Ах, эта память!

В этом тексте, как и в большинстве других моих произведений, в оригинале имеются сноски, разъясняющие те или иные слова и понятия, которые, к сожалению, не отображаются на данном сайте. Ввиду этого, мне пришлось все примечания делать вручную, а так как постраничного деления текста на данном сайте тоже не предусмотрено, то все примечания, увы, оказались в самом конце текста. Я приношу моим читателям искренние извинения за эти неудобства, но это вне моей власти - это так сделан сайт.




Социализм, возвращайся немедленно
в наши места —
лучше травить анекдоты про Ленина,
чем про Христа!

Евгений Лукин

Тягостная повесть, пламенная страсть,
Ведь замучит совесть, если не украсть.

Евгений Лукин



Юрий Яесс          

Ленинград –Санкт-Петербург             1961 – 2016


Ах, эта память…

Ах, эта, память!! Дивная плутовка.
Зачем хранишь былые времена???
…Ах, эта память!
   Глупая девчонка!
   Сотри всю глупость.
   Удали! Забудь!!
…И постарайся тихо ускользнуть...

 Неизвестная поэтесса из Интернета

Ах, эта память -
всегда наплывами:
нахлынет-схлынет...

 В. Егоров


Старею… наверное
Не так давно внучка спросила:
-Дедушка, а когда ты был маленький, ты на айпаде в какие игры играл?  А десятилетний сын одного моего приятеля в школьном сочинении описал, как  дворовые люди барина из усадьбы поехали в лес на  охоту и попали в пургу, прямо по «Дубровскому».  Было очень плохо видно дорогу, и они заблудились. Пришлось срочно звонить домой в усадьбу и просить, чтобы к ним послали людей в помощь. Пацан весьма толково изобразил жизнь в поместье, вывел среди действующих лиц и барина, и его гостей – офицеров из Петербурга, и дворню, в том числе крепостных, но  при этом он был в полной уверенности, что мобильные телефоны имелись у каждого из действующих лиц. Он ни на минуту не усомнился в этом, только все расспрашивал, могла ли быть  зона покрытия в глухой деревеньке, где происходит в девятнадцатом веке его действие.

 И тут я понял, что стал весьма старым, ибо помню не только время, когда не было айпадов, айфонов и сотовой связи, но и обычные домашние телефоны были редкостью и многое другое, чего нынешние  уже даже представить не в состоянии, а многие просто забыли, выкинули из головы за ненадобностью. Иногда и самому уже с трудом верится, что я пошел в первый класс в мужскую школу, а девочек нам привели только на следующий год, во втором классе. И это было событие!

