Нечаянная страсть

               
         

     Семеныч уже меня  ждал. Стояла полная, румяная перед рассветом луна, и приятеля, вольготно растянувшегося на моем излюбленном  взлобочке над озером, я углядел издалека.
     Спускаясь с насыпи заброшенной узкоколейки, я- в который раз!- будто Фома неверующий, прижимал ладонь к левому набедренному карману своих камуфлированных штанов. Лакомство для Семеныча- слегка присоленный кусочек свежего сала с нежно-розовыми прожилками – было на месте.
      - Привет, братан! Рыбалку сегодня гарантируешь?
Семеныч, на суше неповоротливый рыжевато – коричневый валенок с ушами, фыркнул, подковылял ко мне  и ткнулся носом в сапог. Чего, мол, пустопорожними звуками воздух сотрясаешь? Когда я тебя без рыбки оставлял? Гони – ка давай гостинец, да  за дело принимайся. Говорливый дюже, понимаешь…
       Я разматывал леску, Семеныч поглощал сало, похрюкивая от удовольствия, а над нами вечной загадкой перемигивались звезды, унося в бесконечность свой холодный животворящий свет. Может, через невообразимые миллионы и миллиарды лет, через абсолютное забвение  вернется этот свет на землю. Вернется и возродит нас с Семенычем снова вот прямо  здесь, на любимом нашем месте – пригорочке у озера Глинка. И отроет Семеныч под берегом сочный сладкий корешок, а я настебаю полтора-два десятка карасиков с ладошку, а то и покрупнее. Семеныч плюхнется в воду и торпедой рванет к восточному берегу, где в тростнике у него родная нора, а я с хорошей добычей тоже пойду на восток, навстречу умытому утреннему солнышку.
     Там, за бывшей узкоколейкой, за двумя нитками большой Московско- Курской железной дороги, за вагоноремонтным депо, за автострадой наш огромный девятиэтажный дом – « китайская стена», а в нем наша уютная квартирка, наш уголок, наш крохотный мир. И меня, как и вчера, как и сегодня, и через миллиард лет будут поджидать мои любимые жена и сын и умная кошка Люська… Звезды перемигиваются: верь, верь!
     Клюнуло! Поплавка на воде еще и не видно, а чувствую – клюнуло! И  Семеныч встрепенулся, а уж это – верный признак! Подсекаю легонько, тяну. Кончик удочки сгибается в полукруг. Карасик? Или карась? Нет, карасище! По местным прикидкам точно карасище! Около килограмма. Жаль, мужики не видят. Начнут подползать потихоньку через сорок-пятьдесят минут, когда совсем рассветет. Будут подначивать: с вечера, дескать, на базаре купил, а теперь лапшу нам вешаешь на уши…
     Я-то всегда прихожу за час до рассвета. Хоть и боязно маленько в темнотище мимо пригородных свалок, да по глухим овражкам- буеракам, да по шпалам, да по раскустившимся посадкам, а предрассветный час на утренней зорьке того стоит! Это такое наслаждение, что и словами не передать. Поплавка, говорю, не видно, леска провисает свободно, вибрация на удилище, естественно, не передается. Полная тишина, и вдруг – хлоп! – в мгновение  все нутро сладострастно вздрагивает, рука с удочкой сама по себе, без участия мозга, делает плавную подсечку. Есть!
     Семеныч, в природе, до знакомства со мной то есть, исключительно травоядный, доел сало, еще раз в благодарность ткнулся в мой сапог и поковылял к воде в сторонку от моего места, чтобы, значит, рыбку не распугать. А у меня опять клюнуло. Второй карась оказался, ежели на глазок, малость покрупнее прежнего. Ну, теперь-то друзья на мне от души оторвутся. Это уж точно!
     Луна незаметно укатилась на запад и сгинула где-то  за кладбищем дураков. Там, за кладбищем, километрах  в пяти от нашего озера, в деревне Прудное, тоже хорошо берутся карасики. Желтые, породистые, настоящие золотые рыбки. И огольцы, шпана водяная, целыми стайками кидаются на крючок, отпихивая друг друга и баламутя воду под самым берегом. Солидные такие огольцы, толстенькие, что твои шпикачки…
     Прудное издавна славится своими рукотворными водоемами.   Их в деревне пять, расположенных каскадом. Граф Байцуров, знакомый и приятель Льва Николаевича Толстого, устраивал их еще в середине девятнадцатого века, да так умно все продумал, что до сей поры пруды эти  без очистки обходятся. В бывшей  графской усадьбе ютится теперь психоневрологический интернат. Отсюда укоренившееся в народе прозвание старинного деревенского кладбища. Обидное, может, прозвание, однако, стало быть, из песни слово не выкинешь. Когда-нибудь я, возможно, расскажу о постояльцах данного богоугодного заведения. Эх, вот возьму, да и расскажу! Любезны они мне, «дурачки» те, по сравнению с иными умниками-разумниками…
     Пора бы уже и Владимиру Ивановичу, бывшему шахтеру и шоферу появиться. Что-то припаздывает добродушный наш философ-поисковик. Хотя нет, слышу, идет.
     Потрескивают кусты в рощице, охватывающей озеро с юго-востока. Обычно крадучись ходит Иванович, бесшумно, а нынче по кустам шарахается, не вписывается в тропинку. Значит, вчера под вечер принял на грудь малость лишку. Вообще-то он этим делом  особо не грешит (жена у него, Надежда Петровна, математику преподает: семейные денежки считать и в руках держать умеет), а тут, видать, разжился где-то на стороне. Поисковик, одним словом. А двумя - санитар  природы.
      - Ты это… блин… Алексеевич! Как говорится… привет…это …собрату!
      - Ага!… - кричащим шепотом отзываюсь я и в этот момент выхватываю из воды здоровенного карася. Удилище гнется дугой, пружинит, карась на леске описывает в воздухе круг и смачно шлепает Ивановича прямо в лоб. Мой друг  с  полного роста столбом валится в траву, скрещивает артритные пальцы в замок, закатывает  мутные с похмелья глаза и выдавливает из себя отрешенно:
      - Летательный исход…
     Оглушительным хохотом я вконец распугиваю первозданную тишину и  сквозь судорожные  колики в боках с натугой вопрошаю:
      - Как-к-кой исход?
      - Чего тебе?.. А… это ж надо! Рыбой… по морде… Кого?.. Раскрепощенного пролетария… Юного пенсионера,..  страдающего от женской тирании… - Иванович тяжко вздыхает: - Летательный, говорю, исход. Когда душа от требухи  отлетает. Понял? Капут, по-нашему! Совсем ты по уши деревянный,.. Все, отловился! Без «раиски» теперь и не встать…
     Вот прохиндей! Выдал , видите ли, тираду. Знает, что у меня, непьющего, фляжечка двухсотграммовая имеется. На всякий «пожарный». Со спиртом. Чистым. Медицинским. За последний месяц не мытьем так катаньем умудряется в третий раз выклянчить… Придется, блин, «лечить» травмированного карасем, а то будет валяться под ногами. До посинения…
                Х     Х    Х
     Карась - рыба манерная. Вчера, неделю назад он, скажем, брал на перловку, а нынче ему непременно червяка подавай. Поначалу-то я и таскал с собой разные насадки, а потом приноровился. Вместо одного прицепил на поводок два крючка. Который с длинным цевьем – червяка насаживаю, с коротким – хлебушек. Клюй на выбор!
     А как он клюет – сплошное удовольствие! Поплавок стоит на воде будто привязанный и вдруг шелохнется раз, другой, третий и снова замрет. Вот опять принимается приплясывать ( и ты вместе с ним). Не выдерживаешь, подсекаешь. Пусто! А уж когда притопит поплавок до половины да поведет в сторону, этот карась твой!  Стало быть, кто кого перетерпит. Будешь торопыжничать, нервы себе изводить, с пустым садочком домой уйдешь. Уважаю я карася.
     А вот ротана мне немножечко даже жалко. Это тоже рыбка такая. Загадочная. Откуда она взялась в наших пригородных озерцах, прудах и прудиках, в больших лужах, напрочь пересыхающих   к середине лета, уму непостижимо. Взялась! И расплодилась в неимоверных количествах. Одни говорят,  с Амура ее завезли, другие – аквариумная, мол, рыбка, декоративная. Надоела кому-то, он ее и выплеснул в ближайший прудок. Версий, короче, навалом, а толком никто не знает.
     Ротан  бестолковый, жадный и всеядный. Насадку хватает сходу и намертво. Поплавок в мгновение ока ныряет под воду и на поверхность уже не выскакивает. Это ротан! Насадку заглатывает вместе с крючком. Если у вас два крючка, он запросто схарчит оба. Замучаешься их потом вытаскивать. Может от жадности на грузильце повиснуть. Уцепится, пасть мертвой хваткой сомкнет и болтается, пока его по затылку щелчком не стукнешь. Потеха.
