Страсти по Онегину 3

Предыдущая:http://www.proza.ru/2016/09/19/330


                «В жизни совершённый поступок отсекает все нереализованные
                альтернативы: совершив одно, нельзя уже одновременно с ним
                совершить нечто противоположное. Поступок отнимает свободу
                выбора. В работе над рукописью можно, не зачёркивая одного
                варианта, разрабатывать другой, можно вернуться к
                отброшенному, и восстановить его на том же листе бумаги.
                Это придаёт жизни поэтического воображения большую полноту
                и свободу, чем реальная жизнь».
 
                (Ю.М. Лотман «Александр Сергеевич Пушкин. Биография
                писателя». Глава четвёртая. «В Михайловском. 1824-1826»).


                «…В неуклюжести предлагаемого перевода повинен не только
                отвыкший от родной речи переводчик, но и дух языка, на
                который перевод делается… По поводу взаимной переводимости
                двух изумительных языков… Эта неувязка отражает основную
                разницу в историческом плане между зелёным русским
                литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам
                смоква, языком английским: между гениальным, но ещё
                недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным
                юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы
                пёстрого знания с полной свободой духа. СВОБОДА ДУХА! Всё
                дыхание человечества в этом сочетании слов».

                (В.В. Набоков «Постскриптум к русскому изданию «Лолиты»»).




       Какие блестящие мысли двух выдающихся литераторов XX века о Свободе: Свободе выбора и Свободе духа! О свободе творчества в нашем несвободном мире. О политических и языковых барьерах и преградах на этом пути.


       История знает немало случаев создания произведений не только на родном, но и на иностранном языках. Однако известность на этом поприще закрепилось лишь за некоторыми: В. Набоков, И. Бродский,  Дж. Джойс, Ч. Айтматов, Ф.И. Тютчев, П. Мериме, Ж. Верн и некоторые другие. При этом, за последними тремя числится международное признание именно за результаты творчества на неродном языке. Другие же писатели, блестяще владевшие иностранными языками, весьма редко использовали их в своём творчестве (А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев и другие).

       Как пишет во вступительной статье к книге «Ю.М. Лотман. Пушкин» Б.Ф. Фёдоров:

       «…Евгений Онегин – произведение, отличающееся сложной структурой текста: намёки, реминисценции, явные и скрытые цитаты, все оттенки смысла от лирики и пафоса до иронии и сарказма… Тончайшая и сложнейшая авторская работа ставит внимательного читателя, не желающего скользить по поверхности текста, перед необходимостью серьёзно задуматься над строками романа…».

       И это – для русского читателя, знакомого с творчеством А.С. Пушкина с детства. А для непосвящённых американца, англичанина? Нет, это мог рискнуть сделать лишь очень самонадеянный человек, либо авантюрист чистейшей воды, либо блестящий стилист и не менее талантливый переводчик, уверенный «на все сто» в успехе своего детища.


                *     *     *     *     *


       Возвращая читателей к двум, поставленным в предыдущей главе, вопросам: что такое перевод «авторский» и чем он отличается от «подстрочного», можно сослаться на безусловный авторитет профессионального лингвиста и переводчика В.П. Голышева, который сформулировал понятие перевода, как проникновение не просто одного языка в другой, но одной культуры в другую.

       При этом «авторский» перевод позиционируется как «идеальный путь воссоздания оригинала самим автором на другом языке… поскольку никто лучше самого автора оригинал не знает (Википедия)». В моём же, дилетантском понимании, «авторский» перевод, это, по сути, совершенно иное литературное произведение, предназначенное для иного читателя (помните, у В. Голышева: «Чужеродность всегда будет... Об этом заботиться не надо… Мозги и речь у людей с разными языками устроены по-разному… (Но)… текст должен тебя захватить, подействовать на чувства…»).


       У В. Набокова «авторский» перевод препарируется им самим с беспощадной откровенностью. Мы уже упоминали, что писатель последние сорок лет принципиально и окончательно перешёл на английский и отказался от родного (родного ли?) русского языка. Насколько это правдоподобно и чего это ему на самом деле стоило, он поделился в двух своих литературных пояснениях:  в «Предисловии» к русскому  изданию мемуаров «Другие берега» и в «Постскриптуме» к русскому изданию «Лолиты». Как известно, обе эти вещи первоначально писались для англоязычного читателя, а затем был задуман и осуществлён их «авторский» перевод на русский язык.


