Ласточка. Роман в стихах. Главы 11-21

Глава 11. ЗОВ

Раз не знаете ответ,
Буду я добрее:
Передайте всем привет
В камеру скорее!
И глядите лучше «Смак»,
Ощущая счастье.
Лишь воистину дурак
Чувствует участье
К тем, кто плачет над судьбой,
Упустив удачу,
Кто идёт на смертный бой
За теплицу с дачей.
Нестроптива и легка
Доля конформиста:
Поусердствовал слегка –
И в зачётке чисто:
Ни колов, ни неудач,
А одни «отлично».
Объезжай посёлки дач,
Наслаждайся лично!

Веет, веет над страной
Полотно в три цвета,
Набухает в ранах гной,
Только нет ответа,
Как больного излечить,
Не убив при этом.
Не рыдает, не кричит
Тот, кто слыл поэтом,
Кто ступал в любую грязь,
Не взыскуя смысла.
Наверху – сплошная мразь,
А внизу нависла
Туча вызревшей грозы
С жаждою пролиться.
И зашкалило в разы
Напряженье в лицах:
Сколько же игра в азы
С нами будет длиться?
Отбояться бы скорей
И дышать озоном.
Но палящий суховей
Носится над зоной,
Тихо плавятся внутри
Стержни нашей жизни.
Ты не спи, а посмотри,
Как к твоей отчизне
Подбирается с морей
Жуткое цунами.
Собирайся поскорей
И – Всевышний с нами!

Загулялся в полях паренёк молодой,
До утра расставался с подругой.
Надрывался об этом в ночи козодой,
Только были так груди упруги,
Так дышали душистой вечерней росой
Её пряди, спадая на плечи,
Что сидел он, счастливый, хмельной и босой,
С нею рядом весь пламенный вечер.
Не заметили, как запылился закат
И угаснул в объятиях ночи,
Как уснули за краем земли облака,
Стали узкими девичьи очи.
Захотелось едиными стать навсегда,
Чтобы все «не разлей», говорили б, «вода»
И таили бы светлую зависть,
Чтобы полны любви бы тащить невода
Сквозь судьбой отведённые в дальнем года
И лелеять наследников завязь…
Но назначил явиться  к утру военком.
Кто со строгостью нашей армейской знаком,
Тот поймёт, что исполнена грусти
Эта ночка была, и шумела ветла,
Что его никуда не отпустит.

Это был мой сынок.
Чтобы жизненный смог
Навредить бы его бы здоровью не смог,
Мы его зачинали в российской глуши,
Там, где ласковый шелест дешёвых машин
По грунтовке не мог нас тогда разбудить.
Я у мужа спала на горячей груди,
Ожидания скорого чуда полна,
Когда вместе со мною, понёсшей, луна
Отживёт сорок сроков и вытолкнет в мир
Долгожданное чадо, и музыкой лир
Зазвучат по округе берёза и липа,
Подпевая в ночи колыбельному скрипу.

Одуревший от вести счастливый супруг
На чужую машину усядется вдруг,
И застрянет в дороге, «обсохнув» вконец,
И отыщет деревню. А там  холодец
На закуску поставят ему старики,
Доживавшие век в самом устье реки
В одиночку, и радые всякому гостю
И тому, что не ломит их древние кости
В этот вечер. А что народился малец,
Это ты, дорогой, молодец, молодец,
Отдохни, отоспись и домой воротись,
Пусть тебя ожидает достойная жизнь!

Не взойдут цветы, не распустятся,
Позасыпало в речке устьице,
И повысохла вся она до дна.
Уж который год я совсем одна.
Свет мой солнечный, бирюзовый цвет,
Отыскал давно ты на всё ответ.
Вышли весточку, успокой меня,
Что не надо ждать мне лихого дня,
Не наплакивать мне опухших век
И счастливой  быть весь остатний век.

Как голубились мы с сынишкою!
Зимы до ночи – рядом с книжкою,
Цело летико – в поле да в лесах,
И сынка напев – в птичьих голосах,
И его восторг – да у нас в груди,
А уж если вдруг на реку удить
Или в бункере под дождём зерна…

Как я счастлива, что была верна
Зову, шедшему из глубин веков,
Что лишилась я городских оков
Не по глупости – по наитию.
Я не ведала, что открытия
Каждый день меня ожидают здесь,
Где дедов края, где родная весь.
Помню только тот незабвенный миг,
Когда гул времён вдруг в меня проник
И взорвал внутри весь замшелый мир.
Кто доселе был для меня кумир?
С кем хотела б я до конца пути
По земле людей всё идти, идти?
А не думала! А не ведала!

В тот воскресный день отобедала
И направилась в одно здание
По газетному я заданию.
Посмотреть концерт – невеликий труд,
Написать о нём я смогу к утру,
И нет смысла здесь слушать до конца…
Тут увидела, что три молодца
В кепках с бантами и с гармошками
Об колено вдруг взяли ложками,
А пила, издав заунывный звук,
Пригласила в жизнь барабанки стук,
И рожок запел, закуражился,
Заглушить валёк он отважился!

По спине моей – пот мурашками,
А вокруг меня бьют ладошками,
Вызывают «Бис!» и встают, крича.

И упала спесь с моего плеча!
И осела я, как снегурочка,
Понимая, что я – не дурочка,
Нет, учёная, только не тому!
Весь набор наук, чтоб помочь уму,
Предлагает нам просвещённый свет,
А душе у нас напитанья нет!
Всюду ля-ля-ля  или  бля-бля-бля.

Дед за это бы не дал и рубля!
Хоть не мог ходить он с гармошкою,
Но не зря бренчал дома ложкою.
Конюх и портной, и кузнец, косарь.
Были, были мужики встарь!
А ещё не пил спирта кружкою,
Хоть в округе слыл первым дружкою
И на свадьбах был  во главе стола.
«Эх, дурная жизнь на Руси стала! –
Говорил он мне на завалинке,
Тыча кочетыг  бабке в валенки. –
Никому бы я не давал вина –
У людей беда от него одна!».
Веселил себя и всех он прибаутками,
Если надо, мог бы петь даже сутками.

«Ехал я, друженька, ехал я, молоденькой,
Не путём, не дорогою, в незнакомую сторону.
Переехал я волок в восемь ёлок,
Встречается мне народ, как кривой огород,
И говорит: Куда ты, друженька, едешь?
У вашего сватушки и дому-то нету,
Четыре кола вбиты да бороной покрыты.
Дождик пойдёт – как из ведра польёт.
Выходили сватушки за ворота,
Смотрели через леса и болота,
Как ехал наш князь новобрачный
С княгиней новобрачной.
Горы-ти круты, а лошадки-ти худы,
Тарантасики-ти катятся, а лошадки набок валятся.
Оттого нас, сватушка, долго и не было!».

Так бы эта присказуха и почила,
Кабы я бы потихоньку не строчила.
Я тогда ещё не знала, где у деда в доме «зало»,
Что учёба предсказала мне единственный мой путь.
Я не шила, не вязала, да, но также не варзала,
Чтоб меня за что-то было упрекнуть.
В городе меня тревожил подступавший к горлу ад,
Потому душа узнала и тотчас своим признала лад,
Коим жили наши предки.
И теперь скворцом на ветке заливается-поёт!

Вижу я во сне нередко, как идут до нас соседки,
Чтоб отведать у калитки в чистом тазе липкий-липкий
Только-только что добытый моим добрым дедом мёд.

Глава 12. ОХОТА

Уж метели откружили,  запокапывало с крыш…
Знаю: дед мой с бабкой жили, забывая про барыш:
Нет с него большой подмоги для намерзшейся души.
Сядь на солнце и о Боге помышляй. И не спеши
Принимать в пылу решенье за себя и за родню.
Мы в минуте от крушенья были сорок раз на дню,
А того не замечали, полагаясь на судьбу.

Ставши вдруг костромичами, мы познали голытьбу.
Впрочем, как и вся Расея, тут прописку не хули:
Всюду мрак тоски рассеян, и не только Михали
Испытали измененья на столе и на дворе.
Испроси чужое мненье – кто сумеет детворе
Прикупить без напряженья велик, лыжи и мопед?
А в деревне без движенья жизни нет –
Все за ягодой, за зверем, на рыбалку, за грибам…
Раньше молодёжь за верой, за мечтой своей – на БАМ,
Даже небом в помрачении командовать рвалась.
А теперь – на попечении родителей, и «слазь!»
Никому уже не скажешь, ибо выбора-то нет.
А на выборы надеяться – то надо сотню лет,
Чтобы что-то изменилось, чтобы заново срослось.

Там, в лесу, мне что-то мнилось,
Я искала Божью милость…
И как вдруг огромный лось
Тяжкой поступью тревожной
Пролетел вблизи меня
И исчез в высоких соснах
Среди солнечного дня.
Я сочла волненье ложным,
Но всего лишь через миг
Лес наполнился обложным
Пёсьим лаем, и на крик
Оборзевшего хозяина
Вся свора собралась,
И скакала, и лизалась,
И кусалась, и дралась,
Представляя кровь солёную
У зверя, что ушёл…

Господи, да как же сладко мне,
Да как же хорошо,
Что бежать от дому – некуда:
Тут кончается земля!
Но тревожным глазом беркута
Светят звёздочки Кремля,
Посягая государственно
И на душу, и на плоть.

