волокна вторил им; турецкие огурцы там наверняка были (непременный атрибут рисунка на бабушкином байковом халате), иглистые кристаллы там росли по периметру рамы – как напоминание о других планетах; водоросли, причудливые, с заснувшими и запутавшимися в их сплетениях крошечными речными улитками, шестигранные кристалики снежинок, не попавших в общий хор узора; кудрявые побеги папоротников; миниатюрные пальмы и плауны со сверкающими глазкАми спор… А, может, всё было проще, но моему сознанию в этот поздний январский вечер хочется предрождественского волшебства, которое линяет и растрескивается при первом горе, первой потере, первом разочаровании в жизни и в людях… Какие боги способны воскресить эту малость – искреннее, не тронутое горечью опыта, ожидание волшебных превращений: страшного – в доброе и счастливое, навсегда, бесповоротно. Спрос на это есть, а предложений – нет и не будет. Какие мастерицы вышивали эти узоры и где они сейчас? Не они ли обронили мешочек со сверкающими пайетками над моим дачным участком с курганами прошлогодних грядок и компостной кучи?.. Возможно. Не они ли посеребрили стеклярусом конёк дома и резьбу наличников? А вдруг! Не они ли раскатали рулоны батиста и голландского полотна по заснувшему на зиму болотцу сразу за моей оградой и вышили на них углём крестики сорочьих лап? Вернее всего. Не они ли пустили вышитую дорожку из уцелевших после птичьего визита  ягод черноплодной рябины вдоль парника и затеплили в его холодных стеклянных гранях тёплые сиреневые огоньки? Надо думать, именно они… Но где они сами? Тишина всё густеет, как вишнёвое варенье, и наполняет пространство дома вполне осязаемой умиротворённостью: всё будет хорошо, пока невидимые белошвейки исполняют из века в век свою работу, пока замечательные художники видят и запечатлевают это на своих холстах и картонах; пока разведённые души вспоминают об этих картинах, и обида в их сердцах рассеивается, как рассеивается сейчас тёмно-голубой мрак на востоке, и ажурные звёзды подмигивают мне на прощание, то ли ободряя меня, то ли оплакивая свою бледнеющую с каждой минутой красоту. Ещё кофейку – и спать.