в камере смертников

Утром меня перевели в заполярную тюрьму. Из неё нас повели на суд. Мы шли по тундре, кое-где валялись черепа и человеческие кости.
В суде меня посадили с краю на клубной скамейке, а судьи разместились на сцене.
И вот дошла очередь до меня. Три раза спрашивали меня, почему я не работаю? Я молчал. Суд удалился на совещание и, вскоре вернувшись, торжественно объявил приговор: всех нас к высшей мере - расстрелу.
Нас обратно увели в тюрьму. В тесной камере, без окон, освещённой электрической лампочкой, нас было 12 смертников. Трое из них сидели уже до нас. Один - средних лет латыш, второй - еврей из чиновничей среды, а третьим оказался мой знакомый по тюремной больнице, Давид, немецкий еврей, комсомолец, убежавший от своих родителей через границу к братьям-коммунистам. Его хорошо приняли, и он стал учиться коммунистическим наукам. Он во всё искренне верил своим учителям. Но вот арестовали его товарища по курсам. Давид знал его как искреннего, преданного, убеждённого большевика и решил, что здесь какое-то недоразумение. Пошёл к ректору и высказал своё мнение. Ректор его успокоил, мол завтра всё выяснится, ты увидишь его. И в эту же ночь его арестовали и дали 15 лет, а здесь вновь пересудили на расстрел...
Продержав 14 месяцев под приговором, его расстреляли.
Нас, вновь посаженных смертников было 9 человек. Из них 5 вологодских крестьян, один украинец, один журналист - Елизаветинский Борис и я.
Когда Давид увидел меня, он весь просиял, стал меня обнимать и целовать:
- Как я рад! Как я рад, милый Василий Васильевич, теперь мне хорошо и ничего не страшно.
Когда же узнал, что и нас привели как смертников, он стал просить у меня прощение, что обрадовался мне, а я то - смертник. Повлёк к своему местечку у стены и тут же начал просить, чтобы я что-нибудь рассказал, как я это делал в больнице, лёжа в огромной палате, где в два этажа лежали 250 человек. И вот я там рассказывал по ночам при полной тишине Толстого "Войну и мир", "Анну Каренину", "Воскресенье" и некоторые рассказы; Виктора Гюго "Отверженные", "Девяносто третий год", "Человек, который смеётся" и другое; Дикенса, Достоевского.
Тогда один из слушателей сказал мне:
- Ваши прибавки от себя ничуть не искажают Толстого, но углубляют его силу, где он по деликатности умалчивал, выявляют главное, опуская второстепенные приличия. Мне, десятки раз читавшем Толстого, это интересно...
Вот и теперь, лёжа с Давидом, я рассказывал ему то, что тогда не рассказал, и он с замиранием сердца слушал и впитывал, как жаждущий пьёт ключевую воду.
Елизаветинский, сидя рядом, тоже слушал. Крестьяне, стоя на коленях, тихо читали свои молитвы.
Из них  позже четверо умерли в камере, один сошёл с ума и его забрали в больницу. Елизаветинский тоже умер. Меня перенесли в больницу, не дав умереть в тюрьме, я уже бредил.

Из воспоминаний В.В. Янова