А когда-то дед нам в дарственной
Говорил, что «только спроть
Не ходите, внуки-внученьки,
Ни начальству, ни верхам –
Всё равно наложит рученьки
На свободу нашу хам,
Всё равно судьбы означенной
Хитростью не избежать».
И живу я озадаченно,
И пытаюсь не дрожать,
Чтоб не думали родимые,
Что и я слаба, слаба…
И отчаянье в груди моей –
Бороздою среди лба.

Ах, ты весь моя голубиная!
Ты с черёмухой и рябинами,
С липой трепетной и красой-сосной.
Как люблю я пить твой июльский зной
С трав иссушенных и с лесных полян,
Земляникою где бываешь пьян,
И с багульника в тишине болот.

В пору давнюю у пустых колод
Стадо блеяло в поисках воды,
И вверяли нам старики труды
Напоить овец и пригнать домой.
И теперь стыжусь я, что только мой
Охраняли сон дедка с бабкою,
А других внучат – мокрой тряпкою
Поутру под зад и – пасти овец.
Ведь их сын тогда, ну, а мне отец,
В городских ходил, не хухры-мухры!
Деревенские раздерут вихры
Пятернёй своей исцарапанной
И скорей в поля. Ну, а папа мой
Всё честь пО чести, при парадике.

Я тогда была ещё в садике
И в тарелке ввечеру рылась ложкою,
Не хотела больше есть. Платье с брошкою
Красовалося на мне, душу радуя.
И хотела получить бы в награду я
За успехи на горшке слово ласки бы,
Почитали на ночь мне дома сказки бы.
Папа ждал меня давно. Шкафчик с рыбкою
Приоткрывши, расцвела я улыбкою:
Ведь лежал там ананас, чудо чудное
И теперь ещё для нас. Вспомнить трудно мне,
Где смогли его достать в пору прежнюю.
Долго гладила я плоть колко-нежную,
Улыбалась всем вокруг, очумелая.

Но и раньше, как теперь, не умела я
Задирать высОко нос незаслуженно.

А когда вдруг старики занедужили,
Зачастили к ним посылки – всё с таблетками,
С апельсинными дарами и конфетками.

И писала бабка сыну: «Я зарылась в апельсинах,
Как хорошая свинья. Ведь уже старуха я,
Скоро кану, ровно дым. Витамины молодым
Я бы лучше отдала». Но такие вот дела,
Что в незрелую ту пору не хотелось помидоров,
Ни каких других даров. Веселило нашу кровь
То, что было на полатях; я тайком просила братьев…
Утащить… из наво…лочки… свёклы вяленой кусочки!
И в душе рождался рай. А ещё мы на сарай
В сена тёплые копёшки уносили хлеба крошки,
Чтоб муслякать и сосать. Не умели мы бросать
С дичек яблоки под ноги; в поезде потом, в дороге,
Их, сушёные, я ела, и душа блаженно пела,
И, казалось, обнимали руки деда меня в зале,
А слепая бабка Лида ощупью давила гниды
В волосах моих густых…

Невозможно жить в пустых одичавших деревнях!
Но кому задать ремня за грабёж и за разбой?
В нашей родине любой отпихнётся от расплаты.
И леплю, леплю заплаты на одежде и в душе.
Просит муж: «И тут зашей!», потерявши внешний лоск.
И стекает к пальцам  воск от худеющей свечи.
Больно, знаю, понимаю. Только Богом заклинаю:
Не молчи. Кричи. Кричи!

Глава 13. ИЛЬЯ

Ах, судьба моя, судьба, ты разлучница!
Вижу, смертушка с тобой рядом, ключница.
Только я тебе не верю!
Верю всякому зверю, даже ежу,
А тебе – погожу!

Святый наш Боже, разве так гоже?
Что же виновных совесть не гложет?
А на бедняцком праведном ложе
Из веку то же:
Тощий, холодный, голодный скелет.
Разве инакой тропы к Тебе нет,
Нежели горе десятками лет?
Родня голытьбе, противлюсь судьбе:
На Тебе, Боже, что нам негоже:
Голод и смрад, ветхий наряд,
Трудную долю.
Верни же нам волю, радость внутри.
Но не сотри в памяти честь.
Что ни на есть, благословлю,
Ибо Тебя безраздельно люблю.
Пусть в моём вечернем блюде
Только сныть,
Я от этого не буду
Волком выть.
Я пойду, не зная брода,
Славить выть,
Чтоб у своего народа
Нужной слыть.

А пройдя полверсты, опущусь под сосной:
Это что же случилось недавно со мной?
Не ворчала, не пела – молча в кулачок,
Я сидела в дому, как запечный сверчок,
Как замшелый, как серый простой паучок.
А теперь? По приказу разверзлись глаза,
И уже не слеза, а лихая гроза,
Громыхая, сверкая, смывает всю гниль,
И земля оживает на тысячи миль.
Или вправду не зря просидел на печи
Наш Илья, согревая собой кирпичи?
Словно множество чьих-то безудержных воль
Нагнетают во мне неизбывную боль,
И я молча кричу, раздираема в кровь.

И опять я родимую вижу свекровь.
Отрыдав по убитому, встала в ночи
Оттого, что в окошечко милый стучит
И зовёт, так любезно, в объятия, в сон…
Если тогда бы забрал её он,
Мне б не видать ни сынка, ни любви.

Милый, родимый, и ты позови!
Не побоюсь и пойду за тобой.
Там, говорят, небосвод голубой
Круглые сутки, и солнечный свет
Светит ушедшим не считано лет.

Только – ни звука. И я остаюсь.
Может, смешно, но и милую Русь
Тоже тревожно оставить одну,
Видя, как тихо смывает ко дну
Всё, чем когда-то гордилась она.
И полонённая наша страна
Горько согнулась, утратила стать.

Я не могла бы политиком стать:
Высшим – поклоны, низшим – пинки,
А на поверку повсюду пеньки,
Всё и умение – наворовать.
Эх, как бы славно их оттрелевать
И – в лесопилку, в дробилку, в сушилку!
Ко всякому делу положено жилку
Или хотя б тяготенье иметь,
А не желанье мошною греметь.

Долгим тёмным грустным зимним вечером
Делать вправду было вовсе нечего.
И достал мой милый нож, и сказал мой милый: «Всё ж
Я осилю ту науку, я свою заставлю руку!».
Остриё в доску вонзил…Не напрасно пригрозил
Сам себе тогда сурово. Годы долгие под кровом
Счастья нашего он жил, не губя напрасно жил,
Ноющих и так к ненастью, только крепкое запястье
Бесконечно утруждал. Оказалось, Бог наш дал
Ему редкое терпенье. Под мурлыканье и пенье
Резал, резал он узоры. Прежде думал, лишь позоры
Можно от него терпеть. А, поди ж ты, может петь
И его душа, как птица, и иссохшая  криница
Наполняется водой!  Ах, зачем он, молодой,
Бесшабашно тратил время? Ах, зачем он своё семя
По земле пускал, как пыль? И не верится, что быль
То, что с ним теперь творится. В кухоньке пирог творится,
И ещё пельмени с перцем. А у ласковой под сердцем –
Шевеленье малыша. Боже, как же хороша
Жизнь, когда ты честно любишь и голубишь, и голубишь
Ту, которой ближе нет! И тебе весь белый свет
Кажется отныне раем. Так зачем же мы играем
С тем, чего не повторить? Сколько мне ещё торить
По земле свою дорогу в оправданье перед Богом?
Как сберечь малого сына от удушливой трясины?
Боже, Боже, подскажи, где крутые виражи!

Не просите, не угомонить
Мне своей тревоги никогда.
Будет эта песенка томить
И уйдёт, как талая вода.
И на тихой заводи речной
Зацветут со временем цветы.

Мне бы глины отыскать печной… 
И зачем меня оставил ты?

Глава 14.УЛЕЙ

В душе обычно, как на пасеке зимой:
Покой ничто не нарушает мой,
И в тихом домике, где скоро будет мёд,
Ничто не дрогнет, не летает, не поёт.
Под шапкой снега долго я жила
И вёсен запоздалых не ждала.
К чему былое зряшно ворошить,
Себя терзать да и народ смешить?
Когда седа дурная голова,
Неправедно шептать любви слова.

И я смирилась с этою бедой.
Пускай теперь дерзает молодой,
Исполнен силы, ждущий сладких нег!
Меня взывает вымоленный брег
Забот житейских о земных делах.
Что ж относительно души, то прах
Давно рассеян от сгоревших чувств.
А без огня не сотворить искусств
И не зажечь желающих добра.
Мне чуждою всегда была игра
В поэзию, а также и в любовь.
Отец мой поднял бы сурово бровь
И посмотрел бы, строгостью дыша.
И хорошо, что нет карандаша
Со мною рядом в потаённый миг.
Пусть небосвод печально лунолик,
Кокетливо наклонена ветла,
А даль озёрная недвижна и светла, –
Всё дышит по себе само, без строчек,
И нету в жизни запятых и точек,
Всё безгранично в далях и в веках.
А мне бы стоило рожать бы лучше дочек
В замену непутёвых этих строчек,
Внушающих  не ведающим страх.

Пусть жизнь – игра, зато природы лик
Воистину прекрасен и велик.
И мне теперь понятно, почему
В дому крестьянском всё не по уму
Для городского праздного повесы,
Который вовсе не бродил по лесу;
Художника несовершенный труд
Он предпочтёт, чтобы создать уют.
Ему неведом предрассветный час,
Когда с любимой около плеча
Ночуешь в развороченной копне,
Когда на берегу среди камней
Смолишь баркас свой, предвкушая лов,
Когда не нужно обветшалых слов,
Чтоб говорить о чувстве затаённом,
Ведь про него уже шептали клёны,
И пел скворец на сломанном суку,
И девушка, как яблоня в соку,
Кивала ветками-руками обо всём.