     Рыбка эта в основном мелкая, но бывают особи до килограмма, а то и больше. Жрет, как я уже сказал, все подряд: водоросли, головастиков, жучков, стрекоз, хлеб, вату, кусочки тряпок, обрывки целлофана. Жрет себе подобных. Вытащишь, бывает, ротана покрупней, а у него из пасти хвост другого ротанчика торчит. На карасей, бандюга, нападает. Ежели проглотить не в силах, то хвост или плавник откусить – запросто!
     Краем глаза замечаю резкий нырок поплавка у Владимира Ивановича. Хочу крикнуть, чтобы не спал, но не успеваю. Иванович глотнул из моей фляжечки ровно половину неразбавленного спирта, растормозился, завеселел, а потому реакция у него сейчас отменная, юному  пионеру-тимуровцу под стать.
      - Гляди, Алексеич! Вот это, блин, ротан! Бармалей!- заходится мой тезка в восторге. – Вот так, блин, козява! Ногу отшибешь!..
               
     Кладу удочку на подставку, бегу. Действительно, ротанище! Килограмм не килограмм, но около того. Страхолюдный такой. Рачьи выпуклые черные глазенки кучкой на затылке, несоразмерно огромная пасть чемоданом, широченные прямоугольные жабры, смахивающие на кожистые складки летающих заморских ящериц – агав, полосато-пятнистое тело грязного окраса, закругленный вроде диска циркулярной пилы хвостовой плавник. Моя жена, к примеру, боится разделывать ротанов, даже мелких, чьи уродства не столь заметны. Приходится этим делом мне самому заниматься.
     -Внучка будет довольна, - радуется Иванович. – Любит эту пакость с картошечкой жареной.
     Насчет «пакости»- это он зря. Конечно, с карасем ротана не сравнить, ибо слаще карасика рыбки на планете не существует, а и ротан – не сбоку припека. Мясо у него белоснежное, мягкое. Карась костистый, ротанчик, не считая хребта, бескостный.
     -Разблажился…- чуток ревниво отзываюсь я на восторги друга, - Забрасывай, давай, пока клюет…
     Иду на свое место. Поплавок бисерно скачет вверх-вниз. Это еще что за зверь? Срываюсь бегом к удочке, едва не падаю носом в землю, хватаюсь за удилище, рывком, без подсечки, выбрасываю снасть на берег. Блин малиновый! Верхоплавка, или селявка, или «иваси», как ее подковыристо окрестили местные пацаны. Чуть покрупнее крючка, на котором она висит.
Иванович, подкравшись со спины, ехидно хихикает:
     -Пупок не развязался? Такую-то акулу тащить…
     -Законом не возбраняется, - еле слышно доносится тихий, спокойный голос из-за прибрежных кустиков метрах в десяти слева от нас.
     - Во! – переключается Иванович.- Лазутчик! Ты что, на помеле прилетел?
     -А вот это совершенно неправомерное предположение, бросающее тень на доброе имя законопослушного гражданина. С обвинительным, так сказать, уклоном  в сторону государственной измены и связей с потусторонними силами…- появляется из-за кустиков наш  Владимир Вячеславович, хронический юрист-правовед и законченный рыболов.
     - Я тут, господа мои, пришел себе спокойно, не нарушая, согласно Конституции РФ, вашего священного права на отдых и самоопределение. Пытался, конечно, как интеллигентный человек, поприветствовать вас, однако вы в означенный момент исполняли танец живота над банальной рыбешкой, пойманной совершенно случайно глубокоуважаемым Владимиром Ивановичем, и, естественно, не обратили ни малейшего внимания на вашего младшего собрата. А вообще сам ты, старый хрыч, на помеле летаешь! Везет же ушастым, а…
     -Многия знания – многия печали…- с глубокомысленным выражением на небритой с неделю физиономии изрекает в ответ Иванович. – Интеллигент, блин… Крючкотвор! Давай на спор, хрен ты когда такого поймаешь!
     Побиться об заклад они не успевают, что и спасает Ивановича от проигрыша.
     Тренькает колокольчик на суперудочке Вячеславовича. Он не спеша направляется к своему месту (чего торопиться: крючок у него японский, с двумя раздвижными жалами – клюнул – не сорвешься), включает электромоторчик американской безынерционной катушки и вытаскивает вовсе уж огромного ротана. Таких я еще не видел!
     Огорчиться как следует не успеваю. Мой поплавок резко, без нырка, повело в сторону и к берегу. Еще один карась! Длиной в полметра, никак не меньше! Ну, может, чуть-чуть поменьше. Но только самую чуточку. Примерно наполовину…
                Х       Х        Х
     - Алексеевич! – снова отвлекает меня от корыстной рыбацкой радости Владимир Иванович. – У тебя глаза помоложе. Глянь-ка, это не доктор там, на дороге, во все стороны рассыпается? – и сам же определяет: -
Точно! Еще один дохляк по холодку сквозит.
     Мы, все четверо, мужики поджарые, жилистые, костистые, среднего (и пониже) роста. Мы из того поколения, которое серые макароны по карточкам получало. Полкило в месяц на голову.
     Бабушка моя Татьяна  те несусветные макароны в подсоленной горячей воде распаривала, толкла, мяла и на праздники пекла блины. Обалденно вкусные! Мы возрастали на щах с пережаркой луковой и картохах с кареглазкой (килька соленая по 27 коп. за кг). Вполне приличные мужики получились. Живучие.
     Доктор наш вечно «рассыпается». Это Иванович в точку подметил. Доктор медицинских наук, изобретатель, первооткрыватель, автор множества печатных трудов. В придачу еще и врач-психиатр. В общем, классический ученый-растяпа, мало приспособленный к прозе жизни. Вон, блин, семенит по грунтовке, загребая ногами пыль и часто оглядываясь назад, будто за ним его пациенты гонятся. Под мышкой слева удочка, которую мы ему соорудили артельно, справа кожаный дипломат с серебряной монограммой (ручка у него часто отлетает), в одной руке бидончик под рыбу, в другой пластиковое ведерко. На нем Владимир Яковлевич сидит во время рыбалки…
     Ага! Сейчас что-нибудь уронит. Так и есть! Выскользнула и шлепнулась в пыль удочка, за ней, понятное дело, чемоданчик, покатилось в траву ведерко. «Посыпался», короче, наш доктор.
     Яковлевич мой давний и закадычный друг. По жизни друг. Рассеянность непостижимым образом уживается в нем с кучей всяческих талантов. Может починить любую аппаратуру, собрать из непонятно чего сложнейший прибор, даже построить сарай! Вылечить может от любой болячки. Не может главного: постоять за себя и рыбачить, как все более-менее нормальные люди.
     А вот вам и очередное подтверждение. Первым делом доктор обходит всех нас, пожимая каждому руку. Молча. Быстро. Суетливо. Вприпрыжку возвращается на свое место. Там, на западном берегу озерца, обычно ловят только новички. Берег круто обрывистый, голый, насквозь продуваемый всеми мыслимыми ветрами. До воды около трех метров. Поклевка там, правда, за редким исключением, солидная, уловистая, но только для настырного рыболова, основательного и бесконечно терпеливого. Если до восхода высидишь ли, выстоишь, продрогнув, как выражается Иванович, до сокровенных глубин организма, то появившееся из-за рощи солнышко принимается яро слепить глаза. Вода бликует: никакие защитные очки не помогают. А поплавок и вовсе не углядишь, когда надо. Маета…
     Владимир Яковлевич ставит ведерко донышком на травку, садится, елозит от неудобства, встает, задумчиво глядит вдаль. Проваливается он каждый раз в это свое ведерко, но такой уж у него ритуал. Вот, наконец, перевернул «стульчик»  донышком вверх, уселся, взгромоздил на колени дипломат. С  абсолютной точностью  знаю, что у Яковлевича загружено в этом чемоданчике. Изобретенный им прибор с миниатюрным аккумулятором (его же изобретение) для поиска и стимуляции биологически активных точек (БАТ) на теле человека, «совковая» канцелярская папка с линялыми розовыми тесемками, набитая отпечатанными на паршивой пишущей машинке «Олимпия», с западающими буквами «г» и «ж», очередными изысканиями и мыслями доктора, компактная аптечка первой помощи (на случай недомогания либо травмирования кого-нибудь из нас, грешных, или любого встречного), головка чеснока, три луковицы, несколько сырых картофелин и пара бутербродов с неизменными соево-целлюлозными сосисками. Иванович говорит, такими сосисками Запад специально русского мужика выхолащивает, рождаемость снижает.
     Неразобранная телескопическая удочка доктора, естественно для него, остается сиротливо лежать обочь ведерка. Мгновение, и Владимир Яковлевич уже что-то правит на вынутых из папки листах.
