В рай по Дороге смерти

Александр Никишин
В РАЙ ПО ДОРОГЕ СМЕРТИ


1.
До 1991 года я работал в литературном журнале «Знамя», у Г.Я. Бакланова. После объявления перестройки и гласности работать стало намного веселей. Мы печатали «Собачье сердце» Михаила Булгакова и я лично таскал пару раз рукопись в ЦК КПСС «на согласование». Собственно говоря, это не была моя задача носить рукописи чужого отдела, но во-первых, это был Булгаков, а во-вторых, это был приказ зам главного редактора В.Я. Лакшина, который хорошо устроился - вы все равно туда бегаете согласовывать ваших немцев, возьмите и это заодно. «Немцами» он называл повесть Гуго Вормсбехера про то, как выселяли немцев Поволжья при Сталине. Ее не хотели пропускать, чтобы не обозлить русских немцев правдой, которую они и так знали.

Причём, правда эта была настолько горька, а обида глубока, что как только Германия предложила им стол и дом, наши немцы ломанулись туда. Я встречал их в большом количестве в Германии, целая семья поселилась рядом с дядькой жены под Ганновером, дядька остался в Германии в 1946 году, когда выводили его полк. Он опоздал в свой эшелон по вполне уважительной причине - на очередной станции с приятелем побежали в соседний хутор за водкой, а эшелон ушёл. Спросили у коменданта когда следующий, а тот ответил вопросом на вопрос: зачем вам следующий? Хотите своих догнать? Чтобы вам влепили 20 лет лагерей за дизертирство? Дядьку и его сослуживца это так напугало, что оба решили остаться в Германии. Зарыли свои гимнастёрки, награды и документы (дядька был в охране Рокоссовского) и чесанули, куда глаза глядят. На одном из хуторов раздели пугало, поделили одежку - дядьке достались брюки, его приятелю - пиджак.

На другом хуторе на них положили глаз две милые немки-сестренки, спрятали русских на чердаке. Когда соседние хуторяне уезжали в город продавать мясо и молоко, девчонки посылали туда русских - воровать. Так и жили вчетвером, пока не нагрянула полиция - уж больно часто тут воровали! Бежали дальше и попали в английскую армию. Там и остался служить дядька и только в 2005-м, когда ему стукнуло 95 решил искать своих - брата, мать и сестру. Сестра и мать умерли, а брат - отец жены - от него фактически отвернулся, еще в 1946-м семья получила извещение "пропал без вести". Всех таскали на Лубянку, требовали сказать, где они спрятали дядьку.
 

Согласовывали "Собачье сердце" долго. На Старой площади раздражало, что собака Шариков представлялся красным командиром. Заместитель редактора Лакшин, который и принес эту повесть в журнал (он дружил с вдовой Булгакова Еленой Сергеевной и на летучках рассказывал про моего любимого писателя то, чего нигде нельзя было прочитать в конце 80-х.

Еще он рассказывал фантастические вещи о встрече с Эдуардом Лимоновым на каком-то конгрессе европейских писателей, где тот отметил бутылкой по голове коллегу, плохо отозвавшемся – о Сталине? о советской власти? – не помню.
 
Нас этот рассказ поразил – писатель-эмигрант сохранил любовь к своей стране. Потом мы печатали повесть Эдуарда Лимонова «У нас была Великая эпоха», тщательно меняя матерные слова на многоточия. В результате долгих дискуссий была выкинута из повести глава «Детский секс», где главный персонаж подробно повествовал о своих занятиях онанизмом.

Часть редакции считала, что повесть от этого только выиграла, часть, которую представлял я, была против. Мне казалось в эйфории тогдашней перестроечной жизни, что это возвращение цензуры. А цензура нам была очень неприятна. Помню брежневское время, когда каждую полосу будущей газеты нужно было тащить в спецкабинет к цензору и он ставил свой кабалистический знак - ЯТ, означавший "дозволено", в печать. Цензоры были все без исключения смурные, неразговорчивые и не очень дружелюбно настроенные мужчины и женщины.

Нам, журналистам, они не верили, во всём искали подвоха, в каждом слове и в каждом заголовке. А особенно после случая с фотографией Брежнева и начальника Польши 70-х Герека. Сидят два старикана, любовно глядя друг на друга, а над их головами крупным жирным шрифтом: "Два башмака на одну ногу" и "Джентльмены удачи на проходной". Это был всего-навсего анонс следующей полосы, а кто-то из старых коммунистов поднял панику - провокация! И сняли нашего главного редактора в пять минут.

