Hа Тихвинскую улицу, дом 4, квaртира 23

На картинке часть обложки альманаха "Росинки"

Продолжение "Полигон памяти с эпицентром у Палихи"

Милиции надоело вожжаться со шкетом и они отпустили гадёныша.
Я чапал мимо ЦТСА, обращённого к небу своей несхватываемой звёздчатой пятиконечностью, по улице Достоевского к площади Борьбы, где зимой, разгоняя скуку и белёсую серость, мы бросали снежки в ночные трамваи, ярко-жёлтые внутри. В патроны были вкручены лампёшки с дрожавшими зигзагами слегка раскалённых спиралей. Сияние вольфрама...
Вот там-то, в сквере на площади, и обнаружилась моя близорукость: я, в отличие от Атоса (Миши Вядро), Портоса (Володи Кудлика), д'Артаньяна (Нёмы) не видел выражений лиц в обстрелянном вагоне.
Расплывались и подсвеченные абажуры, и горение редких люстр в строениях справа.
Подслеповатому Арамису-Зусу
пришлось стать ”четырёхглазым”.

Два внушительных дореволюционных четырёхэтажных дома стояли на западной стороне треугольной площади.
Они и сейчас стоят, превращённые в элитное жильё, окрас почти тот же, что и в канувшие далёкие годы.
Сколько воды утекло в спрятанной под ними Неглинке...
А тогда ещё были живы люди, которым во время революции было двенадцать лет и они были совсем нестарыми даже по шкале возрастов середины прошлого века.
На углу Сущёвской и перпендикулярного к Тихвинской переулка (теперь он снова Перуновский) висели коричневые деревянные рамы, в которые вклеивались свежие газеты.
Когда настал кубинский кризис, на стендах начал проступать надвигающийся ужас ядерной войны. Но горожане сновали вокруг как ни в чём не бывало.
Их не кошмарило как меня. Или они, пережившие и немецкое наступление, и
смерть Сталина, и ХХ съезд, были так иммунизированы, что ничего уже не боялись.
А я жил в страхе.
На красном кирпичном параллелепипеде 207 школы были вмонтированы четыре белых цементных круга с барельефами Горького, Маяковского, Пушкина...
А кто четвёртый, надо разведать. И что там, ведь теперь школа №207 где-то на севере, в Тимирязевском районе.
Кочующие номера школ.

Как тогда хотелось в 204-ю, на углу Сущёвского вала, она была попрестижнее! Школа была языковой, а, может, и с математическим уклоном.
Там устраивались олимпиады, а рядом жила чопорная Зимина. И к югу от неё ютилась обворожительная Речкина.

Рассекал их кварталы Вадковский переулок, а в нём был Дом пионеров, серое сооружение с башенкой, фигурными окошками и полутёмным фойе.
Впритык к нему охранялся особняк мексиканского посольства, он был вестником из сказки.
Но и сам Дом пионеров был странным и фантастическим.
Архитектор оставил необычное творение. В нём даже банк недавно был, да вышел из бизнеса. А денежки-то тю-тю, как пить дать.

Да, попал я, после 8 класса, в школу №200, где мы паяли схемы, а из нас ваяли техников-сборщиков радиоаппаратуры.
И эта школа накануне 11 класса сменила номер: стала №43.

А ведь хотел быть—последовательно—и моряком, и географом, и астрономом, и журналистом... Обанглев и обнаглев, возмечтал и о карьере дипломата.
Но это было  уже слишком для еврея-страстотерпца, да и бабушонька очень предлагала засунуть резвого инока в техникум после 8 класса.
В связи с хорошей успеваемостью, это дело не прошло; папа и мама не поддержали Беллу Михайловну-Бейлю Менделевну.

Но что примечательно, все эти тенденции и наклонности продолжали обнаруживаться в течение малострадальной жизни.