Во втором же классе у нас появилась школьная форма: серая гимнастерка с блестящими пуговицами и серые  же брюки, фуражка с кокардой в виде буквы «Ш»  и черный кожаный ремень с пряжкой, на которой была та же буква. Папа купил мне баночку Асидола, и я почти ежедневно натирал пряжку и кокарду до зеркального блеска. Думаю, что трудно будет объяснить моим внучкам, почему мы носили с собой в школу чернильницу-  «непроливайку», хотя этого уже не знали и наши дети, как и того, что такое перышки «Союз» номер 86, 12 со звездой , «уточка» или «пионерское». Попробуйте объяснить внукам, что такое «вставочка, что, оказывается,  это не ее вставляют, а в нее. И для чего в школе нужен карбид, зачем его подбрасывали в чернильницу к училке. Я помню, как в начале второго класса нам выдали все учебники. Тогда не было двадцать разных учебников по одному предмету, как сейчас, а книжки переходили от одного поколения к другому. В конце года надо было сдать учебники, и тебе выдавали набор для следующего класса. Я принес книжки домой, их просмотрел мой папа и, углядев на фронтисписе «Родной речи» портрет Сталина с пририсованной бородкой и рожками, похожего на черта, тут же забрал книгу, а назавтра заставил мать идти в школу и сообщить, что вот такую книгу мне выдали. Они знали, что могло быть за такие пририсовки. И, хотя Усатый уже умер в год моего поступления в школу,  но память о нем была жива! Я помню, как пятого марта 1953 года плакали моя мама и бабушка, причитая, «как же мы будем жить дальше?». Помню слякотный день, мокрые хлопья снега и то, как  мы с родителями идем по Старо-Невскому вместе с огромным количеством плачущих людей, как, раздвигая лошадьми толпу, пробираются милицейские конники в синих шинелях с красными погонами, наблюдающие за порядком на улицах. Представляете, какой я уже старый! Я родился при Сталине, пошел в школу при Маленкове,  а заканчивал ее и поступал в институт  уже при Хрущеве, диплом писал при Брежневе. Работал на заводе при Андропове и Черненко. Представляете, какой я старый, если мои родители родились еще в Российской империи при царе-батюшке, а учились еще при Ленине.
 Стал вспоминать и понял, что в памяти сохранились удивительные вещи, о которых уже не имеют представления наши дети, а тем более внуки. Они же не представляют себе что такое автоматы с газировкой и граненые стаканы. Они не знают, что  такое прием в пионеры и не умеют правильно повязывать пионерский галстук. Они не знают, что означают одна, две и три  красные нашивки на рукавах школьной формы, да и слова «звеньевой», «председатель совета отряда или дружины» им ничего не говорят.   А я помню многое,  например, нашего дворника–татарина, дядю Илью, высокого, лет пятидесяти с небольшим, с растрепанными черными, как смоль волосами, в белом фартуке с большой  белой эмалированной бляхой на груди, стоящего у ворот во двор. Именно дворник, да еще председатель домкома  (кто помнит, что это такое?!) Марья Филипповна были настоящими законодателями правил поведения во дворе.
Я  и сейчас слышу, как по воскресеньям под нашими окнами раздается привычный крик:
– Старьё берё-о-ом! – Это еще один татарский труженик, дядя Равиль, которого мы - пацаны очень любили,  встал посреди садика со своей тележкой. А значит, можно было принести ему что-нибудь, что мать признала ненужным барахлом, из дома или сарая и приготовила для Равиля. А заодно и что-то из нашей недельной добычи по подвалам, чердакам и помойкам. В районе  вокруг нашего дома, да и в самом доме было несколько Клондайков – помоек, куда выбрасывали не картофельные очистки или  остатки еды из помойных ведер, а промышленные отходы: какие-то картонные трубочки разных диаметров, похожие на катушки из-под ниток или проводов, бумажные конденсаторы,  состоявшие из плотно свитых слоев промасленной бумаги, на которую были наложены ленты тонкого алюминия. Алюминиевые эти ленты легко отделялись от бумаги и служили отличным реквизитом для наших различных игр и проделок. В какой-то артели, в одном из подвалов микрорайона частенько выбрасывали бракованные изделия: анодированные «золотые» цепочки, штампованные алюминиевые листики разных цветов и размеров, из которых делали ожерелья, прикрепляя их колечками к этим цепочкам. И много разного другого «добра», представлявшего для ребят заманчивую добычу.  Некоторая часть  всех этих «ценностей» иногда могла заинтересовать и дядю Равиля, который с удовольствием «отстегивал» нам медяки и серебро, если вещица ему нравилась. Но при этом, не дай бог, если он поймет, что принесенный товар был без спроса взят из дома. Равиль обладал на этот счет удивительным чутьем и безо всякого стеснения тут же требовал очной ставки с матерью подозрительного клиента.
 Кстати, о сараях. Центрального отопления с батареями под подоконниками, которое нам кажется существовавшим всегда, еще не было. По крайней мере, у нас в доме. Да и ни у кого из моих знакомых тоже. В комнате стояла круглая кирпичная, обтянутая рифленым железом, печка; к полу перед дверцей был прибит  лист металла, чтобы случайный уголек, вывалившись из топки, не устроил пожар. А дрова хранились в большом двухэтажном сарае, стоявшем поперек двора за садиком. Вдоль второго этажа сараев шла галерея, а на крыше располагались голубятни; в том числе и у меня была клетка, доставшаяся мне случайно вместе с птицами от умершего соседа дяди Володи, с семьей которого дружили родители. Поскольку в те годы зимы были как-то намного более снежными, чем сейчас, то трудами дяди Ильи, сметавшего снег к пространству между сараями и бачками помойки, сугробы во дворе образовывались огромные  и пацаны развлекались, сигая в эти сугробы с галереи, а особо безмозглые – даже с крыши сараев.
 После того, как провели в дом отопление от второй ТЭЦ, сараи вскоре снесли,  заставив всех перетащить в дом велосипеды, санки, удочки, рюкзаки с пустыми бутылками. Помните, что когда-то бутылки не выбрасывали? Их аккуратно собирали, мыли и по выходным с полными сумками и рюкзаками отправлялись в очередь на приемный пункт.  Помню даже цены: винные большие 0,75 – семнадцать копеек, водочные и винные пол-литровые и лимонадные – по двенадцать, пол-литровые молочные – пятнадцать, литровые молочные – двадцать, водочные маленькие – девять. Между прочим, выходных когда-то было не два, а только один. Субботы были  рабочими.
Чуть позднее, часам к двенадцати в воскресенье, хромая, появлялся широкоплечий Сашка Боцман, пришедший с фронта без ноги. На плече у него, словно коромысло, висело точило с ножным приводом, как у швейной машинки, на оси которого было закреплено несколько разных точильных кругов.
Сашка становился на то же место, с которого недавно ушел старьевщик Равиль, и во дворе раздавалось зычное боцманское:
– Ножи - ножницы  точить!   Ножи - ножницы  точить! 
 Кто-нибудь из местных обычно притаскивал для Сашки табуретку, и он садился, вытянув протез в сторону, а здоровой ногой  покачивал большую педаль, заставляя вращаться камни.