До журнала "Знамя" я был на "вольных хлебах", сотрудничал с разными газетами и журналами, а трудовая книжка, как у многих пишущих, лежала в Комитете литераторов Москвы. Это был такой предбанник Союза писателей. Чтобы стать членом Союза, надо было издать две-три книги. Как правило, на это уходило лет десять, такие были очереди в издательствах.

Чтобы тех, кто ждут выпуска своих книг не обвинили в тунеядстве и не отправили за 101 километр, придумали Комитет литераторов. И в один прекрасный день к нам пришел поступать некто Александр Минкин. Вежливый, предупредительный, он взорвал наш патриархальный быт в один момент. Он говорил публично такое, от чего у многих волосы вставали дыбом. Упразднить министерство культуры. Вообще! А заодно упразднить и цензуру. Убрать цензоров из газет-журналов. Нам хотелось от страха залезть под стол. Выгнать Минкина из нашего дружного коллектива и умыть руки. Но по какой-то причине мы этого не сделали, ни один в КГБ на Минкина не стукнул и он как-то очень быстро революционизировал наши не помышлявшие о политике ряды. Еще до перестройки Горбачева! И даже автор книг про рыбалку на Иртыше поддержал Минкина, шепнув мне: "Во, еврей-камикадзе, ничего не боится!"         

Лимонов очень напомнил мне Минкина. Боюсь, что сегодняшнему Минкину это сравнение не понравится. Разными путями пошли эти два талантливых товарища.

Потом Лимонов жил у меня на ВДНХ довольно долго, переехав в Москву из Парижа. Жилья ему город не дал, посчитав, что где родился, там и пригодился: родился на Украине, пусть туда и возвращается, раз ему парижи надоели.
 
Отсутствие своего угла Лимонова сильно угнетало. Не таким грустным и беспросветным видел он свое возвращение на родину. Думаю, и в политику-то он ушел из-за обиды на власть, на Горбачева. Короче, вселился он ко мне, варил на кухне грязный жир с базара, утверждая, что жир полезнее мяса, а главное, ни в коем случае его не надо мыть, был вежлив, тих, предупредителен, перед сном аккуратненько вешал на стул штаны и рубашку, тёплые мягкие тапочки ставил рядышком, как-то по-стариковски, а вот "отблагодарил" за постой весьма своеобразно, в своем стиле - наврав, что я прогнал его на мороз, приревновав к молодой жене.

В виде гадкого, злого и завистливого я войду в его тюремный роман. Что интересно, извинений за свое вранье Лимонов не принес. Выходит, зря рисковал я головой и деньгами, печатая его книги? А особенно полупорнографическую "Это я - Эдичка!", от которой отказались все типографии Москвы, из-за чего она вышла в Минске. Да нет, не зря. Это был отличный опыт конкурентной борьбы на книжном рынке 90-х и Лимонову я за него благодарен.

Другое дело, что отношений больше нет. Да и откуда им взяться? Как говорится, единожды солгавший, кто тебе поверит? Жалею, что издавал в 90-е годы его книги, а не свои. Например, мой роман "Однажды в СССР", написанный в 1978 г. , был опубликован только в 2013-м и не мною, а знакомым издателем. Кажется, с романом я запоздал. Его многочисленные герои, вышедшие из 70-х - автор подпольной поэмы Саша Кандидов, благородный подполковник госбезопасности Симбирцев, которому отдан приказ поймать и изолировать "писаку", старый пердимонокль Абрам Хериш, который в воде не тонет и в огне не горит, журналист-диссидент Петька Байль, собирающийся эмигрировать в Израиль прямиком из молодежной газеты, тем самым подставляющий оставшихся коллег, романтический картежник-аферист Игорь Зилов, девчонки секс-агенты КГБ, - все они оказались невостребованными тридцать лет спустя после своего появления на свет по причине спада интереса к чтению настоящих "толстых" романов, где присутствуют не 5-6 действующих лиц, а сотня-другая.

Петя Байль - это Пётр Вайль, автор телепередачи "Гений места", книг про советскую еду и прочая. Когда он подал документы на выезд из СССР в Израиль, сотрудникам рижской комсомольской газеты, где мы работали вместе с ним, пришел приказ - исключить предателя из комсомола, из профсоюза, уволить из штата. Это было похоже на 1937 год. Каждый сотрудник должен был встать и заклеймить позором своего бывшего товарища.

А это было не так просто. Распинать товарища и собутыльника мы еще не очень умели. Высказались все. Слово дали Саше О., любимому ученику Петра Вайля.
   
