На перепутье

   Василий Алексеевич стоял на дороге и, не отрываясь, смотрел на автоматические ворота и высокий кирпичный забор. Короткое пальто, кепи засунутое в карман.  В глазах - удивление, любовь и скорбь, как на похоронах… Конечно, было бы наивным думать, что после стольких лет что-то сохранится от прошлого. Тем более, зная алчность и предприимчивость Риты. Он помнил её жидкие прилизанные волосы и хитрые прищуренные глаза, когда она жестами показывала на подушку, требуя с его брата плату за ночь. “Тоже мне жена! Да и я муж никудышный. Нехорошо.”

 Но додумать не успел, заметив, что по дороге от разлившейся реки, перегороженной плотиной, тяжело переваливаясь, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, отдышаться поднималась пожилая женщина. “Неужели Полина? Не может быть!  Это сколько же ей лет?” Хотелось подбежать к ней, обнять. Но стоял истуканом. Когда поравнялась с ним, засмущался и ему показалось, что ошибся.

- Здравствуйте, - только и вымолвил, едва ворочая присохшим языком.
- Здравствуйте, - оглядывая его и будто пытаясь узнать в нём кого-то, ответила голосом Полины женщина, прошла мимо и, стоя перед калиткой, открыла сумку. Очевидно, искала ключ.

Василий Алексеевич, проследив за ней взглядом, только сейчас заметил, что забор, перед которым он стоял, прятал от взглядов не только усадьбу, где когда-то прошла большая часть его жизни, но и соседнюю, присвоив себе сразу два номера 76 и 78.  Дом же Полины, по-прежнему, носил номер 74 и стоял отдельно, годы ничуть не изменили его. Всё такой же тёмный, обшитый досками.

 Оглянувшись вокруг, удивился тому, что он уцелел среди богатых, роскошных особняков.

- Полина! - окликнул он, высчитывая в уме сколько лет может быть их бывшей соседке. – Если мне 65, то ей… за восемьдесят. И надо же почти не изменилась.
Пока высчитывал, женщина открыла калитку и, придерживая её, ответила хрипловатым, недовольным голосом:
- Какая я вам Полина. Я Катя. Её дочь. А вы?  - и, будто бы подобрев, продолжила, - Неужели дядя Вася? А я думала…, что вы…  А Ритка ваш дом продала. Давно.  Сразу как брат ваш, дядя Толя, утонул…
 Василий Алексеевич прервал её и, двинув шеей, повернул голову в сторону коттеджей и особняков:
- Это что же тут у вас? Неужели все так разбогатели?
- Все да не все. У нас здесь цены теперь знаете какие. Продали. А кто не хотел продавать сжигали. Сама удивляюсь, как уцелела. Правда, участок почти весь отобрали. Оставили четыре сотки. Да, вы заходите. Чего на дороге-то стоять.
- Зайду, зайду. Чуть позже. Ты калитку не запирай. По деревне пройдусь.
- Пройдитесь. Только кроме заборов да трассы ничего не увидите. Да, ещё таджики. Кто строит, кто присматривает. Сами-то господа или в Москве, или за бугром. А вы откуда?  – спросила Катя, внимательно оглядывая Василия и пытаясь определить уровень его благосостояния.
- После, Катя, после.

И пошёл неспешно вверх по улице, продолжая не узнавать и удивляться. Если взгляд наталкивался на что-то напоминавшее прошлое, радовался. Дошёл до моста, соединявшего разорванную автобаном деревенскую улицу. Когда он уезжал, избы ещё не трогали, только-только начали вырубку леса. Но уже и тогда каждое сваленное дерево, даже звуки, доносящиеся с лесосеки, ползли мурашками к сердцу. Опираясь на перила моста, посмотрел вниз на мелькавшие внизу машины. Монотонный шум скоростного шоссе оглушил. Достал из кармана бутылку, на дне которой еще болтались остатки незнакомых “Жигулей”, купленных утром в надежде распить её с кем-нибудь из деревенских. Облокотясь на перила, допил. Посмотрел налево, в сторону Москвы, вместо лесов, за которыми когда-то скрывались крыши пионерских лагерей, хищными зубами торчали многоэтажки. Почти под ногами чёрным в несколько этажей зеркалом зазывал “Mersedes-Benz” c накрученной автозаправкой.