       В «Предисловии» к русскому изданию мемуаров «Другие берега» Владимир Набоков приоткрывает основные трудности, с которыми ему пришлось столкнуться не только при переводе первичной – англоязычной – версии романа (а в этом варианте он назывался «Conclusive Evidence» - «Убедительное доказательство»), на русский язык, значительно большие трудности, но и перестройки самого себя, при написании англоязычной версии.

       Здесь он поневоле возвращает себя к своему, русскому, первородному состоянию, русской души и русского стиля написания. Он пишет:

       «Книга (англоязычный вариант. В.Г.)… писалась… с особенно мучительным трудом, ибо память была настроена на один лад – музыкально недоговорённый русский, а навязывался ей другой лад, английский и обстоятельный… Но мне казалось, что целое работает довольно исправно – покуда я не взялся за безумное дело перевода «Conclusive Evidence» на прежний, ОСНОВНОЙ МОЙ ЯЗЫК (курсив мой. В.Г.)… Недостатки объявились такие..., что точный перевод на русский язык был бы карикатурой… Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные. буквы к курсиву…».

       А всё заключалось в его русской крови, от которой он не смог до конца расстаться. Вот как это он объяснил:

       «…Совершенно владея с младенчества… английским…, я перешёл бы для нужд сочинительства с русского на иностранный язык без труда… Беда моя… в том, что… в течение 15 лет я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на своё орудие… Переходя на другой язык, я отказывался… не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия…, а ужас расставанья с живым, ручным существом ввергли меня… в состояние… (которое) ни один писатель не испытывал до меня…».


       А уже в «Постскриптуме» к русскому изданию «Лолиты» его «ужас расставанья» с русским языком перерастает в глухое раздражение:

       «… Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн. История перевода – история разочарования. Увы, тот «дивный русский язык», который… всё ждёт меня где-то… оказался несуществующим…».


       Я думаю, что Набоков здесь не особо и кокетничал: он пережил то, к чему шёл сознательно – в добровольном отказе от русского языка. Вот настоящая цена «сочинительству по-английски»!


       Но он не знал, что это – только часть проблемы, что великий русский язык сам придёт к нему, более грозный и глубокий, словно бушующий океан – в виде романа в стихах «Евгений Онегин»!


                *     *     *     *     *


       «…Когда б вы знали, из какого сора
         Растут стихи, не ведая стыда,
         Как жёлтый одуванчик у забора,
         Как лопухи и лебеда…»

         (Анна Ахматова «Тайны ремесла»)



       Тому, кто знаком с муками поэтического творчества, не нужно объяснять, что это такое: поиски образа, рифмы, смысла, стиля, выразительности, размера и т.д. – то есть всего того, что зовётся поэтическим вдохновением.

       Какое же это прекрасное, ни с чем не сравнимое страдание, когда ищешь, переживаешь, бредишь, страдаешь и - вдруг! Как сказал мой родной дядюшка, Владимир Вениаминович Голышев (нет, это не тот, который «самых честных правил», а тот, который в нашем семейном древе оказался младше своего племянника, то есть Вашего покорного слуги, на целых восемь месяцев), иногда «выстреливающий» точной, поэтически выверенной фразой:


          «Истёртых слов, тех, что асфальта глаже,
           Так много, словно камушков на пляже.
           Ты роешь день, и два… и в редкий миг,
           Вдруг обнаружишь слово – Сердолик!..».


       Очень редко, но иногда и меня осеняет чем-то возвышенным, приходящим вроде бы из «ниоткуда»:


          «Душа устала… Требует унять
           Житейских дум извечную суровость.
           Пора приспела эти страсти поменять
           На мудрость истины Библейской, что
                вначале было СЛОВО!»



                *     *     *     *     *


       Четверть века назад выходила замечательная еженедельная газета «Книжное обозрение» (главный редактор А.И. Овсянников), в которой много внимания уделялось чисто литературному материалу для любопытного читателя. Позднее она поменяла свои приоритеты и стала ориентироваться на профессионалов-издателей. А в те 90-е годы среди ведущих этих литературных разделов газеты часто «светилась» Татьяна Иванова, которая в те годы вела также цикл передач на «Радио России» («От первого лица», «Взгляд на события литературной жизни» и др.).

