Walther P38

В детстве у меня была всего одна всепоглощающая страсть
– страсть к оружию

1. Вожделение оружия

Наш дом стоял на краю рабочего поселка у железнодорожной ветки, соединяющей сахарный завод с Северо-Кавказской железной дорогой. По обе стороны узкоколейки росли посадки из высоченных деревьев глядичи с длинными орехами, похожими на стручки декоративного горошка, и большими, вырастающими прямо из ствола дерева, острыми разветвленными колючками.
 
Посадки прикрывали цепь глубоких, сильно осыпавшихся от времени воронок. Во время войны вдоль узкоколейки стояли немецкие склады боеприпасов, которые они взорвали при отступлении. Засыпать ровные ряды огромных воронок, тянущихся на несколько километров, после войны, видимо, не было ни сил, ни времени – их просто засадили глядичью.

Это был наш мир, наш Клондайк, наше Эльдорадо. Мы пропадали в этих посадках все свободное время - воевали, дрались, мирились, строили блиндажи и землянки. Но, главное, это была добыча артиллерийского пороха. «Бочкариками», «пероксилинками», «макаронками», а иногда и довольно крупными кусками тола, земля в посадках была нашпигована на метр глубиной, как докторская колбаса кусочками сала.

Как только становилось тепло, вооружившись саперными лопатками, мы с утра до ночи раскапывали и просевали землю между корнями глядичи, выбирая из земли бесценные находки, которые потом превращались в ракеты, петарды и другие взрывные устройства разных пацанячьих  систем.

Иногда попадались неразорвавшиеся снаряды. Это было уже большое и важное событие. Снаряжалась экспедиция в лес на берег Кубани для проведения взрывных работ. Снаряд доставлялся на багажнике велосипеда, замаскированный тряпками, досками или металлоломом. Для снаряда сооружался огромный погребальный костер, мы отбегали на достаточное, на наш взгляд, расстояние и ждали чуда. Взрыв неизменно вызывал бурю восторга. Попадались и «дохляки», то есть снаряды, которые не взрывались, и это был провал всей операции.

Однажды я попал на «жилу». «Батончики, «пероксилинки» и «макаронки» попадались чуть ли не в каждом срезе земли. Я врылся под корень огромной глядичи почти на метр, а жила все не заканчивалась. Уже темнело, пришлось включить фонарик, но лихорадка золотоискателя и опыт раскапывателя кладов говорили, что заканчивать нельзя. Завтра жила исчезнет, или родители отправят на сельхозработы, или приедут очередные родственники,  или мало ли что ещё.

Батарейка в фонарике садилась, живот крутило то ли от голода, то ли от несварения, в голове все отчетливее звенела мамкина ругань, - где тебя черти носили, - а задница почти физически ощущала удары отцовского ремня, - но остановиться я не мог, чуя крупную находку.

Точку в пороховой лихорадке поставил живот. Наткнувшись на что-то твердое и не успев разобраться что это, я вдруг понял, что сейчас наделаю в штаны и не успею выскочить из выкопанной мною норы.

Благо, шаровары были на резинке, я, не разгибаясь, стащил их вместе с трусами и стал пятиться голым задом, пытаясь высвободить голову из-под толстого корня, который не удалось перерубить и под который пришлось делать проход в шахту. Голову я вытащил, но выскочить из ямы уже не успел. Из меня рванули на свободу все съеденные за день полузеленые груши и яблоки и круто замешанные на половине буханки хлеба.

Наступило ни с чем не сравнимое облегчение. Я принял, наконец, вертикальное положение на корточках, продолжая извергать из себя несметное количество удобрения для потревоженного мною дерева. Однако облегчение обернулось удушливой кислой вонью, быстро наполнившей траншею.

- Пора сваливать, - пришло окончательное решение. Мгновенно, как будто черт толкнул под руку, возникло другое решение - надо немедленно выяснить, на что это я там наткнулся.

Наспех подтеревшись листьями, оборванными со свисающих в траншею веток, проклиная себя за непоследовательность и едва преодолевая тошноту, я вновь полез под корень в нору, оправдывая себя тем, что нужно же забрать еще светившийся фонарик. Злой на самого себя, я размахнулся, на сколько позволяла узкая штольня, и рубанул саперной лопаткой в то место, где наткнулся на препятствие. Металл звякнул о металл – это был явно не корень.

