Арабески эссенские

                Арабески эссенские

Первая
                Утренний звон

Октябрьское  утро. За окном то слабеющий, то нарастающий шум, издаваемый кронами деревьев под порывами дующего второй день ветра. Если прислушаться,  то можно услышать и дребедень дождя. Напольные часы пробили девять. И тут  же зазвучал колокол  в соседской кирхе. Она виднеется в просветах стволов и листвы своим красным кирпичом и высокими витражными окнами. Звон частый и торопливый, нервно-будоражащий и звонко-дребезжащий: биммм–биммм-биммм. Затем к нему присоединяется другой колокол. Однако его  звон  мерный, неторопливый, с задержкой, басовитый и вдумчивый: баааммм, баааммм, баааммм.  Несколько минут длится их диалог, заполняя пространство то ли призывом к чему-то срочному, то ли напоминанием о чём-то важном. Это тревожно-благостную атмосферу вдруг взламывают детские голоса, крики, пронзительные возгласы и вопли.  По тротуару в сторону кирхи идут учащиеся из близнаходящейся гимназии. Числом около сотни в разноцветье капюшонов, плащей, курток, зонтов и рюкзаков. Их ведут на урок  по изучению религии, на котором местный пастор сначала вместе с ними в сопровождении клавесина споёт несколько псалмов, затем прочитает проповедь, переходящую в беседу о ценностях христианского учения. Затем, в заключении, все месте послушают органную мессу. Но это всё ещё им предстоит. А пока над головами спешащих детей и их наставников   дуэт колоколов настойчиво уверяет, что время для общения с религиозными таинствами  важно для всех, невзирая на возраст. Вот, однако, суетливый сотоварищ издал последний  пронзительный звуковой всплеск, а его собрат потом ещё пару раз с чувством  басовито вписался  в панораму улиц и затих. Но ещё некоторое время можно было  слышать его слабеющий звон: БАААААМ. И вновь только ветер и шум листвы. Двери кирхи закрылись. А за ними, если к ним подойти поближе, слышатся стройные и звонкие детские голоса, хором выводящие незамысловатую мелодию псалма. На улице никакого движения и суеты. Лишь дождь неторопливо омывает  фасады строений, решётчатые заборы  дороги  и пешеходные дорожки вдоль них. Свежо и прохладно.  Осень.