Из века в век единство мы несём
Со всем, что окружает каждый час,
Но узок, не настроен взгляд у нас,
Спешит он проникать не в суть вещей,
А заражённой хваткою клещей
Впиваться в жизнь и из неё сосать,
А всё прияв, безжалостно бросать,
Без сожаленья, боли, без стыда.
Все наши сочинения труда
Порой не стоят, потому что лживы.
И коли мы с тобой доселе живы,
То это не удачливый пасьянс,
А лишь от неба принятый аванс.
Не повлеку я юных за собой!
Поэт – кто призываем был трубой
И перед кем маячит впереди
И душу непрестанно бередит
Итог всей жизни: или он пустой,
Иль принят ты богами на постой.

Не о себе я, Боже упаси!
Пускай в прудах жируют караси,
Стучится дятел в мёртвое бревно,
Я благодарна буду всё равно,
Что среди всякой прелести земной
Не погнушался наш Всевышний мной
И допустил до этих берегов,
До росами опоенных лугов,
До птичьих трелей рано поутру.
Спасибо, даже если я умру
И над землёй развеюсь, словно пыль,
Не дописав об этой жизни быль…

Так я о чём? Об улье. Вот те раз,
Опять в глухую даль увёл рассказ.
А и всего-то метила сказать,
Как ненатужно стала я дерзать,
Летая мыслями, как пчёлы на полях,
Как будто с ними я теперь в паях,
И всё, чем одаряют нас края,
Несут они, а вместе с ними я.
Бескрылая, поникшая, пустая?
Ещё вчера шарахалась куста я
И вознамериться вовек бы не взялась
Установить с небесным миром связь.
И что случилось, так и не пойму:
Как в улье по весне, в моём дому,
Точнее, в голове, презревшей сон.
Со всем живу сегодня в унисон,
Дышу, пою, играю и лечу,
И всё по сердцу, всё мне по плечу.

А по ночам, когда рифмовок рой
Меня готов лавиной с головой
Укрыть, упрятать, подчинить себе,
Страдаю, ненаглядный, по тебе.
Будь рядом ты, сказала бы: «Укрой,
Чтобы часок никто не смел покой
Нарушить в истомившейся душе».
Но…есть, как есть. И не гоню взашей
Гудящую и сладостную стаю,
А вместе с ней за мёдом улетаю.

Глава 15. КНОПКА

В моей душе уже давным-давно
Прописано безвыездно кино.
И имя пусть моё не будет знать
Чиновников завистливая рать:
Я не о них так страстно  хлопочу.
Я сохранить для вечности хочу
Картины жизни попранной страны,
Которые из кресел не видны.
Моей земли задавленная суть
Дрожит, как паутинка на весу,
И, кажется, вот-вот её порвут.
И мне дано лишь несколько минут,
Чтобы успеть в положенный мне срок.
Всё потому, что золотой пирог
Давно распилен ушлою братвой.
Им не любезен по народу вой,
У них такое не увидит свет –
Эфир страны уже на много лет
Разделен на квадраты и куски,
И даже если тошно до тоски,
Нельзя нарушить времени «линейку».

Я думаю, а как снимали «лейкой»?
Как километры плёночных бабин
До студий доставляли из глубин
Страны, сожжённой в страшную войну?
И разве мы теперь, идя ко дну,
Не этой ли в душе крушимы болью?
И не одной ли побратались солью,
Пуды поев в эпоху перемен?
Но как подняться с ноющих колен,
Не будучи поддержанным под локоть?
Как взять своё, коль ястребиный коготь
В добро вцепился, чтоб не отдавать?

Перед концом моя больная мать
Всё, помнится, вздыхала про долги,
И ночи ей казались так долги,
И дни не доставляли жажды жить…

А в январе, как начало кружить
Под Рождество, истаявший супруг
Забрал на грудь моё сплетенье рук
И, их целуя, вдруг глаза отвёл…
Он наказал тогда беречь котёл,
Который в бане, – без неё тоска!
Он понимал, что смерть уже близка
И нечего о бренном бы тужить,
Но так ему хотелось бы пожить,
Помыться и в парилке посидеть.

Но стала голова его седеть
От той поры, как мы слились в одно,
А у России показалось дно,
Куда обречены мы были падать.
Кто умные, они ушами прядать
Решили с первых дней и ускакали
Далёко вдаль, и нас не окликали,
И позабыли про родимый край.
Для них уже давно повсюду рай
И мир наш – без таможен и границ.
У них прислуга кланяется ниц
И золотом блистают унитазы,
Чтоб не поймать какой-нибудь заразы.
Но всё про это вызнал наш народ:
О н о само к себе не пристаёт!
А что до нас, то в самый раз
Скабрёзным оснастить рассказ:
Хорошо в краю родном
Пахнет сеном и  д у х а м и,
Выйдешь в поле, сядешь п е т ь –
Далеко тебя видать,
Колокольчик снизу тычет.
Ах, какая благодать!

Когда заглянуть мне впервые придётся в глазок
Простой кинокамеры, сразу пойму я: возок
С тяжёлою прозой тащить я уже не хочу!
Ведите меня на осмотр к любому врачу –
Никто вам не скажет, зачем непрестанно ворчу,
Швыряюсь вещами, мгновенно спадая до слёз.
Да всё потому же, что мой прозаический воз
Стал тяжким до боли, ненужным, изжитым, пустым.
Пускай бы поклажа на нём превращается в дым –
Не вздрогну в печали, не кинусь былое спасти,
А всё потому, что иные открылись пути.
И плачи мои – не о бедности, не по рублю,
Они оттого, что я всех беззаветно люблю,
Когда нажимаю на кнопку и, еле дыша,
Гляжу-наблюдаю, как лепится чья-то душа,
Мечась и страдая в земном животворном огне…
И все прегрешенья за это прощаются мне.

На кнопочку жать может и обезьяна!
Уверовав в это мгновенно и рано,
Жалела о том я, что весь свой ресурс
Вложить не смогла в операторский курс,
Где плёнка, растворы и красный фонарь.

Ещё и сегодня я вижу, как встарь
Я с папой, освоившись при темноте,
Смотреть негативы училась, и те,
Что были достойны увидеть печать,
На плёнке особым значком помечать.
Что было за счастье! Та красная тьма
Меня очень долго сводила с ума,
Пока не куплю фото я аппарат
И станет завидовать мне младший брат.
Какие там санки и лыжи да горки!
У папы хранящийся старенький «Зоркий»
Был круче мопеда и слаще тортов.
Но главное всё же, насколько готов
Нажать ты на кнопку сегодня и здесь,
А не демонстрировать знойную спесь
Пред теми, кто тоже желал бы «нажать»,
Но хочет от ужаса просто сбежать.

Мой папочка не был в сём деле макакой.
Ещё и теперь удивляюсь я, как он
Умел найти ракурс и выбрать момент.
Я знаю, что главный для нас инструмент –
Простая душа. А точней – не простая,
А та, что,  листы нашей жизни листая,
Совместно с другими поёт и ревёт,
Но глаз не смыкает, страдая. И вот…

И если «про наших» придётся снимать,
Я знаю: на фото есть папина мать,
Отец его, братья и сёстры, друзья,
И есть голопузые братик и я,
Мгновения счастья и трудных годин.
И это богатство сберёг он один,
Мой папа, мой строгий и скромный отец,
Для вечной лучины надёжный светец.

Глава 16. АФИША

Когда в огромном обморочном тигле
Меня варить бы снадобье подвигли,
Я отреклась бы, отказалась: нет,
Ведь у меня на то таланта нет!
Но как играть я смею словесами,
Как будто молодуха волосами,
И завлекать, и увлекать вослед?
На то во мне пока ответа нет.
Диа-диа-диабет…И здоровья тоже нет.
Нет, но – будет, знайте, люди.
Мою голову на блюде не получит дуралей!
Силу я возьму с полей, окачусь святой водою,
Потом ивовой удою позакину свой крючок,
Чтоб попался за бочок язь, голавль иль сазан –
Не поверить чтоб глазам, видя сказочный улов…

Где беру я столько слов, что в мешке не унести?
Было времечко – в горсти умещалися едва.
Е4 на Е2 – так со мной играли фразы.
Но, клянусь вам, я ни разу и ни в чём не солгала.
И к чужим ногам гола я не забивала едко.
Предкам, только нашим предкам я обязана во всём.
Их умения несём, их и нашей прошлой жизни.
А в какой живёшь отчизне, нет значения совсем.
Щедрый космос людям всем выделяет по заслугам:
Коли ты ходил за плугом, не ленясь и не бранясь,
Значит, завтра будешь князь;
Коли тратил золотишко, не расходуя умишка,
То себя же и кори, если голодно внутри.