- Снаряд, - мгновенно забыл я все на свете. Это вам не полкаски пороха, добытого за день каторжного труда. Приставив левой рукой, гаснущий фонарик почти вплотную к тому месту, где звякнул металл, правой я стал выцарапывать жирный влажный чернозем вокруг железа. Привычного ощущения крутого металлического бока снаряда не было. Постепенно стал нащупываться металлический, шероховатый от ржавчины угол - это был не снаряд.

- Очередная ржавая железка, - упало настроение, и вернулась нестерпимая вонь.

- Вот зараза, надо было  уходить, когда решил, - отчитывал я сам себя, продолжая правой рукой судорожно обскребать землю вокруг металлического предмета.

- Нет уж, я тебя достану, - принял я очередное окончательное решение, когда угол теперь уже похожего на металлическую коробку предмета освободился настолько, чтобы его можно было ухватить пальцами и попытаться вытащить.

Покрепче взявшись за угол коробки, я только приготовился рвануть что есть силы, как  средний палец проткнул тонкую жесть и провалился в какую-то вязкую гадость. Я с омерзением отдернул руку, там могло быть все что угодно – и змея, и черви, и земляная лягушка, и еще чёрт те что. Хотелось врезать самому себе за глупость и бежать, наконец, от этого маразма, домой, к ужину, телевизору и чистой постели.

Соображая, как вылезти из ямы и не выделаться в собственном дерьме, я почти бессознательно сунул себе под нос выпачканный палец. Перебивая тяжелый тошнотворный запах, почудился знакомый запах застарелого солидола. Холодея от предчувствия, я растер остатки вещества между средним и большим пальцами и почти воткнул пальцы себе в ноздри. Запах застарелого солидола стал вполне ощутимым.

Этот запах я знал совершенно точно. Всего однажды, за всю историю многолетних раскопок, мы нашли небольшой проржавевший металлический ящик, в котором в солидоле, вот с этим самым запахом, лежали почти не тронутые ржавчиной детали какого-то механизма. На каждой детали была четкая надпись на немецком языке. Эта находка до сих пор лежит в военном отделе краеведческого музея.

Стемнело окончательно, фонарик уже погас, а я все судорожно обеими руками выцарапывал из земли мгновенно ставший бесценным клад. Наконец, в моих руках оказалась ржавая коробка величиной с том Большой Советской Энциклопедии. Засунув поглубже в тоннель каску с дневной добычей пороха и едва присыпав ее землей, я схватил одной рукой лопатку и фонарик, другой плотно прижал к груди находку и сломя голову помчался домой.

- Что же внутри? – Мысли стучали в голове в такт бегу. – Может, и «дохляк», просто банка с солидолом, но может... А вдруг повезет - пацаны сдохнут от зависти ... Где-то рядом кругами летала отчаянная мысль, что в коробке, наполненной солидолом, лежит самая важная, самая нужная, самая вожделенная для меня из всех возможных находок - настоящий немецкий пистолет.
 
Иметь собственный настоящий пистолет - это была даже не мечта, это была неизбывная тоска по оружию, это были грезы наяву. Иногда, встречая единственного в поселке милиционера, я, как рентгеном, просвечивал взглядом его кобуру, видя и осязая каждый изгиб, каждую потертость на вороненой стали его табельного ТТ .

А когда однажды милиционер дал мне подержать пистолет в руках, я испытал такой восторг и наслаждение, что силу этого чувства не смогли заглушить с годами ни безумие первого полового акта, ни счастливый озноб от ощущения в руках дипломата с первым миллионом.

Счастье иногда бывает полным. Подбежав к своему дому, я вскипел от радости, увидев, что в окнах не горит свет. Это могло означать только одно – родителей дома нет, ушли или в кино, или в гости.

Во дворе под арками, увитыми виноградом, свет горел. Рябчик - здоровенный как телок, бело-коричневый лохматый пес - мой друг и брат, гремя цепью, помчался мне навстречу, виляя пушистым хвостом и припадая от радости на обе передние лапы. Он привычно ткнулся мне в колени, собираясь по обыкновению встать во весь рост, положить лапы мне на плечи и облобызать своим длинным влажным и шершавым языком, но вдруг чихнул, замотал головой и отпрянул в сторону.

Подойдя поближе к лампочке в абажуре из виноградной лозы, листьев и живого плафона мошкары, я осмотрел себя. Стоптанные сандалии, черные шаровары, и даже нижняя часть светлой майки на животе были густо перепачканы землей пополам с говном.