Захотелось посмотреть на мастерскую, где когда-то учились слесарничать местные мальчишки, и перейдя мост, прошёлся вверх по улице. «Надо же. Уцелела”, глядя на забитые окна и грязно намалёванные граффити подумал он, и вспомнил какие красивые детали вытачивал Анатолий на токарном станке.  Их блеск, ровный край. Как-то Вася, поднявшись на цыпочки и вытянув шею, заглядывая в мутное окно мастерской, пытался рассмотреть, что там. Но почти ничего не мог увидеть кроме согнувшейся спины брата, металлических столов, прикрученных к ним тисков да станков у противоположной стены. Стесняясь, стараясь не скрипнуть дверью, боком проскользнул в цех и стоял, боясь, что заметят и прогонят.  Вот брат подошёл к стене, нажал кнопку и направился к заревевшей машине. Положил что-то на её поверхность, закрутилось сверло, брызнула стружка…
- Хороший у тебя глаз, цепкий, да и руки умные, - одобрил брата мастер, — это не беда, что у тебя с математикой туго, ты для другого предназначен…
Возвращались домой братья вместе, оба смущённые этим важным словом.  Вася чувствовал близость брата и радовался, что он взял его за руку.

Сердце заныло, громко застучало и, решив, что на сегодня хватит, Василий Алексеевич повернул назад…
Но куда идти, к Кате?
А она уж стояла у калитки, под тусклым одиноким фонарём.
- Заходите, - услышал её односложное приглашение.
“Ну, точно, как Полина, строгая. А что? Мы здесь все такие” и вспомнил свою мать …
Поднялся по ступенькам, зашёл на терраску, открыл дверь в сени. Казалось, мог бы идти с закрытыми глазами. Здесь всё было также как у них, вернее, как когда-то почти у всех в этой деревне. Теперь уже волновалось не только сердце. Ноги стали слабыми и ему пришлось сделать усилие, чтобы перешагнуть через порог…
О себе говорить не хотелось. Расспрашивать Катю о её жизни тоже.  У входа – слева, рядом с окном – хозяйственный стол. Справа, где когда-то стояла русская печь – голландка, электрическая плитка. За шторой, в комнате - кровать, покрытая гобеленом, голый диван, шифоньер… Иконы. Между окон, там, где у них висела фотография отца, зеркало. Всё как встарь. И кисловатый запах, и стол там же, в углу, под иконами.  Казалось, что даже еда, которую подала Катя, перекочевала из прошлого. Картошка, грубо нарезанная колбаса, солёные огурцы. Чудно! И посуда из прошлого. Алюминиевые вилки…

— Вот только выпить нечего. Я не гоню, - сказала Катя, входя следом за Василием Алексеевичем в комнату. -  Вы присаживайтесь. Я сейчас чайник подогрею.
Оставшись в комнате один, Василий Алексеевич почувствовал необъяснимую потребность перекреститься на иконы, встать перед ними на колени, произнести слова молитвы и благодарности. “Наконец-то вырвался!” Опасливо оглянулся, нет ли Кати. Но не успел и пальцы щепотью сложить, как она вошла, неся перед собой чайник. “Современный”, - отметил он про себя.

Поставив чайник на стол, Катя не стала садиться, она перекрестилась и прочитала молитву.
“Что-то новенькое”, - подумал про себя Василий Алексеевич. За долгие годы в чужой стране он казался себе динозавром среди новой российской жизни. Сколько раз он пытался представить, что, как теперь в Москве, в их деревне. Увиденное его ошеломило…

- А, Максим, ваш брат, жив? – спросила Катя. – Какая всё-таки сука эта Ритка. Всё на себя переписала. Знаете, говорят, дядю Толю она отравила, видели, как он скрюченный к реке бежал, на берегу у самой кромки свалился и упал лицом в воду. Когда подбежали, он уж мёртвый был. Скорая сказала, что утонул.

- Максим тоже умер, - помолчав ответил Василий Алексеевич. – Ладно, Катя, я пойду, пожалуй, приеду ещё…

- Дядя Вася, куда же вы на ночь. Оставайтесь. Я вам на диване постелю.