       Ею был создан газетный клуб Любителей стихотворения Редьярда Киплинга «Заповедь» («КО» № 31 от 06.08.1993 г.), в котором шло не только бурное обсуждение этого блестящего, но запрещённого в нашей стране в 50-е годы поэта, но и печатались многочисленные варианты перевода этого стихотворения на русский язык, не только известных переводчиков, но и простых любителей российской словесности, в которых бродила поэтически-переводческая закваска.

       В те годы мы ещё не были избалованы засилием и всезнайством интернета, а потому были более наивны и непосредственны в проявлении своих чувств восторга, вновь и вновь прося радиоведущих повторить в эфире самый лучший, как им казалось, вариант перевода этого стихотворения, сделанный Михаилом Лозинским (тем самым, из «золотой когорты» переводчиков, к которым относится и Виктор Голышев).

       Потом появились многочисленные отзывы читателей, в том числе очень критичные, предлагавшие и других авторов, по их мнению, не менее талантливых и нашедших более глубокие и мудрые слова для этого удивительного стихотворения (в английском варианте имеющего другое название: «If…» - «О, если…»).

       Не могу не поделиться с читателями некоторыми вариантами перевода окончания этого стихотворения разными авторами, озаглавив их последним куплетом в английском подлиннике Автора:

       (by Rudyard Kipling)

       …If you can fill the unforgiving minute
        With sixty seconds' worth of distance run
        — Yours is the Earth and everything that's in it,
        And — which is more — you'll be a Man my son!


       (перевод Михаила Лозинского)

       …Наполни смыслом каждое мгновенье,
        Часов и дней неумолимый бег, -
        Тогда весь мир ты примешь во владенье,
        Тогда, мой сын, ты будешь Человек!


        (перевод Самуила Маршака)

        …И если будешь мерить расстоянье
        Секундами, пускаясь в дальний бег, -
        Земля - твоё, мой мальчик, достоянье,
        И более того, ты - человек!


       (перевод Николая Ивановича Гарковенко)

       …Коль можешь на секунды бег разметить,
        На каждый миг, пусть финиш и далёк,
        Земля – твоя, и всё, что на планете,
        Твоё – ты, значит, Человек, сынок.


       (перевод Константина Николаевича Фёдорова)

       …Секунды, что летят быстрее света,
        Сумей наполнить смыслом до одной,
        Тогда твоею будет вся Планета,
        И станешь ты мужчиной, мальчик мой!



        Тот, кто хотя бы раз реально прикасался к попыткам открыть для себя чужой язык, чужой смысл, чужие чувства, чужую поэтику, тот меня поймёт. Само таинство перевода завораживает своей непредсказуемостью, неоднозначностью результата, фантастикой открытия чего-то нового для себя.

        На форуме «проза.ру» тоже есть авторы, предпринимающие попытки переводов: как с русского на иностранный, так и наоборот. Признаюсь, пару раз и меня потянуло на подобные «подвиги». О результатах умолчу.

        Но, к собственному удивлению, лично для себя я интуитивно открыл то, что противоречило неким общепризнанным канонам. И тут пришла пора обозначить второй тип перевода: «подстрочный».


                *     *     *     *     *



        «Подстрочный перевод», «подстрочник». Вот как трактует его Википедия:

        «Дословный перевод иноязычного текста, часто с подробными пояснениями («комментариями»? В.Г.), использующийся как черновик для последующего художественного перевода (то есть «перевода по подстрочнику») … Художественные особенности текста, такие как рифма, ритм, стиль обычно не сохраняются…; главная цель – максимально точно передать смысл (об этом же упоминал переводчик В. Голышев) …

        Подстрочный перевод особенно часто используется при переводе поэзии, когда один переводчик, хорошо знающий язык оригинала… сначала создаёт подстрочник, без рифмы, а затем поэт, хуже знакомый с языком оригинала, но имеющий поэтическое дарование, делает по этому подстрочнику художественный перевод».


        Согласитесь, чересчур длинное пояснение. А чтобы его, если не опровергнуть, то хоть как-то очеловечить, почему-то на память приходит яркий пример как раз обратного процесса – перевода с художественного на подстрочный. Здесь и контрольное слово «переведи!» присутствует.