Идти в дом в таком виде было нельзя, но и открывать коробку здесь, во дворе, совершенно немыслимо – с улицы все просматривается, да и родители могут вернуться в любой момент. Бросив лопатку с фонариком, я помчался к своему тайнику между туалетом и сараем и засунул вожделенную коробку на самое дно моего арсенала, состоящего из двух самопалов разных калибров, обреза одноствольного охотничьего ружья, кучи коробок и мешочков с порохом, дробью, пыжами и прочими военными принадлежностями.

Дрожа от нетерпения, я вернулся во двор, содрал с себя всю одежду, вместе с трусами и сандалиями сложил в большую алюминиевую чашку для стирки, сунул под стоящий во дворе кран, включил воду и стал судорожно тереть всё подряд куском хозяйственного мыла. Комары, почуяв горячую детскую кровь, оставили в покое лампочку и ринулись на совершенно голую добычу.

Кое-как отмыв вещи, я оставил их в чашке с водой – достираю потом. Намыливаясь хозяйственным мылом и периодически залезая на четвереньках под кран, я пытался смыть с себя следы земли и этот мерзкий запах. Решив, что отмылся достаточно, слегка обтёршись всегда висевшей возле крана тряпкой для рук, отбиваясь от тучи комаров, я пулей залетел в дом. Натянув на себя что попалось под руки и, расстелив газету на столе под лампочкой, я помчался за коробкой к тайнику.

Спешка и нервное напряжение достигли уже такого предела, что на обратном пути я споткнулся о порог в коридоре, влетел головой в дверь гостиной и раскроил себе лоб о дверную ручку. Кровь хлынула в буквальном смысле потоком, заливая левый глаз, белую майку (почему-то попалась именно белая) и ляпая тяжелыми каплями на мамкину гордость – недавно купленные желтые с зелеными полосами ковровые дорожки.

Это была уже катастрофа. Рану не спрячешь, майку можно утопить в туалете во дворе, но как отмыть здоровенные пятна крови на ковровой дорожке, - я представить себе уже не мог. Да еще эта коробка… Впрочем, изворотливое детское сознание уже искало варианты спасения, - я теперь не злостный нарушитель, а потерпевший. Ну, поскользнулся - с кем не бывает. Бить-то точно не будут.

Сняв майку и туго завязав ею рану на голове, я дрожащими руками схватил отлетевшую в угол коридора коробку, принес ее в гостиную и положил на газету под свет. Находка была изъедена ржавчиной настолько, что не только никаких надписей не было видно, но даже непонятно было, как и в каком месте она закрывалась или запаивалась. Я слетал на кухню, взял самый прочный нож и стал прорезать крышку по периметру на той стороне, где уже была дырка от пальца.

Усилий для этого почти не понадобилось, железо было крепким только сбоку, а сверху - мягче картона.  Затаив дыхание, я снял вырезанную крышку. Под ней был ровный слой солидола с вмятиной от моего пальца в одном углу. Сердце оборвалось - неужели просто банка с солидолом?  Подступающее отчаяние лишило желания лезть внутрь руками. Пытаясь успокоиться, я подтащил к столу стул и сел, взял в руки нож, все еще не решаясь погрузить его в солидол.

Наконец, почувствовав, что я сейчас просто умру от пережитого, я ткнул ножом в центр серого прямоугольника. Нож почти сразу уперся во что-то твердое. Еще не веря в чудо, боясь, что это просто слежавшийся в камень солидол, я надавил на нож двумя руками. Нож скрипнул по металлу и соскользнул в глубину банки. Есть! – взорвалось почти угасшее сознание. Отбросив нож, я всей пятерней правой руки влез в солидол.

Время остановилось. Это был ОН.  Я понял это, как только каждый палец в отдельности стал угадывать части пистолета, которых он касался. Большой царапнула прицельная планка, мизинец уткнулся в спусковой крючок и соскользнул дальше, указательный лег в заднюю выемку между рукояткой и стволом, средний сразу уперся в ребристую поверхность рукоятки, а безымянный намертво зацепил защитную рамку спускового крючка.

Удерживая коробку левой рукой, я не вытащил, а вырвал свое сокровище из вязкого, как пластилин, солидола. Я угадал его еще до того, как стал различать контуры – восьмизарядный Walther P38 образца 1939 года. Его «портрет», выдранный из книжки про оружие в школьной библиотеке, висел у меня над кроватью уже несколько лет.

