Колосья по серпом... исход источников 17

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740   

              Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 16" http://www.proza.ru/2014/10/29/754



XVII
Утром солнце пробивалось сквозь плющ на огромную верхнюю террасу, что с фасадной стороны. В вольерах ссорились и бешено кричали попугаи.

Дед сидел в кресле. Перед ним дымилась чашка шоколада и стояла бутылка белого вина. В стороне сидела за коклюшками Глебовична.

А перед Алесем кроме шоколада лежали листы желтой слоновой бумаги, стояла в чернильнице китайская тушь. Дед в этом отношении был большой сноб, - писать, так писать так, чтобы было наслаждение: лоснящимся черным па гладкому желтоватому, тогда пишется что-то путное. "Современные писаки потому и пишут тяп-ляп, без стиля, что перед ними корявая бумага и черт знает какие перья: скребут и скрипят".

А перья были специальные: гусиные, тонко заостренные, мягкие, всегда из левого крыла, чтобы удобно лежали в руке.

Дед пригубливал вино и начинал, будто развлекался новой игрой, но так, что этого нельзя было заметить:

- Рассуждения о преступлении и наказании...

Перо у Алеся начинало бегать.

- Не спеши, - говорил дед. - Выслушивай и записывай самое главное... Так вот, мы остановились на несоответствиях между человечными законами и натуральным законом природы...

Дед думал минуту.

- Человек следует законам натуры только в худшем. Он казнит даже за то, за что натура прощает в милости и жестокости своей... А между тем, безусловно, подлежит смерти только одно преступление - надругательство над человеческой душой, пытка человеческого тела... Сюда надо отнести насилие над женщиной...

- Батенька, - с укором говорила Глебовична. - Ему рано.

- Молчи... Завтра я, возможно, умру, так и не дождавшись, когда ему будет "время". Пусть слушает. Он не поймет этого грязно...

- Тебе лучше знать, - примирилась она.

- Вы говорили, что в Пивощах стреляли, - сказал Алесь. - Что атаман Пройдисвет убивал от голода... Тогда и... нас.

- Возможно, сынок.

- Ба-атюшка мой, - вздохнула Глебовична. - Вы же не ударили никого за всю жизнь.

- Он рассуждает разумно, матушка, - говорил князь. - Я не ударил, но мое положение такое, что я могу ударить человека, который не может ответить. Значит - разница небольшая.

- Вы пан милостивый.

- В милости всё и дело. Милостивый. Осчастливил. А его сын, скажем, будет немилостивый. Или мы погибнем во время грозы на Днепре. Все.

- Свят-свят, - крестилась Глебовична. - Вы что-то ужасное говорите.

- Да, дедушка, - говорил Алесь. - Я и сам это думал. А потом придет какой-то Кроер.

- Вот, - говорил дед. - И потому мы, независимо от наших хороших качеств, участвуем в одном огромном преступлении, имя которому... Российская империя.

Старый вольтерьянец улыбнулся. Зеленая и солнечная тень лежала на его лице, а в вольерах далеко и приглушенно кричали птицы.

- Почему же не изменить этого? Есть понимание, есть воля, есть оружие.

- 3 кем изменить, сынок? Если бы было с кем - я первый благословил бы тебя на это, - грустно улыбался старик. - Не с кем. Погоны, ордена, привилегии развратили почти всех. Эта подлость. Эти замаскированные взятки, которыми берут жадных к почету и просто нечистых людей. И вот потому я говорю тебе это, чтобы ты не был похож на них. Никогда не бери приманки, никогда не бери славы и власти - хотя бы тебя насильно тянули к ним. Никогда не иди на совет нечестивых, блажен муж.

Сияло солнце, заливались птицы в сени деревьев и вольерах. А старик маленькими глотками, только макая губы, пил вино, и лицо его был необычным, горьким и язвительным, и от этого приятным.

- Не с кем, сынок... Времена... Ровесник Шекспира имел бы возможность видеть большинство знаменитых английских драматургов. Ровесник Фельдфебеля – чуть ли не всех знаменитых мерзавцев и поганцев мира, ведь и в том и во другом случае существовали условия, которые способствовали их появлению и развитию. Или проще: какая эпоха, такие и таланты.

- А мы? - спросил Алесь.