        Блестящий фильм Владимира Меньшова «Москва слезам не верит». Главная героиня в конце фильма, найдя свою долгожданную любовь, неожиданно теряет вместе с её носителем – бесфамильным Георгием Ивановичем, «он же Гоша, он же Гога, он же Юрий, он же Жора…» На его поиски бросается Николай - муж подруги. И, после долгих поисков, находит его, одиноко коротающего время за батареей бутылок и ещё неразделанным лещом.
 
        Это, пожалуй, одна из самых сильных сцен фильма. После молчаливо налитого Гошей незнакомому гостю стакана водки, и так же молчаливо, в качестве приветствия, выпитого Николаем, а затем последовавшего краткого взаимного обмена мнениями о погоде и мировых событиях, начинается такой вот, предметный,  диалог:


       «- Николай: - …Ты же казал, что если у жены зарплата больше, то это не семья. Но как же ей признаться-то?
       - Гоша: - Ты мне мозги не пудри – она меня обманула!..
       - Николай: - Нет, это недоразумение…
       - Гоша: - Нет, она этим самым обнаружила, что для неё социальный статус человека выше, чем мой, личный, статус!!!
       - Николай (глядя на него с явным недоумением): - ПЕРЕВЕДИ!..».



       Возвращаясь ко «всезнающей» Википедии, соглашаешься с тем, что цели «подстрочника» вроде бы предельно ясны: «Ты мне своими словами, но доходчиво, передаёшь смысл написанного англичанином (французом, русским, далее везде…), а я тебе создаю рифмованный художественный шедевр на русском языке.
Но… это потом!»

       Но вот тут и кроется закавыка! А почему вы уверены, что далее последует именно «художественный перевод», а не ограничится всё лишь «черновиком», «подстрочником»? Или, в лучшем случае «подробными пояснениями» к нему?

       Но ведь опытный переводчик В. Голышев предупреждал:

       «…Английскую поэзию вот давно перестали рифмовать … почему-то во времена Байрона рифма была, а теперь ИСЧЕЗЛА…».

       Но ведь и Редьярда Киплинга рифмовали в русском переводе, в чём мы могли убедиться. Да и самого А.С. Пушкина, как мы ниже увидим, английские авторы, переводя на свой родной язык, тоже укладывали в рифму. Иное дело – как она воспринималась англоязычной публикой?


                *     *     *     *     *


       А у В.В. Набокова в его англоязычном переводе «Евгения Онегина» всего этого нет. В 1964 году, после опубликования в Нью-Йорке «Комментариев к «Евгению Онегину» (далее – КЕО), в своём интервью корреспонденту журнала «Playboy», Набоков рассказывал:

       «Этот труд обязан своим рождением случайному замечанию жены, сделанному в 1950 году. В ответ на моё отвращение к рифмованным парафразам «Евгения Онегина», в которых мне приходилось исправлять для студентов каждую строчку, она сказала: «Почему бы тебе не перевести его самому?».


       И сам Набоков в процессе работы, назовёт его «a crib, a pony», то есть «подстрочник», «шпаргалка». Но саму эту работу в виде маленькой «книжечки об «Онегине» он задумал ещё раньше, весной 1949 года.

       Таким образом, он трудился над «КЕО» пятнадцать лет, и эта работа, пожалуй, стала основным трудом его жизни. Недаром через два года после выхода в свет «Комментариев» он предсказывал: «Меня будут помнить по «Лолите» и по моему труду об «Онегине». Но саму работу над «Комментариями» он не оставлял до конца жизни: в 1975 году, за два года до смерти, вышла вторая, переработанная их версия.


       Ну, не могли русскому «Сирину», даже чисто ассоциативно, строки из поэмы «Жизнь в Лондоне» (1821 г.) английского поэта Пирса Игана (1772-1849): «Лондон! Ты всеобъемлющее слово» заменить пламенные пушкинские: «Москва…как много в этом звуке/Для сердца русского слилось…».

       Да и накопилось, наверно, в его литературной жизни яростное отрицание и неприятие того, что «просвещённая» европейская и американская культурная элита не знакома с творчеством А.С. Пушкина.

       И он решился… Но взвалить на себя такую непосильную ношу, как перевести на английский язык не просто с русского, не самого, говорят, лёгкого для перевода, языка, не просто русского поэта, а самого А.С. Пушкина и его самый сложный роман в стихах.