2. Икона

Новенький Вальтер с четырьмя обоймами перевернул всю мою жизнь. Первое время я вообще жил в каком-то бреду, разрываясь между безумным, распирающим восторгом оттого, что я являюсь владельцем настоящего пистолета,  непреодолимым желанием хоть кому-то еще, кроме кота Васьки и Рябчика, его показать, и постоянным, не покидающим ни во сне, ни наяву страхом, что пистолет найдут и отнимут.

Самое сложное было его спрятать. Потребность видеть пистолет ежеминутно, осязать прохладную сталь ствола и ребристый пластик рукоятки, вдыхать полной грудью запах ружейной смазки и, главное, переживать неописуемый восторг от вскинувшей детскую руку яростной мощи отдачи первого выстрела – были непреодолимыми.
 
Но в пределах дома, сараев и огорода не существовало ни одного надежного места – у моего отца была какая-то страсть отыскивать мои тайники. Хранить настоящий пистолет в старом, пока еще не найденном отцом тайнике вместе со ставшими вдруг детскими безделушками - самопалами, ножами, порохом и прочим боевым снаряжением, было просто невозможно.

Нужно было надежное, но легко доступное место. И я нашел такое место.
Наша семья не отличалась особой набожностью, но икона в зале, в положенном правом углу, на полочке покрытой кружевной вышитой салфеткой и висячей под иконой лампадкой в доме была всегда. Объемная, сильно побитая шашелем деревянная коробка с застекленной дверцей, закрывающейся на маленький крючок. Под стеклянной дверцей находился дешевый позолоченный жестяной оклад с вырезами для головы и рук, в которых виднелись написанные отдельно на голой фанерке лик и руки Иисуса Христа.

Наверное, в этом футляре когда-то была настоящая, черной доски икона, в настоящем окладе. Теперь за фанерной поделкой и задней стенкой была пустота, в которую точно вошла плоская квадратная жестяная банка от конфет с пистолетом и четырьмя обоймами. Лучшего места для тайника найти было невозможно. Вес иконы значительно увеличился, но, протирая икону каждую неделю, мать обычно не снимала ее с полки, а с недавних пор протирать икону вообще стало моей обязанностью, и, главное, отец никогда и близко не подходил к иконе, то ли в силу своего атеизма, то ли от страха.

Мать некоторое время удивлялась вдруг возникшей во мне набожности и неустанной заботе об иконе. Потом, решив, что мое обращение к вере - это ее заслуга, перестала обращать на икону внимание, уверенная, что я всегда вовремя протру стекло и наполню маслом лампадку.

3. Два бойца

Вальтер сильно изменил мои взаимоотношения со сверстниками на улице и в школе. Если на улице, среди всей компании, я был на год старше, и это определило мое верховодство на долгие годы, то в школе я оказался предпоследний среди мальчишек при построении, а рост, особенно до седьмого класса, определял лидерство в классе. Изменение в иерархии было возможно только при объявленной и организованной публичной драке на большой перемене за спортзалом, куда собирался весь класс.

За год после появления в моей жизни пистолета я передрался почти со всеми и добрался до первой тройки. Дрался я спокойно и уверенно, практически мы дрались вдвоем с Вальтером, ведь у меня в запасе всегда был аргумент - ежели что…

Третьим от начала строя мальчиков был сын директора школы Женька Щукин – явно превосходивший меня и по комплекции, и по силе. Бой был кровавым, мучительным и изматывающим и длился все сорок минут большой перемены. На наш с Вальтером двойной перевес в борьбе за лидерство у Женьки были свои неоспоримые аргументы – как вообще решился второй от конца, бросить вызов третьему от начала, плюс его абсолютная уверенность, что сыну директора школы вообще нет необходимости доказывать свое преимущество в классе.

Бой считался оконченным, когда один из драчунов падал, а судья успевал досчитать до десяти. Мы с Женькой, изнеможденные и избитые в кровь, стояли друг перед другом, нанося по очереди уже не имеющие силы удары. Шмякнув Женьку по лицу, я опускал руки и останавливался, стараясь набраться сил для следующего удара, безучастно наблюдая, как он медленно поднимает руку, медленно размахивается, как, словно в замедленной съемке, в лицо мне летит его окровавленный кулак. Переждав легкий тычок в глаз или нос, я так же медленно размахивался и бил его в лицо, он стоял не защищаясь, опустив руки, набираясь сил для своего удара.

Звонок с большой перемены зафиксировал боевую ничью.

