Учитель Леманн

О передовом воспитательном методе начала 20-того века в своих воспоминаниях кое-что рассказал Балдур Ширах, как обстояли дела в обычной народной школе того времени, написал в своей автобиографической повести "Когда я был маленьким мальчиком" Эрих Кэстнер. Это была одна из школ Дрездена.

После первых четырёх школьных лет примерно половина моих одноклассников покинули мою школу и после Пасхи гордо вынурнули в разноцветных кепках в различных гимназиях или реальных школах. Это не была лучшая половина, но самые глупые из них так считали.Мы же — другие хотя и остались в той же школе, но не были отсталыми. Все мы знали, что вопрос «Высшая школа или нет?» зависел не от нас самих, а от отцовского кошелька. Это был ответ не из того угла. И в некоторых детских сердцах не обошлось без привкуса горечи. Жизнь была несправедлива.
Поскольку и в параллеельном классе многие мальчики ушли в страну цветных кепок, два класса объединили в один, и нашим классным учителем, пользующимся плохой славой, стал господин Леманн. Нас предупредили, что у него за один год нужно будет выучить столько, сколько в других местах учат за два . И скоро мы поняли, что это не преувеличили. Кроме того нам рассказали, что он в неделю расходует розгу, и этот рассказ, примерно, оправдался. Ещё до знакомства с ним, мы перед ним дрожали, и мы ещё сильнее дрожали, когда с ним познакомились и больше узнали. Он руководил так, что наши головы и задницы дымились!

Учитель Леманн не шутил и шуток не понимал. Он мучил нас домашними заданиями, диктовками и другими проверками так, что проворнейшие и лучшие ученики стали нервными. Когда он входил в класс и холодно, так что мороз по коже пробегал, говорил:»Достаньте тетради!»,  нам хотелось спрятаться в ближайшую мышиную нору.
Только такой не было, тем более для 30-ти мальчишек. И что он за неделю расходовал розгу, было правдой только на половину. Он приводил в негодное состояние две.
Наш классный учитель не мог обойтись без ежедневных вспышек гнева. Его раздражали ленивые ученики, дерзкие, глупые, молчаливые, трусливые, упрямые, шепчущиеся, ревущие и недоразумевающие. А кто из нас не бывал порой тем или иным? У читель Леманн всегда мог выбрать.
Он награждал нас подщёчинами так, что щеки распухали. Он брал розгу, заставлял протянуть ему навстречу руку и ударял 5 — 10 раз по ладони, так что она не начинала гореть, раздувалась как дрожжевое тесто и адски болела. За ней следовала вторая рука. Кто от ужаса сжимал руку в кулак, получал по костяшкам. Он приказывал пол-дюжине из нас лечь рядком на передние скамьи и быстро отхлёстывал попеременно шесть задниц, так что скоро душу раздирающий хор несчастных так начинал сотрясать воздух, что мы, оставшиеся, затыкали уши.
Кто у доски не знал ответа, получал розгой по икрам и в подколенки, а тому кто оборачивался, доставалось ещё хуже. Порой розга расщеплялась вдоль , порой поперёк. Её части  со свистом пролетались над нашими головами. Тогда до звонка приходил черёд подщёчин. Руки Леманна не ломались! И к началу следущего часа он приносил с собой новую розгу.
Были тогда учителя, которые с наслаждением , как курильщики свои сигары, выбирали розги у школьного сторожа. Были и такие. Которые розгу перед началом экзекуции смачивали, потому что тогда было вдвойне больнее. Это были мерзавцы, которым избиение доставляло удовольствие. Учитель Леманн не относился к этому собачьему племени. Он был менее вульгарным, но гораздо опаснее чем они. Он бил не из удовольствия. Он бил от отчаяния. Он не понимал,  что мы не понимаем то, что он понимал. Он не понимал, что мы его не понимаем. Поэтому он выходил из себя. Из-за этого он терял голову и нервы и бил вокруг себя как бешеный. Порой было как в сумасшедшем доме.
Родители постоянно жаловались, угрожали и плакали. Они приносили справки от врачей, в которых шла речь о телесных и душевных повреждениях, понесённых тем или иным ребёнком. Директор заламывал руки. Он всё это знал, и он знал это дольше чем мы и наши родители. Он обещал коллеге задасть. И каждый раз заканчивал словами:»Это ужасно, потому ч то в принципе он — мой лучший учитель.»