Мы знали, что у него большая семья:  старенькая мать, отец, который тоже пришел с войны инвалидом без руки, младший брательник - алкаш, которого недавно посадили за поножовщину, беременная жена и две дочки-погодки. А Боцман был единственным кормильцем. Поэтому все несли ему ножницы и кухонные ножи. Сашка, конечно, всегда нуждался в деньгах, но женщины со двора, будучи мудрее мужиков, частенько рассчитывались с ним за работу  литровой баночкой  борща или щей,  вареной картошкой, селедочкой с лучком в масле,   парой-тройкой домашних котлет и какой-другой едой.  Наша соседка, тетя Шура, у которой дочка Нина работала на кондитерской фабрике, обязательно  добавляла  несколько конфет для ребятишек. Сашка стеснялся, но благодарил, складывал все это в авоську (помните такую ячеистую сетку, которая в те годы заменяла нам всем сегодняшние пакеты из универсамов – я помню!), подвешивал авоську к своему инструменту и отправлялся в следующий двор. Несмотря на все свои проблемы, он  никогда не отказывался бесплатно поточить нам - мальчишкам перочинный ножик или поправить свернутое жало отвертки, но когда Женька Миронов принес  для заточки финку – Сашка со скандалом выгнал его и еще по шее дал. Женька был самым старшим и сильным среди ребят. Пользовался большим авторитетом, но Боцман, хоть и знал об этом, накостылял ему, не раздумывая, а финку отобрал и не отдал.
–Хочешь забрать – приводи мамку; ей отдам, а там пусть сама решает. Понятно, что звать мать Женька не стал. Через  пару недель Боцман вручил Женьке обточенную финку с  укороченным в два раза   клинком, ставшую похожей на сувенир, но остро наточенную и красиво отполированную, с новыми  латунными наконечником и гардой.
А на лезвии было красиво и аккуратно вытравлено: «Боевой клинок Е. Миронова». 
–Держи. И помни, что нож теперь именной; значит, хозяин за него отвечает, а он за хозяина. На меня не сердись – мне своего  брательника в тюряге достаточно. Тоже поначалу с такими штуковинами игрался, все из напильников в ремеслухе  перешлифовывал. Куда там только мастера смотрели?! Пока не загремел в Яблоновку  на три года. Мать убивается. Не хочу, чтобы твоя тоже передачи тебе, дураку, таскала.
 Вот что я помню! Помню, как  в последние дни перед новым 1961 годом полстраны кинулось в магазины, пытаясь потратить «лишние» деньги, если, конечно таковые имелись под матрасами и под стопками белья в шкафах.  Пытаясь спасти свою наличность, люди бросились скупать мебель, музыкальные инструменты, охотничьи ружья, мотоциклы, велосипеды, золото, драгоценности, часы, промтовары, продовольственные товары длительного срока хранения (шоколад, консервы, копченые колбасы  и тому подобное), водку, коньяк и другие спиртные напитки.  У моих родителей и у деда еще жива были в памяти аналогичная экспроприация 1947 года, но тогда хоть при этом карточки отменили и многие цены  существенно снизили.  Помню, что батя и муж маминой сестры – дядя Алик купили на дедовы деньги никому, разумеется, не нужный фотоаппарат «Киев-4А», которым, вероятно,  никогда не  было сделано ни одного снимка. Я даже не знаю, куда он потом делся. Но всем казалось, что они «вкладывали» деньги. Это же лучше, чем просто подарить их государству!
 47-й я, конечно, помнить не могу, а вот 61-й помню отчетливо. Надо сказать,  сразу после Нового года, в первый же рабочий день, мы собрались с ребятами со двора и толпой отправились на Старо-Невский в сберкассу. Там уже стояла огромная очередь, желающих обменять старые деньги на новые. Нам тоже хотелось поскорее увидеть широко уже разрекламированные по радио и в газетах новые монеты и купюры. Но на деле, никто из нас еще не понимал, что никаких купюр нам не светило, так как все наши капиталы, казавшиеся нам очень даже солидными, в новых деньгах умещались в несколько никелевых монеток (у меня, например, было две трехрублевые бумажки и две по рублю, и еще около двух рублей  мелочью, то есть почти червонец). Все это потихоньку откладывалось от  школьных завтраков, на которые мама мне давала по рублю каждый день.  Да бабуля на день рождения подсунула мне тайком от мамы трешку.  Да еще Равилю я на рубль натаскал всяких тряпок, ветоши, которую выбросили из какой-то подвальной шараги. Отстояв около двух часов,– воистину, охота пуще неволи, – я выложил свои накопления  перед кассиршей, и, обалдевшая от наплыва трудящихся тетка,  спросила:
–А у тебя еще мелочи нет?  Чтобы до десяти рублей добить.
– Не–а, нет, – с сожалением констатировал я, словно курсант Пиркс , хлопая себя по пустым карманам школьной гимнастерки, в смутной надежде обнаружить там недостающую  монетку.
–Не сообразил я медяшки взять. У меня дома их почти на полтинник.  Но их же вроде менять не надо.
–Да, их не меняют; это тебе значит, парень,  повезло,– сразу на полтинник разбогател.
 И она споро отсчитала мне две трехи и два рубля и добавила несколько монеток серебра. Я попросил дать мне один  металлический рубль. И тетя не отказала. Так, ничего  и  не сообразив, я вышел из сберкассы,  разглядывая металлическую рублевую монету и унося в кармане почти десять  рублей новых денег.  Только через полторы недели, когда я, наконец, решился и позвонил  по давно лежавшему в памяти телефону девочке, с которой познакомился еще летом в Сестрорецке на пляже и пригласил ее на каток в «Табор», как мы называли Таврический сад, а там повел ее в буфет, «картина нарисовалась маслом» .
 Я точно  знал, что в кармане у меня хватит на два раза по четыре пышки по пятьдесят копеек и два кофе с молоком по рублю, то есть я потрачу четыре рубля, а у меня есть десять. Я мог себе позволить шиковать и купил подруге еще маленькую круглую шоколадку в виде медали в золотой фольге за пятьдесят копеек.  Но все эти цены сидели у меня в голове, я их знал и помнил по своим прошлым посещениям катка с отцом. Поэтому я выложил перед женщиной–буфетчицей все свои, сложенные в несколько раз богатства и полез за мелочью. Но дама, удивленно посмотрела на меня, взяла одну рублевую бумажку и назидательно произнесла:
 Ты в каком классе?
– В восьмом, а что?
– Плохо, видать, мальчик, учат вас в школе. Считать не научился или забыл, что  это новые деньги, а цены теперь все в десять раз меньше стали.
 И только тут до меня дошло, что кассирша в сберкассе  нежданно-негаданно сделала меня  почти миллионером.  Эти новые деньги мне сразу и сильно понравились! Представляете – на рубль сводить девочку в буфет! Мы с Валюшей лопали пышки, пили кофе, обсуждали свалившееся на меня богатство – по старым деньгам сумма в сто рублей, которой я теперь обладал, была для меня запредельной и  прежде недосягаемой.  Разумеется, я тут же прикупил еще бутылку лимонада. Гулять - так гулять!
