Туполёнок. Вторая половина

Капитан снова закурил. В ответ бортинженер повернулся в мою сторону, покрутил торчавший на стенке вентиль и, глянув на меня загадочным взглядом, сказал «У него своё курево, а у меня — своё», взял кислородную маску и начал дышать. Возле вентиля — приборчик, в прорези две горизонтальные белые пластинки. Инженер вдохнул — пластинки разошлись. Выдохнул — сомкнулись. Да это же стилизованные губы! Пластинки открывались и закрывались чётко и ровно, словно стрелки часов — дыхание было богатырским.

Через несколько минут лётчик выкурил свою сигарету и пояснил:
— Чистый кислород, голову проясняет, сил добавляет, ночью хорошо дышать!
— А мне можно?
— Дыши! — и протянул маску мне. Я взял её и начал дышать. Губы хлопали не так чётко, видать, не дорос ещё до богатыря... Или просто дышать надо глубже? Да, верно, прибор сразу захлопал чётче, хотя всё равно до инженера я пока не дотягивал. И то верно, мне диплом инженера только через два года получать... Надышавшись, я повесил маску на место и закрутил вентиль.

Через минуты должна была прозвучать команда «экипаж, приступить к предпосадочной подготовке в аэропорту Нижневартовск, штурману перевести курсовую на магнитный меридиан аэродрома посадки», следом капитан установит малый газ двигателям и мы понесёмся к земле... Я выкарабкался из кабины, прошёл мимо своего места в хвостовой туалет — скорее, просто так, поглядеть на стабилизатор и послушать двигатели. Вошёл и закрылся. Над головой зиял круглый иллюминатор, предназначенный именно для осмотра оперения. Стабилизатор незримо резал воздух, удерживая длинноносую машину от пикирования. А за стеной, всего в метре от меня, крутились турбокомпрессоры двигателей. Вспомнил о той самой лопатке: сорвись она с замка — не пощадила бы ни обшивку, ни меня, пронзила бы насквозь и разорвала бы кислородные баллоны в отсеке напротив.

Нет, сейчас это невозможно, самолёт лёгкий, режим убран, через минутку и вовсе поставят малый газ — двигатель сейчас вдоволь напивался ледяным стратосферным воздухом, в глиссаде будет последний на сегодня рывок, а потом отдых на земле... Зачем ему сейчас отказывать? А вот и малый газ, прервалось рычание, всех немного потянуло вперёд, экипаж перед снижением чуть сбивал скорость. Я быстро вернулся на своё место и пристегнулся. Небесная лодка, завершая поход, начала погружение на дно Пятого океана. Внизу пока было ясно, только всё чаще блестели бусинки озёр — мы уже прошли Сибирские Увалы и мчались над Западно-Сибирской равниной, царством болот и змеящихся рек. Некуда воде стекать на равнине, и она отвоёвывает место у тверди.

«Шасси» — молнией пронзила сознание мысль, стоило только услышать нарастающий звон двигателей. И правда, створки гондол распахнулись и гидронасосы двигателей принялись выталкивать шасси, борясь с потоком, с каменным на скорости четыреста километров в час воздухом. Долго, долго, не чета уборке... Щёлк. Закрылись замки, следом лихо захлопнулись створки, бортинженер неслышно для пассажиров доложил «шасси выпущены, три зелёные горят» и капитан прибрал режим двигателей. Так же неслышно для пассажиров сыпались и другие команды, спокойное снижение перешло в заход на посадку на сибирскую землю.

Сурова северная природа и живущий в ней — герой. Веками люди жили в средней полосе, возводили деревни, куда ни глянь, обязательно встретишь хоть признак. Не одинок человек в русской степи, в сосновом бору и берёзовой роще, и куда ни пойдёт — вскорости обязательно встретит колодец, домик... Здесь всё по-другому, не только встретить нельзя, не пройти даже по бескрайним болотам и лесам Западно-Сибирской равнины. Бессчётное войско гнуса, мёртвая земля, рождающая лишь клюкву, и запустение... Редкие, через десятки километров, города когда-то соседствовали со стойбищами коренных народов, но коренные обрусели, бросили возведённые в лесу лабазы и избы и ушли в города, на уютные бетонные островки. Лишь они ограждают людей от испытаний природы.