Но тогда чернявый еврей в Доме пионеров на Вадковском, где меня крючило при записи в библиотеку—я должен был пером вписать меленькими фиолетовыми буквами «еврей», ещё не научился чертать «Еврей»—учил нас художественному слову.
И ведь натренировал же! Я выходил на сцену клуба МВД у Бутырской тюрьмы и командовал: «Пионеры! В зал, на приветствие, шагом марш!»
Гэбэшники аплодировали.



                Хайбун

Как я провёл зимние каникулы
               

Когда мы вернулись из Ленинграда в Москву, пришёл участковый и дал маме знать, что мы выписаны. Однако, мы легли спать, а наутро я пошёл в школу, а Милка, моя четырёхлетняя сестра,  осталась с мамою оборонять нашу шестиметровую комнатку от бабушки Хаси, тёти Сони и тёти Лизы, пристыжённых милиционером: «Куда же вы ваших внуков денете?»

Как хорошо было на улице Чайковского, где до четырёх утра Моня, работавший звукорежиссёром в театре у Акимова, рассказывал анекдоты, высокий еврейский парень Миша Апарцев из Пруссии приглашал в театр на «Домик-пряник», а мамина сестра, раскрасавица Манечка, задумывала побег за границу с железным уроженцем Моравии.
Совсем недалеко высился Исаакиевский собор и можно было отогреться в Русском музее после ветров на невообразимых площадях города революции.
И вот опять Москва— арки с невырванными петлями от снятых ворот, оконной ватой, усыпанной блёстками, таинственным чуланом с такой же стальной лестницей как и парадный вход на Тихвинскую улицу, дом 23, квартира №4.
Меня определили на раскладушку в гостиной, где кафельная печь была исписана и дедом, и папой, и дядей Исаком, а над головой пела и стрекотала чёрная картонная тарелка.

А летом приехал, наконец, папа и вручил все свои подъёмные деньги бабушке и тете Соне, и тётя Лиза отдала нам свою комнату, в которой забили дверь в гостиную и пробили новый вход в папину шестиметровку, и пришёл Куприяныч и оклеил нашу маленькую двухкомнатную квартирку обоями, и Милку отдали в детский сад у Бутырской тюрьмы. И мама с папою стали спать в комнате, из которой папу призвали в армию, а Милка и я дрыхли в бывшей комнатке тети Лизы, где она годами болела плевритом.

Я принялся выстуживать затхлое помещение, Милка визжала и плакала, и мы по воскресеньям перебегали в постель папы и мамы и нежились там перед завтраком, состоявшим из картошки, лука, селёдки и постного масла.
К нам приезжали и бабушка Белла, и Маня, и дядя Изик...

Дружно укладывались спать и спали без храпа, хотя папа и приказывал дать храпака.

И я даже подружился с тётей Лизой, несмотря на то, что папа заходил в комнаты, где она жила с бабушкой Хасей с палкой, требуя отдать чешские ботинки, которые они спрятали, получив их от заезжего чеха для папы. Сестра его Сандра руководила всеми.
Когда никого не было дома, я приглашал её за круглый стол с бежевой скатертью и учил английскому.

Однажды распахнулись двери и мы уехали на север Москвы,  вроде бы даже в другой город, Бабушкин, и я уже почти никогда не заходил на Тихвинскую.

Лишь однажды, под руководством тети Мани неминой мы подняли легкое тельце умершей бабушки Хаси (пришлось мне преобороть мою брезгливость) и положили то, что осталось от ней в гроб и повезли в Востряково.

А десять лет спустя, папа как-то дал мне адрес больницы, и я поехал к тёте Соне, умиравшей от рака...

горбатый мостик
ручей пота щекочет
хребтину мою




                Хайбун в честь тёть.