 Совесть меня пока еще не мучила. Она проснулась  только через несколько дней, и я стал размышлять: – надо мне пойти в сберкассу и вернуть кассирше деньги или не надо. Совесть говорила: – иди, а то у нее ведь будет недостача и эти деньги из зарплаты вычтут!  Но я вступал с совестью в спор и доказывал, что, мол, тетка сама и виновата. Плохо соображает, плохо работает. Я ведь ее не обманывал, ничего плохого не сделал.  Тем более что часть денег уже была потрачена и возместить их у меня никакой возможности не было. Если бы не Валя, каток и буфет, так я бы еще год и не сообразил, что к чему. Окончательно спор с совестью решился в мою пользу, а не в пользу кассирши и совести. После того как я привел  себе убойный аргумент:  в позапрошлом году, еще в шестом классе, тоже на катке, но в «Цыпочке», то бишь, в ЦПКиО им С. М. Кирова на Масляном лугу, отдыхая в сугробе около льда, я случайно заметил  торчавшую из снега цепочку. Потянув за нее, я вытащил на свет большие  тяжелые старинные карманные серебряные часы-луковицу с крышкой.  В тот момент я почему-то не стал спорить с совестью – моложе был на два класса и сразу отправился в пикет милиции, где сообщил о своей находке дежурному сержанту.  Тот составил акт, в котором тщательно указал мою фамилию, адрес, номер школы и класс, долго жал мне руку и говорил, что я молодец, настоящий пионер и совершаю поступок, которым будет гордиться не только мой класс, но и вся школа, и весь район, и даже весь Ленинград. А может, и вся страна, как она гордится своми пионерами-героями, например, Павликом Морозовым. Милиционер  вертел часы в руках. Открывал и закрывал крышку, которая  с громким щелчком вставала в вертикальное положение при нажатии на кнопочку, и обещал непременно передать находку потерявшему часы гражданину.  Но сравнение с Павликом  мне не понравилось, так как я не любил этого персонажа, считал его предателем, доносчиком, угробившим и отца, и деда. Поэтому я быстро расписался в акте и убежал обратно на каток. Потом я рассказал об этом отцу, и он долго смеялся надо мной,  объясняя, что я сделал хороший дорогой подарок этому сержанту, и я вспомнил, как загорелись у того глаза при виде часов, как ласково и любовно он их гладил, как положил не в стоявший в углу сейф, а к себе в карман. Я полностью поверил, что папа был прав и решил, что больше я такой глупости не сделаю. Наверное, я был не прав, и поступил не так, как должен был поступать Павлик Морозов и другие пионеры-герои. Но я уже не был пионером, совсем недавно меня приняли в комсомол. Так что пионерская совесть, вероятно, меня уже покинула вместе с пионерским галстуком, а комсомольская еще, видно, не проснулась. Никуда я не пошел, но буквально через пару дней мне представилась возможность доказать  этой самой совести, что она зря обвиняла меня в   своем отсутствии. Мама послала меня в булочную, вручив огромную купюру в сто старых рублей с портретом Ленина, которую в народе называли «бумагой». Ближайшая булочная находилась в Перекупном переулке, напротив Конного рынка (я еще помню это  зеленое деревянное сооружение на углу Перекупного и Конной улицы с деревянными же пилястрами и капителями, выкрашенными в белый цвет). Конечно, никакими лошадьми в нем уже давно не торговали; мы с папой иногда ходили туда покупать вяленые снетки, которые привозили тетки с Чудского озера, но название сохранилось, и  белые буквы вывески гордо располагались полукругом над входом с Перекупного переулка. В нем теперь торговали картошкой и овощами. Иногда с Ржевки из деревни  женщины  привозили на продажу молоко, сметану, творог, живых кур и яйца, а еще я помню, как сюда ходили отмечаться в очереди на ковры и хрусталь родители нескольких моих одноклассников, но это было, пожалуй, уже чуть позднее.  Булочная была расположена в полуподвале.  Я подошел к прилавку, посмотрел на цены и встал в очередь в кассу, а когда подошел к окошку, протянул кассирше  стоху со словами:
–Батон  за тринадцать копеек,  круглый за четырнадцать и две слойки по восемь.– Мама последнего не просила, но я решил, что ругать меня за это она не станет.
–Кассирша бойко застучала костяшками счет ( я и счеты, а не калькуляторы помню, и еще , как на арифмометрах считали, на «железных Феликсах») и тут же объявила :
– С тебя, молодой человек, сорок пять копеек, –  она взяла купюру, разгладила ее, положила в ящик при кассовом аппарате, потом спросила – А помельче денег у тебя нет?  Дай мне мелочь лучше.
–Нет, мне мама только одну бумажку и дала.
–Понятно, - вздохнула кассирша, - все  хотят разменять крупные, а где я сдачи столько возьму? 
 Поняв, что я на этот вопрос ей не отвечу, она, снова вздохнула, достала откуда-то снизу целую упаковку красных десятирублевок, разорвала бумажки, которыми эта пачка была перевязана, и стала пересчитывать содержимое. Пересчитав, она переложила часть купюр в  кассовый ящик, а остальное снова убрала вниз, под стол. Потом она отсчитала девять этих «червонцев», добавила к ним синенькую «пятерку», зелененькую «трешку», положила сверху рублевую монету, на нее полтинник и пятак и  положила все это передо мной.
– Не потеряй, маме отдай сразу. С деньгами не гуляй, иди прямо домой Она переживала и беспокоилась; видимо, у женщины было доброе сердце.
 Наученный событиями первых дней года и спорами с совестью, я уже четко осознавал, что кассирша отдает мне свою месячную зарплату. Это уже не десятка, которую я «зажал» у тетки в сберкассе.
–Извините, произнес я глухим неожиданно голосом. Вы ошиблись. Пересчитайте, пожалуйста. Вы неправильно даете мне сдачу, – я смущенно отодвинул от себя деньги обратно.
–Скуластое, с ямочками на щеках лицо женщины резко покраснело; глаза осветились  гневными искрамиж она взяла деньги, пересчитала. Тщательно, по одной бумажке откладывая деньги из руки на стойку.
– Все правильно, девяносто девять рублей и пятьдесят пять копеек.– Она успокоилась, убедившись, что не ошиблась, и, как на вокзальный буфет, поперла на меня:
–Ты, пацан, прежде, чем меня обвинять, считать научись. Я еще ни у кого копейки не украла, чужого не беру и никогда не обманываю. Так что забирай сдачу и иди домой. – чувствовалось, что она рассержена не на шутку. Но сдерживается, полагая, что каждый может ошибиться.
Но я–то не ошибся!
– Нет, – повторил я.– Вы ошибаетесь. Здесь неправильная сдача.
–Тут уж она не выдержала и проорала на весь магазин:
–Иди, щенок, домой и не морочь мне голову, а то я сейчас милицию вызову и тебя сдам за клевету.
 Сзади уже выросла очередь, а на шум подошла еще одна тетка. Видимо, заведующая.
– Катерина, в чем дело? – спросила она строгим тоном. Ты почему грубишь покупателям?
 Из очереди донеслось:
–Она ребенка хочет обсчитать, совсем обнаглела. –  Низкий мужской голос  перекрыл шум.
– Да никого я не обсчитываю, –  она смотрела на меня ненавидящими глазами, полными слез.– Я все правильно дала, а он, а он…  он меня воровкой назвал…  молокосос несчастный. Молоко на губах не обсохло. У меня у самой дети старше, я никогда ни у кого ничего не взяла, Галина Капитоновна, вы же меня не первый год знаете, ну, сами пересчитайте! - Она уже почти ревела. В очереди  проявился еще один болельщик, но уже в женском варианте:
– Мальчик, не морочь кассирше голову и очередь не задерживай. Тебе сдачи дали? Дали.  Мы же видим, что дали. Забирай и не наговаривай на человека.  Я в эту булочную много лет хожу и знаю, что Катя никогда не обсчитывает. Не было таких случаев, никто не жаловался.