- А что мы? Историю Приднепровья должен был бы писать палач. Он имел возможность наблюдать за концом всех сколько-нибудь значительных людей твоей и моей родины. И он был бы самый опытный, ведь только он один мог знать, сколько тайных заветов передали они плахе своими обескровленными губами... Больше никто не знал. Больше никто не слышал...

Алесь давно оставил записывать. Но старик не замечал этого.

- Вот, скажем, знаменитые царь-пушка и царь-колокол... Это - презрение к законам природы и механики, презрение сознательное, презрение во имя царской глупой чести, во имя варварского стремления удивлять всех размерами, величиной, весом... Сотни людей страдают, добывая железо и медь, задыхаясь дымом у форм... И все ради того, чтобы пушка не стреляла, а колокол лежал на земле, не выдерживая своего веса, и не звонил...

Алесь, немножко очарованный этой желчной логикой, понемногу начинал сопротивляться.

- Есть же оружие, чтобы воевать. Можно убеждать, спорить, собирать друзей...

- То есть, политика? - безжалостно спрашивал старик.

- Как бы ни называлась.

- Политика - грязное дело. Ты знаешь, в чем она, политика?

- Наверняка, есть и хорошая политика.

- Кто это тебе сказал? Те, что убирают свои делишки в павьи перья? А сами они, говоря красивые слова, что делают? Ты на их дела смотри, - волки. Mon fils, il n'y a qu'une politique, c'est de tenir le pot de chambre; l'homme au pouvoir, et de le lui verser sur la tete quand il n'y est plus  1.

И князь отодвигал бокал. Вставал.

Потом вместе шли гулять. Осматривали комнаты, залы для пиров, малых приемов, греческий зал для античных статуй, египетский для монет, затем самый большой, версальский - для фарфора и новых картин. Версальский зал казался бесконечным: верхний свет холодновато лился сюда, отражаясь в зеркалах. Мрамор высоченных колонн с каннелюрами немножко пожелтел, напоминая слоновую кость. Осматривали жилые комнаты, вдвое ниже парадных, осматривали библиотеку с бесконечными шкафами, в которых чернели древними досками и золотились новым тиснением бесчисленные книги.

И всего этого было так много, что делалось неуютно. Зачем это? Сразу понятно, почему в них почти не живут, почему предпочитают комнаткам, вдвое ниже и уютнее.

Вечером Алесь шел в театр и там смеялся и обливался слезами над горестной судьбой Аглаи из "Полесского разбойника" и дрожал от жалости и тоски, когда в "Ричарде ІІІ" чудовище король, убив Ее мужа, с дьявольской хитростью обманывал Ее. Она стояла, гордая в своей ненависти, и понемногу тот, горбун, пробуждал в ней честь женщины, которую любят. На глазах у Алеся рождалась любовь, о какой он только смутно слышал... В ее мокрых глазах, тускло освещенных ненавистью, рождался откуда-то целый мир: доверие, боль, а за ним свет самих небес.

Он еще не мог сдерживаться, и потому в зале часто звучали его рыдания. И люди на сцене чувствовали, что один благодарный зритель заменяет им полный зал.

Когда через много лет знаменитую актрису спрашивали, помнит ли она дни, когда играла лучше всего, и кто это видел, она отвечала:

- Помню. Но этого никто не видел. Только один. Все мое остальное только подделка под те дни. Только для одного я могла да играть.

- Где же он, этот счастливец?

- Счастливец?.. Нет...

Она больше ничего не говорила. И неизвестный "один" стал легендой.

Нельзя сказать, что у него не было печалей. Как-то дед рассказал, как два года тому назад нескольких "фалангистов" укутали в саваны и, привязав к столбам, держали, с мешками на головах, долгое время под стволами, а потом загнали в Сибирь. Это было в Петербурге, и среди "фалангистов" был писатель. Как не прочитать такого? У деда нашелся журнал с его повестью. Повесть называлась "Бедные люди", и Алесь, с трудом осиливая язык, прочитал ее за два дня...

В эти дни как раз закончился термин, который определил дед. Алесю надо было ехать. Дед ходил мрачный, да и Алесь места не находил. Дед, узнав внука за эти дни, теперь ужасался, что мог оттолкнуть его в первый же день. Все свои черты, все черты людей, каких он уважал, он предчувствовал в этом человеке. Вежа видел во внуке самого себя, только неизмеримо улучшенного, и гордился этим.