Так вещают нам провидцы, предсказатели, гуру.
Я им верю, но порою это мне не по нутру.
Вспоминаю зачихавший в тёмном небе самолёт,
Высоту тогда набравший и – прервавший свой полёт.
Сидя одесную Бога на пушистых облаках,
Мы поспорили в дороге, кто останется в веках, –
Та элита, за которой брёл на привязи народ,
Или пешки из конторы, коим закрывали рот,
Чтоб не портили картину по отчётности верхам
И не подавали виду о пособии грехам.
Главы первых эшелонов, пригубив со мной вино,
Говорили, что в полоне предрассудки все давно,
А просроченные взгляды полагается менять.
Я противилась: не надо обижать отца и мать,
Дедов, прадедов и прочих, кто своим прожил трудом.
И меня пронзили очи: дескать, маленький дурдом!
На пропитую Расею возлагать возы надежд?
Пусть сначала окосеет от поношенных одежд,
А вослед уже китайцами заселим пустыри,
И решится нац.идея очень просто: раз, два, три!

Я скажу слегка красиво: лиру
Я держу как гражданин мира.
Для меня дороже тьмы ассигнаций
Единенье на планете всех наций,
Вместо рая подобий бледных –
Единенье богатых и бедных,
Понимание, что все – ровня,
Мерседес не лучше, чем дровни,
А правитель не важней дворни.
Всяк живущий на земле ищет
И телесной, и иной пищи,
Но не выучен читать  з н а к и,
И ведёт такое нас к драке.

А простые старики, поглядев из-под руки,
Сказали б истину одну:
«Два - в длину, два - в глубину,
Вот что надо человеку
век от веку. Век от веку!».

Я не чувствовала «оттепель» девчоночьей душой.
Мне казалось, мир прекрасный, очень добрый и большой,
Чуть беспечный, бесконечный.
И как жалко, что не вечный!

Разметалась по постели моя буйна голова.
А под тяблом шелестели непонятные слова.
Опустившись на колени, бабка осеняла лоб
И о нашем поколенье Бога умоляла, чтоб
Вразумил бы, не нарушил ни пожаром, ни войной,
И знамения бессчётно рассыпала надо мной.
«Эко – руки, как мутовки, - тянет утром свой скелет. –
Это смерть моя, плутовка! Пошукаю рядом – нет…
По-за печку или в голбец убралася, сотона!».
И, улёгшись на кровати, начинает вдруг стонать.
Я железная душою и стараюсь не реветь,
И с симпатией большою принимаю даже смерть.
Слышу: сундучок пробрякал, тащит бабка узелок.
«Чуяла, старик прокрякал. Глянь, чтоб он не уволок
Моё смертное! Смотри-ко: юбка, кофта, тапки, плат.
Припасёно и пошито десять лет тому назад.
Я не зарилася шибко до такой кряхтеть поры!
Изломалась моя зыбка, не точёны топоры,
И глаза уж мало-малко могут видеть белый свет…».

Ну, какой могла старухе я тогда подать совет?
Чем могла бы успокоить, чем сманить подольше жить?
И из бабкиных покоев вышла я судьбу вершить.
«Сядь поближе у окошка. Видишь солнышко немножко?
Там – калитка, тут – дрова…».

Я, конечно, не права. И сегодня понимаю:
Очень неуютно с краю своей «очереди» ждать.
Но что толку убеждать, что болезнь пройдёт, отступит
И костлявой не наступит время собирать налог?
Я старалась, видит Бог. Но, увы, не получилось.

Той порой кино случилось привезённым на село.
Что бы в нём ни приключилось, в зале будет весело.
Вот тогда-то и ударила меня шлея под хвост.
Подождав, покуда дед мой вышел из дому на мост,
Собираясь на попутке до больницы с ветерком,
Я сказала ненароком, что мне фильм уже знаком,
А какие там артисты, песни – лучше не сыскать!
И дрожащими руками стала бабушку ласкать –
Неумело, с перерывом шла ладонью по спине…
И зияющим обрывом смерть её казалась мне.

Почему она сломалась, согласилась и пошла?
Вроде бы такая малость – просто человечья жалость,
Просто человечья жалость, и тоска уже прошла!
Мы спешили по тропинке, запорошенной пургой.
Бабка упиралась палкой и гадала, как ногой
Угадать в мои же лунки, карауля силуэт.
Ну, а я играла с рифмой, словно истинный поэт.
И порхали наши души мотыльками во снегах.

А теперь закройте уши, если кто не может слушать,
Потому что не случилось это счастье наше…ах!
Я стояла, прислонившись к заметённому крыльцу,
И стекали мои слёзы по замёрзшему лицу.
А по тропочке катился, подгоняем ветерком,
Тот афишный, тот безжалостный бумажный рваный ком.
Не случился наш альянс – отменили тот сеанс.

Скоро будет полстолетья, и теперь ещё смотреть я
Не могу туда легко, где была изба простая,
Сцена, светом залитая керосиновых светил,
Где шумящий луч светил на экран из белых простынь.

И, наверное, не просто стала я большого роста,
Бабку с дедом перегнав. Я от них впитала нрав
Почитанья, уваженья и толкового движенья
По наезженным путям.  Потому не сдам без боя
Я ни небо голубое, ни простую нашу пищу,
Ни ветра, что дико свищут по заброшенным полям.
Что нам обещанья партий? Я сыграла столько партий,
Ещё сидючи за партой, и ни разу – по нолям!
Крепки дедовские корни. Вы не сыщете покорней
И разумнее сынов. Но не стоит обольщаться,
Мы не думаем прощаться и покинуть древний кров.
Минет всё и перемелется: где была когда-то мельница,
Частный вырастет завод. Там, где бабка уповод
Добиралась до врача и садилась, осерчав
На несносную дорогу, отдохнуть, молилась Богу, –
Скоро ляжет автобан. И народ не будет пьян
От утра и до заката, и забудет про заплаты,
Про невыдачу зарплаты, про униженность и ложь.
Это кажется вам сказкой? Да и мне… Но всё же, всё ж!

Глава 17. РАСКЛАД

Когда, вырываясь из зимнего плена,
Ломаются льды наших северных рек
И белая лёгкая бурная пена
Ложится, как вата, на илистый брег,
Я плачу душой, и от этой капели
Бежит по морщинам усталый поток,
И чистятся поры земной колыбели,
И сплошь намокает цветастый платок.
Я знаю, что ждать остаётся недолго,
Что скоро окутает травы тепло,
И силы придут к исполнению долга,
И снова поверится – не истекло
Ещё моё время дышать и смеяться,
Цветов лепестки изминая в руке.
И будет за мною ошибочно гнаться
Судов караван по усталой реке.

По этим водам прежде хлюпал пароходик,
Толкая пенный след из-под хвоста.
А я была открыта на народе,
Но вместе с тем наивна и чиста.
Меня несло по водоходным жилам
В забытые начальством уголки,
И я училась не вверяться лживым
Реченьям тех, чьи знания мелки,
Кто ведает отчёты и приказы,
Но не внимает голосу низов.
Спасибо, Боже, что Ты дал мне сразу
Расслышать и усилить этот зов
И, как связную для общенья с новью,
Послал мне ту, что я зову свекровью.
От сердца к сердцу я вела мосты
По тем дорогам, что теперь пусты.

В Победный год поисчезали сводни,
Надежды не дарившие зазря.
В моей душе те женщины сегодня
Стоят, как тридцать три богатыря.
За мужиков корившие баланы,
Валившие в округе дерева,
От устали они бывали пьяны,
От немощи не смели горевать.
Но если вдруг какое-то застолье,
Но если вдруг душевные слова…
Я не встречала, чтоб с такою болью
Могла ужиться чья-то голова!
А эти – гордо голову держали
И выходкой от самого моста
Такую дробь давали, что дрожали
Повсюду стёкла. И во всех местах
Округи ближней раздавались песни,
Частушки и гармонный перебор.

Моя свекровь других была известней:
Идя вечор с подругами на бор,
Она несла уютную тальянку
И колокольцам позволяла петь.
Тогда не разводили просто пьянку
И низости не стали бы терпеть.

И как-то однажды в вечернюю пору,
Спустившись неспешно от  бору под гору,
Она повстречала Павлушу из Дора.
Худющ и контужен. Как стал он ей нужен?

Я – знаю, доживши до старости лет,
И свой вам пример предлагаю в ответ.

Она не вставала давно уж с кровати. У женщины, дочки порою не хватит
Терпенья ходить за лежачим больным. А он, выпуская колечками дым,
На миг появлялся на куцем крылечке и вскоре обратно, до мамы, за печку,
Где в тёплой тиши и под пристальным глазом она умоляла болезни заразу.
Когда бы не рок появиться мне в срок, скажите, какой отправляться мне прок
В далёкие дали к горючим слезам? Я знала, что врач ей неправду сказал,
Что к дому она возвращалась с надеждой. А я про её вспоминала одежды,
Всю ночь пролежавшие в кресле моём: ей было назначено завтрашним днём
Явиться болячку свою врачевать, и было понятно, что ей ночевать
Придётся со мною – кто есть тут роднее? И было мне душно, как будто на дне я,
Как будто придавлена толщей воды. И стало понятно, что ей до беды
Всего-то два шага – и сразу в огне: ведь голой всю ночь она виделась мне.
У старшего сына – погонные звёзды, он дело оставить не мог, и он поздно
Приехал с поклоном в родные края. А младший, судьбу выпивохи кроя,
Решил, что пришло наконец-таки время ему расставаться безжалостно с теми,
Кто душу ломал, кто его унижал. Он паспорт в разбитой ладони зажал
И – прочь от супруги, до мамы, к реке. А сын его долго стоял вдалеке
И взглядом следил. Возмужавший на службе, не верил тогда он в отцовскую дружбу,
И мамку жалел, и любви не познал. И кто б намекнул, что начало начал,
Сплетение судеб укрыто надёжно, что только пожившим подглядывать можно
За вязью путей на просторах земли; а ты же, подросток, покорно внемли
Тому языку, что предложен нам Богом, и не колеси по опасным дорогам.