Стоит покинуть островок — и куда деваются все те качества, делающие городского человека хозяином природы. Пятидесятиградусного крещенского мороза не выдерживают даже исполинские машины, ломается рессора — застывает могучий «Урал», ждёт, когда подоспеет помощь, и пока ещё плещется в баке солярка, дающая тепло. Когда же за ними придут? Спасти бы людей, а машина... А машина, вероятно, застыла до лета, когда отступят морозы и снега, ведь нельзя же работать на минус пятидесяти, вслед за рессорой ломается гаечный ключ, не выдержав напора природы и силы водительской руки, пытающейся отвернуть неподатливый болт... Случись авария на зимнике — тогда «Урал» застыл здесь навсегда, оттаяв, болота примут его в своё чрево, обгложет сталь ржавчина, через десять лет машину будет и не отличить на панораме, она станет частью этого безмолвного северного мира. По такой машине, как знать, могли скользнуть сейчас лучи радиовысотомеров заходящего на посадку Ту-134.

Загудели электромеханизмы, расправляя плечи лайнера — выпуская закрылки. Маленькие, придаточные крылышки принялись выдвигаться и опускаться, ложась на скоростной поток, птица распускала маховые перья на своих крыльях, готовилась через пару взмахов сесть в гнездо. Сейчас на приборной панели красный сектор указателя угла атаки поехал вверх, а скорость начала падать. Максимальная приборная скорость Ту-134 — 600 км/ч. Скорость захода на посадку — около трёхсот, с ней сейчас и раздирал стену воздуха «туполёнок». Но подъёмная сила не упала вчетверо вслед за двойным падением скорости согласно квадратичной зависимости, в эту зависимость вмешался разум инженера, давным-давно сотворившего механизацию крыла. Подъёмная сила по-прежнему была равна весу и держала белоснежный корабль в небе. Думает ли о квадратичной зависимости силы напора от скорости потягивающий коньячок режиссёр, снимая победоносно стоящего на крыле истребителя Брюса Уиллиса? И кто провёл бы раз и навсегда черту между жизнью и фантазией? Её провёл инженер, вооружённый разумом и острейшим лезвием описанной формулами, осязаемой науки, создав закрылки. Не погрузившиеся в строгий материальный мир, будь то режиссёр или адвокат, не имеют права говорить строгих слов «да» и «нет».

Суровая сибирская земля, накалившись за длинный приполярный день (всего две недели назад прошло солнцестояние), взялась испытывать самолёт, ещё висящий на высоте километра. Ту-134А плыл то над болотами, то над песчаными островками, с которых тут и там всплывали незримые облака. Когда поднимутся на нужную высоту, то станут зримыми, замерев безобидными белыми барашками, стадо которых мы только что пронзили... Но сейчас эти горячие воздушные пузыри, попадая под крыло одолевающего восемьдесят метров в секунду лайнера, были соперниками человека — они вовсе не прочь по дороге ввысь походя пнуть маленький самолётик, словно беззаботный путник, сшибающий поганки. Я сидел в хвосте, стабилизатор и тяжёлые двигатели не давали этой части самолёта сильно трепыхаться, но фюзеляж длинный, и покачивания хвоста превращались в дикие прыжки носа.

Это в хорошую погоду, в спокойной стратосфере или над океаном самолёт идёт по натянутой струне. Сейчас это была не струна, это был вьющийся девичий волос, на который нанизывался отполированный небом нос машины, и, надо думать, нелегко было толстяку капитану взмывать и сыпаться вниз вместе с креслом. Второй пилот помогал капитану, крутил тяжёлые, лишённые гидроусилителей, рога штурвала, исправляя крены, на руках крепли мускулы, а в душе крепла уверенность: «ишь трепыхает, а мы проскочим, главное — не дёргаться». Эта мысль в каждой душе звучит по-разному, иным и не нужны слова, но имя у неё одно — Опыт.