Накануне старик не вытерпел.

- Едешь? Наверняка, рад?

- Дедушка... - с укором сказал внук.

- Едешь только на несколько дней... Конечно, родители... Но за наукой твоей буду следить я. По крайней мере, год-два, пока мне не станет тяжело. И когда я захочу тебя видеть - по первому же моему слову ты должен лететь сюда и жить столько, сколько я захочу.

- Я сделаю это... - сказал внук.

Алесь попросил деда дать ему с собой журнал, чтобы показать повесть матери.

- Тут все твое, - мрачно сказал старик. - Сделай милость никогда не спрашивать.

...В Загорщине хлопца встретили радостно, даже с гордостью, что он смог покорить сердце старика. Синие глаза отца сияли теплотой, мать улыбалась сыну нежно и грустно, как всегда.

Мать прочитала повесть и огорчилась. Потом она сидела в загорщинском архиве и что-то искала по "Привилегии", "Бархатной книге", "Серебряной книге Загорских" и по грамотам и появилась на ужин немножко успокоенная, будто поняв что-то...

- Погубили гения, - сказала она.

Алесь молчал.

- Даже если вернется, то вернется изуродованным, - сказала мамочка. - Что же это за подлый век?! Человек такой впечатлительности - разве он выдержит?

Она отошла к балюстраде и начала смотреть в темный парк.

- Погубили не только гения, - сказала она наконец, - загубили человека одной крови с нами и нашего далекого родственника.

- Родственника? - Алесь вскинулся. - Как родственника? Все говорили, что он сын врача.

- Из наших, - сказала мать. - Род старый, но очень захудалый. Я думала, и не осталось из них никого. Ан есть. Их майорат - Достоево под Пинском, и они бросили его, обеднев, лет сто назад. Они - от "сына любви" одного из Загорских, младшая, боковая ветвь наша. А герб их - "Радван".

- Не может быть.

- Смотри, - мать развернула лист с выписками. - Слишком знакомая фамилия. Смотри: шестнадцатое столетие, ответвление "Радвана". Смотри: 1607 год - процесс Марины Достоевской-Карлович... Смотри: вот ее брат Ярош сидит в Мозыре. 1630 - Достоево имеет уже трех хозяев. В том самом году судья Петро Достоевский разбирает дело о чародействе. 1649 - крестьянин на копном суде признался в грабеже, устроенным над собственностью Романа Достоевского. А вот март тысяча шестьсот шестидесятого года, дело о пропаже вещей, зарытых в землю во время нашествия врага. Подписался Ян Достоевский. Первая и единственная подпись по-польски...

- Но-о, - сказал Алесь.

- Значит, конец "Радвана". Обсекся род. Сколько уже их, отрубленных ветвей. И разве топор жалеет? А молодой человек был бы светоч человеческий.

...Покой в Загорщине прервался только свадьбой старшего сына Когутов, Стафана. Мать за два дня до свадьбы отпустила Алеся в Озерище.

Веселья было - хотя захлебнись. Все были рады Алесю. Опять шутил Кондрат, опять ласковыми, немножко женственными глазами смотрел Андрей. Михал и Марыля дохнуть боялись на хлопца. Павлюк, хозяйственный Павлюк, показал ему все, что он приобрел за то время, когда они не виделись: настоящую кожаную пращу, лосиный череп с потеками и пещеру, какую он отыскал в овраге, на берегу Днепра. Яня хотела сидеть только на его коленях. Юрась показал ему два лучших грибных места.

Это была простая, нетребовательная любовь. И он окунулся в нее, сам платя тем же самым, как окунулся с признательностью в песни, которым его начал учить дед Данила Когут. Также Данила, как и тот. Да и в чем, наконец, разница? Этот дед не родной, но близкий и простой. А песни его - чудо! И язык его - легкий, привычный. Старик Вежа иногда говорил по-мужицки, но как сложно это было! А тут было просто, как дымный овин, просто, как звезды через дырявую крышу сеновала.