     - Ловить-то авторучкой будешь? – ехидничает Иванович, подмигивая мне лукаво.
     Доктор поднимает голову от своей писанины, щурится на уже пробивающие листву солнечные лучики, хлопает себя ладошкой по лбу и ванькой-встанькой подхватывается с ведерка. Чемодан, папка, рукопись валятся ему под ноги. Доктор дергается вперед, пытаясь догнать на лету свое хозяйство, спотыкается о злополучный чемоданчик, подаренный ему европейскими коллегами, и плашмя обрушивается в воду.
      - Что у вас там за шум несанкционированный такой? – вопрошает из-за кустов наш правовед.
      - Яковлевич пузом рыбу глушит! – прыскает в кулак Владимир Иванович. – Неправомерные действия совершает, браконьер.  Аки тать в нощи… Как думаете, мужики, будем спасать элиту нации или пускай свершится правосудие?
     Спасать «элиту» не пришлось. Не до него вдруг стало. Да и глубина невелика, еле пупок прикрывает… А у Ивановича снова клюнуло. Он поднимается с огромного булыжника, который приволок с узколейки еще по весне, и в этот миг перед его носом из-под воды выскакивает и с пушечным громом шлепается обратно мой приятель Семеныч. От неожиданности Владимир Иванович теряет равновесие и снова садится на свой булыжник. Прикладывается, видимо, от всей души, ибо тут же вскакивает, держась обеими руками за ягодицы, и принимается вопить:
      - Крыса мордатая! Выродок буржуйский! Ты чего вытворяешь?
      - Не бери в голову! – откликаюсь я. – И животного не обижай! Все это семечки!..
      - Тебе, блин, семечки! А у меня, кажись, клапан сорвало! Начну, вот, ой-ой-ой, ароматы пускать бесконтрольно, бабка из дому выгонит… Уйми лучше империалиста своего нерусского.
      - Почему нерусского?
      - Из Америки же завезен, паразит!
      - Из Канады.
      - Ох, грамотный ты дюже, как я погляжу. Канада эта твоя под Москвой, что ли, приткнута…
                Х        Х      Х
Семеныч – ондатра, вернее, ондатр. Когда он впервые вылез  из воды и подковылял ко мне, я без всяких сомнений определил, что это матерый самец. Мордаха у него хоть и шкодная, а бесхитростная. И глазки не строит. Самки-то, как и женщины, хлебом не корми – дай пожеманничать, покрасоваться. Хоть кошку возьми, хоть собаку, хоть ондатру, а хоть и вовсе лягушку…

     Владимир Яковлевич выбрался в конце концов на берег. Стоит и опять задумчиво глядит вдаль. Обтекает.
     - Раздевайся, - предлагаю ему, – тряпки твои посушим, а ты пока в моем дождевике поживешь.
     Доктор меня слушается даже когда мыслями витает в заоблачных высях. На автопилоте слушается. Молча раздевается. Вот ежели спустится на грешную землицу, его прорвет. Всех заболтает, коль не остановишь. А пока молчит.
      - Трусы снимай тоже.
     Он с удивлением взглядывает на меня, однако послушно исполняет и это указание.
     Отдаю ему дождевик. Хорошая вещь. Длинный, до пят, с капюшоном, непродуваемый. Один недостаток. Прозрачный.
Разбираю удочку доктора, насаживаю на крючок хлебный шарик, забрасываю.
     - Ты ему сопли еще утри! – со стонами выдавливает из себя Иванович: – Мало того, добрых людей от дела отвлек, так еще и животинку безобидную перепугал… - жалкует наш философ, будто и не сам только что наезжал на эту животину.
В ответ Яковлевич высовывает язык. Иванович сквозь слезы смеется. Весь он тут,
     Владимир-то наш Иванович. Ни злиться, ни обижаться долго не умеет. И, пожалуй, унывать вовсе не обучен. Однажды жук майский стукнулся с разлету в его удочку, так он весь день потом сокрушался, не повредилось ли умом бедное насекомое от такого стресса. Доктора напрочь достал, пытаясь выяснить, есть мозги у жуков или нет и чувствуют ли они боль, ежели, скажем, живут без мозгов, на одних лишь инстинктах…
     А Семеныч, видимо, и вправду перепугался, когда доктор в воду рухнул. Выбрался на мой пригорочек, сидит, трясет  круглоухой головой, и вид у него совершенно ошарашенный. Длинный и толстый голый хвост валяется на траве как бы сам по себе и не принадлежит хозяину. Перепончатые лапы разбросаны по сторонам, враскоряку – верный признак испуга.
     Сейчас мы успокоим приятеля, выведем из шока. В рюкзаке у меня для этого есть еще одно лакомство. Против него Семеныч ни за что не устоит, пулей выскочит из депрессии, как выскочил перед Владимиром Ивановичем из воды.
     Достаю здоровенную морковку, показываю Семенычу. Круглые глазки его загораются перламутровым огоньком, бесхозный хвост подскакивает вверх и с силой шлепает по траве, передние лапы отрываются от земли и тянутся к морковке в просящем жесте.
     Вот и все! Много ли животному для счастья надо… Семеныч зажимает морковку в лапах, по-собачьи встряхивается, обдав меня холодными брызгами, и начинает острыми зубками точить лакомый корнеплод с верхушки. Я почесываю приятеля за ушами, глажу легонько по голове. Он прикрывает глазки, чуть ли не мурлыкает от удовольствия, но морковину не бросает, продолжает с наслаждением грызть.
     Друзья оставляют удочки,  подтягиваются полукругом на бесплатное представление, принимаются комментировать ситуацию.
      - Папа-мама крысиный… - кряхтит дважды травмированный Иванович.
      - Дуров… - впервые с момента своего появления на озере отзывается завернутый в дождевик Яковлевич.
       -Нянька без лицензии… - добавляет Вячеславович.
     Ревнуют мужики Семеныча ко мне. Им-то он в руки не дается, хотя гостинцы принимает и от них. Коли остается без гостинца, будет торпедой носиться по всему озеру, рыбу распугивать. Попробуй, не угости…
     Гляжу на доктора, давлюсь смехом. В отместку сразу всем троим направляю указательный палец в сторону тропки:
       -Солидный человек, интеллигент… девушек бы постеснялся!
     Доктор срывается с места и без оглядки ломится в кустики, на коронное место нашего юриста. Мужики озираются. Тропинка, конечно же, пуста. Какие там девушки ни свет, ни заря?.. Хохочем. Всем весело, даже Семенычу. Он умный, понапрасну шарахаться не станет.
      - С точки зрения банальной эрудиции все прогрессивное человечество подвержено чувству парадоксальных эмоций. – прорывает наконец-то нашего доктора. - Эмоции отражают состояние души. Горькие эмоции влекут за собой боль, а боль всегда проявляется, любезные мои, в эмоциях. Выключение из сферы интегративной деятельности головного мозга человека левой гемисферы ставит последнего в реальном мире вещей и понятий в положение, которое не может быть логически объяснимо и рационализировано…
      - Переведи, Алексеевич! – просит меня Владимир Иванович.
      - Думаю, уважаемый ученый муж и сам-то не понял, что сказал.  Но смысл, ежели не ошибаюсь, в следующем: мы все в недалеком времени можем стать его пациентами, и тогда он выдаст нам за наши хиханьки-хаханьки по полной программе. Отмажется, короче, за все про все!
      - Вы несколько драматизируете, друг мой, однако суть моего гениального высказывания ухватили верно, что само по себе удивительно. Аксоны и нейроны головного мозга в трех ваших башках, простите за вульгаризм, потеряли связующую миелиновую спираль, а по сему я вполне допускаю определенный сдвиг по фазе.
      - У тебя там, в кустах, трибуны, часом, нет? – толкает в бок Владимира Вячеславовича наш философ-самоучка: – А то ведь этот Цицерон хрен остановится…
      - Вовка! Тормози лаптем, у тебя клюет! – на этот раз без малейшей подначки кричу я, чем и останавливаю включившийся у доктора рефлекс словоотделения.
     Он выскакивает из кустиков, на ходу бросает Вячеславовичу крохотного карасика. Гляди-ка, не только лекцию нам впаривал, но и рыбку умудрился поймать… Бежит к своей снасти. Босиком. Задрав выше колен полы дождевика. Прозрачного.
     - Галстук хоть бы надел, охальник… - тихим, как всегда, голосом произносит Вячеславович,  и эта его реплика приводит нас в неописуемый восторг. Мы уже не хохочем. Мы истерически пучим глаза друг на друга и взахлеб икаем. И вправду сдвинутые…
     Семеныч скорее всего так и подумал. Хрюкнул осуждающе, зажал в зубах недоеденную морковку, плюхнулся в воду и подался к южному берегу. Там живет еще одно знакомое нам существо – одинокая утка Маруся, с которой Семеныч поддерживает дипломатические отношения. Маруся, вообще-то сказать, лишь по природе дикая. Кряква. Когда окрестная пацанва набегает купаться, Маруся тут как тут! Плавает среди ребятишек, ныряет под них, выскакивает. Хлопает крыльями по воде. Крякает оглушительно. Любит компанию. И пацаны ее любят. Хлебушком подкармливают. Гоняются за ней. Гам в такие моменты стоит на озере, гвалт несусветный. Хорошо!