Вторая
                Трио

Пешеходка, что ведёт начало от главного железнодорожного вокзала, в очередной раз преобразилась. То тут, то там появились плоскодонные  разноцветные  разноформенные конструкции, заполненные землёй. На этих своеобразных клумбах высадили разнообразные цветы. Но особенно притягивали те их них, в которых буйно росли полевые и луговые травы. А на плитке были нанесены краской  зелёные полосы, разной длинны и ширины. Все вместе означало, что город вступил в соревнование с другими своими собратьями на звание самого зелёного европейского поселения. Всё это, конечно, развлекало и радовало глаз. Но я, как всегда, искал глазами его, хотя ещё раньше вслушивался, звучит ли его скрипка. Речь идёт о нём, пожилом еврее, неизменно играющем на этой многолюдной улице, полной магазинов, бутиков, кафе и открытых веранд. Неказистый, в неизменном тёмном костюме, склонивши полуоблысевшую голову к грифу своей кормилицы. Густые седоватые брови, чуть обвисшие щёки, с носом, указывающим на его родство с древними семитами, губы с рельефно опущенными вниз углами – всё вместе выражало мировую скорбь независимо от характера исполняемой музыки. Но его глаза жили отдельной жизнью. Они наполнялись энергией и чувством той музыки, которая возникала под пальцами этого музыканта. Он завидев меня, тут же бросал выводимую мелодию, и тут же начинал исполнять «Размышления» Массне. Дело в том, что как-то я  приписал  одну из пьес Шопена Масне, сказав к тому, что его «Размышление». С тех пор, завидев меня, он тут же мне напоминал: вот это Массне, вот это его «Размышление». Я обычно подхожу к нему, мы некоторое время болтаем о том, о сём. Но главное состоит в чувстве: мы живы и здоровы, и у нас всё в порядке. Я медленно отхожу от него, а вслед мне  он с завидной постоянностью исполняет «Марш энтузиастов» И. Дунаевского. Кстати, моё знакомство с ним началась с того, что, как-то прогуливаясь по пешеходке, я вдруг услышал пронзительную набатную мелодию «Священной  войны» А. Александрова И тут же вспомнились эти эпохальные строки:
    Вставай, страна огромная,
    Вставай на смертный бой
    С фашистской силой тёмною,
    С проклятою ордой.                /В. Лебедев-Кумач./
 Я подошёл к нему и поинтересовался, чем вызвано исполнение такой музыки в немецком городе и для немецких его жителей в основном. На что он заявил:
- Не подают, гады. Просто ни копья.
Я глянул в раскрытый футляр, и, действительно, в нём лежала только  одинокая монета достоинством в пятьдесят центов. И тут я спросил его, знает ли он первоначального автора слов этой песни. Он, как бы презрительно отмахиваясь от моей наглости, сказал, что в его  время даже первоклассники знали, что это Лебедев-Кумач. Но когда я ему поведал, что в 1916 году учитель литературы из Рыбинска А. Боде  написал основной корпус этого стихотворения, и привёл по памяти следующие строки из него:
Вставай, страна огромная
Вставай на смертный бой
С германской силой тёмною,
С Тевтонскую ордой, -
мой знакомый заявил, что он тем более прав, напоминая потокам тевтонцев события из истории их предков.
  Через пару сотен метров, когда звуки скрипки уже поглотил городской шум, стал слышен мелодичный переливчатый свист. А ещё через некоторое время стало понятно, что ему аккомпанирует гитара. В этот раз удивительный дуэт исполнял популярную  песню А. Ботчелли «O Sole mio“:

 
Ma n'atu sole
cchiu bello, oje ne'.
O sole mio
sta 'nfronte a te!
O sole
O sole mio
sta 'nfronte a te!
sta 'nfronte a te!

 Но это другое солнце
то более красивое,
моё солнце,
оно отражается в тебе.
Солнце,
моё солнце,
оно отражается в тебе!
оно отражается в тебе!

 

Однако свистел и  играл на инструменте  один и тот человек. Явно итальянец, средних лет. Черноволосый, с тяжёлыми чертами лица. Изношенные джинсы и маечка с изображением Че Гевары  органично вписывали  музыканта в атмосферу улицы. Но больше всего привлекала одна его особенность: он мог свистеть, играть на гитаре и улыбаться одновременно. Причём на оливковом лице  улыбалось всё: рот, глаза, щёки. Певец просто излучал свет радости и торжества бытия. И предавался этому истово и самозабвенно. Рулады его свиста, переборы гитары, то энергичные, то элегичные, свет его улыбки ещё некоторое время были спутниками прохожих в их дальнейшей прогулке.
   Пока не вмешивался он. Напористый и жёсткий  афроамериканский свинг Savoy Style. Сидя на асфальте и вытянув   длинные ноги, прислонившись спиной к витрине магазина, заполненной разноцветной и разнофасонной обувью, закатив глаза и сверкая белками глаз, молодой негр заполнял окрестность низким рокочущим  тембром, украшенным множеством чарующих мелизмов. Голос и звуки банджо сплелись в едином страстном порыве.  Его волны, то вздымаясь, то опадая, устремлялись вдоль улицы, насыщая тела прохожих энергией ритма, потребностью подчиниться ему и тут же начинать  выделывать руками и ногами замысловатые движения. Во всяком случае, многие, уходя далее, всё ещё продолжали взмахивать руками и покачивать туловищем в такт  неутомимой свинговой мелодии.