Немало по свету мой муж куролесил. Когда, уже слабый, он всё это взвесил,
То нашему сыну, нахмурясь, сказал, чтоб тот с уголовщиной жизнь не связал,
А твёрдо себе на носу зарубил: да, он справедливо подонков избил,
Но выше того, что решим себе мы, есть вечный закон – «от сумы и тюрьмы».
Со старшим он тоже сидел вечерами, когда тот сумел оторваться от мамы
И нас навестил, и повыложил снедь. И муж так воспрянул, смеялся!  Но ведь
Ни слуху, ни духу с той давней поры. А всё вспоминал, как пищат комары,
Кидался из бани в пушистый наш снег… Когда же у «бати» окончился век,
Приехать не смог. Не сумел? Не хотел? Конечно, печально встречаться у тел
Того, кто был дорог. И денег не тьма. И жизнь разберётся, конечно, сама,
В каких обстоятельствах встретятся братья. Но вряд ли об этом успею узнать я.

Теперь об их бабушке. И про любови. Мне сорок. Крылатые чёрные брови.
И хватка тигрицы. Упрямство овцы. «Она умерла, и в могилу концы!», -
О нашем союзе потом все сказали. А как бы ещё небеса нас связали?
Мы встретиться прежде никак не сумели! Уже пароходы садились на мели,
«Ракеты» искали, где центр реки, и тихой закатной порой мужики,
Куря на угоре, гадали про горе, России которое выпадет вскоре.

Он плавал, летал к своей маме не раз. А я из её замороченных фраз
Никак не ловила намёк о судьбе. Рабочий, строитель. Ведь я же себе
Такого в мечтах приготовила принца, что даже с судьбою пошла бы на принцип!
И на тебе! – пала я в первый же миг: когда увидала, что к маме приник
Он, низко склонившись и гладя ей лоб, а после, никто не заметил бы чтоб,
Унёс потихоньку ведро и бельё; ему не хотелось бы горе своё
Предметом случайных суждений иметь и этим невольно поддразнивать смерть.

Ещё вот скажите, какая нужда была нам на съёмки приехать тогда?
Ни раньше, ни позже, а к похоронам? Лишь дважды пришлось тогда свидеться нам.
Он всех угощал, улыбался, шутил, а душу ему чёрный морок крутил,
Потом я пойму. А тогда у порога он нам пожелал: «Всем счастливой дороги!».
Но я задержалась чего-то…и вот… совсем близко-близко… глаза его…рот…
И их приближенье… и в мыслях круженье…Но тут постороннее где-то движенье…
И я ускользнула, укрыто стыдясь: ведь это уже походило на грязь –
Играться в любовь накануне беды, позоря его и любовь, и труды.
Ушат на меня бы холодной воды – и враз бы очнулась, и выгнала прочь
Постыдные мысли про страстную ночь!
А дальше… Об этом писалось в начале.

И что бы себе бы мы ни назначали,
Случается то, что к рожденью ведёт
Сынов или дочек. И круговорот
Нечаянных встреч и случайных разрывов
Совсем не ужасней убийственных взрывов.
Вы с этим, надеюсь, согласны вполне,
Ведь гены у нас вопиют о войне.
А суженый мой родился в сорок пятом.
Когда он  у ш ё л, сын учился в девятом.
Обычные цифры. Статистика. Факт.
Но так подмывает подсказку у карт
В тревоге спросить, не умея гадать.

И я попыталась расклады кидать,
Когда он уехал на время к жене
В надежде с разводом вернуться ко мне.
Ни слуху, ни духу. Промокла подуха.
Эх, зря не дала я тогда оплеуху!
Попалась опять на крючок, как девчонка!
И всякое там вроде «язви в печёнку».

Я больше не трогала в жизни колоду.
Тому, что свершилось, пою только оду.
А карты…Они не солгали мне, нет:
Один только красный в раскладе был цвет.

Глава 18. СВЯЗНОЙ

Когда по весне вся округа напоена снегом,
И в лужах холодных морщинится ветром вода,
А тучи набухшие солнце скрывают набегом,
И, кажется, будто опять набрели холода;
Когда на деревьях открыться готовые почки
Таят в себе запах ликующих завтрашних дней,
А лапок вороньих сырые вертлявые строчки
Кружат у коряг и трухлявых рассыпанных пней;
Когда на душе, задубелой от вешнего наста,
Являются норы пробитых дождями ноздрей,
А сердце томится предчувствием поздним, и часто
Ты всё ощущаешь гораздо больней и  острей,
Такою порой одиноко гляжу за окошко,
Где лёгкою дымкою выпорхнуть хочет листва,
Где плавной походкой моя постарелая кошка
По вечному зову спешит своего естества.
Гляжу и гадаю, какой бы мне выпала доля,
Когда бы в пути на его не наткнулась я след,
Когда бы не знала ни воли, ни этого поля,
А в каменном склепе жила до скончания лет.
Какая удача, что в те мои зрелые годы
Была я, как в детстве, доверчива к миру людей,
И не поджидала колодой у моря погоды,
А смело сказала ему: «Заходи и владей!».
Поклоны за всё я отвесила Богу на грядках,
Молитвы мои вознесла Ему в вешнем лесу.
В душе и в округе, доверенной мне, всё в порядке,
И солнце с утра в неустанных трудах на весу.
Чего и желать? Всё когда-то минует на свете,
И плачи о прошлом – неумных досадный удел.
Спасибо, что был, что меня повстречал и заметил,
И ангелом добрым к себе в небеса улетел.

В далёких  голубых высотах пространство всё в незримых сотах,
И каждой пористой ячейке теперь присвоен номер чей-то,
Как будто все мы там сидим и с высоты на мир глядим:
«Чевой-то непорядок здесь!».  И – перезвоны на всю весь.
И все мы – как один клубок. Но управляет нами Бог,
И как бы это не забыть, в свои ворота не забить!

Когда в сознательных годах у стариков я появилась,
То безразмерно удивилась тому, как жили в деревнях.
Ещё штанишки на ремнях носил мой брат, а в Ленинграде
Народец утюгами гладил, смотрел сквозь линзу квн.
Деревня же зажата в плен была сплошною темнотою:
«Семилинейкою» простою вонюче освещался дом,
Утюг же я могла с трудом поднять на лавку и углями
Старалась руки не обжечь; тепло давала только печь –
Какие, к чёрту, батареи! Над крышею победно реял
С утра до вечера дымок: коль не успел ты ужин в срок
В утробе русской натомить, то из себя нечестно мнить
По шею чем-то занятого – хватай полено, и готово:
Подтопок быстро загудел. И не ропщи, таков удел!

Утрами поздно просыпаясь и лености своей стыдясь,
Я глаз не открывала, чтобы не видел дедушка, крадясь
Закрыть мне двери в залу тихо, что я не сплю, а так лежу.
Теперь же прибрела тихонько и я к такому рубежу:
Ходить за детками, за внуками, гостями…абы кем!
Велика занятость – не в поле пахать поехать на быке,
Не поднимать хлебов суслоны, не веять и не молотить!
Однако пусто в моём доме. И только память осветить
Способна тесные хоромы и, не унизив, подсказать,
Как узелки без канители в судьбе возможно развязать.
Хотя сейчас мы не об этом, и не о том, как не могла
Вставать в деревне я с рассветом и наблюдала из угла,
Как с клубней бабушка на ощупь в чугун счищала кожуру,
Как дед тяжёлой кочергою отпихивал в зады жару,
Чтоб легче согревалось зало и я случайно не сказала,
Что было стыло поутру. Вины, конечно, не сотру
Я из души воспоминаньем. Но я теперь богата знаньем
Гораздо больших величин, чтоб докопаться до причин,
Мешающих людскому счастью. Сегодня пишут, чтона части
Род человеческий делить неверно и порой опасно:
Мы все – одна Душа, и ясно: ей больно, где ни уколи!
И сколько дров ни наколи, ответить всё равно придётся,
Ведь это издревле ведётся, не нам порядок и менять.
Ах, дайте же себя обнять, те, миновала кого боком,
Себя считая втайне богом или избранницей Его,
Кто долго помнил моего бесстыдства и зазнайства холод,
Но утолил обиды голод тем, что забыл и что простил!
Спасибо всем, кто нас взрастил, не дожидаясь поощренья,
Кто не вступал в пустые пренья по поводу мирских заслуг,
Кто дотянул бедняцкий плуг и лишь на кромке пал бессильно.
Еще, конечно, не всесильна, но вашим духом я держусь.
И вижу, как зерном обильно амбары завтра полнит Русь.