                Х      Х      Х
     Вконец ухохотавшиеся и обессиленные, разбредаемся по своим местам. Яковлевич наш подцепил солидного ротана, на радостях поочередно каждому из нас скорчил рожу, натянул свою непросохшую, волглую одежку и полностью переключился на процесс рыбалки. Галстук, конечно же, надел.
     Поплавок намертво приклеился к водному зеркалу. Сижу, от нечего делать размышляю. На днях Вячеславович рассказал абсурдный случай. Молодой мужик, «временно», как это повсеместно принято скромничать у чиновников, безработный, мучаясь похмельем, стащил у соседки курицу и запамятовал, заспал, как говорят в таких ситуациях, у кого именно спер. Короче, пошел продавать несчастную курицу ее же хозяйке, которая без напряга и со стопроцентной гарантией опознала свою собственность, ибо у несушки под крылом имелась метка, сделанная зеленкой. Мужика повязали, продержали за решеткой девять месяцев, покуда дошла его очередь до суда.
     Руководствуясь статьей 158 УК РФ (кража) и учитывая обстоятельства дела, в частности, первичность совершения подсудимым  противоправного действия, судья приговорила мужика к шести месяцам  лишения свободы и тут же в зале суда освободила его из-под стражи. Все прекрасно, но мужик-то пересидел лишних три месяца. Нонсенс? Кто-то посоветовал ему подать иск на возмещение морального и материального ущерба. Мужик послушался и подал и теперь уже третий год добивается  справедливости у государства. Даже пить бросил, но толку хрен! Адвокатура и правозащитники забодались искать концы – хоть в  Страсбургский суд по правам человека подавай… Вот я и думаю: мужик, конечно, тать, однако государство-то, отнявшее у него почти год жизни, кто оно?.. Оно-то кто? Или что оно такое?
     Мысли скачут с пятого на десятое. Вот, к примеру, хрен! Почему-то считается предосудительным употреблять это слово не по прямому назначению. А я давно уже обратил внимание, что жители Тульской области несравненно реже орловчан, тверичей, петербуржцев ругаются матом. Хрен заменяет нам любое словесное непотребство и во все времена помогает держаться в рамках приличия…

               
     В нем, хрене, есть все, что мужику надобно для выражения чувств и эмоций: крепость, резкость, шибающая в нос, выдавливающая слезу, соль и кислота, дабы (цитирую Ивановича) взбодрить пресную морду лица, и множество всяких прочих компонентов, позволяющих не охренеть напрочь в обезображенной человеком окружающей среде. Очень, скажу прямо, полезное слово. И корень полезный. Аппетит возбуждает!
      - Мужики! – кричу: - Может, пожрать сообразим! По программе – максимум!
      - Не возбраняется. Закон не запрещает… - шуршит в кустах Владимир Вячеславович.
      - Надо же, первая здравая мысль! В данный момент ты вполне адекватен обществу, друг мой. Прогрессируешь… - подкалывает меня Владимир Яковлевич.
      - А пахать, конечно, мне! – обреченно качает головой Владимир Иванович. – Ладно, хрен с вами, я пошел. Удочку мою постерегите!
      - Да за твою удочку морду в базарный день досыта не набьют. Кому она нужна-то? – дурачусь я.
      - Деньги будешь в придачу давать – не украдут! – констатирует юридический авторитет Вячеславович.
     Удочка у Ивановича – предмет наших постоянных подковырок. Это вовсе и не удочка, а растрескавшийся, обмотанный изолентой полутораметровый кончик древнего бамбукового удилища. Как он умудряется забрасывать леску чуть ли не на середину озера – уму непостижимо. Мы пробовали, только запутывались каждый раз. Даже опытный рыболов Владимир Вячеславович путляшки делал.
     Вот у него-то, пижона, удочка действительно суперклассная! В походном положении тридцать пять сантиметров! Приходишь на берег, отщелкиваешь карабинчик, которым она крепится к поясному ремню, нажимаешь кнопочку в торце рукояти-держателя, тресь! – изящное пятиметровое удилище готово к работе. Каждый из пятнадцати сегментов снабжен эластичной пружиной. Одна пружина, выталкивая свой сегмент, поставляет дополнительную энергию следующей. И так по восходящей. Америка, блин!
     Все во имя человека, все для блага человека… Иванович, правда, бухтит, что на такую загранснасть не рыбу, а лишь определенную венерическую болезнь ловить можно. Зависть. Совковая наша нищенская зависть к процветающему миру забугорного капитализма.
     А поплавок у нашего законника? Сказка! Наилегчайший чуткий кораблик-бригантина с парусами и миниатюрным «Веселым Роджером» на фок-мачте. Умеют же люди делать! Залюбуешься.
     Хотя на свой поплавок я тоже грешить не могу. Мне его брат мой Сашка подарил (как от сердца оторвал). Самодельный поплавок, из твердого пенопласта. Черно-бело-красный, с крохотным розовым буйком на воткнутой в вершину зубочистке. Хороший поплавок. По всем статьям хорош! Стойку на воде идеально держит, никакая рябь ему не помеха, и по ветру не валится. На моем поплавке, между прочим, стрекозы любят отдыхать в жаркие дни. Как медом им намазано. Выдергиваю, скажем карасика, меняю насадку, забрасываю снова, и стрекоза мигом на буек планирует. Причем та же самая, что и до этого на нем сидела. Не гоню. Помехи, в общем-то, никакой, а любоваться приятно. Поплавок с радужной стрекозой  не хуже Володькиного (который Вячеславович) выглядит. И, кстати, примета, будто севшее на поплавок насекомое означает конец рыбалки, в моем случае вовсе ничего не означает.
     Дорожу я этим поплавком. Как-то по весне зацеп у меня случился. Дергал, дергал я леску, пока не оборвал. Остался мой поплавок в воде на прошлогоднем тростнике. Пять штук запасных, самых разных, один даже за три сотни рублей куплен, в рюкзаке у меня лежат. Ан, нет! Разделся я, полез в ледяную воду. Выручил Сашкину самоделку. Недели две потом сопли на кулак наматывал, а не пожалел. Заговоренный он, поплавок-то мой. Из рук, можно сказать, прирожденного рыболова достался.
     Сашка, то бишь, Александр Витальевич (отцы разные, мать одна) не в пример мне рыбалкой с ползунков увлекся. И здесь ему равных нет. С закрытыми глазами повадки и причуды любой рыбы знает, в снастях – профессор! Рыбу, как говорится, на асфальте может поймать. Один недостаток у братца. К нам, мелколовам, свысока относится. Сноб! Того не уразумеет, что мелкая рыбешка азарт создает. Клюет она несравненно чаще крупной, двигаться заставляет, вертеться, шустрить, адреналина добавляет в кровь. А братику подавай никак не меньше полена. Потому и выглядит Сашка на десяток лет старше меня, хотя я позволил себе родиться на два года прежде него.
     Оп-паньки! Редкая удача. На обоих крючках по карасю сидит! Золотистые. На солнце будто драгоценные камешки переливаются. Аж глазам больно. Ну что ж я за молодец! Уважаю себя в такие моменты.
     - Неприлично же вот так нагло радоваться. Я бы даже позволил себе смелость сказать – неправомерно. Особенно, когда товарищи твои страдают… - бурчит в своих кустиках Владимир Вячеславович.
     А Яковлевич снова как воды в рот набрал. Понятно. Масть у него пошла напропалую. Стебает карасиков одного за другим и ничего вокруг не видит, не слышит. Даже как-то не по себе: наш доктор с закрытым ртом. Нонсенс…
                Х       Х        Х
     Озеро наше колдовское. Я это давно просек. Скажем, приходишь на берег в унынии, раздраженный, больной – оно тебе тут же рыбку подгонит  к крючку, комаров от тебя ветерком распугает, лягушку пучеглазую, смешную подошлет, чаек завлечет поохотиться. И уже некогда унывать, психовать, болеть. Ну а коль в воду плюнул, паче того, бычок сигаретный швырнул – не взыщи! Не будет тебе рыбалки. И радости, понятное дело, не будет. Пришел в унынии, уйдешь в тоске.