- Я предлагаю исключить из членов профсоюза... Петра, Петра... Петра Первого!

Об этом было и в моём романе о битве просто поэта с железобетонной машиной КГБ. Фрагменты романа читал Василий Аксенов и очень горячо хвалил. Боюсь, из вежливости, ведь я печатал впервые в СССР его роман "В поисках грустного бэби". Аксенов только что вернулся в СССР из многолетней вынужденной эмиграции и я считал, что было справедливо начать с его книги, а не с моей.

Бакланов не стал печатать десятки рукописей, которые я ему предлагал. И сбежавшего разведчика Суворова, и В.Сорокина, и Э. Лимонова, и мемуары Б. Ельцина, попавшего в мои руки.

Но самое обидное - он не стал печатать и мою повесть "Где ты был, солдатушка?" Очень я ее люблю! Про мальчишек на оборонном военном заводе в Чувашии в годы войны. Такого быть не может, сказал он мне, прочитав. А как не может быть, если это был почти полностью документальный рассказ от первого лица. Я встретил этого человека, когда был в командировке в чувашском колхозе и нас познакомили не случайно. Тот, кто нас знакомил, считал, что я просто обязан обнародовать историю моего героя. Все те факты, что он хранил годами. То, что я услышал, совсем не вписывалось в героику войны. И, конечно же, Г. Бакланов, как фронтовик, не хотел выходить за очерченные границы, за какие-то стереотипы.

Мне надоело уговаривать старого человека, у которого были свои представления о том, что печатать, а что нет и я, по совету Лакшина, ушел из "Знамени" и открыл свое издательство. Лакшин, провожая меня, сказал: не паникуйте, все у вас получится.

У нас с ним были свои товарищеские отношения, он посвятил меня во многие тайны своих взаимоотношений с Твардовским и Солженицыным, свой взгляд у него был на сотрудников редакции "Знамя", что я упущу. Он продвинул мою повесть "Записки русского оккупанта" о русских в Латвии, откуда я сам родом. Там было много правды об отношениях латышей и русских и никто не хотел рисковать и публиковать их. Он предполагал, что с печатью будут проблемы, но не мог и представить, какого рода!

Повесть вышла в августе 1991 года, когда по Москве ползали танки. И она явилась, по словам главного редактора, "нашим ответом путчистам". Нашим, то есть, коллектива редакции журнала "Знамя". Как было на самом деле, написала в воспоминаниях о путче августа 1991-го коллега Вика Шохина, которая вела мой материал:

«...Зато в редакции «Знамени» (то есть в одном из оплотов демократии) атмосфера была более чем мрачная. Царили пораженческие настроения — биться против ГКЧП за Горбачева, а тем более за Ельцина здесь никто не собирался. Всерьез обсуждался вопрос о том, что из публикаций пройдет цензуру, а что – нет. Я готовила к печати «Записки русского оккупанта» Саши Никишина — о Латвии, из которой он был родом. Решили их снять. То есть цензурные требования ГКЧП не были даже сформулированы, а журнал уже готов был жертвовать текстами.

Я рассказала про листовки, про баррикаду из троллейбусов, про странно добродушных милиционеров, про то, что народ не хочет ГКЧП. Главный редактор Григорий Яковлевич Бакланов сумрачно и обреченно возразил: «Да что там этот народ… Я видел из машины: едят мороженое, как будто ничего не происходит». Только Наташа Иванова, его зам, предложила выступить в поддержку Ельцина. Но ее голос так и пропал втуне...».

Лакшину мои "Записки оккупанта" нравилась, но он уже там не работал и ничем мне помочь не мог.

"...Когда начался путч, на летучке редактор отдела К. начала кричать, что "Записки оккупанта" надо снимать. Я сказала, что нельзя снимать, и она просто визжать начала... Но путч быстро кончился. Может, тебе Бакланов потом говорил, что это наш ответ?.."

Наш ответ Чемберлену?

Спустя несколько лет Лакшин возник снова на моем горизонте и на этот раз с необычной просьбой - стать его доверенным лицом и возглавить его штаб по выборам в парламент. Почему он доверился мне - Бог знает. Я был молод и горяч, и  совершенно нагло заявил, что помогу, если он честно ответит на мои вопросы. Потому что о нем разное говорят...