Меня, вертлявого мальчонку, брали в баню в  женские дни, и с раннего детства я был окружён не знакомыми ни со мной, ни с друг другом голыми тётями. Даже родные и одетые тёти редко якшались между собой, так как жили во всяких Харьковах, Башкириях и Смоленсках...
И к соседке, и к  кондукторше, и к матери вреднущей  толстушки по кличке Пончик следовало в звательном падеже обращаться, вот так: «тёть, а, тёть».

Тётенька-тётя...
может дать фраску
но не догонит

«Фраска»-это папино словцо  и означает что-то вроде оплеухи.
Когда мы вернулись от  ленинградской тёти Эти в Москву, пришёл участковый и дал маме знать, что наша прописка была прекращена. Однако, мы легли спать, наутро я пошёл в школу, где пятиклассники называли меня рахитом, а Милка, моя четырёхлетняя сестра  осталась с мамою оборонять нашу шестиметровую комнату от бабушки Хаси, тёти Сони и тёти Лизы, пристыжённых милиционером.
Как хорошо было на улице Чайковского в Лен-де, где до четырёх утра, до боли лицевых мускулов богемный  Моня рассказывал анекдоты:
«-Сколько стоит этот синий курчонок?
-Шестнадцать рублей.
-Что, восемь? Ну, берите четыре...
И даёт два»

 «... Миц болтикос , миц гайчикос2, свистим паром, ту-ту, поехали...»
.«Цар, цар,  я уже говорю вам по буквам--  Циля, Абрамчик, Рувимчик с мягким концом, цар...»
.
Зимний дворец!
от тусклой позолоты
тепло древнего мира ...

Мы шли Невским проспектом, высокий парень Миша Апарцев приглашал в театр на «Домик-пряник», а мамина сестра-красотка Манюлька задумывала побег от  Миши за границу с крепким уроженцем Моравии. Совсем недалеко высился Исаакиевский собор и можно было отогреться в Русском музее после ветров на невообразимых площадях города революции.
Опять Москвою в Москву.  Москва Москвой--проёмы с петлями от снятых ворот, c оконной ватой, усыпанной блёстками,  таинственным чуланом с такой же рифлёной стальной лестницей , как и «парадный» вход на Тихвинскую улицу, дом № 4, квaртира 23. Обшитый досками бревенчатый куб с кладовками и чердаком.
Это кизиловое варенье в чулане ел не я с повязанным кнейце-корце3  красным галстуком. По-бабушкиному, выходило, что это был я, а по-моему, совсем не я.
Не-я.
«Справился! Хорошо приложился!  С тобой надо иметь адское терпение», отчаивалась мама.
Пончик с задней парты ненавидела не только отличников, но и хорошистов.

жирокопилка...
на перемене она
щипается, чёрт!

Покупая в гастрономе тонко нарезанный голландский сыр, родители моего сверстника Нёмы  дядя  Исак и тётя Маня всё откладывали ответ на мой вопрос «Зачем мы живём?», но я не отставал... Я увязался за ними и в булочную на углу Палихи и Сущёвской...

вафли-конфеты!
в витрине серебряный
мальчик с корзинкой
               
Мама восклицала: «Что я тебе, Зусик, марципаны должна подавать?»
Бабушка Хася заставляла маму мыть полы, а мама возмущалась «Кусин тохос на белый конь!»
Тётя Лиза декламировала в нос: «Деньги есть-Иван Петрович, денег нет-паршивый сволочь... Кому я должен, я всем прощаю...».
А тётя Соня расправлялясь с проблемами: «Куда эту  м у з ы; к у  девать,»
А  летом приехал, наконец,  из Сибири папа и вручил все свои подъёмные сторублёвки тёте Соне и бабушке, и тётя Лиза отдала нам свою комнату, в которой забили дверь и пробили новый вход, и пришёл Куприяныч и оклеил нашу двухкомнатную (!) квартирку обоями, и Милку отдали в детский сад у Бутырской тюрьмы. И мама с папою поставили кровать-диван в комнате, из которой папу призвали в армию, а я и Милка дрыхли в бывшей спаленке тёти Лизы.
Из её окошка был виден кирпичный сарай, где, со слов тёти Сони, шли опыты на животных. Но изо дня в день я видел только закрытую дверь и корявые буквы ГАС.
Там же был и забор, где шестиклассница Марина Бабаева раздвигала полы пальто у ровесника Миши Вядро своим коленом.
А эта фраза- чистый англицизм. Я ведь фиксирую эти вырывы после 30 лет вживания в америкэн инглиш. Нёма делает правку:   
Там же был и забор, где шестиклассница-караимка Марина Бабаева своим коленом раздвигала полы пальто у полукровки Миши Вядро.
Вот теряю русский, шпрехая на английском...
Но зато интервьюирую гирлу-америкоску на  коньках. Она  у эмигранток-соучениц три слова выучила, выпускница клёвая. «Корова...   свинья...   замолчи...».