     И еще. Озерцо наше зачаровано от всех невзгод, сотворенных человеком. В сотне метров к северу эстакада калужской автотрассы, с востока на таком же расстоянии железная дорога, в паре-тройке километров к югу отвалы металлургического завода, в полутора километрах к западу отстойники бывшего колхозного животноводческого  комплекса. А озеро, несмотря ни на что живет! В нем даже ужи плавают, лягушек и рыбу ловят. Ужик в мертвую, зараженную воду нипочем не пойдет. Коли увидел в воде изящно поднятую головку и тонкое, извивающееся тельце – купаться запросто можешь. Верная примета. Никаких тебе индикаторов, анализов и прочих исследований не надо.
Давным-давно знаменитые тульские гончары добывали в окрестностях озерца глину.
     Уникальную по всем своим статьям глину! Дачники до сих пор время от времени находят в огородах глиняные игрушки-свистульки, куколок, сказочных зверьков. Не попортили их столетия. Отмоешь в воде, обсушишь – игрушечка будто вчера сработана… Отсюда и имя у озера. Глинка. Отсюда, я полагаю, и чары, наложенные нашими предалекими предками на эти места. Пользуйтесь, мол, потомки. Пользуйтесь и нас иногда поминайте добрым словом… Они ведь, древние, прапращуры наши бородатые, мудрей нас были. Мудрей и гораздо образованней. Грамоте-то их не компьютер обучал – Природа!
     Так ли это? Не мистика? Великий Альберт Эйнштейн как-то сказал, что за всю свою историю человечество сумело освоить едва ли один процент вселенских знаний. Вот я теперь, на рыбалке чаще всего, задумываюсь, какие же тайны и откровения сокрыты в остальных девяноста девяти процентах? Ведь стоило, к примеру, лишь чуть ослабить вожжи, и все наши бронированные атеисты вкупе с вождями, «задрав штаны», первыми ринулись в церковь. Да еще и толкались, отпихивая друг-друга, чтобы поближе к алтарю пробиться и стать там навсегда, монументами самим себе. И это они-то, ниспровергатели, хулители и гонители, разрушители веры православной! Разве сие не есть тайна великая?..
     Как-то собрались мы посидеть на кухоньке за чашкой чая с моим другом, величайшим, между прочим, хирургом нашего времени Валерием Борисовичем Ульзибатом. Говорили мы, говорили, чаек попивая, и вдруг он, доктор наук, профессор, академик и пр., бросает такую реплику:
     - Знаешь, Володь, прежде, встречая что-то непонятное, я говорил «не верю». Теперь, поумнев маленько, я говорю «не знаю».
     Вот и я говорю: не знаю! Хотя до боли в извилинах хочется узнать. Очень хочется знать!
                Х     Х     Х
     Из кустов выскребается Владимир Иванович. Тащит полутораведерную кастрюлю с отбитыми ручками. В таких хозяйки белье раньше кипятили… Иванович отрыл ее в прошлом году на свалке и теперь, ежели такая блажь на нас накатывает, мы в ней стряпаем какое-нибудь варево. В отличие от программы-минимум, когда мы раскладываем на травке «тормозки» и в процессе поглощения решаем, чья жена на сей текущий момент заслуживает особой похвалы, артельное варево идет у нас по программе-максимум. А еще появление кастрюли на свет означает, что к родным порогам мы вернемся сегодня ближе к ночи.
     - Нынче-то бадейка без квартирантов? – вопрошаю у Ивановича.
     Как по команде улыбаемся все четверо. В прошлом месяце затеяли вот так же ушицы горяченькой похлебать. Послали Ивановича за кастрюлей. Вовсе не по причине нашей эксплуататорской сущности и вредности. Мог бы и я запросто сбегать, да только вот кроме Ивановича его схоронку никто из нас не знает.
     Смотрим, возникает на берегу наш кормилец. Кастрюлю несет на отлете, бережно, с натугой, словно боится споткнуться и выронить из нее что-то ценное, хрупкое. Возле кострища опускает емкость на кирпичи, служащие конфоркой. Мы переглядываемся озадаченно: косит мужик или в самом деле «крыша поехала»? Между тем Иванович выпрямляется, приставляет палец к губам и, не поднимаясь с колен, отмахивает ладонью, подзывая нас к себе.

     Крадемся, в любой момент ожидая подвоха от нашего друга.
     Никаких подвохов! Свернувшись калачиком, в кастрюле сладко спит Семеныч.
     Блин! Поточил, бродяга, оставленные нами с прошлого раза морковку, свежие огурцы и заснул себе как ни в чем не бывало. Только луковицу не тронул. Не по вкусу ему фитонциды…
     На этот раз Семеныча в кастрюле нет. Владимир Иванович достает из нее целлофановый пакет с грибами и одну за одной целую батарею темных бутылок из-под пива. Поисковик, говорю, непревзойденный. Бутылки сдаст, уже какая-никакая копеечка в кармане: перед Надеждой Петровной отчитываться не надо.
      - Так, кто у нас грибцы чистить будет? – Иванович щурится на меня.
      - Мальчика нашел. – бурчу я, - Есть и помоложе…
      - На три понедельника! – ерошится из своих кустиков Владимир Вячеславович.
      - Коли  уж ты, Алексеевич, объективностью не богат, так хотя бы совесть поимей!.. Всего на три понедельника…
      - И ты не отмажешься, крючкотвор! Тебе рыбу потрошить! – распределяет обязанности Иванович.
      - А доктор опять сачковать будет?
      - Доктор будет наблюдать за вами, неразумными. Вдруг пальчик крючком пораните, ногу рыбкой отшибете и на данной гипотетической вероятности мозгами повредитесь! – откровенно ерничает Владимир Яковлевич.
      - Где ты мозги тут нашел? Давай-ка за дровишками! – подводит черту Иванович.
     Вот же сатрап шахтерско-шоферский!.. Деваться некуда: настраиваем удочки на самолов, разбредаемся выполнять задания.
     Мне, не кривя душой, досталось самое легкое. Иванович-то грибы собирает аккуратно. Подрежет ножиком вровень с землей, ножку лезвием до белизны тут же соскребет, все до единой травиночки-иголочки со шляпки счистит. Остается для виду немножко в воде их почебурахтать – и в кастрюлю.
     Отменные грибочки! С десяток розовых сыроежек, столько же пузатеньких подберезовиков, десятка два свинушков нежно-кофейного окраса и три крепеньких боровичка.
     Вячеславович чистит ротанов. Натуральный все-таки пижон! Держит рыбу за голову, хвостом к себе и сгоняет ножом чешую от хвоста, как положено. Но ведь неудобно же до безобразия, зато, видите ли, костюмчик не пачкается.
     Несу грибы к кострищу, вываливаю из пакета в кастрюлю.  Загрузка началась.
Никто никогда не лакомился ухой, придуманной нами, Вованами. Это мой сын Кирилл определил нам такой статус: «Клуб Вованов». А уха? О, блин, это уха! В нашу уху только исключительно ротаны и годятся.  Сперва отвариваем грибы, потом кидаем в кастрюлю картошку, лук, морковку, затем опускаем тушки рыбы без голов. Под конец добавляем щавель (Яковлевич сейчас принесет), пару-тройку листочков подорожника (пойду, сорву), крохотную веточку ежевики (тоже я сорву) и горстку изюма (у Вячеславовича всегда с собой).
     Загрузка закончена. Иванович накрывает кастрюлю свежими березовыми ветками и дает нашей потрясной ухе потомиться на угасающих угольках минут десять-пятнадцать.
     Почему ротаны? Я говорил уже, что рыбка эта бескостная, а мужики мы немыслимо и несусветно голодные, когда рыбачим, кости нам выбирать с ложки некогда, давиться ими и вовсе ни к чему. Нам ведь еще рыбачить да рыбачить! Потому и ротаны. А карась костистый. На вкус вообще вне конкуренции, но требует терпения и времени как для приготовления, так и для поедания. Лелечка моя (жена), к примеру, первым делом карасиков жарит на постном масле, потом часа два ковыряется с ними, выбирая все до единой косточки, после чего укладывает это обжаренное филе в глубокую сковородку, щедро посыпает колечками репчатого лука, заливает сметаной, венчает горкой тертого сыра и ставит на полчаса в духовку. Ешь потом, аж треск за ушами  стоит! Того и гляди, вывихнешь их, уши-то… А сама Леля больше всего любит жареные перышки карасиных плавников и хвостов. Хрустит ими с таким блаженным выражением на лице, какого даже у нашей умной кошки Люськи не наблюдается, когда ее по животику гладишь.
                Х      Х     Х
     Кстати, о подорожнике, ну, о том, что мы в уху добавляем.