 – Неправда, я вас никак не обзывал! Я просто сказал, что вы неправильно дали сдачу! – Я уже тоже начинал нервничать, ибо находиться под прессингом толпы взрослых – то еще удовольствие. Начинаешь чувствовать свою неполноценность, когда заведомо любой взрослый прав по определению и, вопреки декларации о том, что ребенок – тоже личность с правами, не уступающими правам взрослого, но, как и на «Скотном дворе», взрослые «правее» в спорах с детьми. И,  хотя, как и все подростки, я уже считал себя вполне взрослым (как-никак восьмой класс, и в школе я последний год, и уже есть договоренность, что меня летом возьмут на завод учеником в инструментальный цех), но некоторую неловкость от ситуации, несмотря на уверенность в полной своей правоте, я ощущал.
 Заведующая решила взять дело в свои руки.
–Молодой человек, сколько денег вы передали кассиру? – Доброжелательный тон, обращение на «вы» и слова «молодой человек» вместо привычного «мальчик», придали мне уверенности и успокоили.
–Сто рублей одной бумажкой – ответил я уверенно.
–Ты, Катерина, это подтверждаешь? –  Галина Капитоновна, видно, не зря была заведующей. Она четко, спокойным и уверенным голосом вела дознание на вверенной ей территории, не упуская из виду, что за всеми ее действиями внимательно, с напряжением и интересом следят примерно двадцать – двадцать пять человек, каждый из которых, разумеется, имеет по вопросу происходящего собственное, ни на чем не основанное мнение, определяемое исключительно симпатиями или наоборот антипатиями, спонтанно возникшими ко мне или к кассирше за время скандала.
– Да, это именно так. Сто рублей одной бумажкой.
 –А где чек? Ты пробила молодому человеку чек? – Это был важный для дела вопрос. Чек лежал  сбоку от кассового аппарата. Я его в руки не стал брать, не желая дать совести даже малейшее сомнение  в том, что я могу ее ослушаться, взять чек, сдачу и отправиться домой. Но, честно признаюсь, что мысли об этом у меня уже начали закрадываться в голову:
«Оно мне надо, это все? Надо мне стоять глупым обормотом перед толпой взрослых сердитых людей, которые торопятся домой? А я их задерживаю. И потом, это же мой район, здесь я вырос. Меня и моих родителей здесь знают очень многие. Кто-нибудь может потом рассказать маме или папе. Кто-то расскажет своим детям. А потом вопрос будет обсуждать вся школа. Зачем мне это?»
 Но уже было поздно. Я уже не мог замять вопрос, признав, что был неправ, что напрасно затеял все это представление, напрасно обидел Катерину.
 Заведующая взяла в руки чек, внимательно его изучила и спросила меня:
– Здесь выбито именно то, что вы просили?
Да, батон, круглый и две слойки,–  я пожал плечами.– Выбито правильно, у меня нет претензий. А вот сдачу она сосчитала неправильно. – Катерина возмущенно фыркнула:
– Нет правильно, считайте сами!
 И Галина Капитоновна,  не торопясь, взяла стопку десяток, пересчитала, пошевелила губами, не прибегая к помощи счет.
 Затем все-таки повернула счеты к себе, пощелкала костяшками, складывая мои покупки, отложила одну костяшку на проволочке сотен, заменила ее десятью костяшками на более низкой проволоке, отбросила одну из них, погоняла несколько раз туда сюда еще более низкие кости копеек и рублей и, наконец, оценив, расположение того, что получилось на счетах, произнесла  громко:
– Полагается выдать 95 рублей и 55 копеек сдачи. Я, молодой человек, пересчитала на Ваших глазах деньги, которые выдала вам кассир, и там находится именно такая сумма. Так что я не понимаю, из-за чего вы устроили весь этот сыр-бор. В чем Вы обвиняете кассира?
 Похоже, было, что и Галина Капитоновна уже была не на моей стороне.
–Я ни в чем ее не обвиняю, я просто говорю, что сдача дана неправильно!
Вероятно, это была уже наглость с моей стороны или тупость, утверждать, что сдача неправильна, после того как на глазах всей очереди заведующая только что пересчитала и покупку, и сдачу, продемонстрировав наглядно, что никаких нарушений не было, и кассирша никого не обманывала, выбив тем самым почву из-под ног  и тех , кто мне вольно или невольно сочувствовал. Теперь, надо думать, таковых уже не осталось. Соответственно, из очереди послышались гневные голоса на  вечную тему, что молодежь стала совсем нахальной, учиться не хотят, считать не умеют, а любят со взрослыми спорить.
Мужчина в светлом плаще с зеленой авоськой, в которой виднелись две бутылки молока и какой-то белый  бумажный пакет, вероятно, песок, судя по голосу,. Именно тот, который недавно возмущался действиями кассирши, тем же баском посоветовал:
–Давай, парень. Не задерживай, смотри, сколько уже народа собралось из-за тебя. Забирай деньги и  дуй домой, а то мать будет волноваться.
 –Извините, не могу. Сдача ведь неправильная!  – Я уже почти выкрикнул это, обиженно глядя в пространство. Видимо, что-то в моей интонации подействовало на заведующую, и она снова, доброжелательно. наклонившись ко мне, сказала тихонько:
–Давай-ка! Объясни, пожалуйста, в чем же ошибка? В чем кассир тебя обманывает, на твой взгляд?
–Да не меня она обманывает! Она себя обманывает! – И кассирша, и заведующая недоуменно смотрели на меня,
А я продолжал:
– У Вас, какая зарплата, товарищ кассир? - После того как заведующая стабильно называла меня «молодой человек», у меня язык не повернулся сказать привычное «тетенька». «Тетенька» - это уже в прошлом, в детстве, где меня называли «мальчик», а сейчас  она  - товарищ кассир.
 Ответила заведующая:
–Зарплата кассира восемьдесят пять рублей в месяц, но Катерина Дмитриевна – работник с большим опытом, и недавно  я перевела ее на должность старшего кассира с окладом в девяносто рублей. Закончишь школу – приходи, возьму на работу, если докажешь, что сейчас прав.
–Легко! Хотя работать иду на завод. Товарищ кассир, пожалуйста, покажите денежку, которую я вам дал.
–Да ради бога! Катя  со злостью швырнула мою мятую «бумагу» из кассового ящика на стойку кассы.
–Вот, смотрите, Галина Капитоновна, видите. Это месячная зарплата вашего кассира. Что, интересно, будут кушать этот месяц ее дети, о которых она нам говорила?  Заведующая все поняла мгновенно, а до Катерины доходило потихоньку.
Она переменилась в лице. Сначала покраснела, затем, побелела. Рот искривился, губы задрожали. Она стала тереть щеки руками, глаза снова заблестели и из них ручьем хлынули слезы. Она положила руки на кассовый аппарат и в голос зарыдала. Публика, с интересом наблюдавшая за разворачивающимся спектаклем, хотя, кажется еще и не все поняли интригу действия, но, похоже уже никуда не торопились, желая до конца насладиться бесплатным зрелищем.
–Что? Что там?  Кто видит, граждане объясните, что парень сказал, почему Катя  так  плачет? – Это уже Катина защитница пыталась протиснуться сквозь плотные ряды покупателей обступивших кассу со всех сторон.
– Все, граждане. Все. Концерт окончен. – Молодой человек был прав. Кассир ошиблась, и если бы  он этого не заметил или промолчал, в кассе могла случиться недостача больше, чем месячный оклад работника, и я была бы вынуждена высчитать эти деньги с нее, а значит, она бы осталась без зарплаты за этот месяц.Так что, Катерина выдай сдачу правильно, извинись перед покупателем и спроси, как ты можешь его отблагодарить за честность.