Гнали и настаивали "трижды девять"  2, варили пиво, собирали грибы на свадебный квасной борщ. Янька ходила вся в муке и поправляла платочек тыльной стороной ладони, как мать. Кондрат лизнул еще теплого пива и делал вид, что он такой пьяный - просто ужас, не знает, где у него что, и все хотел сесть на голову, как это делают совсем глупые щенки.

Накануне свадьбы решили поехать на рыбалку, чтобы и рыба была на свадебном столе. Юрась и Павлюк должны были ловить удочками, близнецы - одолженной у Лопат мутником, Алесь и Стафан - бреднем.

Душегубок наодолжали у соседей пять штук (Павлюк и Юрась должны были ехать в одной) и отправились ловить в отрожек у Лысой Горы.

Это была воля!

И разве он сам, Алесь, не был все эти дни вольным среди вольных? Разве не мог он ответить такой самой песней на песню, которую пел кто-то в лугах, на берегу старицы? Разве не было и в нем чего-то от этой реки, от полета аистов? Мысль была такая неожиданная, и он - как вырос, родив ее.

...Челны плыли под самым берегом. А на берегу стояли девушки. Нет, не все девушки: у одной на голове сверху платка был женский белый наголовник, что лежит тюрбаном и спускается на плечи и шею, оставляя свободным только лицо.

Алесь неожиданно удивился, такие они все были красивые и почему-то не такие, как всегда. Сегодня он не мог бы запихнуть кому-то из них майского жука за ворот, чтобы послушать, как визжит. Он видел их какими-то новыми глазами. Все в пестрых андараках с хвандами, в разноцветных душегрейках, которые так удобно и совсем по-новому стягивали их... туловища.

Павлюк, который загребал с Алесем, сказал тихо:

- Озерищенская только одна. А то витахмовские. По-видимому, на праздник идут в Милое. А это с ними Владька, солдатская вдова. Наверное, к парому не хотят идти.

Девушки действительно махали руками.

- Дяденьки, перевезите!

Кондрат, который загребал первым, начал огребаться, пропуская вперед Стафана. Зубы у веселого близнеца сияли: предчувствовал шутки.

- Нельзя, девки, - сказал Стафан. - Видите, душегубки.

Солдатская вдова хмыкнула:

- А может, я и хотела бы с тобой душу погубить, соколик?

- Раньше бы... - сказал Стафан. - Теперь... поздно.

- Ну и сокол ты. Поздно ему, горемычному.

- А дяденьки, перевезите. Что ли нам под обрывом ночевать?

- Утопимся, девки, - рассудительно сказал Стафан.

- Не утопится, кто висеть должен, - сказала вдова.

Неловкий на язык Стафан только головой покрутил.

- А то перевез бы, - сказала Владька. - Под дубом посидели бы... Желудь отыскали.

- Что я, свинья? - нашелся Стафан.

- Свинья не свинья, а так, подсвинок, - сказала вдова.

- Насвинок, - сунул свои три гроша Кондрат.

- Ты уж молчи, - ответила Владька. - Шевелится там в своей топтухе, как воробушек в вениках.

На Кондрата посыпался град беззлобных насмешек.

- А какие же все удачные хлопцы... Батьковичи... В особенности этот, с подковой на лбу...

- Это, девки, чтобы знали, за кого во тьме дерётесь, - скалил зубы Кондрат.

- Очень ты кому нужен, Копша  3.

- От Копшы еще никто не убежал, ни королева, ни святая дева.

- Нет, девки, вы на него напрасно, - сказала Владька. - Смотрите, который хорошенький. Головка, как маковка. Правду говорят, на дурня и бог ласковый...

- Ласковый бог, и тебе не помог. Со мной свел. Хорошая пара: он гол, как бич, и остёр, как меч, а у нее глаза по яблоку, а голова с орех.

Девушки увидели, что хлопцы уперлись.

- Брось ты, Владька, нечего тому богу кланяться, который на нас не смотрит.

Да и пошли на холм. Их цветные тени колыхались в воде у самых челнов.

- Так не перевезёте, мужики? - спросила Владька.

- Нет. Сама видишь, - сказал уже издали Стафан.

Владька разозлилась.

- Эх вы! Так поймать вам того язя, что куда-то лазит.