     Давным-давно была у меня бабушка Татьяна. Не бабушка даже, а прабабушка. Бабушку Наташу я не знал. Ее бомбой убило с фашистского самолета. В ту пору меня и в проекте-то еще не намечалось, ибо мама моя, Нина Ивановна, едва из ясельного возраста выкарабкалась. Дедушка, Иван Васильевич, оказался японским шпионом, потому что немцы уничтожили бронепоезд, который дед со своими рабочими построил и которым командовал на фронте. В конце пятьдесят третьего, правда, дед мой, мамин отец, был освобожден из заключения, стал Героем Советского Союза, генерал-лейтенантом железнодорожных войск и заместителем начальника одной из крупнейших дорог страны. А до того мы с бабушкой Татьяной были побирушками. Как мы оказались с ней вдвоем, без моей мамы, я толком не помню. В подробности же, когда повзрослел, не вдавался. Помню, мне было три года, и жили мы на станции Горбачево, хотя родился я в древнем русском городке Белеве.
     В Горбачево мы обитали где придется. Летом в сараюшках вместе с козами и поросятами, а зимой хозяева пускали нас в дом в какой-нибудь закуток. Мы, между прочим, были выгодными квартирантами, ибо расплачивались за приют милостыней, что собирали в окрестных деревнях. Вернемся, бывало, из похода, спрячемся от любопытных глаз, постелем чистую тряпицу, выложим на нее из котомок нашу добычу и принимаемся сортировать. Куски победней, поплоше, мятые – себе, поприличней – хозяевам.
     Бога гневить не хочу, подавали нам неплохо. Жалели, наверное, меня, сиротинку горького. Это я так милостыню просил. Подайте, мол, Христа ради, сиротинке горькому корочку хлебца. Во рту со вчерашнего дня ни крошки не было и ножки мои уже ходить не могут… Я действительно был хилый – в чем душа держалась. Личико худое, прозрачное, лоб высокий, глазищи огромные, щечки запавшие, бледные до синевы, ручонки-тростиночки с тонкими длиннющими пальцами. Ну как тут не подать? Женщины деревенские, дай им Бог всем доброй памяти, жалели нас с бабушкой Татьяной, слезы кончиками косынок промокали и выносили нам кто яичек, кто сальца кусочек, кто котелок картошки в мундирах, кто непочатый каравай духмяного самопечного хлеба, а кто и баночку меда. Бывало, и в дом зазовут, щами горячими, либо вкуснющей, шибающей в нос, окрошкой накормят. Денежку какую-никакую редко давали. Не было денег тогда у колхозников – одни палочки на трудодень за дармовой труд.
     Ну вот. Стало быть, нагрузимся милостынькой Божьей, наедимся впрок и бредем полями да перелесками к станции. Устали, выдохлись. Упасть бы в травку, подтянуть колени к подбородку и уснуть сладко-сладко под стрекот кузнечиков и волшебное пение жаворонков. А не упадешь, не уснешь! Надо, край головушки, поспеть на рабочий поезд «Скуратово-Тула». Тогда аккурат к вечеру и дома будем, в Горбачах своих. На другие-то поезда нас нипочем не брали. Московские поезда, что с Юга идут, вовсе не для побирушек. Проводники там упитанные, гладкие. Не подступись! И пассажиры все солидные, в полосатых шароварах и пижамах. Такой одежки даже у самого главного начальника и хозяина станции Горбачево нет… Как вывалятся эти прокопченные крымским солнцем пассажиры на перрон за горячей молодой картошечкой, малосольными огурчиками, маринованными с чесноком грибками, за лесной клубникой и земляникой, аж в глазах рябит! И страшно становится. Совсем никчемным себя чувствуешь, букашкой, жертвой Бухенвальда…
     О чем я? Да, подорожник! На рыбалке-то мыслям вольготно, просторно, вот и утекают, куда им заблагорассудится. В общем, о подорожнике. Бредем мы, бредем, сил никаких не осталось. Принимаюсь я канючить: «Бабушк, а бабушк, возьми на ручки. Ну возьми меня на ручки, а то помру». А куда ей меня на ручки-то брать, хоть и вес у меня птичий. У самой еле-еле душа в теле. Давно уже за семьдесят. Махонькая, сухонькая, беззубая вовсе, личико будто яблоко печеное. Чего делать-то?
     Нашла бабушка Татьяна выход! Сорвет, бывало, листик подорожника, обмахнет с него пыль и мне в рот.
      - Пожуй, сыночка мой ненаглядный. Похрумкай да проглоти, Мазепа тебя закатай. Щас как зайчик поскочешь, ни одна Мазепа тебя на догонит!
Призказка у нее такая была: дело  не по делу Мазепу поминала. Наследственная неприязнь, наверное…
     Пожую я листик, проглочу – и верно! Откуда силы вдруг берутся. Потом уж, грамотным ставши, выяснил, что растение это не только кровь останавливает и раны заживляет, а и тонус организма повышает, работоспособность увеличивает, гемоглобин, прибавку в весе дает, мышцы двигательные стимулирует и пр. Приохотила меня, короче, бабушка Татьяна к подорожнику. Может, потому и выжил? До сих пор, кстати, съедаю при оказии листик-два. Здорово помогает! И друзья к моей причуде привыкли. Тоже жуют.
     Оказывается, издревле на Руси умные люди солили подорожник на зиму, готовили из него салаты, котлеты. Семена подорожника квасили с молоком и приправляли мясной либо рыбный харч. А мы, неразумные, на импортные  соусы-майонезы, незнамо из чего сляпанные, рты разеваем…

     Дуновением ветерка доносит запах основательно и окончательно упревшей ухи.
      - Сейчас кого-нибудь сожру!
      - Я тоже! – поддерживает меня Вячеславович и шустренько припускает к кастрюле, помахивая на ходу увесистым холщовым мешочком.
      - Взаимно, господа пациенты! – налетает на собственное ведерко-сиденье Яковлевич. Слава Богу, на этот раз не рушится в воду.
Чинно рассаживаемся вокруг кастрюли, глотая слюнки. Владимир Иванович вручает каждому деревянную ложку, больше смахивающую на средних размеров половник. Он эти орудия сам вырезал из липы. Ложки, конечно, без росписи, но с начала сезона успели потемнеть, обрели вполне пристойный серо-буро-желтый цвет. В запасе у Ивановича еще восемь штук. Кто знает, не придется ли расширять «Клуб Вованов». Может, со временем наши дети дозреют, может, новое поколение выберет не «пепси»?.. Не век же им асфальт топтать, право слово.
     Вячеславович развязывает свой мешочек, достает два каравая кипельно-белого хлеба с лопнувшей по бокам золотистой корочкой. Что за хлеб? Наш друг сам его печет в электронной японской чудо-печке. Супругу свою, Нину Васильевну, даже к замесу теста не допускает. Таинство. Хлеб у него получается сказочный! Во рту тает и благодарным организмом усваивается до последней молекулы. Как, впрочем, и уха наша артельная. А чего? На свежем-то воздухе, да под пение крохотулек камышовок, под струнный гул стрекоз и прочей летающей мелочи, под ласковое шуршание тростника и еле слышный плеск воды не то что ушицу со сказочным хлебушком – гвозди без проблем переваришь!
     Иванович заносит руку над кастрюлей, не торопясь снимать побуревшие от жара березовые ветки. И поочередно, с невысказанным вопросом в жаждущих глазах оглядывает каждого из нас. Вячеславович хмыкает сочувственно и откуда-то из-за спины извлекает бутылку сухого «Мартини». Говорю же - пижон! Ежу понятно, под уху надобно чего ни то посерьезней. Скажем, нашей тульской «Левши» или, на худой конец, «Боровинки». И не только ежу, даже мне, хроническому трезвеннику, оный факт несомненен. Не то чтобы я уж таким идеально правильным был, как может показаться. Поглушил в свое время водочки предостаточно. И не только водочки: пил все, что гореть могло. Потом завязал. Три с лишним десятка годочков  минуло, как завязал. Нет, блин, а все-таки я молодец!
     Хотите, кстати, коротенько расскажу, как я бросил пить? Расскажу. Может, мой собственный опыт кому-то и пригодится.
     Однажды ранним утречком очухался я в совершенно упадническом состоянии духа и остального организма. Причина? Да что тут непонятного, намедни принял убойную дозу «червивки» (так мы называли местное яблочное вино, заботами родной коммунистической партии и советского правительства внедренное в производство на всех консервных заводах). Гадость, скажу я вам, самого что ни на есть отвратного свойства! Но дешевое: один рубль семнадцать копеек за пол-литра. Очухался, значит, я и ни с того, ни с сего вдруг затосковал. Ну, думаю сам себе, поднимусь я сейчас и поскриплю на колхозный рынок, где находится единственная в нашем городе похмельная точка, работающая круглосуточно: палаточка такая фанерная, слепленная на скорую руку, в которой хитрый грузин торгует якобы колхозным виноградным вином. Нацедит мне этот хитрый грузин стакан мутной, тошнотворной кислушки за пятьдесят копеек, проглочу я дозу, догонюсь второй и потрюхаю на работу, где изо всех сил буду изображать из себя ударника коммунистического труда и победителя соцсоревнования, а дальше? Дальше-то что? Опять сквозная мысль об окончании трудового дня, опять попутные забегаловки и опять червивка, ибо на что другое денег все равно никогда не хватает? И чего это я вообще-то пьянствую? И тут меня озаряет. Мною же, алкоголиком, легче управлять! Из меня веревки вить можно, козла отпущения делать можно, на моем горбу и в светлое будущее без напряга всяким «ответственным товарищам» ехать сподручно. Хрен со мной, коли загнусь по дороге, мое место тут же другой «простой и рядовой советский человек» заступит. А я, в конце концов что? Тупее «ответственных товарищей»? Все, завязываю! Хрен вам в уши, «дорогие товарищи» сверху донизу!