А в те угаснувшие годы в деревне появилась мода
Иметь приёмники в домах, ведь революцию в умах
Свершила лампа Ильичёва, и лад налаживали снова.
Газеты хвастали про тех, кто поимел в трудах успех
И награждён был ценным даром. А бабушке приёмник даром
Из Питера тогда пришёл – мой папа у друзей нашёл
Старухе лишний экземпляр. И вечерами в окуляр
Своих очков глядя упорно, она настраивала волны
И под шкалы зелёный свет, как проживает белый свет,
Всё-всё подробно узнавала. А я ещё не сознавала,
Что весь большой и шумный мир – аналог множества квартир
Обычных наших, коммунальных, и для отверстий для анальных
И в нём присутствуют клозеты, ну, а продажные газеты
С рассказом об отхожем месте и раньше выступали вместе
С ТV и радио. Хотя – то заграничная беда была в ту пору,
И я смело в газетное вступила дело, пускай меня и отрезвляли.
Ну, и у нас позднее взяли всю прессу в рученьки дельцы.
Но золочёные тельцы меня никак не привлекали,
Вот без меня и ускакали…Но я про бабушку. Она
Бывала памятью сильна и слушала всегда спектакли.
И говорила: «А не так ли и наша жизнь текла-была?».
А дед в ответ из-за стола своим перечил бабке мненьем!
И всю-то ночь она в сомненье потом вздыхала в тишине:
«Экой зверок достался мне…».
Так, не дослушав постановку, она весною и  у ш л а.

Нас провожать на остановку она всегда под ручку шла.
Тогда автобусы пускали в наш край четыре раза в день
И оправданий не искали, когда работать было лень:
Иначе как уехать людям в раймаг, к родным или врачу?
А про теперь уж мы не будем, я о печальном не хочу.
Когда считаются копейки, то  что моей заботы воз?
Коль будет надо, всё отменят, сегодня это не вопрос.
И вот стоишь, стоишь по часу, стоишь по два, и дотемна.
И в иномарках нашей трассой несётся бедная страна!
И нет, никто не остановится, хоть даже поперёк ложись.
Конечно, лучше жизнь становится, прекрасна жизнь!

Я вдруг подумала: а если и сын мой заведёт авто
И, развалившись в мягком кресле, вот так же повторит всё то,
Что обжигает мою душу, когда одна стою, стою?
И для спасения от боли я фотопамять достаю.

Тогда леса ведь только-только успели захватить поля,
И из окна до горизонта была видна моя земля.
Когда кого-то провожали последним рейсом, ввечеру,
Мы с дедом у окна сидели и ожидание в игру
Стремились превратить: кто первый вдали заметит огоньки?
Хотя любые расставанья, конечно, были нелегки,
Ведь бабушка потом неделю тайком вздыхала обо всех,
Не понимая, что на деле ей о плохом бы думать грех:
Доехал ли путём автобус, не навернулся ли мопед?
Она всегда-всегда, слепая, смотрела уезжавшим вслед
И их крестила, расставаясь, на всякий случай, навсегда.
Тогда не знали телефонов, мобильных не было тогда!
И как поймут такое внуки? А правнуки? Господь ты мой!
Носить другие будут брюки. А душу? Панегирик мой
Ушедшей жизни будет ложным! Я буду просто фанфарон!
Да, очень сложно, очень сложно сегодня жить – со всех сторон.

Хотя… Вот в армии сыночек, и нет для мам бессонных ночек,
Когда потребно – позвони.
И детки пусть сейчас крутые, пустым зазнайством налитые,
Да очень слабые они.
Но хоть не за морями где-то, а рядом – волей интернета.

«Сто дней до приказа! Как только, так сразу
Сорвусь, поползу, побегу, полечу!
(Сыночек мне пишет, и я не молчу).
Так стыдно за стразы, мальчишечьи фразы,
За слов неприличных тупую заразу.
(Похоже, что он всё больше умён).
А куртка, ты думаешь, мне не по плечу?
(Приедешь – поймём, живи одним днём!).
Ты знаешь, я в Припять зачем-то хочу!».

Вот и плоды новой беды:
Хиросима… Фукусима…
Жизнь совсем невыносима!
Внутри закричу - а вслух промолчу.
Он всё понимает, «ангелко» мой!
(Так дед мой ласкался словами со мной).
Мне сын говорит, как в воду глядит:
«Я знаю, как зыбко всё впереди.
Но на поводу ты не иди
У разных страшилок во всяческих СМИ.
За правило лучше себе ты возьми
Довериться сыну и не унывать.
Ведь ты у меня очень умная мать!».

Конечно, я умная: знаю компьютер
И плавно читаю слова «дистрибьютор»
И всякую прочую галиматью.
Но вместо «канистры» я лучше «бадью»
Воды принесла бы домой с родника,
Ведь чистая речи народной река
Вот-вот обмелеет, иссохнет вконец.

Ну, где же ты, милый? Ведь ты «Молодец!»
Сказал бы с улыбкой и обнял меня,
И нового краски счастливого дня
Тотчас расцвели бы, пугая беду.
Но ты не печалься – я скоро приду,
Ведь твой телефон до сих пор не звонит,
А горе повсюду фонит и фонит.

Свети нам, ангел мой, свети вне зоны действия сети!
И дом родимый посети, хотя бы не паблисити.

Глава 19. ЛЯМОЧКА

Одна из семьи я на свете осталась.
И мне по закону сегодня досталось
Итоги итожить, балансом владеть,
С утра и до ночи заботливо бдеть,
Чтоб корни не сохли и ветви росли,
Плоды налитые достойно несли,
Чтоб, нас, дорогих, но растаявших вместо,
Здесь поросли новой хватило бы места.

Жарко-жарко в чёрной бане – это вам не то, что в ванне,
Развалившись, полежать. Тут поддашь, и ну бежать
На траву или в снега, если жизнь вам дорога!
От жары сижу вприсядку. Стала кожа гладкой-гладкой
От водицы дождевой. Вот окатят, и домой!
«С гуся – вода, с тебя – худоба!» –
Наговаривает бабка и хватает с лавки тряпку,
Меня ею вытирает и запевку допевает:
«Ехала из-за моря хавронья, везла целый короб здоровья.
Тому-сему хлопок, а Нинушке – целый коробок!».

Опустел мой коробок: что-то давит правый бок,
Да и слева неуют. Ноги тоже не дают
Целый день сидеть писать. Пойду выйду, в небеса
Посмотрю уставшим взором.
Незатейливым узором распластались облака,
И закатная рука их щекочет за бока.
Скоро затрезвонят птицы, и никто не усомнится,
Что опять пришла весна. Стрелы выкинет сосна,
Вырастая на полметра. А потом попутным ветром
Вдруг подхватит семена…
Наши помнить имена в скором времени не станут.
Но упорно, непрестанно будет здесь родиться лес,
И с людьми, и даже без.

В бологоевской сторонке, во калининско-тверской,
Тоже были мои корни; но повеяло тоской
После пыльных похоронок, после беспробудных слёз;
Кто могли, свои пожитки повалили в старый воз
И поехали по свету долю новую искать.
Так в победном Ленинграде появилась наша мать,
А потом и мы с братишкой.
Я, в дешёвеньком пальтишке
И с шарфом под самый нос, помню, как трамвай нас вёз
Зимним утром до завода. Было множество народа,
Мы же – где-то там, внизу, где не видно, как везут,
Где одни карманы, сумки, ну, и мы, как недоумки:
Сверху поручень висит, каждый взявшийся форсит.
Так хотелось взрослым стать, чтоб до лямочки достать!
Поздним вечером устало на дома своей заставы
Взрослый люд в окно смотрел, и меня до жару грел
Взгляд родительский случайный.
Нас любили изначально,
Но догадками о том я наполнилась потом,
Когда стали умиляться. Ну, а в детстве посмеяться
Надо мной любили все, так как о своей красе
Я ещё не помышляла, озорством не промышляла,
Ростом папе до пупа, была точно не глупа.
Я стихи читала звонко, сама волосы гребёнкой
Прибирала поутру. Если что не по нутру,
Говорила без стесненья, и моё любили мненье
При застольях повторить. И на память мне дарить
Я просила только книжки.
Мы уверились с братишкой,
Что похож на папу «ЗИЛ», и когда он тормозил
У трамвайной остановки, делалось отцу неловко
Из-за нашей болтовни. А трамваи же, они
Так напоминали маму, что об этом нам упрямо
Было говорить не лень. А когда кончался день,
Загорались разным цветом все трамвайные глаза,
И «свои» могли поэтому всегда мы предсказать.

Только мой трамвай сегодня перепутал свой маршрут:
Сделать пару остановок и проехать пять минут
Я всего и намечала. Но едва не минул час!
А искала я начало у своей судьбы – для вас.
Вон оно – продребезжало по булыжным мостовым,
На спине электрожало превратило искры в дым
И по рельсам утянуло вдаль фанерный свой вагон.
Ехал папа в нём, и там же мою маму встретил он.

Когда мы с братишкой ещё были малы,
Конечно, в деревне она побывала:
Она есть на фото в санях и в тулупе,
Позднее и летом, в панамке и в группе
Сестёр и братишек, похожих на папу;
А вот она дедову меряет шляпу
Из жёлтой соломки; вот с бабкой сидит,
И им из окна открывается вид
На нашу деревню. Как много домов!

Тогда я не знала пророческих снов
И маминых не одобряла предчувствий.
А нынче я вижу тонувшие в грусти
На снимке глаза и поблекшие губы.
Я помню, что годы последние грубым
Бывал с ней мой папа, уж пусть он простит:
Сейчас всё былое лежит, как в горсти,
Я даже песчинку просыпать боюсь
И в поисках правды рискованно бьюсь.