       Осуществив перевод «Евгения Онегина» на английский язык, В. Набоков, однако, не ограничился этим. Он пишет «Комментарии к «Евгению Онегину» - огромный, по-своему уникальный труд, также на английском языке.

       Знаток истории американской литературы, редактор русского издания «Комментариев», академик РАЕН А.Н. Николюкин во вступительной статье пишет:

       «Комментарии Набокова, написанные в 50-е годы и опубликованные впервые в 1964 году, носят многоплановый характер, им сопутствуют пространные экскурсы в историю литературы и культуры, стихосложение, сравнительно-литературоведческий анализ. При этом раскрываются не только новые стороны, романа Пушкина, но и эстетика самого Набокова-поэта».


       В. Набоков в конце «Комментариев» вводит отдельную статью «Заметки о стихосложении», где пытается, как он пишет, с помощью «собственной простой терминологии», на примере английских стихотворных форм, перейти к «некоторым вещам, которые должен знать нерусский исследователь русской литературы о русском стихосложении вообще и о стихосложении «Евгения Онегина» - в частности».

       В самом начале этой статьи Набоков пишет:

       «…Пушкин взят как величайший представитель русской поэзии, использование четырёхстопного ямба Пушкиным и другими большими и малыми русскими поэтами характеризуется вполне конкретными… различиями… О какой бы системе стихосложения не шла речь… искусство поэта зависит от определённых контрастов и созвучий, от ограничений и вольностей, от отказов и уступок…».


                *     *     *     *      *



       Почему-то бытует мнение, что А.С Пушкина западный читатель не знает и его поэтическую уникальность оценить не в силах, так как не было достойных переводчиков, либо их переводы не смогли довести до западного читателя всех тонкостей пушкинского стиля.

       Однако это не так. Самый первый перевод «Евгения Онегина» на английский язык состоялся уже через 44 года после смерти Александра Сергеевича. Его автором был полковник Генри Спальдинг. В 30-х годах века XX появилось сразу три версии поэмы (О. Элтон, Д.П. Рэдин и  Б. Дойч). Последняя из перечисленных слыла образцовой до выхода в свет почти одновременно переводов Уолтера Арндта (1963) и Владимира Набокова (1964). Их выходы ознаменовались настоящими «битвами гигантов» в прессе, обвинявшими друг друга в низком качестве перевода самого Пушкина и поэзии вообще.
 
       Арндт, осуществивший перевод с сохранением ритма и знаменитой «онегинской строфы», обвинил Набокова в отступлении от основных принципов перевода, в свою очередь Набоков высказался так, что именно сохранение этой внешней атрибутики в английском языке убивает суть поэмы и убивает сам её «пушкинский дух».


       Вот рифмованный Арндтом перевод только первого четверостишья поэмы («Моя дядя, самых честных…»):


       «Now that he is in grave condition
       My uncle, decorous old prune,
       Has earned himself my recognition;
       What could have been more opportune?»



       Но на Набокове английские авторы не остановились. За более чем 40 лет (с 1964 по 2008 годы) было ещё несколько удачных попыток перевода «Евгения Онегина» англоязычными авторами: в 1977 году сэром Чарльзом Джонстоном; в 1990 году – Джеймсом Э. Фаленом; в 1999 году – Дугласом Р. Хофстадтером, и, наконец, в 2008 году – Стэнли Митчеллом. Последний из них – наиболее популярный в англоязычном мире, хотя по лёгкости чтения наиболее распространённой является версия именно Джеймса Фалена:


       «My uncle, man of firm convictions . . .
        By falling gravely ill, he’s won
        A due respect for his afflictions—
        The only clever thing he’s done…».

 
       И, всё-таки, почему В. Набоков идёт таким странным путём, предпочтя художественному, рифмованному переводу «подстрочный», или как он ещё его называет, «буквальный» перевод?

       «Я бы никогда не пустился в этот тусклый путь, - пишет он о своём переводе, - если бы не был уверен, что внимательному читателю всю солнечную сторону текста можно объяснить в тысяче и одном примечании… Перекладывая «Евгения Онегина» с пушкинского языка на мой английский, я пожертвовал ради полноты смысла всеми элементами формы, включая и ямбический размер… Во имя своего идеального представления о буквализме я отказался от всего (изящества, благозвучия, хорошего вкуса… и даже грамматики), что изощрённый подражатель ценит выше истины».
Согласитесь, это понять непросто…


       И чтобы подвести некий промежуточный итог в оценке той уникальной работы, которую проделал В.В. Набоков в области пушкиноведения, привожу заключение из статьи «Переводческая деятельность В.В. Набокова» на сайте «reshal.ru/» («Учебный архив»):

       «…Любой автор знает… своего адресата. Набоков — все десять лет, что писал свой Комментарий, — видел этого самого адресата — американского студента…
Другая причина — и главная: мы имеем дело с комментарием переводчика — прежде всего. Любой, кто переводил, знает, что Словарь — это последняя книга, к которой обращается переводчик.