Приезжайте, сказал он просто, я живу на "Аэропорте". Выпьем и поболтаем. За бутылкой водки, хлопнув первую рюмку (мы просидели до утра), я сказал так: ходят слухи, что вы сильно обидели старика Солженицына, когда работали в "Новом мире"? Что-то было с его "Иван Денисовичем"? Мешали публикации? Если правда, то я, извините, помогать вам не стану. И Лакшин, вздохнув, стал рассказывать мне о Солженицыне, опровергая инсинуации, которых было много про него в повести "Бодался теленок с дубом". Все вопросы возникли из-за биографии Солженицына. Тот не желал упоминать свою первую довоенную повесть о революции, осанну ее героям. Просил сделать вид, что ее и не было. Лакшин возражал. Твардовский встал на сторону автора...

Наш избирательный округ находился в районе метро Аэропорт. Кстати, от Лакшина узнал, что у метро в 1914 году открыли Братское кладбище, где хоронили героев первой мировой войны. Никто об этом не стал, кладбище давно закатали под асфальт. превратили в парк, где мамочки катали коляски.

Зачем Лакшину был нужен парламент? Думаю, по той простой причине, что к власти уже тогда рвались и попадали туда исключительные идиоты и мракобесы, малограмотные функционеры и он это с трудом переносил. Но шансов у нас было мало, т.к. мало было денег. Например, на охрану, чем мы совершенно не озадачились. Помню, как было назначена встреча с кандидатами в клубе завода на улице Бирюзова. Поехали втроем - Лакшин, я и Саша Аронов, поэт из журнала "Юность", автор нетленных строк "Если у вас нету тети..." (80 рублей гонорар при том, что крутят ее и крутят). Пока ехали, подкалывали с Лакшиным Аронова, пели:

  Ее у вас нету тещи
  ее не отравит сосед.

Аронов, будучи человеком серьезным и напрочь лишенным чувства юмора (так мне казалось), орал на нас - там нет про тещу, вы оба классики не знаете!

- Не орите, Александр, - успокаивал его я, как умел, - а то я на нервной почве  сверну под троллейбус.

Но нервная почва нас ждала на улице маршала Бирюзова. Зал клуба набили битком. Лакшин выступил как всегда здорово - терпеливо объяснил, на хрена всем этим несчастным, плохо одетым и не очень сытым людям, нужна культура, книги и Булгаков с его "Собачьим сердцем". Можно было заслушаться, если задаться целью. Но некоторые его не слушали, зато готовили заранее каверзные вопросы. Встал человек в кожаной куртке и спросил: почему, господин-товарищ Лакшин, вы не уезжаете на свою историческую родину, там же у вас маслом намазано?

- На какую-такую родину? - удивился Лакшин, - я вообще-то родился в Москве.

И тут откуда-то из задних рядов вылезла большая куча людей в кожаных куртках и с криками: жид будет нас учить жить! - двинулась в нашу сторону. Это были "памятники", молодые люди из общества "Память", сильные и решительные.

- Владимир Яковлевич, - сказало я, - их очень много и нам с ними не справиться, поэтому я предлагаю бежать!

И мы дружно двинулись на выход через заднюю дверь. Лакшин и Аронов шли впереди, я шел сзади с железной палкой, которую подобрал, не ясно, зачем, скорее всего, для храбрости.

Лакшин сильно хромал, он в детстве переболел полиомелитом, и ногу волочил. Но этот его недуг как-то никогда не замечался, настолько он был живой, искрометный и веселый человек, но сейчас, когда он шел, приволакивая ногу, стало понятно, что нам конец и никакая известность поэта Аронова нам не поможет, т.к. он и был чистокровный и полноценный хасид.

- Владимир Яковлевич, нужно идти быстрей!
- Нет, Александр, нельзя терять достоинство! Идем, как идем.

Тьфу, черт! Что ж, оставалось только тихо молиться, хотя тогда я не знал целиком ни одной молитвы, как впрочем и сейчас.

Мы шли, не теряя достоинства и прощались с жизнью, а погони-то и не было.
Преследователи, очевидно, заблудились в трех соснах и объявились, когда мы уже выезжали со двора Дома культуры, который едва не стал нам - чем? Ну, не знаю, ну не могилой же, ладно вам, не звери же москвичи, хотя квартирный вопрос их точно испортил. А так - люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну, легкомысленны...      

 Да уж, сколько я таких потом встречу на своем жизненном пути таких  легкомысленных, в кожаных куртках. Впрочем, пошли дальше, не будет задерживаться.
 