Мне было, наверно, пятнадцать тогда,
Когда она вновь приезжала сюда.
Мы шли по тропинке с ней из магазина,
Трещала я ей про актрису Мазину,
Про речку, куда бы неплохо пойти,
Сумела попутно два белых найти
И не замечала, что мама бледнеет
И дальше скрывать свою боль не умеет.
Мы долго сидели потом на пенёчке,
Любимая мама с любимою дочкой.
Она меня есть научила кислицу,
И кислыми были тогда наши лица,
Ведь стало понятно: ей здесь не гостить,
За что старикам её надо простить:
Бездельницей быть бы она не сумела,
В хозяйстве помочь уже больше не смела,
И, значит, в деревню закрыта дорога.
Тогда уже ближе ей было до Бога.

Она угасала в холодной отдельной палате,
В больнице, которую строил рабочим завод,
И я приходила в ворованном белом халате,
И мы говорили про дом, про учёбу, обход,
Про то, что вот-вот зацветёт  круглолицая липа,
Которая тень у неё под окном бережёт,
Про то, что никак не отделаться маме от хрипа
И что под лопаткой всё время кусает и жжёт.
В тот день я несла ещё тёплую банку бульона,
В здоровье, все видели, был положительный сдвиг.
И в городе нашем из пары его миллионов
Никто не заметил, какой надвигается миг.
Я так сознавала в те дни, что мы очень о многом
Хотели друг другу сказать, а минут не нашлось.
Я так ощущала, что все мы – во власти у Бога:
У нас не сложилось, а там, в небесах, всё сошлось.
И, нас понимая, медово заплакала липа,
И были престранно июльские ночи тихи.
А после поминок, ещё неумело, со скрипом,
Совсем неожиданно стали рождаться стихи…

Поэзии нити спустились с небес.
По ним не прорвётся пронырливый бес,
Они не сфальшивят и не подведут,
Они мой старинный надёжный редут
От пошлости, грязи, обыденных пут.
Они моя флейта, они мой батут,
Чтоб выше взлетать, оставляя земное,
Чтоб только небесное было со мною.
Хотя б ненадолго, хотя бы на миг
Увидеть бы Бога сияющий лик!

Глава 20. ЛИКИ

Я видела лики в разрушенных храмах России,
Которым когда-то народ наш головушки снёс.
И душу мою эти зрелища так подкосили,
Что даже и нынче она изнывает от слёз;
Конечно, таких, что невидимы дольнему миру,
Но могут небесную ниву всю жизнь орошать,
Таких, что питают мою неуклюжую лиру
И спор в пользу духа всегда помогают решать.
Я этих потоков и прежде совсем не стыдилась,
Наитием  зная, что правда – у нас в глубине,
И то, что страна на дороге времён заблудилась,
Хоть тайно, но очень отчётливо виделось мне.
И я упиралась упрямой овцой, если кто-то
Пытался меня вдруг упрятать в вонючем хлеву.
Правителей душных я не уважала заботы,
Зато я встречала не раз и не два наяву
Укромных святых, о которых не ведали люди,
Но чистой душою тянулись притронуться к ним:
Они из таких, про кого мы вовек не забудем,
Хоть вовсе не им мы поём восхваляющий гимн.
Они вызревают на северных наших просторах,
Презревши трактаты замшелых учёных светил
И руша законы измученных думцев,  которых
При их написании Боженька не посетил.
На каждом шагу эти тихие ясные лики
Встречали меня на святой вологодской земле:
О них намекали мне солнечно яркие блики
Под сводом Софии на площади в старом Кремле;
Как верные воины неугасимого фронта,
Стоящие, будто мужи их, плечо ко плечу,
Небесно шептались об этом в краях Ферапонта
Седые старушки, во тьме зажигая свечу;
И летней порой в краткий миг забытья от работы
Святые с граблями, водой оросив голоса,
Опять до мозолей, опять до душевного пота
Трудились, чтоб песню молитвой пустить в небеса.
Я знаю теперь, без приказов высоких соборов,
Кому в этой жизни отвесить последний поклон,
Когда мне останется только мгновенье на сборы,
Когда моя жизнь вдруг стремглав полетит под уклон.
Я с них вам пишу дионисьевской силою фрески
И ставлю навеки незыблемый памяти храм.
А  вы не меняйте здесь климат, пожалуйста, резко
И ранней весною не трогайте треснувших рам.

Вот ведь как повырастали – дети потолок достали
В старом домике моём! Всё от грязи опростали.
А леса большими стали, нам не виден окоём
Там, куда смотрели предки и читали наперёд.
Календарь, твердят соседки, обо всём безбожно врёт.
Словом, просто суматоха, настаёт последний век:
И здоровье стало плохо, и поганым – человек.

Из-под приоткрытых век вижу потаённый брег
Отдыха не знавшей Леты.
Зной вокруг – «макушка лета», говорят в моих краях.
Мужичонки на паях где-то наняли машину,
Чтобы бабам крепдешину из райцентра привезти.
В небе жалобно свистит, заливается пичуга:
Ей жарою тоже туго, но далёко до воды.
А в других местах труды сенокосные попроще,
Там не нужно бегать в рощу, отирая горький пот.
Чуть под горочку, и вот – разлилась река прохладой,
Пару раз всего и надо круто воду разгрести;
Но как вспомнишь, что везти предстоит ещё копёшки…
Не дай боже, чтоб оплошка обнаружилась в пути!
Головою не крути, балансируя на лодке,
И во всю не рявкай глотку, даже если что не так,
Покричать любой мастак. Просто отряхнись душою,
Обратившись к небесам, и с работою большою
Справишься отлично сам – не впервой!
Бывало дело, что моторка так гудела,
Будто ждёт её инфаркт, но доплыли ж, это факт!
Предзакатною порою, когда солнце за горою,
А над водами туман, и от устали ты пьян,
Дело кажется игрою,  ведь на лодке «капитан» –
Хвост колечком, уши свечкой, не привязанный уздечкой,
И над ним гудящим роем – кровопийца-мошкара.
Хватит! Всё! Домой пора.

Отпечатались картины – даже смерти не стереть…

После пахоты вечерней так хотелось ей согреть
Искорёженные руки, все в солярке и грязи.
«Распроклятый мой колесник, ты вези, скорей вези!
Пусть помогут, пусть потушат, не дадут совсем сгореть!».
С той поры до самой смерти на лицо её смотреть
Не решались все открыто. И челом немало бито,
Но не взял её Господь: приказал не тешить плоть,
Незамужнею цвести и скотину завести,
Чтоб растить для государства.
Вот в таком навозном царстве свой и куковала век,
Зимами топила снег, чтоб не ползать за водою,
Не кичилася бедою, руки парила в овсе
И гороховый кисель смирно ела бы досель,
Кабы бык, могучий Мартик, грязным невесёлым мартом
Не сломал бы ей бока.
Жизнь своя не дорога ей была,  но для скотинки
Делала она поминки, плакала, сливая жир
Мартика в сухие кринки…

Не осилить, не понять неумытой нам России!
По дедам отголосили, не придёт от них вестей.
Но пригонит вдруг по Лете плот из канувших столетий…
Осень…трактор…спит девчонка на коробке скоростей…

А там, за окошком моим, всё капель:
Пришёл добродушный и дружный апрель,
И соком берёзовым нас напоил,
И ставни расправил, и крылья мои,
Как будто Пегас я отныне и ровно
Не я родилась под созвездием Овна.

А мама таких и не ведала слов!
В роддоме нас тихо встречала свекровь.
(Э, нет, не получится рифме в угоду
Устроить подмену имён от народа.
Пусть будет, как правильно: папина тёща,
Оно и верней, и для рифмы попроще).
Вот вечером папа, пригубивши чарку,
Пошёл накормить у сарая овчарку,
Да так и остался дрова собирать:
Они их пилили на днях, он и мать,
А я помогала, точнее, толкалась;
Когда уж ничтожная горка осталась,
То мама, потуги глотая с трудом,
Под ручку пошла в недалёкий роддом.

И я появилась! Всевышняя милость!
И что бы позднее со мной ни случилось,
Я слова плохого про мир не скажу!

А я в двадцать пять свою дочку рожу.
Ей нет в этих строках уютного места,
Как будто осталась без места невеста,
И очень неловко мне не объяснить,
Зачем я не трогаю здесь эту нить.
Не бойтесь, она не способна подгнить!

Я не считаю опыт свой напрасным,
Но жаждой стать известной не грешу.
Мне юность сжёг костёр калины красной,
И всуе я его не ворошу.
И лишь для тех, кого коснулось пламя
От этого огромного костра,
Я обращаюсь к потаённой драме
И открываю душу, как сестра…
Но боли той не нанесу урон:
Другую тему я со всех сторон
Здесь разминаю до подобья воска,
Чтоб было свято, крепко и неброско.

На колкой постели из веток еловых
Вкушала дочурка лесные основы:
Ещё не умея болтать и ходить,
Она научилась букашек будить
В медовых цветках и с пригоршнею ягод
На кочке в болоте дремала, бедняга.
Теперь же, по мху пробегая упруго,
Сосну вековую считая за друга,
В ночи наблюдая, как дождик идёт,
Она понимает, что не пропадёт.

И братика ей родила я под стать.
И кем бы поздней ни решился он стать,
Куда б ни унёс его ветер судьбы,
Вернётся он к соснам, где дедов гробы,
Где мощные корни ползут сквозь века,
А кроны цепляют собой облака.
Здесь душу не мучает даже погост,
Напротив, она распрямляется в рост
И ангелом тихим витает везде,
И тянется к шумно бурлящей воде,
И гладит ветрами причёску травы,
И с каждой песчинкой речною на «вы»,
И с миром, и с Богом всегда заодно…
Вам хочется счастья? Вот это – оно!