С оставшимися двумя дылдами из нашего класса драться мне уже не понадобилось. Во-первых, после боя с сыном директора школы, я получил высший для нашей школы статус «отмороженного», с которым надо дружить, а не драться независимо от его роста. Во-вторых, состоялся не менее длинный и изматывающий, чем наш бой с Женькой, разговор с его папашей – этим самым директором школы.

После расследования всех обстоятельств дела результаты боя, то есть ничья, директором были признаны и утверждены, меня из школы не выгнали, а нас обоих заключили в сельскую больницу на неделю под уколы магнезии и глюкозы. Гладиаторские бои на территории школы в очередной раз были запрещены под страхом немедленной отправки в интернат для малолетних преступников.

После недельной отлежки в больнице в одной палате с Женькой, и одинаково стойко принятых мук от уколов магнезии, он стал моим лучшим другом и единственным человеком в поселке, которому я не только показал пистолет, но и дал два раза из него выстрелить.

4. Тоска по убийству

Со временем и с возрастом желание похвастаться и чувство беспокойства о сохранности Вальтера сильно притупились. Но появилось и стало нарастать с каждым новым прикосновением к родной прохладной стали, с каждой новой разборкой и смазкой другое чувство – потребность применить Вальтер по назначению.

За несколько лет, от школы до студенческой скамьи, я расстрелял всего две обоймы из четырех по разным незначительным поводам, скорее, чтобы хоть иногда почувствовать оживляющую мощь отдачи, чем выстрелить во что-то конкретное. Новое чувство никак не было связано с жизненными неудачами или конфликтами, оно нарастало само по себе и скоро захватило меня целиком.

Правда, серьезных жизненных проблем мне судьба не преподносила. Врага, достойного убийства, я так и не нажил, ситуаций, чтобы кого-нибудь защитить с помощью пистолета - не возникало, и Вальтер спокойно ждал своего часа, накапливая во мне тоску по убийству. Момент истины наступил совсем не тогда, не там и не в том виде, как я мог себе представить даже в самых тяжелых раздумьях.

К четвертому курсу института из широкого круга знакомых у меня, наконец, сложились отношения, похожие на книжно-киношную версию дружбы, с товарищем, которого звали, как и меня, Виктор. Мы оба были из села, оба были до неприличия работоспособны и усердны, но это и всё, в чем мы были схожи. Остальное было классическим вариантом единства противоположностей: он -высокий и худой, я - коренастый и плотный, разные стили одежды, разное понимание литературы и живописи, разные пристрастия в еде и питье.
      
С одной стороны, это освобождало нас от пересечения интересов и ненужной конкуренции, с другой, все более крепнущая дружба приобретала характер скрытой от самих себя глубокой внутренней вражды. В институтском общежитии мы жили вдвоем в двухместной комнате. Дружба с подспудной враждой усиливала нашу заботу друг о друге до такой степени, что нас даже стали подозревать в нетрадиционной половой ориентации.
   
Конечно, мы влюбились в одну и ту же девушку с самым обыкновенным именем Наташа, и пока заботливо, по-дружески, пытались уступить ее друг другу, увязли в любовном треугольнике намертво.

Наша подруга так откровенно радовалась вниманию двух неординарных молодых людей, что тоже пропустила момент, когда невинное юношеское увлечение переросло в смертельную схватку двух особей мужского пола за обладание особью женского. Да и сами мы далеко не сразу заметили, что радостная влюбленность стала исчезать, а на ее место приходит мрачная тоска римских гладиаторов перед неизбежным боем с братом по крови, когда убийство - это  смертный грех, а обстоятельства не оставляют выбора – либо убей, либо умри сам.

Мы честно по очереди предпринимали благородные попытки уйти с поля боя, но дальше очерченного судьбой треугольника никому уйти уже не удавалось. Наша избранница природным женским чутьем поняла, что и ей не оставили выбора. Казалось еще вчера, стоит ей остановиться на одном из нас, как веселый любовный треугольник просто рассыплется без всяких последствий. Теперь она наравне с нами должна была выбирать из трех карт, одна из которых - карта смерти.
 
А тут еще Вальтер все настойчивее требовал права вмешаться в зашедшую в тупик ситуацию. Наверное, будь он наганом, дело бы кончилось обыкновенной «русской рулеткой», но это был девятимиллиметровый профессиональный убийца, предназначенный мне судьбой еще на конвейере в далекой Германии. Сорок лет ждал он своего часа, и, видимо, этот час неотвратимо приближался.