Издательство, которое я открыл в 1991 году, носило название "Конец века". Аксенов его тут же переименовал в "Пиз..ец века". Он вообще любил шутить, но делал это как-то мрачно, не заботясь о реакции собеседника. Много и остроумно рассказывал про Америку, правда, все это потом я прочитал в его романе "В поисках грустного беби" слово в слово. Я позже понял, насколько это удобно - знай шпарь свои тексты и все будут довольны.

В этом плане было интересно общение с Булатом Окуджавы, который изредка навещал редакцию журнала "Дружба народов"

- Булат Шалвович, а как вы относитесь к "Зияющим высотам" философа Зиновьева, или к очеркам Шмелева о партноменклатуре? Как долго протянет советская система?

А он, прищурившись, мог просто взять и напеть, улыбаясь чему-то своему:

"Римская империя периода упадка
Сохраняла видимость твёрдого порядка..."

Как говорится, у кого есть уши, да услышит.

Начав издавать Аксенова, я втянулся, ведь мне повезло открывать советскому читателю то, что они не видели и не знали. Про свой роман я забыл еще на двадцать лет.         

Аксёнов предложил издать другого эмигранта - Гладилина, его роман "Французская ССР", где мы захватили Париж и Европу и установили там новый советский порядок, роман "Бес-покойник" и его рассказы. Я хорошо знал брата Гладилина, который за границу не уехал, а остался в СССР, за что и поплатился. Его сразу же уволили с телевидения, лишили работы и денег. Он заболел и умер.

Пришёл черёд ещё одного запрещённого в СССР автора - сбежавшего в Лондон разведчика Резуна (Суворова) - "Аквариум" и "Освободитель". Это было чтение покруче и Аксёнова, и Гладилина, и Войновича, и Саши Соколова. Это был текст про советские спецслужбы и нашу доблестную армию. Ветераны, не читая ещё книг Суворова, требовали его распять, так как он доказывал, что Сталин готовился первым напасть на Гитлера, но тот его нагло обманул и напал первым.

Книги Суворова были бомбой. Из-за них даже отстреливали издателей, но об этом позже. 

Потом я издавал альманах "Конец века", где печатались первые вещи Володи Сорокина, неизвестный Венедикт Ерофеев, поэзия Владимира Лукина ("Нам демократия дала свободу матерного слова, да и не надобно иного, чтобы воспеть ее дела..."), публицистика Делонэ... Альманах открыл романиста Виктора Коклюшкина, утонченного эссеиста Ефима Шифрина, да многих. До себя руки не доходили.
 
В дни путча 1991 года главный редактор журнала «Знамя» Г.Я. Бакланов принял смелое решение печатать мою повесть «Записки русского оккупанта» о жизни русских в Прибалтике. Это отдельная, очень болезненная уже тогда и для латышей, и для русских тема. Я предсказал скорый выход стран Балтии из СССР, за что имел массу нареканий и от русских, и от латышей.

- Если бы победил ГКЧП, нас бы всех за эту штучку посадили в тюрьму, - весело шутил Бакланов на собрании коллектива.

О Ельцине на танке, чей снимок обошел всю страну и восхитил русский народ, он промолчал. Один я знал, от чего.

Будущий «серый кардинал» Ельцина Валентин Юмашев в конце 80-х работал в «Огоньке» и в один прекрасный день по строжайшему секрету предложил мне почитать рукопись книги Бориса Николаевича «Исповедь на заданную тему». Несмотря на горбачевскую «гласность», никто не решался ее печатать и Юмашев просил пристроить ее в «Знамя».

Я передал рукопись Бакланову, тот прочитал и сказал, что печатать ее не будет. Почему? – спросил я. Да потому, в каком-то запале отрезал он, что Ельцин ваш – не политик, он дутая фигура, карьерист чистой воды и я ему не верю! И запомните, сказал он мне, в СССР сегодня есть только один политик и этот политик – Горбачев.

Его надо поддерживать, а не мешать ему. А Ельцин ему мешает.


2.
Бакланов часто встречался с Горбачевым, даже завтракал с ним и Раисой Максимовной, и говорил об этих завтраках всегда в восторженных тонах, что, на мой взгляд, ему, как фронтовику, не шло. Скорее, Горбачев должен был восторгаться, общаясь с ним и гордиться, что автор замечательных "окопных" повестей и романов "Июль 1941 года", "Навеки девятнадцатилетние" и "Мертвые сраму не имут", сценария к фильму "Был месяц май" соблаговолил с ним сесть завтракать.

А Горбачеву не пристало на это обижаться, такими максималистами нас сделала его же перестройка, сам виноват.
 