Никто ничего не понял, кроме старших. Зато Кондрат захохотал так, что откинулся вбок. И тут - душегубка вильнула и стала кверху дном, а Кондрат юкнул под нее, просто головой в воду.

Хлопцы хохотали теперь все. Хохотал и Кондрат, вынырнув. Хохотали девки на откосе... Мокрого Кондрата посадили опять в душегубку, поплыли дальше.

Андрей ехал последний и заметил, что не все девки поднялись на откос. Одна стоит на том же самом месте, большеглазая, скромная, Кахнова Галина.

- Чего же ты стоишь? - ласково улыбнулся Андрей.

- Не хочу на паром. Там, наверное, Лопатов Янук.

Янука Лопату Андрей не любил. Ершистый, злой человек.

- Что же, так и будешь стоять?

- Может, кто-то поедет, - вздохнула она. - Жаль, что у вас душегубки.

Андрей улыбнулся. Красивая голова, опущенная, как цветок "сна", немножко вбок, приподнялась.

- А может... попробуем?

- Обернемся.

- Постараюсь не обернуть.

Она ступила шаг. Шибко уже не хотелось на паром.

- Х-хорошо, - вздохнула она.

- Садись, Галинка, - сказал Андрей, почти поставив челнок на песок. - Давай руку и садись спиной ко мне... Так-то.

Оттолкнулся и осторожно, будто миску с водой нес, погнал душегубку на другую сторону.

Вода несла их равно-равно, зеленая у берегов, бездонно-голубая на середине. Галинка сидела неподвижно, но Андрей видел: боялась.

- Ты только птруньки не справляй, Кахнова Галинка, - мягко сказал он.

- Я... не буду, - сказала она тихо.

- Ну вот и хорошо. Ты лучше на свет гляди.

Он помог ей вылезти из челнока.

- Спасибо, - сказала она.

- Ничего, - сказал он, и потому что жаль было отпустить ее, не сказав больше ни одного слова, спросил: - Как у вас там горох сегодня?

- Сегодня у нас горох ничего, - сказала она. - Подсох - аж звенит.

- И у нас сегодня ничего, - сказал он. - Уколотный.

Помолчали.

- А песни у вас там на выселках играют?

- Играют.

- Надо будет зайти.

- Зайдите, когда время будет... Это же вы дядьковые братья нашего пана?

- Эге, вот и он там в челноке ехал.

- Не знали девки, - сказала она. - Молчать надо было.

- Че-го? Он хороший хлопчина. Может, и вместе когда зайдем. Он песни любит.

- Про вас говорят: хорошо поете.

- Э, чушь!

Он молча сидел в челне, глядя на нее.

- Так, говорите, хороший горох... Это хорошо... Ну, бывайте уж. Хорошего вам праздника... Алесь издалека смотрел, как они говорили и как потом Андреев челнок догонял их по спокойной воде. И все это было как продолжение его мыслей. Он не удивился бы, если бы за первым же холмом открылся глазам городок за частоколом, совсем как в одной дедовой книжке. И чтобы был в нем праздник, и чтобы горели дымные костры, чтобы были девы, похожие на тую, и отроки, похожие на Андрея. Это же была та самая река, что и за тысячу лет до их дней, те же берега и те же дубы на них. Он путает своих предков, а его далекие потомки будут путать его с Андреем, а их - с теми, что жили на этих берегах давно-давно. Потому что пройдут такие большие тысячи лет, что всем будет все равно...

И это как-то страшновато приблизило его, Алеся, ко всех людям, даже к тем, чьи курганы стоят вот уже сколько столетий по берегам большой реки. Его курган спутают с их. Пройдут большие тысячи лет, и людям будет все равно. Потому, видимо, и надо держаться за тех, кому не все равно, и любить их.

Он думал, что это - только продолжение того неизмеримого счастья, какая жизнь любовно дарила ему, связь его, счастливого, со всем живым. Он как будто почувствовал всю несуразность времени и освободился от его цепей.

...В этом новом настроении он был как бы всеобъятным.

В Веже были перемены: дед нашел учителя, сухощавого и шибко разумного молодого человека. Учитель начал излагать Алесю родную историю, литературу и общественное право. Он делал это хорошо, но мальчика как будто ничего не обходило.