 Кассирша, сквозь слезы заулыбалась и, всхлипывая, сглатывая подступавшие к горлу комки, попыталась что-то сказать, но только сильнее заревела, выскочила из кассы и бегом бросилась куда-то вглубь магазина.
Заведующая тут же села на ее место, отсчитала мне из ящика несколько купюр: «пятерку», «треху» и рубль, присовокупила к этому мелочь, которая уже лежала  на стойке отдала это все мне вместе с чеком и тихонько сказала:
–Иди, парень, получай в отделе товар. А как будет свободное время, заходи к нам, попьем чайку с чем-нибудь вкусненьким. Любишь ром-бабу? Или уже предпочитаешь по отдельности? – Она засмеялась своей шутке, смысл которой я, признаюсь, не сразу уловил и стала проворно нажимать на клавиши кассового аппарата, стараясь ликвидировать скопление покупателей.
 Я действительно потом несколько раз заглядывал в эту булочную, где ко мне весь небольшой персонал всегда был прекрасно расположен. Меня всегда угощали моими любимыми маленькими «Любительскими» тортиками из вафель-пралине, которые стоили, кажется, сорок пять копеек, продавались в небольших, картонных квадратных коробочках, примерно 15х15 сантиметров. Я даже помню рисунок на лицевой стороне коробки: Ростральные колонны коричневого цвета на оранжевом фоне. Позже эти тортики,  почему-то исчезли, и больше я их никогда не видел. А жаль.
 Что я еще помню. Да много всякого разного. Водку по два рубля 87 копеек – «Московскую» и по 3 рубля 07копеек – «Столичную», Мороженое «эскимо на палочке» по одиннадцать копеек, вафельные стаканчики пломбирные по тринадцать, а молочные по девять копеек. «Сахарные трубочки» по 15 копеек, фруктовые, мои любимые, – черносмородиновые и малиновые в картонных стаканчиках по семькопеек. Еще большие брикеты «ленинградского» в шоколаде, которые стоили двадцать две копейки. А в Москве продавалось необычное мороженое, которого не было у нас в Ленинграде, – большие цилиндры, усыпанные орехами и покрытые шоколадом. Они были вкусными, но очень жирными.
 Еще в памяти сохранились названия конфет, которые делали на фабрике Микояна в Выборгском районе и на Крупской на Боровой: «Антракт», «Золотая рыбка», «Белый лебедь», «Лакомка», «Цитрон». Сегодняшние конфеты на пальмовом масле я есть не могу.
 Помню пивные ларьки, один такой стоял некоторое время на Исполкомовской. прямо возле проходной «теплой» парадной. И, хотя пиво я тогда еще не пил, но в памяти отложилось, что большая кружка на пол-литра стоила двадцать две копейки, как и пачка папирос «Беломорканал», а маленькая, соответственно половину – одиннадцать.
 Ларек стоял прямо на газоне, под ногами была земля, поэтому после дождя перед ларьком образовывалось грязное месиво и подойти к нему так, чтобы не извозить ботинки и брюки становилось сложно. Мужики по этому поводу постоянно скандалили, ругали продавщицу Валю.  Валентине–блондинке с пышными формами, лет тридцати пяти-сорока, видимо. Надоело постоянно выслушивать эти претензии и она каким-то образом разжилась несколькими деревянными решетками, которые и настелила прямо на грязь. С этого момента ларек стал чрезвычайно притягательным для пацанов местом.Дело в том, что частенько поддавшие мужики, расплачиваясь за пиво мелочью, или , наоборот, принимая сдачу из Валиных рук, роняли монетку-другую. Монетка чаще всего в этом случае проваливалась между штакетинами и исчезала в грязи. Достать ее из-под решетки было делом трудоемким и грязным. Поэтому редко кто, действительно, начинал «золотодобычу». Чаще народ просто, выматерив Валю или себя самого,  в зависимости от того в каком направлении передавались деньги тут же забывал про потерю, которая становилась добычей дворовых пацанов. Каждый день, как только Валя закрывала ларек и уходила домой, непременно кто-нибудь из ребят появлялся там , аккуратно отодвигал в сторону настилы,  и с помощью какого-нибудь приспособления типа  большой вилки или дощечки с набитыми гвоздями старательно «боронил» пространство под настилами, выуживая оттуда все, что накопилось за день. Существовал даже договорной график, что позволяло избегать  «конфликта интересов»
 А еще я помню, как мы с отцом ходили на Обводный канал, где  сейчас автовокзал. Там  находился Предтеченский рынок, по названию улицы, которая сейчас называется, кажется,  улицей  Черняховского. Собственно, рынок – это так. На самом деле это была городская барахолка – рынок «блошиный». Отец, выполняя свое  давнее обещание, купил мне у какой-то тетки почти новенький офицерский планшет – полевую сумку-ташку  на длинном кожаном ремешке, с целлулоидным желтым, правда, с небольшой трещинкой, экраном внутри,  множеством удобных карманчиков для карандашей, резинок, циркуля, курвиметра  и прочей мелочи. Это был последний писк моды среди пацанов. Вместо осточертевшего портфеля – планшет! Да это же все завидовать будут! Я потом иногда забредал на эту барахолку, чтобы разжиться какой-нибудь новой записью музыки на костях, или, как её еще называли «на черепах» , «на рёбрах». это  была не признанная официально,  буржуазная, а значит, идеологически вредная подпольная музыка западных стилей. К таковым относились, в частности, песни великого Элвиса Пресли  и танцевальные  рок-н- роллы на «туберкулезных скелетах».
У подпольных звукозаписывающих студий были трудности с материалами для изготовления пластинок и, как ни странно, для этого хорошо подходили рентгеновские снимки. Музыку на них записывали электрорекордером .
Порой музыка «на костях» пользовалась большим спросом, чем выпущенная «Мелодией », так как купить многие записи было невозможно. А отлавливали и сажали как тех, кто производил эти пластинки, так и рентгенологов, которые незаконно продавали рентгеновскую пленку.  На этих пленках были записаны популярнейшие мелодии Армстронга , типа «Сент Луис блюз»,  «16 тонн» или «Вниз по реке», а кроме того Дюк Эллингтон , Бинг Кросби  или такие оглушительные "популярности" в джазе, как "Hello Dolly" или "Суки-падлы".
    История с последним названием довольна юмористична. Дело в том, что в этом шлягере Луи Армстронга под названием "Mack The Knife " ("Мэкки - Нож") есть слова( а точнее упоминается имя  музыканта SookieTaudry)которые на слух, при незнании английского,  воспринимаются очень чётко как два русских слова: "суки-падлы". Потому она и была известна  у нас больше под этим названием. Поскольку качество звучания на этих самодельных пластинках  зачастую было ужасным, то разобрать слова удавалось далеко не всегда. И отсюда появлялись приблизительные звуковые русскоязычные ассоциации типа "На столе стоит бутылка кока-кола, под столом сидит чувиха - попа гола...", а еще « В Истамбуле - Константинополе все стиляги громко топали…» или в ритме буги-вуги: "Здесь во вторник Ванька-дворник..." Кстати, буги – вуги  и еще «трясучка» появились раньше и были популярнее, более поздних рок-н-ролла, твиста, шейка и джайфа. Но были и доморощенные тексты, например, «Песня стиляг»:
Изба-читальня
Второй этаж.
Там буги-вуги,
Там твист и джаз.