Рукопись Ельцина я передал в Ригу и там ее напечатал книгой мой товарищ Саша Ольбик, с которым мы работали когда-то в латвийской республиканской газете «Советская молодежь».

Потом я принес Бакланову книгу Виктора Суворова «Аквариум» о КГБ и ГРУ (военная разведка), вышедшую в Англии и предложил напечатать в журнале. Книгу писал разведчик-перебежчик, приговоренный в СССР к смертной казни заочно. Несмотря на это, написана она была с любовью к советским спецслужбам, и как мне казалось, с удивительным зарядом патриотизма.

Возможно, причиной тому была примитивная ностальгия автора.

Г.Я. Бакланов и эту рукопись отверг, посчитав ее фантазиями автора. «Фантазии» Суворова расходились потом многомиллионными тиражами и приносили издателям (да и сегодня, спустя 20 лет, приносят) солидные барыши.

За суворовскими гонорарами приезжали его родители. Уже не помню, то ли из Харькова, то ли из Львова. Смешные старички, от которых пахло чесноком. Они ждали меня на перроне Курского вокзала, страшно боясь, что их или арестуют, или ограбят с деньгами, за которыми звонком из Лондона их посылал в Москву сын.

Мне кажется, они так и не увидели Москвы, потому что, получив деньги, тут же бежали на уходящий поезд.

Не согласился Бакланов и на мое предложение напечатать роман Эдуарда Лимонова "Это я - Эдичка!", изданный во Франции и в США. 

При счете 0:4 не в мою пользу, я ушел из журнала "Знамя", прихватив с собой и Суворова, и не публикуемые рукописи книг Лимонова, Аксенова, Саши Соколова, Анатолия Гладилина, Наташи Медведевой (жены Лимонова) и многое другое.

Создав издательство «Конец века» (его бессменными художниками были  моя жена Ольга и Игорь Шеин, ставший впоследствии главным редактором сначала «Плейбоя», а потом FHM), а соучредителями - японист Леонид Млечин, который ведет сегодня авторские программы на телевидении и на "Эхо Москвы", писатель Саша Росляков и критик Вика Шохина («Независимая газета»), любовь которой к настоящей литературе не знала предела. Дымя сигаретами, она прочитывала за ночь сотни страниц, и ее суждения о книгах можно было печатать отдельным изданием.


3.
Мы начали издавать альманах «Конец века». Деньги на издание одолжил его будущий автор артист Ефим Шифрин - аж целых 20 тысяч рублей! Цена квартиры. Для меня он был Фимка, мы были товарищами по Латвийскому госуниверситету; учились там в разное время. Фимка был человек скрытный и не сразу признался, что ведет литературные дневники. Не рвался их печатать, хотя как полноправный член концессии, имел права требовать публиковать свои тексты в каждом номере, а фото - на обложке. Тихий, тихий, а в своих писаниях прикладывал многих направо и налево. Выпустили два номера и показалось, что альманаха будет мало, больших денег он не принесет.  Решили сделать к нему книжное приложение, хитами которого стали книги русских эмигрантов последней волны. Тиражи были сумасшедшие, «Освободитель» и «Аквариум» В.Суворова выпускался сотнями тысяч экземпляров.

Потом начнутся проблемы. Позвонят представители московского издательства-монстра (подсказываю: название из трёх букв), и предложит отдать за копейки права на книги Суворова. Я откажусь, но через месяц мне позвонит из Лондона сам Суворов и, попросив прощения, расторгнет со мной все договоренности. Конкуренты сделают ему такое предложение, от которого он не сможет отказаться.

Немного позже погибнет издатель Дубов, который тоже печатал книги Суворова. Кто его убил, я не знаю до сих пор.
 
Чуть меньшие тиражи были у книг Э.Лимонова «У нас была великая эпоха», «Это я – Эдичка» и «Лимонов против Жириновского».

В Минске "Эдичку" отпечатали и переплели, не читая; какой-то работник типографии (кажется, водитель электрокара) открыл сшитый томик и был восхищен  изобилием матерных слов и непристойных сцен. В книге, не на заборе и не на стенах сортира!  С восхищением перессказал непечатные слова из романа товарищу, тот другому товарищу, а тот еще дальше и по цепочке дошло до высокого начальства. И был скандал на весь мир!

Мне позвонили и потребовали в 24 часа «вывезти эту гадость Лимонова с территории Белоруссии». Правда, спустя неделю позвонит директор типографии и слезно будет прость прислать три «лимонова» - для него, для первого секретаря горкома партии и еще для кого-то из самого ЦК. Никто не верил, что в книге могли напечатать матерные слова.