Не однажды, оставаясь наедине с Вальтером, я рисовал прохладным стволом у себя на виске крестики и нолики, не однажды, наблюдая за спящим на соседней кровати Виктором, я до боли стискивал рукоятку Вальтера под подушкой…

Развязка должна была наступить, и она наступила.

5. Прогулка

Институтское общежитие, в котором мы обитали, стояло на самой окраине города. Сразу за общежитием начинался жиденький лесок вокруг небольшого озера со множеством тропинок и полянок вперемешку с островками густого кустарника  – любимое место отдыха, развлечений и потери невинности основной массы студентов. 

Весенние экзамены закончились, большинство студентов разъехались по домам. Мы втроем, конечно, остались в общежитии дожидаться летней практики, прикованные не хуже рабов на галере к своей треугольной лодке любви, изматывая себя ежедневными многочасовыми прогулками. Июньская благодать и еще не схваченное летней жарой буйство природы только усиливали сумрак внутреннего напряжения, едва прикрытого веселыми анекдотами, яростными спорами о кино, литературе и живописи.

Вальтер я неизменно брал с собой: лес на окраине города, - не самое безопасное место для прогулок. Что заставило меня взять в очередную прогулку обе обоймы, я не могу понять до сих пор. На этот раз мы не кружили вокруг озера, как обычно, а как-то целенаправленно, как будто все трое знали, куда идем, скорым шагом пошли по прямой. Быстро пройдя освоенную территорию, мы углубились в незнакомый лес со множеством поваленных и не сожженных на студенческих кострах сухих деревьев.

Продравшись через очередной заслон густого кустарника, мы неожиданно оказались на небольшой полянке. В центре поляны был сложен, но еще не зажжен большой костер, возле которого хлопотал молодой человек. Неподалеку была разостлана большая пестрая клеёнка, в центре которой сгрудилась целая батарея бутылок с водкой и газированной водой, а вокруг насыпом лежали овощи, фрукты нарезки колбасы, сыра и прочая снедь. Вокруг в разных позах лежали и сидели человек шесть-семь молодых людей явно не студенческого вида с пластиковыми стаканчиками в руках. Девушек среди них не было.

Мы оцепенели, пытаясь каждый по-своему побыстрее выбраться из глубочайшей погруженности в самих себя, в свои переживания о безысходности нашей любви.

- Ну вот! - оживился один из парней, показывая в нашу сторону другому, - а ты спрашивал, где бабы.

- Только одна, - без энтузиазма протянул тот, совершенно не обращая внимания на наше с Виктором присутствие.

- Да ладно, в три дырки, пустим по кругу, всем хватит, - все более оживляясь, проговорил первый, поставил стаканчик на клеенку и встал.

- Прошу к столу, - картинно поклонился он, - мальчики, вы с нами или пойдете, погуляете? - наконец обратился он к нам с Виктором.

Банда одобрительно загудела, некоторые встали и стали обходить нас с обеих сторон, отрезая от леса.

- Не боись, пацаны, не сбегут, я тут, - вдруг раздался у нас за спиной веселый голос вместе с шумом проламливаемого кустарника.

Мы с Виктором успели переглянуться, он рванулся в сторону компании, а я развернулся, но только успел увидеть темный спортивный костюм и руку с каким-то предметом, опускающимся мне на голову…

Очнулся я от волчьего воя и многоголосого гогота. Память, вопреки книжным представлениям, вернулась мгновенно, и я попытался открыть глаза. Правый глаз открылся, а левый был чем-то залеплен и не открывался. Я полувисел левым боком на смятом кусте боярышника с неестественно вывернутыми руками и ногами.

Открывшаяся картина была страшной. Виктор лежал недалеко от меня, связанный по рукам и ногам, он рвал землю окровавленными зубами и выл истошным волчьим воем.

Абсолютно голая Наталья висела на колене одного из парней, который одной рукой прижимал к ее голой спине острие ножа, а другой держал за волосы, откидывая голову,  два других, стоя на коленях, насиловали ее спереди и сзади одновременно. Остальные стояли полукругом, некоторые со спущенными штанами, и гоготали.

Сознание полыхнуло тяжелым, медленным, все выжигающим пламенем напалма. Кровь вскипела в доли секунды, ошпаренные нервы вздернули все до одной мышцы с таким напряжением, что мышечная ткань стала рваться, а сухожилия отскакивать от костей. Реальность предыдущих лет, часов и минут отделилась от меня и зависла над поляной немым вопросом.