Третья

                Водопой

Площадь перед  вековым зданием гостинцы неожиданно прорезали двумя траншеями. После того как миникопатель управился с заданием, спорые на работу монтажники зачем-то в них заложили трубы, а подоспевшие дорожники за световой день  засыпали эти длинные прорези и положили сверху плитку, вмонтировав в неё местами решетчатую несколько метровую металлическую рамку, в которой  примерно через тридцать сантиметров торчали  бронзовые соски.  На следующее утро  пешеходы старательно обходили невесть откуда взявшиеся фонтанчики, в которых вода  игриво взлетала на десяток сантиметров, образовывая изящную запятую, и падала, исчезая в отверстиях решётки.  Трудно утверждать, что эта новина прибавила  нечто  своеобразию площади. Находясь там, где-то ниже колен спешащих горожан, она бы мало эффектна. Разве представляла интерес в пустынное время, когда, куда не кинь глаз, нигде не было многоножья толпы. Ночь, площадь, огни фонарей и яркая матовость окон гостиницы и  ни души. Лишь мерцание отражённого света во взлетающих и падающих струйках этих простеньких фонтанов-невеличек.
 Но кому точно по душе пришла данная затея градоустроителей - были собаки. Им  их владельцы, отпустив поводок по длиннее, разрешали тут испить воды. Забавно было наблюдать, как, высунув красно-розовые языки, они пытались уловить падающую воду. Наиболее смышлёные особи хватали пастью запятую на вершинках струй, тут  же захлёбывались, отскакивали, отряхивались, приходили в себя, нацеливаясь на очередную запятую,  затем остервенело вновь бросались в атаку с уже открытой пастью. Их неутомимости  в этом противостоянии можно было только позавидовать. И если в этом представлении участвовало две-три  собаки, то они собирали  зевак, которые просто «тащились» от этих всех прыжков и уловок, нервного лая и забавных выражений  морд  раззадоренных  собак.

Четвёртая
 
                Guten Tag

 Погожие деньки осеннего преддверия радуют многим. И последними продолжительными ласками солнечного тепла,  и неожиданной прозрачностью воздуха, и уже начавшимся, но ещё редким листопадом, когда глаз ещё успевает отслеживать падение отдельных листьев вплоть до их последнего успокоения на земной поверхности. И возникшим конфликтом в людской одежде: летняя полуобнажённость и осенняя укрытость в куртки и  полуплащи, многоцветие  лета и  осенняя блеклость, серость и тусклость. Хотя первая ещё побеждала с некоторым преимуществом. Правда, в основном из-за упрямства и стойкости молодости. Медленно фланируя вдоль немноголюдной аллеи, я их заметил на значительном расстоянии. Виной тому был достаточно шумный разговор, который вела эта троица, сидя на скамейке.  Мужчины средних лет, неказисто одетые: потёртые джинсы, маечки с какими-то слоганами, кепи с повернутыми на затылок козырьками и неизменная полуспортивная обувка. Лица, изрядно подпорченные временем и пристрастием к спиртному: морщинистые, с мелкими чертами и небритостью, были обыкновенными в своей неказистости. Сидящие оживлённо жестикулировали, то и дело прикладываясь к бутылке пива. У каждого у ног находился пакет, в котором, наверняка, были пустые и ещё наполненные бутылки  хмельным удовольствием. Заметив, наверное, мой пристальный взгляд в её сторону, троица замолчала, бутылки замерли на коленях. Когда я поравнялся с ними, средний из них неожиданно для меня приветливо мне улыбнулся и сказал: «Guten Tag». И все трое вдруг просто вперились в меня глазами. Они явно чего-то ожидали. Я улыбнулсяи произнёс ответное «Guten Tag». И тут же вмиг их лица просияли в открытой жизнерадостной улыбке. Бутылки взметнулись к запрокинутым ртам, и полилась желанная влага вовнутрь их тел. Праздник жизни продолжался. Но он длился не только у них. Я, удаляясь от этой компании, уходил согретый не только теплом августовского солнца, но и неожиданным для меня человеческим радушием. Наше одиночество в этом мире весьма и весьма условно.