     К грузину я не пошел, хотя голова пухла, и мозги плескались, будто какашка в проруби. И надо же такому случаю было стать: именно в этот исторический день мне обламывается премия аж в двести пять целковых за перевыполнение полугодового плана!
     Обзваниваю друзей-собутыльников, назначаю встречу в «Бабьих слезах» (летнее кафе в городском саду), закупаю два ящика «Московской», на остальные пива и закуски. Собрались бухарики со всего города Белева. Толкаю речь. Мол, такое дело, братья мои забубенные! Бросаю пить и по данному поводу устраиваю отвальное торжество. Просьбица к вам: я укушиваюсь до потери пульса, а вы уж,  будьте добреньки, коль не ухрюкаетесь до такой же кондиции, отнесите меня домой. И заклинаю вас, с завтрашнего утра и во веки веков ни один из вас никогда не предложит мне похмелиться и не спровоцирует на пьянку! И все! С тех пор и поныне во рту ни капли…
     Иванович обречено глядит на закордонную бутылку, открывает кастрюлю. Коли б мы не сидели, поджав под себя ноги, могли бы запросто и скопытиться от ударившего по всем обонятельным и осязательным органам, по каждой клеточке истомившегося организма духа мировецкой нашей ухи.
     Терпение лопается, но приходится соблюдать ритуал. Достаю из кармана туристический пластмассовый стаканчик с зеркальцем с наружной стороны донышка. Этому складному стаканчику цены нет! Мне его бабушка Татьяна подарила на мое пятилетие. Мальчишки в Горбачах завидовали страшно. Сохранил, вот! Друзья с должным почтением относятся к раритетной емкости и, в наши нечастые загулы по полной программе, выпивают исключительно только из него. По очереди. А я люблю разливать и обносить каждого этим стаканчиком. Никто кроме меня не умеет разливать с точностью до грамма. Атавизм, наверное…
     Все! Жрем! Кушать, есть, питаться, а то уж и вовсе закрученно: – «принимать пищу» - будем после первых двух десятков ложек, а пока жрем, как положено любому нормальному мужику в любой нормальной стране. Давно уже подметил: мужик обязан быть культурным, вежливым, возможно даже утонченным. Но, братцы мои, не до бесконечности! Иначе он теряет стержень, перестает ориентироваться в сфере обитания, из добытчика, кормильца и защитника превращается в нечто несуразное, аморфное, вызывающее брезгливую жалость. Даже, блин, потомственные аристократки в конце концов напрочь отворачиваются от сюсюкающего студня, лишь номинально принадлежащего к мужскому роду. И заводят себе любовников из грубого сословия шоферов и садовников. Так и в нашем случае. Называя жратву непременно «приемом пищи», либо величая соседскую корову на «вы», мужчина рискует навсегда лишиться уважения, любви и почитания со стороны женщины. Рыбалка, между прочим, хорошее средство как от излишней, тем паче, слащавой утонченности, так и от хамства. От спеси тоже. Проверено.
     Натрескались под кадык. Отваливаемся. Буквально. Как сидели вокруг кастрюли, так и повалились навзничь, ногами к кострищу, всем остальным на разные стороны света. Лепота сплошная, благорастворение в организме и душе. Лень даже веки сомкнуть. Пялимся в небо и таем, таем, истаиваем любовью к миру. Птички над нами кружат, солнышку радуются. Облачка легкие, пушистые, беленькие с розовой подкладкой, словно крылышки ангельские. И тишина. Такая завораживающая тишина, будто хрустальные колокольчики во сне звенят.
     Просыпаемся ближе к вечеру. Вернее, первым продираю глаза я. И,.. здрастьте вам!, - над моей припухшей от жары и бессовестной обжираловки мордой лица нависает другая, не менее страхолюдная морда кирпичом.
     - Шуруп! – машинально дергаюсь в сторону. – Ах ты, собака страшная! Ты чего людей пугаешь? А если тебя так-то? – я становлюсь на четвереньки, выпучиваю глаза и гавкаю во все горло.
     Вячеславович и доктор, спящие рядышком, лицом к лицу, одновременно вздергиваются и стукаются лбами. Иванович, умудрившийся во сне перевернуться на сто восемьдесят градусов, бодает головой кастрюлю с остатками ухи. Слава Богу, не опрокидывает…
     Шуруп смеется. Наверное, из всех пород собачьих только эрдельтерьеры и умеют смеяться. Всем телом, бродяга, смеется: лукавой мордахой, хвостиком-сарделькой, буро-рыже-коричневой шкурой своей, пританцовывающими лапами. Шуруп беспризорный.
     Живет где-то в рощице. Он уже старый, а вот природной своей игривости не потерял. И не озлобился на весь белый свет. Видно, хозяева были людьми сердобольными, ласковыми и лишь какие-то трагические обстоятельства принудили их расстаться с добродушной собакой. Скорее всего и звали когда-то пса вовсе не Шурупом. Это Иванович его так окрестил и философскую платформу подвел. Дескать, в движке автомобильном шурупов не бывает, поскольку там они – как рыбе зонтик, вот и наш пес никому не нужен. Шуруп не обиделся, принял новое имя как данность, а Владимира Ивановича признал первейшим своим другом и наставником…
     Иванович крутит пальцем у виска, давая понять, что я не очень-то дружу с собственными мозгами, и обращается к Шурупу:
     - Ты где пропадал? С прошлой недели бомжуешь… Голодный, небось, как собака. Тащи-ка, давай, свою черепку, похлебочки налью.
     Шуруп исчезает в кустах и через пару минут несется назад, держа в пасти мятую алюминиевую миску. Он эту свою «черепку» каждый раз в новую схоронку прячет, хотя, в общем-то, на нее из нас никто и никогда не покушался. Скорее всего сообразил Шуруп: подальше положишь – поближе возьмешь. Охотников-то за цветными металлами пропасть развелось. Неровен час…
     Смотрим на Шурупа и в который раз умиляемся. Истинное слово – благородное создание. Ест аккуратно, не жадничает, не давится. Прямо-таки пример для подражания. Даже немножечко не по себе за нашу несдержанность в «приеме пищи». Хотя чего комплексовать-то? Имеем же право на расслабуху! Природой не возбраняется.

     Разморило нас основательно. С трудом поднимаемся, плетемся осматривать свои удочки. У меня снова два карася. Тоже ленивые. Почти не трепыхаются. У мужиков пусто! Торопыги, блин. Схватят на ходу хлебный мякиш, намнут его кое-как, пока из дома до озера идут, и ловят потом рыбу на эту несуразность. Сами бы такую насадку ели… Я же готовлю хлебушек загодя и с любовью. Леля с вечера покупает свежий батон. Ни в коем случае не горчичный! Им только мышей травить, либо тараканов. Я беру мякиш батона и мякиш ржаного в равных долях, полчаса мну его руками, затем скалкой раскатываю в блин. Щедро посыпаю толченым жмыхом, сухой манкой и щепоткой сахарного песка, снова долго мну. Раскатываю. Тончайшим слоем по всему блину накладываю вату. Лучше вискозную, но можно и хлопковую, ибо вискозной почему-то нынче днем с огнем не достать. Сворачиваю блин в трубочку, раскатываю опять скалкой, снова сворачиваю и снова раскатываю. И так раз десять. Получается тугая масса с аппетитным запахом. Не одуряющим и въедливым, как с анисовыми каплями, а по-настоящему духовитым запахом. Моя насадка не размокает в воде, хорошо держится на крючке. Рыба ее считает самонаилучшим лакомством. По улову видно. И каждый раз мне приходится делиться не только с моими друзьями-торопыгами, но и с другими рыболовами своим изобретением. Секрета, блин, не держу, но почему-то все в один голос утверждают, что самая уловистая насадка только в моих руках получается. Халявщики.
     А недавно брат мой Александр научил меня манку готовить. Рассказать? Запросто! Берете стограммовый стаканчик воды, наливаете ее в ковшик, доводите до кипения и как только она начинает закипать, медленно, при непрерывном помешивании всыпаете в воду точно такой же стограммовый стаканчик манной крупы. Как почувствуете, что манка загустела, снимаете ее с огня, вываливаете на кухонный стол (разделочную доску), разравниваете, дав совсем чуть-чуть остыть, затем капаете на ладонь пару капель нерафинированного подсолнечного масла, растираете его в ладонях, хватаете манку и принимаетесь мять. Рукам горячо, но в этом и суть! Терпите и мните, ибо сильно остывшая манка уже не годится к употреблению – товар испорчен! На Сашкину манку не только карась или густера, голавли с окунями клюют.