Мой мир, наполненный до краев звенящей неизбежностью счастья бесконечной юности, светлым предчувствием вселенской любви, хрупкой, взлелеянной бессонницей надеждой, мягким сумраком одинокой страсти, сладкими муками неопределенности и готовностью бережно и вечно хранить память о любви, если перст судьбы укажет не на меня  –  исчез как вырезанный воровским ножом из рамы шедевр импрессиониста. Сквозь пустой подрамник бельмом светилась голая стена неизвестной судьбы.

Я неожиданно успокоился, - всё уже произошло, но ничего еще не закончилось – среди обгоревших руин сознания появилась одна-единственная мысль, чистая и холодная, как план профессионального убийцы с многолетним стажем. Я незаметно попробовал пошевелить руками и ногами. Всё двигалось, меня даже не связали. Скосив глаз вниз, я увидел ползущие по веткам тяжелые капли крови и целую лужу под кустом.

- Понятно, они решили, что с раскроенным черепом я совершенно не опасен - сообразил я, - где Вальтер? - Правая рука, как нарочно, оказалась закинута за спину, Вальтер был на месте - под свитером, сзади за ремнем.

- Ну, пацаны, начнем, - почти хладнокровно подумал я, вытащил Вальтер, снял с предохранителя и взвел курок.

- Гля, он очухался! - заметил мои движения здоровенный детина, стоявший ко мне ближе других, - пойду добавлю - кинул он компании, направляясь ко мне.

Я не стал дожидаться, когда он подойдет. Не вставая, вытянул руку и прицелился в яркую лейблу у него на левой стороне груди.

- Да у него… - не успел договорить детина, я выстрелил.Тут же при целился в спину стоящего за ним широкоплечего амбала и вновь нажал на курок.

Компания оцепенела. Пока падали два тела, я успел встать и поймал на мушку красно-синий спортивный костюм со спущенными штанами, тот одной рукой попытался натянуть штаны, другой открыл пятерню в мою сторону, словно хотел защититься. Пуля пробила раскрытую ладонь и проделала аккуратную дырочку в бритом лбу.

- Только не мазать, - сжал я самого себя в комок нервов, пытаясь удержать в поле зрения всю шайку. - Сначала стоящих. - Крайний справа в светло-сером спортивном костюме пригнулся и попытался бежать в сторону леса.

Стоять! - дико заорал я, он неожиданно, видимо, даже для самого себя, приостановился, и тут же получил пулю под ребро.

Пятым оказался тот самый заводила, увидевший нас первым. Он схватил с клеёнки нож и, набычившись, рванул в мою сторону: - мочи его! - успел прохрипеть заводила, хватая пулю голой грудью и въехав мордой в связанные ноги Виктора.

Шестой, возлежавший возле импровизированного стола, вдруг встал на колени и поднял руки.

- Не надо, я не участвовал, - прогнусавил он, -  я голубой.

Я подошел к оставшейся троице, окаменевшей в том положении, в котором они находились в начале расстрела.

- Вынимай, - показал я стволом на член парню, который насиловал спереди. Он вынул член изо рта Натальи и тут же скрючился, получив пулю в живот. Стоявшего на коленях сзади и второго с ножом, державшего Наталью через колено, я убил почти в упор, стреляя в головы - они завалились в разные стороны. Она скатилась с уже мертвого колена мне под ноги, глядя в небо широко открытыми безумными глазами.

Я достал вторую обойму и перезарядил Вальтер.

- Развяжи, - указал я стволом голубому на Виктора. Тот на четвереньках подполз к Виктору и стал пытаться руками и зубами развязать белый капроновый шнур.

Подняв выпавший из рук заводилы нож, я отодвинул голубого, стал на колени и аккуратно перерезал веревки у Виктора на руках и ногах. Он, покачиваясь, встал, в его заплывших от побоев глазах бессильное бешенство сменялось холодной яростью, уже покидавшую меня.

Я попытался встать с колен, но не смог, голова вдруг загудела и стала чугунной, перед глазами поплыли красные кровавые круги. Отчаянным усилием воли я еле удержал уплывающее сознание.

Виктор молча взял у меня из руки Вальтер, взвел курок, направил в грудь побелевшего от ужаса голубого и выстрелил.
 
С трудом разодрав запекшиеся кровью пополам с землей губы, прорычал: - есть живые, пойду посмотрю, отдохни.

Пытавшийся убежать в лес, в сером спортивном костюме, держась за бок, уже почти дополз до кустарника. Виктор подошел к нему, тот стал что-то лепетать про маму, маленькую сестру и большие деньги. Виктор покачал головой и выстрелил ему в лицо.