- Да, мне стеснять тебя неудобно. А что люди подумают…

- Глупости это. В моём возрасте о таком не думают. И не стесните нисколько. Видите же, одна я живу. Это раньше - мать, брат, тётка… Да, и у вас. Трое парней и мать ваша. Она задумалась и, подперев полной рукой щёку, сидела тихо, не шевелясь. Но вдруг, словно очнувшись, вздохнула. - Помните, вас ещё дачником звали. Ой, какой же вы хорошенький были. Одни глаза чего стоили, а волос, точно парик.  Да, они и сейчас такие же, только белые. Я на вас поглядывала, - грустно улыбаясь, говорила Катя. – И зазнобу вашу помню. Красивая была.

- Тебе сейчас сколько?
- Я на пенсии. А вы, я слыхала, в Азии жили?
-  Да, сегодня приехал и сразу сюда.
- Пенсию выправлять?
- Нет, я вашей пенсии не заработал, ну, если самый чуток. Ладно, Катя, после. А если оставляешь до утра, то хорошо. Пойду ещё пошатаюсь.

Поднялся тяжело, будто с неохотой. Сырой воздух, который он впустил из сеней, колыхнул занавеску и, чуть согревшись, опустился на пол. На терраске Василий Алексеевич почувствовал вязкую зябкость а, сойдя с крыльца, поднял воротник. В кармане, позвякивая о порожнюю бутылку, болтался мобильник. Телефон, переведённый на беззвучный режим, несколько раз сегодня коротко вздрагивал, но, будто испугавшись чего-то, почти тут же затихал. Рука Василия тянулась к телефону, но, давши слово держись…

   От реки поднимался туман, и вода скрылась за туманом, как в ту ночь, когда они с Евгенией, спрятавшись за его пеленой, раздвигая тени деревьев, плыли на лодке туда, за излучину холодной каменки, впадающей в озеро. Блики ручного фонарика в руках старика, бегающего по берегу реки, не разрывали тумана, а его голос, выкрикивающий имя внучки, обрывался, запутавшись в непроглядье, и гас, не дождавшись эха.
Утром Василий не мог понять его взбешённого взгляда, вздёрнутых гневом бровей.
- Она же была не одна, - пытался урезонить старика Василий, уверенный, что никогда бы не осмелился сделать то, в чём его подозревал старик.

Василий Алексеевич, вспоминал ту робость и благоговение, с которой он смотрел тогда на Евгению.
Он бы никогда не решился сделать предложение москвичке, семья которой снимала у них дачу. Мать, замечая, что сын глаз не сводит с темноволосой красавицы, похожей на цыганочку, часто повторяла ему: “Руби дерево по себе”.  Но, глядя на Максима, который за лето успел втихаря расписаться с Жениной подругой, приезжавшей на выходные, решился. Как раз в ту ночь, когда Женин дед то сбегал к реке, то запыхавшись, поднимался на крутой берег, чтобы сверху разглядеть заблудившуюся в тумане лодку.

Причалив к сосновому берегу, подошли к рыбацкому костру, догоравшему последними углями и, подкинув сухостоя, продолжали слушать тишину подмосковной ночи. Неожиданно для себя, пересиливая сковавшую робость, Василий так тихо, что Женя не расслышала его слов, выдавил из себя: “За меня выйдешь?”
“Что?” – переспросила Женя с недоумением.
- Замуж за меня выйдешь?
- Выйду, - прошептали волны, - выйду, - вздохнули ветви. “Выйду”, - вторя Василию, едва слышно, словно боясь разбудить ночь, отозвалась Женя.
Но помолвку решили отложить. До поры до времени…

Время обозначилось сроком строительства пристроек к избе. Максим уже заготавливал брёвна, и братья договорились, что работать будут сообща. Сначала Максиму, потом Василию. Ютиться в тесных московских коммуналках не хотелось, в общей избе с матерью и Анатолием тоже.
Как-то, когда Максимин срубик, уже пронумерованный стоял на поляне, из азиатских степей в отпуск приехал брат матери, дядя Серёжа.

- Тебе, Вася, подработать надо. Ну, что пристройки лепить. Усадьба у вас большая, земли полно. Иди ко мне в шофёры. За год-другой на дом заработаешь.
Так вошло искушение и сложило будущее, ставшее прошлым…