Boston  High School
my daughter confides with me
«Kogo by schas trakhnut' ?»

Путая мою прошлую зазнобу с бывшей женой, а дочку — с  внучкой, я для собственной потехи лимерикаю:
      
В изумлении дочь Иудеи-
Предки будто цыгане и феи.
Ей пока лишь годок,
Содють в гойский5 кружок...
Ой, куда я попала, евреи?

Да-да, но я не об этом, а о задыхаловке в тётилизиной комнатёнке, ставшей нашей детской после выкупа, заплаченного папой .сёстрам. Я принялся выстуживать затхлое помещение, открывая форточку. Милка визжала и плакала...Папа слегка ощеривал зубы: « Инвалидом сделаю.»
Убегу от вас.
Из этой вашей халабуды, вас матом надо садить, иди сюда, получишь в грызлу, урод, глаз на жопу натяну, измудохают, ты попухнешь, к чертям-собакам, офцулохосник6, у нас и абажура  нет, из шайки мыться, празит, чёрные трусы, немыслимо, вот как прищучили, башибузук, где мой кинжик, зарубки на дверном косяке, я расту, ходят как хламиды, гинук, фантики мои, бабушоньки тейглех, друметрелька, стрелки на капроне, зебра полосатая, а я гад ползучий, майки гладят, ты что, с Палихи? Иди уже домой.
По воскресеньям мы перебегали в постель папы и мамы и грелись там перед завтраком, состоявшим из картошки, лука, вымоченной селёдки, постного масла и серого хлеба. Теперь сельдь с консервантами, несолёная...

Был однажды у деда сортир-
В стойком запахе ржа, мох и сыр.
Одолел я полмира,
Только два-три сортира
Подарили подобный эфир.

К нам приезжали и бабушка Белла, и дядя Изик, и дядя Мотя, и прелестная Манюлька... Мой рот до ушей, сводило скулы, когда я  Манюлькиным шмендриком,9 , чапал по улице, и самые смелые жохи выражали ей своё восхищение...Когда моя тётушка в хорошем настроении, она вспоминает, что папа мой в те времена поглядывал на неё и приговаривал, «А моя жинка лучше!»
Папа приказывал всему кагалу: «На боковую!»   И все дружно укладывались штабелями  и давали храпака...
Я читал Нёмин томик Дюма  и недоумевал, куда же делись, как дематериализовались шпаги, шпоры и вуали .
Но у меня же были монеты Павла Перваго, определитель деревьев 1911 года и французский театральный бинокль, который я чинил с помощью липкой ленты.

уютная ночь
понежить его, нежить
или не нежить

Как исправный бумагомаратель, я кропал писучи10  о новых колониях и войнах.