Потом Лимонов с моей знакомой сочинили и шили первый нацболовский флаг, скрещивая серп и молот на манер свастики, потом он штурмовал Останкино, пил на моей кухне водку в компании приведенных им омоновцев не то из Приднестровья, не то из Риги. Те, ругая кого-то по матери, пили за скорую смерть Ельцина и за возрождение СССР.

Громила в камуфляже, побывавший, кажется, во всех горячих точках планеты, подарил на прощание тесак. «Колючую проволоку режет, - сказал он.  – А вот этот желоб очень удобен для стока крови».

Я поблагодарил, давя тошноту. Помню пьяный треп о дружбе народов, о «чурках», «жидах» и о знании языков. Лимонов знал английский и французский.

«А ты какой?» - спросил он меня.

«Латышский»,- ответил я гордо, вспомнив, что я рожден в Латвии.

«Пригодится пленных допрашивать», - сострил Лимонов.

Мне был симпатичен его искрометный юмор. И его короткие рассказы. Мы выпускали еще бесшабашный и смелый даже по тем временам альманах «Конец века»; в одном из номеров печатался рассказ, как некто Ваня Чмотанов украл из мавзолея голову Ленина; печатался тут и Лимонов с рассказом про излечение страшной болезни горла с помощью водки.

Рассказ мне нравился, впрочем, в те годы и сам Лимонов мне был симпатичен и как писатель, и как человек. Я даже подкинул ему идею написать экспресс-книгу  «Лимонов против Жириновского», - вождь ЛДПР взял большинство в парламенте и вся интеллигенция пребывала в шоке. Казалось, нам всем грозит страшная опасность, приди тот к власти. Жириновский вошел в роль и публично пообещал повесить всех демократов; свидетелем его угроз был мой старый товарищ Ефим Шифрин. Кстати, Жириновский предложил ему быстрее бежать в аэропорт Шереметьево и пока не поздно улетать из России.

Я предложил Лимонову рассказать предельно откровенно о его взаимоотношениях с новым героем русского народного эпоса – Жириновским. Лимонов был целый год членом теневого кабинета ЛДПР и знал всю подноготную партии, подробности личной жизни того же Жириновского и его правой руки Митрофанова. Союзником в этом "разоблачительном" проекте стал редактор газеты «Аргументы и Факты» Старков. Он помог с выпуском книги и с ее рекламой. По Жириновскому был нанесен удар тиражом в 500 тысяч книг. Впрочем, остановить его уже не было никакой возможности. Как и любовь народа к подлым передачам аля "За стеклом", срывающим крыши у молодежи своим цинизмом.

В каком-то из интервью Жириновский пообещал повесить издателя книги "Лимонов против Жириновского", когда он окончательно возьмет в стране власть. К сожалению для Жириновского, власть он не взял, издатель остался жив.
    
Теперь Лимонов пишет, что блестящая идея ответить Жириновскому пришла в его умную голову. Увы, это тоже вранье, эту идею сочинили мы вместе с главным редактором газеты "Аргументы и Факты" Старковым. 

у Лимонова много личин. Он и фантазер, и заурядный лгун, а иногда - просто путаник. С чего-то решил, что у меня квартира в четыре комнаты и об этом написал. А чтобы усугубить подлый образ издателя, добавил, что я ему крайне плохо платил гонорар. Очень дешевый прием: живи издатель в общаге, стенаниям про гонорар была бы грош цена. Но он еще и все путает, правда, в свою сторону. Про то, например,  что  лично позвонил Виктору Суворову и попросил его отдать Никишину свои книги для печати. Но это неправда, первую книгу Суворова мы печатали "пиратским" образом, страшно боясь, что автор нас засудит за нарушение прав. Ни договора, ни даже разговора с ним не было. Как найдешь в Англии сбежавшего разведчика, тем более, сидя в Москве?

Зато он сам нас нашел, этот реальный шпион Резун! Вышла его книга и на следующий день он позвонил мне домой - как только нашел адрес, телефон, который только-только провели? Он назвался: "Суворов" и без паузы закричал: "Я вас...".

Что там могло следовать дальше за таким началом? "Я вас засужу?", "Сживу со света"?, "С кашей съем!", "За Можай отправлю!", "В гроб вгоню?", "В асфальт закатаю?".

Все эти варианты промелькнули в голове в долю секунды.

"Я вас - поздравляю! - закричал Суворов в трубку. - Вы - герои! Это же первая публикация моих книг на Родине!"