Какова же сила Опыта Капитана, и ведущего стремительный корабль по воздушным волнам, и взращивающего прямо за штурвалом, в боевой обстановке, нового пилота? Обычно трудовых людей не замечают, взор притянут более заметными фигурами — музыкантами, актёрами, бизнесменами, а усталый человек в форме вроде и в стороне, и не так ярок... Скользнёт лишь влажный девушкин взгляд по строгой форме, по придавливающим плечи погонам... А ведь каждый из этих людей, машинист и лётчик, сапёр и ротный командир, нашёл силы выскочить из накатанной колеи вроде «отмучился в лицее — отслужил — сел в магазин» и теперь живёт особенной жизнью. Эта жизнь — вне времени, мир ведь не останавливается ни на миг, и хранить его надо, не оглядываясь на часы, мол, пора же спать. Эта жизнь — с постоянной оглядкой на громады инструкций, подчас противоречащих и друг другу, и здравому смыслу, написанные в другом мире, словно на другой планете. Эта жизнь — между Временем и Решением, когда не можешь отодвинуть клавиатуру, отложить автомат, бросить штурвал и обдумать Решение — тогда раздавит Время, вырвет жизнь враг... И всё...

Сейчас четыре человека, стиснутые в алюминиевой бочке, принимали одно Решение. Впереди лежала песчинка в океане тайги, полоса размером две тысячи восемьсот на шестьдесят метров, и требовалось направить острый стеклянный нос машины в эти шестьдесят метров, кажущиеся такими маленькими с заоблачных высот, а в две тысячи восемьсот метров уложить огромную скорость тридцати тонн. Чуткие руки пилотов натягивали тоненький девичий волос траектории, он уже почти не вился, приспособление к стихии осталось позади, там, где чёрные следы, оставленные верещащими двигателями «туполёнка», уже разгонял ветер. Пилоты уже видели в сумерках огни полосы, уже почти замерли на местах стрелки приборов — но машину по-прежнему швыряло.

Двигатели брали то диез, то бемоль, держа скорость. Сбоку вдалеке проплывали три исполина — трубы ТЭЦ, в сильный мороз наслепо закрывающей полосу густым туманом. Образ трёх исполинов и окружающие болота странно роднят аэропорт Сургута с заводской Безымянкой, аэродромом самарского авиационного завода, куда я заступил на службу спустя три года. Безымянка отзывается на позывной Трёхгорка. У Сургута позывного нет — чисто гражданский порт, секретов не плодит, отзывается на имя, но сейчас и оно не нужно — мы уже висели в считанных километрах от полосы и квартет разума машины, экипаж, общался с землёй короткими и ёмкими словно выстрелы фразами, не зовя её по имени. Стрелки на приборах не стояли замерши словно в янтаре, как это было на эшелоне, где лишь дёргались барабанчики дальномера, а слегка покачивались, показывая силу играющих с лайнером облаков.

Шесть стрелок плавно двигались к нулю — это показывали снижение высотомеры, а две из них, стрелки радиовысотомеров, ускоряли темп — их шкалы нелинейные, сжатые на больших высотах и растянутые на малых, когда важен каждый метр. Вместе со стрелками РВ ускоряла свой бег и земля — проплывающие внизу болота сменились океанским прибоем леса, вот побежала под брюхом извилистая просека дороги, ведущей к домику приводной радиостанции... Внезапно мелькнул забор аэродрома, и совсем уж со страшной скоростью подкатила под штурмана, сидящего в открытом солнцу и звёздам остеклённом носу, полоса. Торец, высота 15, скорость 290, вертикальная 4!..