точу карандаш
из парабол, гипербол
выглянул грифель

Невероятно, но этому троестрочию почти полвека.
И я даже подружился с перхающей тётей Лизой, несмотря на то, что папа ходил в комнаты, где она жила с бабушкой Хасей, и, угрожая палкой, требовал отдать заграничные ботинки, которые они спрятали,  получив их для папы от заезжего чеха (сделали багробн).
Когда никого не было дома, я сажал тётю Лизу за круглый стол, покрытый  толстой бежевой скатертью, и учил английскому.

winter sunset
a thin filament of honey
dangles into my tea

В один прекрасный день распахнулись обитые дерматином двери и  мы уехали на север Москвы, и я уже почти никогда не заходил на Тихвинскую, где ещё разгонялся трамвай, в котором я как-то  стоял лицом в стекло, а невидимая женщина массировала меня  пониже спины и дышала в затылок. Eё лёгкие стоны...

Лишь однажды  тётя Маня (Нёмина мама) скомандовала  мне преобороть мои брезгливость и страх, и мы подняли лёгкое тельце скончавшейся бабушки Хаси,  положили в гроб, и повезли в Востряково.

еврейский погост-
чищу соседний камень,
чтоб наш не снесли

Тётя Лиза позвала как-то меня перед своим переездом с Тихвинки в центр Марьиной Рощи, и я забрался на чердак, взял колёсико делать дырки в маце, филактерии дедушки и его молитвенники.
Но не унести было ни настенные часы, ни испещрённую адресами кафельную печь, ни  чёрный раструб радио, ни старинный сундук из самого Лепеля.

Откель мы взялись?
этот сад, злобно цветущий,
навек покидать...

Тётя Соня, как и тётя Маня,  была  врачом-терапевтом. На Таганке у тёти Сони был новый муж с машиной «Победа».
Тётя Соня была на фронте и оттуда привезла многоугольные флаконы из толстого розового стекла. Они были пусты, но от притёртых пробок шёл запах поцелуев и неведомых волнений, которые предстояло разузнать и испытать. Когда тётя Соня приезжала к нам из Москвы на Южный Буг в город Вознесенск, она могла переплыть всю широченную реку, которая разливалась весной так, что наш покатый берег исчезал под мутной водой.

бросала меня
посередине реки
«Теперь давай сам!»
в агонии гибели
научился я плавать

Много лет спустя папа как-то дал мне адрес больницы, и я поехал к тёте Соне, умиравшей от рака. Уже никто не называл её Сандрою.
В моей начальной школе когда-то был подвал гестапо. Я шарил в темноте по стенам шершавым сырого каземата—где же крюки для пыток?
Моя молодая училка просила меня не шастать по руинам домов и по кладбищам.
Круглое пухлое лицо... Полина Максимовна...
Она дарила мне книжки.  2-ой класс окончил её отличником.

«Повесть о жизни»
становятся моими
его давние шкоды

Мы забирались с одноклассницами под арки кустов и играли в больницу, особенно, в уколы в попку. Как-то с одной из медсестёр мы закрылись в комнате и
разделись для игры. «Мальчик и девочка стоят голенькие», защебетала она, и в это время вошла тётя Соня в белом летнем платье. Глиняный пол стал мягким и тёплым.
Я это был, я... Хотя бы и потому, что в конце того лета сорвался с абрикосового дерева, и папа в военной форме молча дезинфицировал мне глубокую ранку.
Вот он, белый шрам на левом бедре, глажу его сейчас, только в могиле моей он и  исчезнет.

молодой-сволочной...
в московском мареве
привкус металла

¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶~¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶

Глоссарий

1)c болтиками [идиш]
2)с гаечками   [идиш]
      3)мятый  [идиш]
      4) поцелуй-ка зад у белого коня [идиш-древнееврейский «с русским концом»]
      5)нееврейский   [идиш-древнееврейский «с русским концом»]
      6) пошёл вон, хватит [идиш]
      7) тот, кто делает назло [идиш]
      8)запечённые в меду катышки из теста [идиш]
      9)маменькин сынок  [идиш «с русским концом»]
     10) что-то вроде вымышленной летописи с картами и рисунками       
     11)  скрыть   [идиш]