Заводила был еще жив, даже как-то умудрился перевернуться на спину, хрипел, пуская кровавые пузыри и царапая себе руками грудь. Виктор, не наклоняясь, выстрелил ему в лоб, он тут же затих.

Последний живой, с пулей в животе, сидел скрючившись недалеко от головы Натальи и скулил. Получив пулю в затылок, он дернулся и застыл не падая.

- Ты как? – подойдя ко мне, спросил Виктор, - вроде все. Встать можешь?- подал он мне руку, но тут же остановил меня.
 
- Подожди, у тебя такая дыра на башке, надо сначала перевязать.

Он засунул пистолет себе за пояс, сходил к столу, взял бутылку водки, подошел и наклонил мне голову.

- Зажмурься, - проговорил он и стал поливать водкой мне голову. Мне показалось, что меня второй раз долбанули по голове.

Сняв с себя свитер и майку, он разорвал майку на полосы и как мог перебинтовал мне голову. Надел свитер, сходил еще раз к столу и принес бутылку с минералкой.

- Умойся, - он стал поливать мне на руки. От водки и от воды корка крови на левом глазу отошла, глаз оказался цел.
 
- Ты тоже умойся, - взял я у него бутылку с водой.

- Потом, - проговорил он, - пойдем к Наталье.

Наталья уже очнулась, она стояла на коленях между трех трупов, и ее безудержно рвало.

- Дураки! Что же вы наделали? – вдруг между рыданиями и пароксизмами рвоты набросилась она на нас, - вас же посадят! Сколько их тут?

- Девять, - оторопело ответил я, ожидая, чего угодно – истерики, обмороков, безутешных слез, но только не такой яростной заботы о нас.   

- Найдите мою одежду, - перестав блевать и плакать, скомандовала она, - дай, - забрала она у меня бутылку с водой, - и отвернитесь оба, чего пялитесь.

Мы облегченно отвернулись и стали собирать ее изорванную и разбросанную одежду. Джинсы и свитер оказались целыми. Я попытался протянуть их ей.

- Подожди, - сказала она, подошла к столу и стала открывать минералку бутылку за бутылкой и выливать на себя, - никогда не отмоюсь, давай, - забрала она джинсы со свитером и быстро оделась.
 
- Найди трусики, майку и лифчик, - скомандовала она мне, - надо забрать с собой.

- Витя, собери гильзы и сотри следы со всех бутылок, до которых мы дотрагивались, - отдала она распоряжения Виктору, от разумности и трезвости которых у меня мороз прошел по коже.

- Виктор, - снова обратилась она к нему, - проверь еще раз каждого, не дай бог кто выживет.

Виктор обошел всех, стреляя в голову каждому, у кого в голове еще не было пули. Подошел ко мне и протянул Вальтер. Я вытащил обойму, оставался один патрон.

-  Пора идти, - сказала Наталья, подошла, взяла из моих рук Вальтер и поцеловала вороненую сталь.

- Утопи его в озере, - проговорила она, возвращая мне пистолет, - это единственная улика.

- План спасения такой, - как неразумным детям, стала внушать нам Наталья. - В общагу возвращаемся порознь, когда стемнеет, собираем вещи и разъезжаемся по домам, до практики еще две недели, может, и пронесет. В больницы не обращаемся, лечимся дома. Надеюсь, не забеременею от этих скотов. Всё мальчики, кончилась наша любовь. Давайте прощаться. Спасибо Вальтеру, хоть людьми нас оставил.

Эпилог

Дело о расстреле группы бандитов списали на бандитские разборки и сдали в архив.

На практику Наталья не поехала. Она хоть и не забеременела, но подцепила какую-то венерическую гадость и все лето лечилась.

С Виктором мы разъехались по разным комнатам и практически перестали общаться. Но если кому-то из нас была нужна помощь, мы каким-то странным образом оказывались друг около друга.
   
Вальтер я, конечно, не утопил. Он благополучно вернулся в икону вместе с пустыми обоймами и одним патроном. Оставшийся патрон был моей гарантией от многих лет тюрьмы, если нас вдруг найдут. Моя страсть к оружию и тоска по убийству прошли бесследно, но, видимо, надолго появилось брезгливое отвращение к сценам в фильмах, где кто-то лихо наваливает горы трупов.
 
А когда я изредка захожу в церковь, за каждой иконой мне чудится жестяная коробка с пистолетом.