Вертикальная 4 — это вертикальная скорость четыре метра в секунду, скорость приближения земной тверди. Вроде чуть менее 15 км/ч, но попробуйте разбежаться до такой скорости и врезаться в бетонную стену — приятного мало. Самолёт крепок и упруг, что не проглотят могучие колёса и амортстойки — то примут лонжероны крыла. Если указана предельная перегрузка 2 g — то это не значит, что при ударе о землю с перегрузкой 2,1 машина немедленно развалится, нет. Потерпевший RA-65122 просто приведут в самолётную больницу на медосмотр: будут делать нивелировку — выяснять, не случилось ли где растяжение, искать глазами, рентгеном и ультразвуком переломы в дюралюминиевых костях... Один такой фокус машина выдержит. И второй выдержит. Скорее всего, выдержит и десятый, и двадцатый. Только пробовать и считать разы не надо — когда-то запас прочности кончится, в точности как кончается терпение у людей.

Между тем прошла всего секунда. Десять метров, 290, вертикальная 4! Сейчас начнётся выравнивание. Пять метров, малый газ! Двигатели плавно прекратили свой дикий визг и заурчали, а руль высоты, повинуясь движению пилотских рук, чуть задрался вверх, поднимая нос лайнера. Вертикальная скорость подтянулась к нулю и замерла — бетон полосы выдыхал набранную за день жару навстречу самолёту, не спеша принимать его. Но двигатели, крутясь на малом газе, теперь почти не толкали машину, скорость падала и в один момент вес тридцати с лишним тонн стал сильнее дыхания полосы и скоростного напора — и колёса мягко зацепились за континент, коротко взвизгнув.

Теперь экипаж плавно опускает нос... Есть! Слегка качнувшись, машина взвизгнула передними колёсами и побежала на своих троих. Капитан тотчас вдавил белые круглые рычаги реверса и поднял их вверх. Двигатели снова заверещали, а через секунду загремели, упираясь в воздух четырьмя струями. На крыле расцвели лопухи интерцепторов, разрывая поток, ещё мгновения назад державший нас в небе. Со стороны белоснежный лайнер сейчас выглядел немного пугающе — вверх били два столба довольно прозрачного, но всё же чёрного дыма, загибающиеся назад где-то у макушки киля. Да и внутри жутковато — рёв, тряска... Но скорость быстро падает, так что продолжается это секунды. Вот отпущены и защёлкнуты рычаги управления реверсом, двигатели резко выдыхают, а один из пилотов гасит остатки скорости тормозами, работая носками педалей.

Всё, полёт в целом завершён, заруливание уже — дело нехитрое. Хотя его очень трудно осознать — каких-то двадцать минут назад мы со страшной скоростью резали мёртвый морозный воздух стратосферы, а сейчас мирно катимся по земле, на хвосте мирно-сыто урчат двигатели, иногда взвизгивая и подгоняя нас. У самых иллюминаторов — после страшной на высоте отдалённости земли кажется, что можно рукой дотянуться — проплывают, выстроившись в ряды, синие фонари рулёжных дорожек, словно наш славный лайнер встречают целым парадом. Кажется, конца не будет этому неспешному качению, но нет — вот аэровокзал, вот очерченная плавными линиями стоянка, вот место, где самолёт отдохнёт, изопьёт топлива и повезёт пассажиров обратно. Уже других пассажиров, но экипаж будет тот же самый.

Вот и экипаж. Выйдя из нашего крепкого воздушного автобуса по тому же телетрапу, что и пассажиры, и, с улыбками переговариваясь, обогнал нас уже тогда, когда мы получили багаж и шли по привокзальной площади в объятья встречающих. Меня тоже встречали — батин напарник на своей машине и мать.

И жизнь вновь потекла своим земным чередом. Батя с напарником, работая в день за двумя рулями — то своего грейдера, то личных машин - помогали нефти покинуть недра и придти на службу людям — в баки и самого грейдера, и автомобилей, и крыло-бак самолёта, застыть резиной и пластмассой. Мать продолжила трудиться в той же нефтяной компании, туда же на производственную практику электромонтёром заступлю и я, а самолёт вновь и вновь будет резать высотный мороз, сжимая до пары часов и Уральские горы, и Черноземье, шутя перелетая Волгу и Дон. Через пару месяцев из этого калейдоскопа выпадет одна песчинка — навсегда замрёт RA-65122, трое лётчиков уйдут на пенсию, лишь второй пилот найдёт работу, кто знает, за штурвалом ли...

Жизнь продолжается.