     Когда Василий вошёл в избу, Катя тяжёлым мешком уже лежала на кровати, отвернувшись к стене. На разложенном диване, белело постельное бельё, горела лампадка.
Заскрипев пружинами, Катя повернулась лицом к Василию Алексеевичу:
- Я помню, вас в деревне дачником называли. И ещё вы одно лето всё с котёнком на плече ходили.
- Про дачника помню. А вот котёнка… Хотя нет. Конечно, и я помню. Серый такой, облезлый. Я его из родника вытащил. Помнишь у нас у реки родник был, над ним небольшой сруб…  Так этот котёнок потом меня с работы каждый день встречал. Сидит на заборе и только я к калитке подойду, прыгает мне на плечо. Куда я, туда и он. А что с ним потом стало не знаю.
- Зато я знаю. Я его у вашей матери выпросила. Он у меня десять лет жил. Красивый был. Пушистый. И мышей хорошо ловил… Помню ещё, как вы на сосне целый день над рекой просидели… Рыбу выглядывали…
- А сколько тебе тогда лет было? Я тебя что-то плохо припоминаю.
- Куда вам меня припоминать, - ворчала Катя, - вы тогда влюблённым ходили. Никого кроме своей дачницы не замечали. Я её, кстати, несколько лет назад около вашего дома встретила. Стояла, как вы сегодня, на кирпичную стену таращилась. Старая, конечно. Но не вроде меня, фигуристая и лицо моложавое. Вот только без кос.

     В избе стало тихо. Василий Алексеевич слышал, как долго ворочалась Катя на своей узкой кровати и вспоминал то одно, то другое… Сначала как вытаскивал из колодца котёнка, потом чёрные косы, черные брови, потом как во время службы братьев в армии мать задумала стройку.
- Хватит нам в старье мыкаться, - сказала она, скатывая вместе с мужиками из грузовика брёвна. И тут же, спрыгнув с кузова, бросила Василию:
- Ошкуришь! – и добавила весело, - а избушку разберём.
Сказала и укатила на этом же грузовике в свой колхоз.
Так началась стройка. Сначала бодро, потом – через пупок.  Помогала Полина, которая жила через дом да Генка, который жил напротив. Генке было четырнадцать. Василию двенадцать, Полине за тридцать.
 Мать торопила. Хотела, чтоб сыновья, Анатолий и Максим, после армии вернулись в “новьё”.
Управились. Даже ухитрились покрасить резные наличники и терраску. Поклеили обои, мать достала из сундука фотографию отца в чёрной рамке. Василий, прибив гвоздь между двумя окнами, где у других весит зеркало, повесил фотографию. На ней отец, стоя в полный рост, опирался левой рукой на стул и смотрел пристально куда-то в сторону.  Будто высматривал что-то за жизнью, будто знал, что, отдав себя войне, в мире поживёт не долго. Василий помнил его худые ноги, землистое лицо и глаза, полные тоски и боли. Мать привела сыновей в больницу. Они встали около кровати, на которой лежал отец. Потом отец сел, спустил ноги. Смотрел на сыновей и неслышно плакал. Вася увидел его слёзы и стал смотреть на дощатый пол со стёршейся краской. Мать вывела сыновей в коридор и сказала:
- Вы что панихиду устроили? Отца поддержать надо.
И они пошли домой…

