О людях близких... О медном тазе замолвила слово..

     Бабушка моя по отцовской линии – Екатерина Никаноровна – родилась в 1903 году, в деревне Елизаветино Кармаскалинского района, в бедной крестьянской семье Савельевых, которая насчитывала пятеро детей: Мария (жена деда Паши) была старшей, за ней шли Наталья, Николай, Вера, Анна, Екатерина (сама бабушка) и Александра.

     В 1928–1929 году прошлого века моя бабушка вышла замуж за деда. Не знаю, что уж там было у нее в качестве приданного, но точно знаю, что среди утвари, перекочевавшей в дедушкин дом, был медный таз, считавшийся очень  нужной в хозяйстве вещью. А, может быть, и не было больше ничего, кроме каких-нибудь простыней-пододеяльников, да этого таза.

     В дедушкином доме, несмотря на довольно внушительное хозяйство,  обходились без прислуги, поэтому дел хватало. Уход за скотиной, за огородом, сенокос, домашние хлопоты, – все это бабушке было хорошо знакомо. Работа в руках кипела, казалось впереди долгая, полная счастья жизнь. Однако бабушка и пожить-то толком в деревне, в доме у мужа не успела. В 1931 году, осенью из-за репрессий, прокатившихся по Башкирии, она была вынуждена переехать в Уфу.

      Дом деда перед отъездом в город грабили на глазах у бабушки. Чудом удалось ей убедить экспроприаторов, что тот самый медный таз до свадьбы не в хозяйстве мужа числился, а в хозяйстве ее далеко не богатой крестьянской семьи.

     После нескольких визитов официальных сельских лиц и жителей, незамедлительно выполнявших их указания, дедушкин дом опустел. Некоторое время крепились, обдумывали, как и где жить дальше. Спали на полу, на паре старых овчинных тулупов.
 
     Тем временем сельская власть устроила аукцион по продаже экспроприированного имущества. Среди других вещей, отобранных у деда и не прибранных к рукам до проведения распродажи, на нем выставили двенадцать "венских" стульев ("венских" не по месту изготовления, конечно, а из-за красоты необыкновенной). Добротно, с любовью сделанные каким-то неизвестным  мастером стулья, с выгнутыми ножками и ажурными спинками, были предметом особой гордости бабушки. Хотя бы один из них, но ей нестерпимо захотелось вернуть. Будь рядом дед, он бы, наверное, отговорил ее от этого отчаянного шага: ни гордость бы мужская не позволила, ни осознание предстоящего унижения на торгах. Но дедушки рядом не было. Поэтому, собрав остатки денег, невероятным образом оставшихся на руках, бабушка выкупила один стул.

     Так, с медным тазом и "венским" стулом, прадедушкой – Гавриилом Никаноровичем и больным ребенком на руках, моим отцом, бабушка уезжала из Елизаветино. Соседка, имени ее не помнит уж никто, нагнав телегу, молча дала бабушке кувшин молока…

     История раскулачивания семьи Сазоновых, непосредственно коснувшаяся моей бабушки, будет не завершенной, если не упомянуть о том, что ее, молодую женщину, состоявшую с дедушкой в законном браке, представители сельской власти уговаривали отречься от него, вычеркнуть навсегда из памяти. Доводы их основывались на том, что в кулацкую семью Сазоновых она пришла из семьи бедной, и что не дело, если детей ее будут считать кулацкими отродьями. «Отрекись от мужа, – говорили они, – тогда уж точно никто не будет показывать на них пальцем!». 

     В Уфе семью беженцев приютили старшая сестра деда – Мария и ее муж  Семен Степанович – Богдановы. Но статуса «беженцев» дедушке с бабушкой в то время, увы, никто не присваивал, гуманитарной помощи не выдавали. Сейчас, представляя то несправедливое время, сама мысль о легализации бедственного положения репрессированной семьи кажется смешной. Как говорится, спасение «утопающих» было исключительно делом рук самих «утопающих». Однако  даже тогда, когда, казалось, изуродованность быта и беспросветная нищета останутся навечно,  жизнь оставляла надежду.

     Дедушке устроиться в городе на работу было значительно легче, чем бабушке. Отсутствие образования могли компенсировать крепкие руки, приобретенные с юности навыки нелегкого мужского труда, опыт хозяина. А вот бабушке с ее кругозором, ограниченным укладом деревенской многодетной семьи, пришлось гораздо  сложнее. Наконец, она устроилась уборщицей на завод чертежных приборов. И хоть те тридцать-сорок рублей, которые она получала ежемесячно в качестве зарплаты, были ничтожно маленькой суммой, они все-таки были в то время ощутимым довеском к семейному бюджету. На заводе она работала длительное время, захватив и военные годы. Награждена Медалью «За доблестный труд в годы Великой отечественной войны», ее имя внесено в многотомное издание «Герои тыла», которое вышло в 2010 году.

     Накануне войны семья переехала на новое место жительства – в частный дом, который дедушка построил на улице Менделеева. Отправляясь на фронт, он был спокоен, что семья не будет ютиться у родственников на квартире. Однако новый дом обживался медленно. Достатка в семье, оставшейся во главе с безграмотной женщиной, конечно, не было. О мебели и коврах думать не приходилось. Так и «добавляли пространства» еще много лет голые бревенчатые стены в рубленой избе. Я еще помню эти голые стены. Значит, они были такими аж до 60-х годов прошлого века!

