Муза для Хирурга

Я валяюсь в ногах у Анны Григорьевны, и затылком чую, как она глядит на меня, слышу её перепуганное дыханье.

И в истерике обнимаю её колени.

Поднимаю глаза: в тот миг она была такой же как я, тогда, когда я смотрел на себя в зеркале, думая о её нетронутой доселе красоте. Она подхватила моё исступленье, как заразу, как корь, и в ужасе смотрела на меня.

Уж больше года я любил её, и часто снилось мне, что она – сжатое моими грубыми пальцами влажное сердце, скользкое, тёплое, пьянящее железным запахом горячей крови. Я возлагал его на белый алтарь, боясь уронить, и даже не думал как-либо его подвинуть или поправить – мне не нужно было что-то менять, в нём всё было идеально. Мне нравилось лишь чуть сдавливать его, аккуратно, чтобы не ускользнуло, и в эти мгновения всё во мне ликовало от утолённой жажды обладания идеальным. Придуманная мной жизнь больше не казалась такой страшной и безликой, как чёрная морская бездна; у меня был якорь...

Белоснежное лицо Анны Григорьевны месяц назад покрылось уродливыми багровыми струпьями. Россыпь электрических искр обожгли ей лицо и шею. Я помню лишь нечеловеческий вопль; когда я влетел в коридор, её волосы полыхали, и спустя мгновения от них не осталось ничего, кроме зловонных пепельных ниточек, рассыпавшихся в труху от прикосновений её тонких пальчиков.

Неделю она не выходила из комнаты. Некоторые утверждали, что она тронулась умом и справляет нужду с подоконника. Не подходила к телефону, не открывала двери, и в комнате её было тихо, как под водой. Порой мне казалось, будто Анна Григорьевна умерла. Застывший на стене фотопортрет годичной давности, где она улыбалась, я взял себе. Раскалял на газовом цветке спицу, и едкими точками прожигал её лоб, щёки, шею, силясь припомнить расположение язв с точностью.

А сегодня я впервые увидел её – другую, измученную.

Она тихо, неслышно пришла на кухню утром и молча встала у окна. В его блёклом свете некогда красивое лицо, усеянное черными точками, посерело. Не сказала ни слова, только посмотрела – пусто, отрешённо. Я улыбнулся ей: «Это с виду очень похоже на корь. Это не страшно...»

Она улыбнулась в ответ, сказав, что останется такой навсегда.

- Я никогда уже не буду красивой, - лукаво вздохнула она, проведя пальцами по дырявой фотографии. – Даже Вы испугались меня, я вижу, как у Вас дрожат руки.

И надменно, будто научившись гордиться увечьями, вскинула лысую голову.

Безумие швырнуло меня к её маленьким аккуратным белым ножкам...

Выслушав мой восторженно-экзальтированный бред, она сама села на пол, и, пристально глядя мне в глаза, хитро улыбнулась треснувшими губами:

- Я – корь. 

С тех пор она стала моей музой. Во мне проснулся небывалый доселе азарт, и стал я не просто хирург, но и художник, на досуге. Оформлял по выходным её тело, как нам хотелось, искусства ради. Оно невероятно податливо, как пластилин. Его можно расплавить, смять, разгладить...

Весной Анна Григорьевна призналась мне, что больше всего ей нравится расхаживать по Невскому проспекту в образе аквариумной рыбы-вуалехвоста, с огненными разводами на гигантском хвосте и ловить карасьи взгляды старых женатых мужчин.

За три года у меня скопилось шесть скукоженных эмбрионов, «вырванных» из Анны Григорьевны. Чуть ли не каждые три месяца ее живот выпячивался, и она плакала, слёзно умоляя ей помочь... Так как больше всего на свете меня раздражают женские слёзы, теперь эти хилые, гуманоидного вида трупики плавают в банках. Я их даже коллекционировал одно время.

- А это-то чудо-юдо от кого, Нюта? – щурился я, выводя на этикетке дату операции.

Анна Григорьевна легкомысленно хмыкала, пожимала плечиками, готовая рассмеяться, и её ножки, нырнув в туфли на каблучке, исчезали за дверью.

Какую бы форму не принимало её прекрасное тело – рыбы ли, огромной мухи или пары белых, с голубыми прожилками круглых грудей, молча лежавших на краешке ванны, меня не отпускало беспокойство, вызванное несносным характером моей Анны Григорьевны и её вечно надутым пузом. Нет, мне определенно нравилось, как она хохочет и орёт благим матом во время воскресных операций. Мне хотелось лишь, чтобы моя муза всегда была со мной, была под контролем, и не доставляла проблем. Поэтому я скрестил свою голубоглазую белую кошку Марину и Анну Григорьевну. Операция была очень сложной, поэтому существо, похожее на ком из марли и кровавой ваты пока безмолвствует, пребывая где-то за гранью этого мира. Я придумал существу имя – Марианна.

Ближе к полуночи будущий сфинкс открыл правый глаз. Он заявил, что больше всего из деликатесов ему нравятся человечьи эмбрионы, и снова «уснул». Даже, удивительно, захрапел.

С ухмылкой поглядел я на полку с банками – Марианна, как ни крути, слопает с потрохами мою научную коллекцию и не подавится. И что потом? Она же меня со свету сживёт.

Я долго еще курил и смотрел, как дышит храпящий ком. В конце концов, мне всё это надоело. Я вынес результат своего провального эксперимента во двор, облил спиртом, чиркнул спичкой о коробок...

Ком дымился, подожженные окровавленные бинты источали отвратительный смрад. Обуглившаяся вата катилась по земле, подпрыгивая от боли, как упругий резиновый мяч, и в раздававшихся воплях я узнавал тот самый, первый крик обожженной несколько лет назад Анны Григорьевны.

Когда пламя стихло, я, впервые спокойный за эти годы, неспешно побрёл в парадное.

Всё казалось мне яснее, прозрачней, красивей. Пропали мельтешащие перед глазами точки, как с кожи – пятна. Мир очистился и родился снова.

Выбросив склянки с гуманоидами, напился, как давно не напивался. И, в тихий воскресный полдень, глядя на пасмурное петербургское небо, понял, как же я счастлив...