     Василий Алексеевич в эту ночь так и не уснул. Похоже, что и Катя, которую он про себя называл Полиной, тоже. Он слышал, что она то ворочалась, то вздыхала.  Лежал и прикидывал, загибая пальцы, сколько у них там сейчас времени. Ванда, наверно, уже проснулась. Сидит перед своим туалетным столиком и, нагнувшись, расчесывает длинные посеревшие волосы. Потом закрутит их валиком на затылке. Скрепит шпильками. А потом? Сядет ли к пианино или будет смотреть в пустоту, пытаясь разглядеть в ней прошлое. А, может, заведёт шевроле и рванёт в город. “Какой же я гад!” – мучил себя Василий и слышал голос жены, видел её гордый профиль.
- Раз решил – поезжай, - обычно начинала она спокойно, - ты и себя, и меня извёл. Я больше на твои страдания не могу смотреть. За меня не переживай, пока у меня есть музыка, с ума не сойду и не сдохну. Да, и Зося заходить будет. Не одна.
 - Поедем вместе.
- Я? В Россию? Ни за что! После того что они с моей прабабкой сделали?
Чувствуя волнение и гневные нотки в голосе жены, Василий замолкал, начинал гладить по голове, целовать руки. Он хотел бы сказать, что история – это очень сложно, что надо забыть, простить, но знал, что этим только рассердит её, она начнёт сердится, упрекать его, его родину, бить себя в грудь, плакать. Потом оттолкнёт, вскинет подбородок, стукнет ножкой, повернётся и выйдет, хлопнув дверью, запрётся у себя… А он… Сначала будет скулить под дверью, потом  выйдет, сядет на одну из ступеней, ведущих в сад, закурит и до него донесётся откуда-то из далёкого далёка свежий сосновый запах, от раскатившихся по поляне брёвен.  Почувствует их ровную, будто отполированную поверхность, очищенную от коры.  Ему нравилось их гладить, а из коры мастерить кораблики. Зная, что мать не одобрит поделки, прятал под крыльцом…
Иногда Ванда спускалась и садилась с ним рядом.
- Поезжай, - обнимая и прижимаясь, говорила она.
- Без тебя не могу. Это же я последняя сволочь буду, если тебя одну оставлю. Если б дети не разъехались это одно, а теперь …
Как-то за завтраком она, допив кофе, поставила чашку на блюдце, промокнула губы салфеткой, встала и позвала Василия в свою комнату. Там на двух стульях, раскинув половинки, лежал новый чемодан:
- Вот, всё, что надо собрала. Смотри: рубашки, джемпера, брюки…
- Здесь наличные, —она подошла к туалетному столику и протянула ему бумажник. -  На карточку тоже положила. Позже, за уроки получу, ещё переведу. Не забудь свидетельство о рождении. Может пригодиться при оформлении гражданства. Думаю, лучше на самолёте лететь. Постарайся купить билет на ближайший рейс. Если надумаешь вернуться, приму. Извини, мне пора. Сегодня у меня в училище первая пара.
 И, сложив средний и указательный палец с торжественностью ксёндза перекрестила Василия Алексеевича и вышла. Он услышал шум мотора, шорох шин…

     В самолёте, едва взлетели, ему приснился дядя Серёжа. Худой, маленького роста, шустрый. Большой нос сизой каплей висит над губой. Влетает в избу.  Мать большая, широкая, в летней кофте, руки загорелые, сильные. Дядя Серёжа манит мать корявым пальцем, шепелявит: “ Поди-ка, что скажу” и шепчет, поглядывая на занавеску, за которой лежит, отвернувшись к стене отец.
- Василия-то со мной отпусти.  Я из него человека сделаю.
Подхватывает племянника, садится с ним на стул и, подбрасывая Васю на коленях, приговаривает:
- По кочкам, по кочкам, - а потом, подкинув так, что Вася повисает в воздухе, раздвигает колени, и Вася падает.
Ему больно, он плачет, а братья, появившиеся в дверях, стоят и смеются, смеётся и дядя Серёжа. Мать хватает Васю сзади, за рубашку, тащит к двери и говорит: “Иди, поплачь!” А дядя Серёжа суёт ему конфетку и говорит: “Хорош реветь. Иди ко мне в шофёры. Денег заработаешь, квартиру себе обустроишь.”

- Мужчина, вам что чай, кофе, сэндвичи? – дотронувшись до его плеча, спросила стюардесса.
- Коньячку бы грамм сто...

Уставившись в иллюминатор, смотрел на облака, в которых ему виделась сухая осенняя степь, уходившая куда-то далеко за горизонт. Каждый день он тогда мотался по поручениям дядьки, то с товарами, то с деньгами. Всё в спешке.  Иногда и залиться не успевал. За рулём клевал носом, машину нет-нет заносило то на обочину, то в заросли гармалы. Как-то стрелки датчиков задрожали, почти одновременно зажглись красным. Машину тряхнуло раз, два, три и она, ткнувшись в несуществующую преграду, остановилась. Спрыгнув с подножки, открыл капот. Аккумулятор? Кажется, и бензин еле плещется. Достал пустую канистру и решил идти по дороге. Место незнакомое, но должна же куда-то вывести. Набитая годами грунтовка ложилась под ноги сначала легко, будто пухом, потом отяжелев, наливало ноги чугуном. Небо, как когда-то в московском планетарии, куда их однажды возила физичка, на глазах чернело, раскрывая над головой закрывающий мир шатёр. Незнакомые звуки, сначала шуршащие где-то вдали, приближались, время от времени огрызались рычаньем, мягкое тепло дня быстро менялось на стужу. Лёгкая курточка, вначале пути беспечно перекинутая за плечо, плотно запахнута, молния до подбородка, поднятый воротничок. Опасливо оглядывался, прислушивался, думал о ночлеге. Как-то в они с Максимом, нарезав по мешку чернушек, заблудились в лесу, долго плутали и уже в темноте вышли на незнакомый луг. Не сговариваясь, бросились к первому же стогу и, залезая внутрь, удивляясь уюту и теплу, уснули. То там, а здесь… Шёл на автомате, переставляя ноги, старался ни вспоминать, ни думать, ни прислушиваться. В очередной раз спустился с холма, поднялся. И вдруг мелькнул огонёк. Прибавилось живости в ногах. Неожиданно услышал музыку и почти побежал, боясь, что погаснет свет, замолкнет музыка…