     Война заставила считать каждую заработанную  копейку. В то время в уфимской семье Сазоновых уже жила и баба Саня, перебравшаяся из деревни в город, которая трудилась на Уфимском паровозоремонтном заводе рабочей… Деньги она отдавала, как говорится, в «общий котел», ведь на руках у бабушки было трое детей – Николай, старший, мой отец, Владимир и Надежда. Но жили все равно впроголодь. И лебеду варили, и щи из крапивы, и картофельные очистки.

     Бабушка получила несколько писем с фронта. Много раз и через много лет их перечитывала, тайком плакала. Я помню, хранились они, стянутые резиночкой, в комоде. Все ее вещи, в том числе самые ценные и дорогие, хранились в том комоде. В основном это были бесхитростные широкие присборенные на поясе юбки и подъюбочники, кофты, вышитые ночные сорочки.

     Что я еще помню из тех вещей, которыми пользовалась бабушка, и которых сегодня не найдешь нигде, если даже всех пинкертонов на помощь призовешь… Это почерневшее деревянное корыто для стирки. Позже к нему добавилась металлическая стиральная «доска» с волнистой поверхностью. Белье стирали дома, как правило в дождевой воде, потому что она мягче водопроводной. А полоскали зачастую на реке Белой, дорога к которой считалась не такой уж и далекой, причем, и зимой – в проруби! Традиция эта сохранялась довольно долго, потому что родители помнят, что на Белую приходилось ходить и моей маме.

     В памяти осталась и бабушкина прялка, похожая на большой торчащий зубьями вверх гребень с доской, в один из утолщенных концов которой он вставлялся. На гребень насаживался пучок растянутой и освобожденной от мусора овечьей шерсти или льна. Легкими пощипываниями она понемногу вытягивалась из него и с помощью крутящегося веретена превращалась в довольно плотную шерстяную или льняную нить. Левой рукой бабушка щипала шерсть или лен, а правой подкручивала веретено. Нить у нее получалась ровная, без комков, без утолщений. Надо сказать, хорошо прясть – это тоже искусство. Не ко всякой пряхе пойдут с поклоном. Но бабушку выпрясть фунта три-четыре шерсти просили многие. Получалось это у нее как-то легко и качественно. Помню, что в детстве мама мне с братом вязала носки на зиму из шерсти, в нить которую искусно превращала баба Катя.

     Бабушка верила в бога. Когда была моложе, регулярно ходила в церковь, постилась. Помнила даты всех религиозных праздников, придерживалась порядка принарядиться и воздерживаться в эти дни от работы. Надев свои «вечные» очки в толстой пластмассовой оправе, читала почти шепотом Евангелие по слогам. Я, наблюдая как она с трудом соединяет их в слова, иногда предлагал помочь ей. Бабушка, не веря, что желание у меня искреннее, нерешительно давала мне потрепанную книгу, и я начинал читать вслух, но старославянский текст давался с трудом, и через некоторое время мне надоедало топтаться практически на месте. К тому же чаще всего я мало что понимал, хотя бабушка в этих случаях охотно растолковывала мне смысл прочитанного. На вербное воскресенье она обязательно покупала пучок вербы и ставила в бутылку с водой на подоконник в своей спальне. На пасху варила и красила в воде, настоянной на луковой кожуре, яйца, отжимала творог и добавляла в него изюма, сахара и сырых яиц, пекла в русской печи румяные куличи, верхнюю корочку которых для блеска смазывала теми же сырыми яйцами, пользуясь при этом гусиными перьями. Немного воды и какую-то часть приготовленных к празднику еды и лакомств бабушка освящала в церкви.

     В переднем углу дома, а затем, когда от общей залы отгородили два обособленных помещения, ее спальни, располагавшейся в одном из них, висели старинные иконы, большой литой  медный крест с выпуклым изображением распятого Иисуса Христа и лампада, которую бабушка наполняла специальным лампадным маслом и зажигала по праздникам. Все эти вещи, дорогие, прежде всего не из-за своей денежной стоимости, а как память, за несколько лет до бабушкиной смерти перекочевали вместе с ней к тете Наде (папиной сестре), куда она переехала в кооперативную квартиру со временем жить, да так и пропали.

     Несмотря на безобидный характер, терпимость, бабушка, будучи уже в преклонном возрасте, часто не могла найти общего языка со своим сыном (папиным младшим братом) Владимиром. Он часто злоупотреблял алкоголем. Возвратясь с работы, без причины скандалил. Некоторое время она была вынуждена жить в доме у моих родителей.

     Бабушка безропотно сносила все тяготы судьбы. Тихо молилась, существуя как бы параллельно со всем окружающим ее миром. Долго не принимала технических новшеств, того же телевизора, например. Считала, что все это бесовское… И лишь тогда, когда среди телевизионных передач стали проскальзывать объективно отражающие жизнь церкви, краем глаза иногда почти безразлично смотрела на экран. О чем она думала тогда?..

     Через несколько лет после того, как тетя Надя развелась со своим мужем, а было это примерно в конце 70-х – начале 80-х прошлого века, из наследственного дедушкиного дома к ней переехала баба Саня, которая в свое время и заработала основную массу денег на ту кооперативную квартиру. А еще через несколько лет, после смерти своей младшей сестры, туда же переехала и бабушка Катя.
     Умерла она в здравом уме 6 января 1990 года на восемьдесят седьмом году жизни, не дожив шести с небольшим лет до справки о своей реабилитации.  Но, думаю, получи она тот скудный сухой документ при жизни, вряд ли это наполнило бы новым смыслом последние ее годы, по сути развернувшие историю страны вспять. Ни радости, ни удовлетворения, ни скорби он бы ей, конечно, не принес: непостижимое постичь невозможно.

     Похоронена бабушка на Северном кладбище Уфы, в Черниковке.