Мы все за мир,
И мир за нас.
Кто против мира,
Получит в глаз.

Стиляга Робсон
Взял саксофон
И песнь о мире
Заводит он.

Москва, Калуга,
Лос-Анжелос
Объединились
В один колхоз.
Колхоз богатый -
Миллионер,
А председатель
Пенсионер.

В колхозе этом
Живет одна.
Во имя мира
Дает она.
В колхозе нашем
Есть бык Матвей,
Рога большие,
А... хвост длинней.
Доярка Мери
Дает рекорд:
За три недели
Седьмой аборт.

Колхозный сторож
Иван Кузьмич
Во имя мира
Пропил «Москвич».

Мы все — стиляги,
И мир за нас.
В защиту мира
Лабаем джаз.
 Потом, когда  случилась знаменитая   сорокадевятидневная история  с четырьмя солдатами на неуправляемой барже на Дальнем Востоке появился народный вариант – переделка песни Макса Фридмана  и Джеймса Майерса  «Rock Around the Clock»  — «Зиганшин – буги, Поплавский – рок, Крючковский съел второй сапог… Варим, варим мы гармонь, ведь от нее такая… сладость. Подтяжки съели и ремни, еле держатся штаны. И на тебе штаны, и на мне штаны. Не разберешь, где женщины, где мы».  Володя Высоцкий тоже отдал дань этим ребятам, ставшим героями не по своей воле. Я, пожалуй, целиком приведу это стихотворение, так как полагаю, что его знают немногие.
Суров же ты, климат охотский,-
Уже третий день ураган.
Встает у руля сам Крючковский,
На отдых - Федотов Иван.

Стихия реветь продолжала -
И Тихий шумел океан.
Зиганшин стоял у штурвала
И глаз ни на миг не смыкал.

Суровей, ужасней лишенья,
Ни лодки не видно, ни зги,-
И принято было решенье -
И начали есть сапоги.

Последнюю съели картошку,
Взглянули друг другу в глаза...
Когда ел Поплавский гармошку,
Крутая скатилась слеза.

Доедена банка консервов
И суп из картошки одной,-
Все меньше здоровья и нервов,
Все больше желанье домой.

Сердца продолжали работу,
Но реже становится стук,
Спокойный, но слабый Федотов
Глотал предпоследний каблук.