Остановился в дверях. Просторная, светлая комната, рояль. Светловолосая худенькая девушка сидела вполоборота к нему. Пальцы то порхали, то ударяли по клавишам, то бежали. Знакомые звуки. Василий не знал названия этой мелодии, не знал фамилии композитора, но слышал её много раз дома, по радио.
Так он познакомился с Вандой. Сначала, слушая её игру, он забывал обо всём, ощущая радостное волнение, но потом, потом почувствовал в музыке печаль и даже бодрые, стремительные части полонеза вызывали в нём тоску. “Прощание с Родиной” Огинского стало и его прощанием. И чем дольше он жил в чужой стране, тем чаще испытывал уныние. Шатался по степи, выглядел больным и усталым. Особенно после того, как выросшие дочери уехали в Европу. Если б только Ванда согласилась поехать с ним в Россию… Но польская гордость, обида за прабабку, выселенную когда-то из Москвы, крепко привязала её к чуждой по вере и крови стране… Вот и летел Василий один. Куда? К кому? Зачем?

Чемодан сдал в камеру хранения и налегке поехал в деревню. То, что он увидел, казалось нереальным. Развилки шоссейных дорог, автобаны, туннели, стройки и дома, дома, дома.
Сойдя с автобуса, едва нашёл дорогу, на которой когда-то увязла пожарная машина. Он не помнил в своей деревне ни одного пожара и каждый раз, проходя мимо, удивлялся красной крыше, обломком торчавшей из-под земли. Обходя топь, тропинка вела то через прозрачный мелкий берёзовый молодняк, то огибала охристые стволы сосен, то скрывалась в тенистом сумраке под густыми старыми елями. Отмерив середину пути от остановки до деревни, лес отступал. На противоположном берегу, за ольшаником, в редкие выходные, когда позволяла погода, мать, располагалась здесь на открытом для солнца месте и, стянув с себя платье, с разлетающимися от плеч крылашками, оголив сильные мускулы, устраивала постирочно-помывочный день. С собой она брала Васю.
Выстиранное бельё, держа с двух концов, сначала отжимали, скручивая спиралью, потом встряхивали, и мелкие, невидимые брызги превращались в радужные искры. Бельё расстилали на чистой траве… Потом мать намыливала Васе голову, спину, и, отправив его поплавать, мылась сама.
- Мать, ты что не видишь, он на тебя пялится! - крикнул как-то Анатолий, по обычаю заходивший за ними.
Вася испугался, решив, что его ждёт выволочка, но мать засмеялась и сказала:
- Да, ты что. Он же ещё маленький.
Но после этого при нём, как и перед братьями не оголялась и с собой в баню больше не брала.

А как-то… Но тут услыхал резкий мужской голос:
- Чего надо, уважаемый? Вы что здесь разгуливаете? Здесь нельзя, вернитесь.
Василий Алексеевич с недоумением смотрел на уверенного крепкого мужика, смотревшего на него сверху вниз. Аккуратно одетый, спецодежда.
- Мне в деревню пройти…
- Выйди сначала и в обход, - указал дубинкой на кованные ворота. – И как это я тебя не заметил.
Только сейчас Василий Алексеевич заметил, что стоит на широкой дороге, выложенной тротуарной плиткой, c обеих сторон, за посаженными в ряд туями, поднимаются над заборами верхушки крыш, там где текла их речушка, между заборов угадывалось озеро, с причалом, лодками а, чуть поодаль ярко блестел золотистым песком пляж.
- Что пялишься-то, давай топай…

Пришлось вернуться и, с трудом отыскав в зарослях кустарника и бурелома тропу, перелезая через поваленные ураганом сосны, то и дело натыкаясь на заросший травой строительный мусор, вышел на опушку. Перед ним, за хлипким мостом через разлившуюся реку, на пригорке, была его деревня, его дом, его родина.