Настроение всеобъятности сделал то, что Алесь теперь очень часто летал во сне, под самым потолком, потом выплывал из окна и плыл над землей. Дух захватывало.

Однажды он спросил об этом у нового учителя и получил ответ:

- Атавизм.

- А это не от стихов?

И прикусил язык. Недостойно было кому-то говорить о том, что жило в нем.

- Стихи - глупость, - сказал учитель, поправляя длинные волосы. - Это хорошо для сытых, а вокруг столько бедных людей. Им надо просвещение. Учителя. Медики.

Бедных людей было действительно много, и стихи им были не нужны. Но он же спрашивал не о тех стихах, которые в книгах. Он спрашивал о тех, которые носят человека над землей и позволяют одновременно быть со всеми.

Алесь заперся, никого не пуская в свой мир. Он слушал споры нового учителя с Вежей и чувствовал себя в чьем-то выше их. Они не знали его тайны, которая давала возможность ему, Алесю, любить всех людей, как самого себя, ведь все были одно, и над этим одним не было власти времени.

Учитель и дед не понимали этого. Они спорили.

- Потомки славянофилов, - крутил учитель. - Запад для них разврат, злость, крамола. "А вот мы - нерушимое единство православного блаженненького народа с православным белым царем. Носители величия! Третий Рим! Сила, которая спасет гнилой мир. Крест на Софии, государь-батюшка, славяне богобоязненные, душа смиренно мудрая! Мир величия и правды - не то, что безбожные западные аспиды..." А за этими их идеями - грязь. Мы - потомки других людей, мы несем родине отрицание, свежий поток воды в ее болото.

Дед величественно улыбнулся.

- Я уважаю ваши мысли, - сказал он. - Но не вы да и не ваши апостолы первые сказали об этом. Еще какой-то боярин бубнил о "богомерзких немцах с их геометрией". А второй резал ему бороду. Это было и это будет через десять и через пятьдесят лет. Повторится старая сказка о западниках и славянофилах. И только основания будут другие, а внешние проявления похожие и ужасно смешные.

- Что же вы, отрицаете взгляды рыцарей духа? - аж бледнел учитель. - Тех, что в Петропавловку чуть не попали?

- Я также чуть не попал в Петропавловку, - говорил дед. - Что же я, по-вашему, человек поступи и света?.. Я не поношу западников. Они были нужны и необходимы. А потомки, взяв от них все худшее, превратились в карикатуру на них... Славянофилы же, какие были, такие и остались, только что не вытирают масляных рук о волосы, расчесанные крышей, и не сморкаются в руку, хотя склонны одобрять и то и другое.

- А вы что же?

- Я считаю, что людям нужна новая одежда... Но сам как-то дохожу в старой. Если, конечно, не попаду в вашу резню.

- Кто кого будет резать?

- Одни других. Большая война за скорлупку выеденного яйца. Княжество, как теперь замысловатые гегелисты говорят, "и-де-ало-гических" лаптей против герцогства "те-о-ре-тических" манишек. Абсолют глупости! Будет резать "тупоконечников" - не надейтесь на меня.

...Даже невозможное принадлежала Алесю. Он был хозяином времени, веков, просторов, ведь все люди большой реки и все Люди, весь Род это он, а он - они.

...Окончательно он понял безмерное и бездонное счастье, пролитое для него, в один из вечеров, когда забрёл в заглохший уголок сада, неподалёку от обрыва любви. Там росла маленькая еще груша, а вокруг был золотисто-дымчатый воздух конца августа. Он сел на камень, поднял глаза и застыл: груша цвела огромными золотыми цветами.

Клубень "золотого шара" непонятно как попал под грушу и, достав куда мог, выбросил пышный букет желтых цветов, средь которых висели сочные румяные плоды. Издали казалось, что эта груша расцвела сказочными золотыми огнями. И он не удивился, ведь все было для него, и это было только первым осуществлением невозможного.

Груши цвели для него золотыми огнями.


1  Мой сын, существует только одна политика: держать ночной горшок перед человеком, какой находится у власти, и вылить этот горшок на его голову, когда он лишается этой власти (франц.).
2  Водка, настоянная на двадцати семи полезных травах.
3  Могильный дух или могильщик.

Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 18" http://www.proza.ru/2014/11/03/1232