Глава 21. ФАРВАТЕР

Мы все не поощряем простофильства.
Вот так же я в себе славянофильства
Со зрелых лет стараюсь не терпеть.
Но вот не получается мне петь
Без этого затёртого припева.
И в партиях к тому крылу, что слева,
Я явно ближе – без желанья бдеть.
Быть может, потому, что рано левой
Рукою научилась я владеть?
Поймать бы золотую середину
И, оседлавши, как лихую льдину,
Фарватером нестись меж берегов
Широкой жизни, путая веков
Со школы не заученные даты,
Не думая, зачем ты и куда ты,
Нестись, вверяясь гибкости реки,
Рассудку и сомненьям вопреки.

Но не получится. Нас тянут непрестанно
То левые, то правые путаны,
Хваля свои достоинства и род,
Мигая и подкрашивая рот,
Чтоб он служил в дороге маяком
И мчащихся обманывал тайком,
Сомненья усыпив красивой речью.
Со временем припомнить об увечьях,
К которым вас привёл дороги крен,
Уж не удастся. Но зато рефрен
Словесных оргий всем известен ране:
Всегда виновны в нанесённой ране
На противоположном берегу!
Я с детства ото всех сторон бегу,
Когда учую драку без причины,
Которую затеяли мужчины,
И баб своих в неё хотят втянуть,
И с русла поднимают кверху муть,
И уж не разобрать, куда и плыть.

Никак не получается забыть
Урок истории, давно, в начальной школе,
Как будто память встала на приколе,
А то и напоролась вдруг на мель.
Я на «отлично» берегла в уме
Событий даты, имена и факты.
Но не терпела унижений акты,
Когда терзали вдруг ученика
За двойки на страницах дневника.
Наверно, изучали фараонов.
Меня всегда пугало время оно,
Которое, как искры от костра,
Во мне будило первобытный страх.
А тут – гробницы, мумии. По коже
Как будто змеи ползали. Быть может,
В учебник я не заглянула дома,
И заикалась, ужасом ведома.
Представьте, что отличница вдруг тянет:
«А еги…еги…еги…египтяне…».
Все впокатуху, ну, а я – рыдать.

А позже я едва сумела сдать
Историю при университете.
Однако здесь нельзя вам не заметить,
Что нас, таких, явилось большинство!
Я даже рифму не ищу на «во»,
Настолько эта тема неприятна.
Да, неприлично, если в прошлом пятна
Мы белые имеем у себя.
Но всё таким сопровождают воем,
Что ты, стремясь к душевному покою,
За правило возьмёшь и не такое.

У белых птиц и в прошлые века
Была судьба не очень-то легка.
А мне всё ближе это оперенье!
И я, когда пишу стихотворенья,
То ощущаю, как меня влечёт,
Чему я не умею дать отчёт:
Как птица, строго крыльями шурша,
Вдруг азимут нащупает душа,
И мы летим с ней времени вослед
Во все концы на миллионы лет!

У всякой твари, мелкой и большой,
Есть опыты общения с душой,
Есть чувство принадлежности ко стае.
И тут задача более простая,
Чем мы себе представить норовим,
Когда в угоду разуму кривим
Своей душою, связанной с Всевышним.
Когда мы просим, Он всегда нам вышлет
Ответ на чётко заданный вопрос.
А мы – всё сами! Ну, какой же спрос
Тогда с небес? Тем более, с собрата.
Безумная времён и силы трата
Преследует людей на их пути.
А и всего-то надо бы – лети
Свободной птицей, чувствуя подмогу
В лице своих сородичей и Бога.

Я ненавижу столбики из дат!
Мне кажется, лишь робот будет рад
Их знать, чтоб отлетало от зубов!
И прежде много знала я «дубов»,
Которые цитатами блистали,
Но ничего живого не создали.
И их полно при университетах,
Кто жить не может без авторитетов.
А я всегда бежала от таких!
Я видела – в деревне старики
Несут по жизни опыт не бумажный,
Проявленный в значках и званьях важных,
А выросший бок о бок, как трава,
Как дерево (а в будущем – дрова),
Как эхо, прилетевшее на зов,
Живущий в поколеньях от азов
Истории означенного рода.
И невозможно обмануть народа,
В котором не отравленная кровь
Кипит и стонет, обретая новь.

Вам не подскажут никакие знанья,
Как сотворить из строчек заклинанья
И с помощью обыденных словес
Достигнуть колебаньями небес.
Стихи молитве искренней подобны
И с Богом для общения удобны.
Они способны силою созвучий
Проникнуть в мир, который нам созвучен
И обречён ответить в унисон.
И это явь, а не блаженный сон!
Я ведала подобные мгновенья –
Когда Всевышний пробегал по звеньям
Безмерного трагичного органа,
И тут же заживала моя рана,
По глупости допущенная в теле.
А трубы пели, пели, пели, пели…
Мне не забыть подобного вовек!
Я ведала – всесилен человек,
Когда он сердцем, без особых знаний,
Творит из слов обычных заклинанья
И ими сотрясает Млечный Путь
В надежде силы тёмные спугнуть.
И, эту избирающий дорогу,
Сродни он Богу!

В эпоху обучения на курсах
В Москве, живущей тайною душой,
Ещё не знавшей колебаний курса,
Был на Грузинской – Малой иль Большой? –
Подвальный зал, а в нём всегда показы.
И, забежав туда на полчаса,
С картины первой поняла я сразу,
Что началась иная полоса
В судьбе моей. Не требуя ответа
Из чётких формул, из цитат и дат,
Душа застыла у потоков света,
Ещё не называемых тогда
Открыто из боязни профанаций
Того святого, что рождало нас.
Но таинство тончайших эманаций
Уже ловил настроившийся глаз.
Снопы межгалактического света
Ссыпали истин зрелое зерно
На головы людей, и зов завета
Звучал в проёме памяти дверном.

И ощутила я в тот час
Вот точно то же, что сейчас:

Я в потоке, я снова в потоке!
И пронзают мой разум земной
Строгой вечности властные токи,
И Всевышний на равных со мной!

Только в эти мгновения силы,
Где б по свету меня ни носило,
И бывала счастливою я!
А когда вдруг глотала гнилья,
Познавая клоак нечистоты,
То во мне обнажались пустоты,
И тянуло по ним сквозняком,
И смердящий удушливый ком
Бился в сердце протухшею рыбой.
А хотелось быть царственной глыбой,
Чтобы смыслом наполнились дни.
И меня настигали они!

Но бывали мгновения жути,
Не похожие на перепутья,
А дышавшие чадом смертей.
Я не знаю – возможно, что те,
Кто живёт при таких водоёмах,
Обладают особой, пусть скромной,
Защищающей всё чешуёй?
Только мне туда – чур! Ой-ёй-ёй!
Я теперь понимаю про это:
Страшно там, где остался без света,
Ну, а свет принимает душа –
Замерев, чуть дрожа, не дыша.
А когда тебя пичкают басней,
Заколышется свет и – погаснет.

Один мудрый человечек,
Уходя, увековечил
Нашей подлости оскал.
Ни кидать других со скал,
Ни травить крысиным ядом,
Ничего теперь не надо:
Равнодушье хуже ада!
Тот, кто алчностью влеком,
Не вздыхает ни о ком.
Он сидит в СВ-вагоне
При икре и при погоне
И в своё окно глядит.
А за ним – прекрасный вид:
Мерседесы, пляжи, виллы,
Ананасы и гориллы,
Полный перечень услуг
И набор покорных слуг.
А в вагоне по соседству
Отыскать не могут средства
Накормить и уложить
Тех, кто тоже хочет жить.
За окном у них – пустыня,
И от боли сердце стынет.
Шестьдесят – вот рабский срок…
(Он и мужа уволок!).
Чтоб не ссорить аппетиты,
Тамбуры везде закрыты.
Всё продумано – дай бог!
Чуть чего – и за порог!

Так и в пресловутых Думах:
Надо перенадоумить
В свою пользу большинство,
Чтобы жизни волшебство
Было в списке привилегий,
Чтобы множество коллегий
Предваряло вход в верха,
Чтобы трутнями порхать
Право строго покупалось,
Чтобы братство не попалось
На проплаченных грехах.

То, что наше дело швах,
Поняла я слишком поздно.

Ах, как небо было звёздно!
Но туманности слезин
Мне мешали. Из низин
Полз в окно туман обняться,
И хотелось мне смеяться
От истерики внутри.
И сказал мне муж:
Смотри, уже небо розовеет,
Ветерок туман развеет,
И уляжется роса,
Устремятся голоса
Птиц в разбуженное небо,
А твой плач – и был, как не был! –
Улетучится, пройдёт.
Всяк судьбу свою найдёт
И получит по заслугам!
А теперь, прошу, будь другом,
Отправляйся отдохнуть –
Из Москвы нелёгкий путь.
И забудь партийный трёп.
Тот, по-моему, холоп,
Кто в служении мамоне.
Мы же – в простеньком вагоне,
В тесноте, но не в обиде
И вполне приличном виде.
Едут все в один конец…
Улеглася? Молодец!

Меня сЫночка голубил,
Гладил детскою рукой.
И в моей телесной глуби
Снова наступал покой.
И важнее Дум, декретов
Снова делалась душа.
Что ей надо бы для счастья?
Да обычное участье!
И не надо ей ни денег,
Ни одежд, ни шалаша!