Лежали все четверо в лежку,
Ни лодки, ни крошки вокруг,
Зиганшин скрутил козью ножку
Слабевшими пальцами рук.

На службе он воин заправский,
И штурман заправский он тут.
Зиганшин, Крючковский, Поплавский -
Под палубой песни поют.

Зиганшин крепился, держался,
Бодрил, сам был бледный как тень,
И то, что сказать собирался,
Сказал лишь на следующий день.

«Друзья!..» Через час: «Дорогие!..»
"Ребята!»- Еще через час.-
«Ведь нас не сломила стихия,
Так голод ли сломит ли нас!

Забудем про пищу - чего там!-
А вспомним про наш взвод солдат...»
«Узнать бы,- стал бредить Федотов,-
Что у нас в части едят?»

И вдруг: не мираж ли, не миф ли -
Какое-то судно идет!
К биноклю все сразу приникли,
А с судна летел вертолет.

...Окончены все переплеты -
Вновь служат,- что, взял, океан?!-
Крючковский, Поплавский, Федотов,
 И с ними Зиганшин Аслан.
Я до сих пор не могу для себя решить, кем считать ребят – героями или же жертвами случая. Они все получили по «Красной звезде» и часы от Малиновского – министра обороны. Побывали в Штатах, где им вручили по сто долларов и ключи от Сан-Франциско.
 Еще я помню появившуюся в это время считалку, услышанную от младшей сестры моего одноклассника: «Юрий — Гагарин, Зиганшин — татарин, Герман — Титов, Никита — Хрущёв». Ну, блин, и память же!
 Еще на  барахолке можно было прикупить стильные вещи из разряда «прикид для стиляги». Ну, брюки-дудочки обычно без больших проблем делали сами. Кто был при деньгах, отдавали на перешив в ателье или частной портнихе, а те, кому это было не по карману,  поступали проще:  выворачиваешь брюки наизнанку, проводишь мелом по внутреннему шву на конус, прошиваешь на машинке или даже вручную по белому следу, затем отрезаешь получившийся клин. Все: брюки-дудочки после утюжки были готовы!  Некоторые особо продвинутые «чуваки» зауживали штанины до такой степени, что надеть было можно, только предварительно намылив ноги. Правда, эта мода длилась не очень долго и сменилась полной противоположностью, когда появились «клеша». Ширина брюк стала неуклонно и бесконечно увеличиваться. У меня, например, были  летние серые брючата из  какой-то тонкой и легкой ткани, ширина которых внизу была 38 сантиметров. Но это был не предел. Доходило до полуметра. Клеши, что называется, «мели асфальт», как в известной в то время песне «В Кейптаунском порту» или «Жанетта»  До колена еще все было как-то более менее прилично. А затем книзу брюки резко расставлялись клиньями. Особым шиком считалось  что-нибудь нашить на эту вставку – пуговицы, особенно бельевые, как на наволочках, иногда штрипки, как на  солдатских кальсонах. А однажды на танцах в Бабкином садике на Щемиловке появился чувачок, у которого на каждой  штанине светились  по три маленьких лампочки от карманного фонарика разных цветов. Видимо, где-то в карманах была спрятана батарейка, от которой скрытно, внутри штанины шли провода. Это было круто!
 Клифт, то есть пиджак самому не сшить. Это уже к маме надо подлизываться. А она такой моды не одобряла, ей ни клетчатые, ни яркие пиджаки, хоть убей, не нравились. Поэтому я смог таким обзавестись только в девятом классе, когда уже стал зарабатывать самостоятельно, работая на заводе.
Для полного прикида были еще необходимы яркая рубашка, желательно с пальмами, обезьянами или абстрактными рисунками. Я такую приобрел тоже на толкучке на Обводном, вероятно, самопальную, но зато вместе с таким же модным галстуком, которому завидовали и более старшие ребята. На  ярко-зеленом галстуке была не только пальма. Но еще и под этой пальмой сидела мулатка в мини-бикини с невообразимых размеров грудями. Галстук этот я старательно прятал от домашних и надевал исключительно, выйдя из дома, иначе был бы большой скандал. Еще одним непременным предметом гардероба являлись туфли  или «шузы» на «манной каше», проще на высокой и обязательно белой или, в крайнем случае,  желтой подошве. Чем выше, тем лучше. Этот вопрос решился довольно просто. На Перекупном переулке, рядом с нашим гаражом в большом деревянном строении, похожем на сарай, работал знакомый сапожник ассириец-Атра, что означало, как он говорил, Родина. Поскольку мы с ним фактически делили одно гаражное место, то он мне в порядке, дружбы достал и наклеил на мои «скороходовские»  полуботинки за девять рублей толстую дополнительную подошву из белой микропористой резины и даже нарезал на ней волны, сделав не плоской, а ребристой.  Дополняли наряд белые носки, которые должны были непременно виднеться из-под брюк. Не могу сказать, что все это было красиво, а  на мой сегодняшний взгляд, скорее, это – уродство, но тогда мне так не казалось. Главное – это было модно, клево и  круто!
Сейчас на месте барахолки городской  автобусный вокзал. От того времени сохранилась,  кажется, только необычной ребристой формы дымовая труба справа от автовокзала, если смотреть от Обводного канала. Я перестал ходить туда за покупками после того, как однажды меня внаглую «кинули» с пленками. Я купил какую-то новую   песню, но когда стал дома проигрывать, обнаружил на пленке только пять минут отборного мата вообще без музыки. Найти продавца не удалось, но после этого я перестал вообще покупать «туберкулезную» музыку. Сейчас – это ностальгические воспоминания, о которых, вероятно, узнать  скоро будет не от кого.
Надо же, сколько всего я помню! Несмотря на уйму прошедших лет. Вот только о девочке Вале, фактически ставшей толчком для  всех этих событий, согласившись покататься со мной на катке в «таборе», а потом позволившей долго целовать себя в подъезде ее дома на Таврической улице, совсем рядом с садом,  у меня кроме имени, да тактильных ощущений  на губах и в  пальцах ничего не сохранилось. Даже лица не помню.  Странная  это штука – память!
 



–