     Рыба вовсе не дура. У нее и зрение и слух и обоняние развиты получше чем у людей. И боль она чувствует, и кровь у нее такого же цвета, что и у «царя природы». Да чего там говорить, воду в ступе толочь – походите сами на рыбалку, убедитесь…
     Бац! Владимир Вячеславович, по новой развалившийся на спине и бездумно пялящийся в небо, вскакивает и пулей несется к воде, матерясь на чем свет стоит!
      - Чегой-то он? – сомнамбулически раскачиваясь на корточках и приподняв одно веко, вопрошает доктор.
      - Птичка ему какашкой в глаз засветила. Несанкционированное действие… - вяло откликается Иванович.
     Да уж, не воробышек, надо отметить: весь портрет у нашего правоведа залеплен удобрением с безмерной щедростью.
     Гомерически хохоча, катаемся по траве и опрокидываем в конце концов кастрюлю с остатками ухи. Аккурат доктору на штаны.

     О рыбьей смекалке. Еще пацаненком – мне тогда довелось пожить немного на родине, в Белеве – я услыхал загадочную байку о коровьих чудесах, ходившую по городу и окрестным селам. У жителей деревни Жуково, центральной усадьбы знаменитого в те далекие времена свиноводческого колхоза «Новый мир», расположенной к слову, впритык с городом, личные коровы стали возвращаться с выпаса без молока. То одна, то другая, а то и несколько буренок приходили к дому с пустым выменем. Хозяйки личных коров поначалу удивились: луга заливные в пойме-то Оки, кормов сочных – пропасть, а кормилицы молочко нагуливать вдруг ни с того, ни с сего перестали.
     Удивлялись хозяйки попервам, а потом испугались и принялись выдумывать жутики – один страшнее другого. Даже священника тайком привезли из Одоева. Своих-то двух батюшек, что отправляли службы в оставшихся от некогда трех десятков церквей храмах по Белеву, позвать побоялись. Партия и соответствующие компетентные органы тогда народ дюже строго оберегали от религиозного дурмана и мракобесия, а жуковские хозяйки – колхозные животноводы – все сплошь были орденоносными рекордистками и ударниками коммунистического труда. Узнали бы власти, что они со служителями культа якшаются, запросто могли бы и по шапке дать…
     Одоевский батюшка, между прочим, оказался человеком умным, энциклопедически образованным и лишенным предрассудков. Именно он подсказал жуковцам обратить внимание на речную косу, место, где коровы устраивают себе водопой. Стали пастухи и добровольцы из сельчан следить за этим местом и однажды вохровец с железнодорожного моста заметил, как огромное черное притопленное бревно подплыло под корову, а буренка не только не шарахнулась от него, а расставила пошире ноги и принялась буквально балдеть от удовольствия.
     Бревном оказался матерый сомище, живший аккурат под мостом, где, естественно, была запрещена какая ни на есть рыбалка, проход катеров и лодок и т.д. Умная рыба нашла себе  для обитания самое безопасное на реке место. А подвел ее в конце концов тот прискорбный факт, что не смогла она устоять против лакомства, пристрастилась высасывать у коров сладкое парное молоко. Подцелили того сома-сладкоежку охранники железнодорожного моста. Залпом в шесть карабинов уделали окское чудо-юдо. Я лично видел это чудо, когда его привезли сдавать в райпотребсоюзовскую столовку. Метровой ширины голова лежала на передке конной телеги-роспуска, а хвост свисал с обратного конца почти до земли. Весу в туше было около четырехсот килограммов! И что поразительно: пасть, усеянная острыми зубами, ни разу не поранила нежные коровьи сосцы. Вот вам, блин, и рыба! Мне, кстати, тоже достался кусочек от белевского чуда-юда…
     А Владимира Ивановича однажды щука довольно круто проучила. Повадился он, изменщик противный, одно время в соседнюю деревню на так называемый школьный пруд ходить. От «Клуба Вованов», редиска, откололся. И поплатился самым неожиданным образом.
     Школьный пруд – это, скорее, километровой длины и ширины озеро, богатое карасями, окуньками, белым амуром и щукой. Данный хищник и санитар водного царства водится там в немалом количестве. Вот Иванович и надумал поохотиться на щуку вопреки нашим отговорам. Выбрал себе укромное местечко в тростниках, проложил тропинку к воде и давай там втихаря стебать карасей. Щука его игнорировала, однако, как после оказалось, наш философ-самоучка облюбовал себе место, которое было постоянным пунктом питания здоровенной рыбины, так сказать, щуки-старожила. Короче, в один прекрасный момент выхватывает  Иванович почти килограммового белого амура практически прямо из пасти законной хозяйки пруда, которая лишь зубами щелкнуть успела, наполовину выскочив из воды. Заговорил в Ивановиче рыбацкий азарт,  изготовил философ отвесную блесну на миллиметровой леске и поводке из витой гитарной струны, поплавок из внушительного куска твердого пенопласта, закинул эту суперснасть в воду, а сам покуда карасиков ловит, чтобы, значит время зря не терять. А щука подкралась к садку, перегрызла веревку и потащила весь улов на глубину. Возмущенный Иванович быстренько разделся и полез в воду выручать у воровки свою добычу, а той только этого и надо было. Улучила момент и тяпнула нашего друга за левую половинку мягкого места. Да так нехило тяпнула, что он потом недели две прихрамывал и навеки зарекся он нас откалываться. Юридический наш авторитет Владимир Вячеславович заочно щуку ту оправдал, ибо Иванович первым совершил неправомерное действие по отношению к ней: выкрал ее законную добычу, за что она и отомстила.
- А как вы думаете, господа товарищи, не окунуться ли нам? – предлагает Владимир Яковлевич.
- Ты что, мало еще поокунался сегодня? – отмытый Владимир Вячеславович насмешливо хмыкает, однако первым принимается стягивать с себя одежку.
Нас, остальных Вованов, уговаривать тоже не приходится. Наперегонки выскакиваем из сапог и штанов, стройными рядами направляемся к воде. Шуруп впереди. Компанейское существо. Нет бы по-людски-то: наелся – и спи, дави клопа, покуда не опухнешь!..
Х                Х                Х
Страстное это дело – рыбалка! Не думал, не гадал, что проявится во мне страсть к рыболовству когда-нибудь. А вот проявилась. Да еще какая страсть-то! До дрожи в коленках и томления души.
Мой стаж рыбацкий – пятнадцать сезонов. Всего пятнадцать лет назад подарил я своему младшему сыну удочку на день рождения. И… стал заядлым рыболовом сам. А именинник и поныне ходит в теоретиках и учит меня рыбу ловить. Мы с Лелечкой накупили ему  в свое время кучу книжек по любительскому рыболовству. Книжки, правда, все на одно лицо. Скучные, честно говоря, хоть и с картинками. И одной  бы за глаза, ибо все инструкции и советы в них – сплошная перепевка, то бишь, компиляция. Ни одна книжка-инструкция не может передать и сотой доли того наслаждения, когда ты сам, своей головой и руками, пусть и неправильно, не по-книжному, придумаешь оснастку,  приладишь поплавок, привяжешь крючок, смаракуешь насадку и поймаешь на эту «неправильную» снасть первую свою рыбешку. Природа в рамки инструкций и прочих холодных советов не укладывается. На ленись, и она сама тебя чему угодно научит.
     Терпеть не могу идиотов, которые в ответ на вопрос: «Увлекаешься ли рыбалкой?», отвечают: люблю динамитом ловить, электротоком, сетями. Что ж ты, думаю, ерничаешь-то, паразит! Какой из тебя, на хрен, рыболов?.. С одним моим, казалось бы, давнишним знакомым и даже приятелем я напрочь порвал, когда узнал, что он балуется током от двадцатичетырехвольтного аккумулятора. Подъезжает, барбос, к прудику, или ручью, подключает к этому танковому аккумулятору, который у него в багажнике, оголенные провода и сует концы в воду. Себе добычи возьмет малую толику, а все живое в водоеме поуродует надолго, если не навсегда. Недавно, кстати, я услыхал, что врюхался он нехило, попал на пятьсот минимальных размеров  оплаты труда за браконьерство. Ей-Богу, поделом!
     Ну да ладно. О рыбалке ведь говорить – не переговорить! А «Клуб Вованов» расширяется. К нам уже примкнули Антон, Роман, Костик, Борис, Виктор Александрович, Вовка Пан. Пусть и не Вованы, кроме Пана, но свои ребята, которые умеют даже лягушку улыбкой одарить.