       Гораздо важнее определить общий лексический фон, выбрать стиль, определить не словарное, но точное историческое и стилистическое соответствие. В этом смысле весь огромный свод английских стихов (Пушкину, разумеется, неведомых), зачастую даже позднейших, их французские переводы, а также все переводы «Онегина» на доступные этому переводчику языки суть работа профессионала, которая обычно выносится за скобки.

       Здесь она — работа переводчика — воспроизведена в полной мере, и это безумно интересно. Но, кажется, не «американскому студенту», и не «широкому кругу читателей, учащимся и преподавателям», которым адресуют свои книги наши издатели, а другому профессионалу — филологу и переводчику».



                *     *     *     *     *



       Менее всего желал бы быть обвинённым в одностороннем рассмотрении «Страстей…» применительно исключительно к одному Владимиру Набокову, игнорируя творчество Юрия Лотмана. Соглашусь, однако, и с тем, что уникальность его литературного творчества в целом, и пушкинианы в частности, особо знакова и привлекательна для узких специалистов: филологов и переводчиков.

       Однако для отечественных почитателей творчества А.С. Пушкина, думаю, всё же ближе, а главное понятнее, Юрий Михайлович Лотман, объектом историко-литературных исследований которого на протяжении всей его научно-просветительской деятельности являлась общественная мысль и отечественная литература пушкинской эпохи.


       При первом, поверхностном взгляде на оба «Комментария…» - В. Набокова и Ю. Лотмана – бросается в глаза явное несоответствие их объёмов: у Набокова объём книги составляет 1005 страниц, у Лотмана раздел книги, куда входит «Комментарий», составляет всего 290 страниц.

       Но при более детальном рассмотрении пушкинианы Ю.М. Лотмана, соглашаешься с мыслью о том, что «Комментарием» к роману «Евгений Онегин» необходимо считать не только сам «Комментарий», но и три других его произведения, связанные как с самим творчеством А.С. Пушкина, так и с эпохой, в которой он жил:

       - «Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс. Вводные лекции в изучение текста» (80 страниц);

       - «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Пособие для учащихся» (160 страниц);

       - Цикл телевизионных лекций «Беседы о русской культуре», транслировавшихся на отечественном телевидении в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века (35 передач):

I. Люди. Судьбы. Быт.
II. Взаимоотношение людей и развитие культур.
III. Культура и интеллигентность.
IV. Человек и искусство.
V. Пушкин и его окружение.


       В первом из них («Спецкурс и вводные лекции…») автор буквально пунктиром обозначает основные принципы построение романа в стихах и его противоречия:

       «… «Евгений Онегин» - трудное произведение. Самая лёгкость стиха, привычность содержания, знакомого с детства… парадоксально создают добавочные трудности в понимании… однако стоит преодолеть этот наивный оптимизм… чтобы сделалось очевидно, как далеки мы… от простого… понимания романа… Любое позитивное высказывание автора тут же незаметно может быть превращено в ироническое…

       Роман следует рассматривать не как механическую сумму высказываний автора… а как органический художественный мир, части которого живут… лишь в соотнесённости с целым…» (Введение автора).


       В «Биографии писателя» Ю. Лотман опирается на историю, которая «обусловила развитие определённых философских, нравственных, художественных принципов, повлияла на события, судьбы, характеры» (Б.Ф. Егоров, «Личность и творчество Ю.М. Лотмана»).

       «В редкую эпоху личная судьба человека была так тесно связана с историческими событиями – судьбами государств и народов, - как в годы жизни Пушкина.


       «… Так дуновенья бурь земных
          И нас нечаянно касались…»


       - писал он в 1831 году в посвящении лицейской годовщине своей юности… Вся мощь национальной жизни сосредоточилась в это время в литературе. Такова была эпоха Пушкина» (Введение автора).

 
       Телевизионные беседы «О русской культуре» наиболее ярко и эмоционально, в блестящем вербальном контакте со зрителями, представляли эпоху Пушкина во всей её широте: от характеристики образованной части российского общества, составлявшей интеллектуальную европеизированную среду и отдельных важных сторон жизни русской женщины (быт, учёба, бал), до освещения широкого круга вопросов культуры, искусства. Общения, быта, нравов, духовного мира людей – от бюрократии и государевых чинов («табель о рангах») до декабристов и близких друзей Пушкина.


       И, наконец, сам «Комментарий». Б.Ф. Егоров в статье «Личность и творчество Ю.М. Лотмана» так характеризует его задачи:

       «Каждое поколение живёт в мире определённых временных, национальных, социальных, региональных культур, воспринимая и создавая духовные ценности, правила поведения, предметы быта, и далеко не все из них прочно закрепляются на века… Меняющийся культурный контекст может совершенно по иному их трактовать и использовать…

       С другой стороны, приевшаяся, стандартная обыденность целого ряда предметов духовной и материальной культуры, как правило, не закрепляется современниками в письменных и печатных текстах и может поэтому навсегда исчезнуть из исторической памяти. Историки Древней Руси, например, нигде не смогли обнаружить ответа на вопрос: солили наши предки огурцы?..

       Поэтому именно реалистические произведения требуют специального комментирования – не только словарного, но и объясняющего черты той жизни, которая лежит за текстом».

 
       Сам Ю.М. Лотман в предисловии к «Комментарию» («От составителя») уточняет:

       «Пушкинский текст в «Евгении Онегине»… и внетекстовой мир органически связаны, живут в постоянном взаимном отражении, перекликаются намёками, отсылка, то звуча в унисон, то бросая друг на друга иронический отсвет, то вступая в столкновение. Понять «Евгения Онегина», не зная окружающей Пушкина жизни – от глубоких движений идей эпохи до «мелочей» быта – невозможно. Здесь важно всё, вплоть до малейших чёрточек».


                *     *     *     *     *



       Давайте же вместе попробуем окунуться в мир «Евгения Онегина» и посмотреть его глубины глазами двух мудрых людей – писателя, поэта и переводчика, и философа, культуролога и литературоведа. Каждый из них поставил перед собой благородную и трудную задачу – донести понятие и смысл великой русской литературы до заинтересованного читателя, вне государственных, культурных, исторических и конфессиональных границ, искусственно разделяющих человечество многие века.
Знаю, что это будет непросто, потребуются большие усилия и не менее большое желание. Но, думаю, всё это будет вознаграждено – вознаграждено Любовью и познанием Истины!


                *     *     *     *     *




       Опять возвращаю вас к одному из блестящих отечественных кинофильмов: фильму Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны».

       Битва двух заклятых врагов – Советского Союза и фашистской Германии. 1945 год. Преддверие Великой Победы. «Ещё немного, ещё чуть-чуть!».

       Образы непримиримых врагов представлены двумя персонажами: Штирлицем (Максимом Максимовичем Исаевым, он же – Вячеслав Тихонов) и начальником гестапо Мюллером (он же Леонид Броневой).

       В одном из острых диалогов, когда необходимо проявить не просто интерес к заданной теме, но и бросить вызов противнику, обвинив его в намеренном сокрытии важных фактов, Штирлиц с возмущением бросает Мюллеру:

       «Я не привык быть в роли четвёртого персонажа, которого в старом польском преферансе держат «за болвана».

       (Преферансисты меня поймут: действительно, расписывая «пульку» вчетвером, в каждом конкретном туре фактически играют трое, а четвёртый игрок временно выступает в роли пассивного наблюдателя).



       В нашей с вами предстоящей игре пассивных «болванов» быть не должно и не будет!

       Будут на равных все четыре игрока-участника:

       - Александр Сергеевич Пушкин (сокращённо – АСП);

       - Владимир Владимирович Набоков (сокращённо – ВВН);

       - Юрий Михайлович Лотман (сокращённо – ЮМЛ);

       - Нас с вами, с вашего позволения, буду представлять я: Ваш Покорный Слуга (сокращённо – ВПС, которого можно для удобства расшифровать и так: «Виталька, Пишущий Стихи»).


       Согласны? Итак, мы начинаем!..


Продолжение следует...