Дальше шло традиционно-сказочное: просите, что хотите, полцарства в придачу и дочку-принцессу, сапоги-скороходы, скатерть-самобранку и путевку в "Артек". Ну и т.д. Но при чем тут бедный парижанин Лимонов? 

Бог ему судья, писателю-фантасту. Впрочем, Эдуард Вениаминович всегда был хорошим рекламистом для самого себя. Начиная с псевдонима: был Савенко, стал Лимонов. Но я, в отличие от его недругов, не считаю, что в этом есть что-то скудненько-провинциальное и что нехорошо прятаться за вымышленными фамилиями. Куда как лучше звучит Ленин, чем Ульянов. Или Сталин, а не Джугашвили. Троцкий, а не Бронштейн.

Как пелось в песне двадцатых годов, когда тысячи провинциалов поголовно меняли свои фамилии на более звучные:

Здравствуй, папель,
здравствуй, мамель.
Уезжаю я на Шклов.
Не хочу я быть Нахамкис,
А хочу я быть Стеклов.

И все-таки, все-таки, заканчивая тему, вспомню еще раз Лимонова. Уйдя из журнала "Знамя" в частный бизнес и став издателем, я взял на душу большой грех, издав несколько вредных для русского человека книг, о чем сейчас жалею. Вот их список:

повесть Владимира Сорокина «Сердца четырех» (хотя их автор мне очень симпатичен как человек и как автор замечательной притчи "День опричника"),

мистификация о сексуальной жизни Пушкина,

«Это я – Эдичка» Лимонова,

книга Н. Медведевой «Мама, я жулика люблю».

Такие книги нельзя было издавать для широкой публики. Особенно в целомудренной и духовно чистой тогда России, где за слово "б...ь" давали 15 суток и люди в массе своей считали, что это правильно. Литература такого рода снимала с людей последние социалистические табу, подводя к краю бездны цинизма и аморальности.

А поскольку подобные вещи печатали практически все издатели без исключения, расстояние до края этой самой бездны сокращалось с фантастической скоростью. Надо ли теперь удивляться душевному нездоровью нации, тому что подлость, обман и цинизм стали нормой нашей жизни? 

Или мы в эту бездну уже ахнули?

ДЛЯ ОСОБО ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫХ

Я не хотел отвечать Лимонову на его вранье в мой адрес, позволенное им в книге "Моя политическая биография" по той причине, что когда эта книга вышла, он сидел в тюрьме. Хорошенькое дело - полемизировать с человеком, сидящим на нарах. И вообще я забыл про его глупые и неточные тексты, пока не увидел эту его
книжицу в книжном магазине города Венеция на итальянском языке. А может, мне показалось, что это была книга Лимонова? На случай, если это его книга, я решил все-таки ответить этому врунишке, так на фига мне терять в глазах людей лицо?

Вот мой ответ. Из книги Лимонова "Моя политическая биография". Речь о событиях 1994 года. Мы знакомы с ним уже три года и я выпустил его "Это я - Эдичка" и "У нас была Великая Эпоха", о чем хитрец умалчивает:

«…Вскоре из Москвы позвонил Александр Никишин, глава издательства «Конец века», и предложил написать книгу о Жириновском. Никишина возмутило то, что Жириновский получил такое бешеное количество депутатских мест в Государственной Думе, он желал остановить Жириновского. Я сказал ему, что Жириновский получил свои места по праву сильного, и это нормально. Я хотел бы тоже остановить Жириновского, но по причинам, противоположным тем, по которым его желал остановить либерал Никишин.

Я ведь работал с Жириновским и знал закулисную сторону ЛДПР. Бескрайний цинизм и полное безразличие Владимира Вольфовича к судьбе России и русских, его умелое приспособленчество, мимикрия националиста, всё это делало его тогда опасным человеком. Мы договорились, что я срочно мобилизуюсь и напишу книгу. Тираж предполагался 200 тысяч экземпляров. Никишин набрал денег на издание отовсюду. Помню, что вошёл тогда в долю даже главный редактор «Аргументов и фактов» Старков…»

Старков и «АиФ» вошел «в долю» не деньгами, а бумагой. С условием, что потом расплатимся. Набрал денег отовсюду – тоже вранье. Были деньги от продажи книг Суворова и Аксенова, Маканина и Гладилина. А также – от альтернативных учебников, коих мы имели аж три. Бандитские издательства постоянно нас пугали, требуя отдать эти учебники, ведь это был госзаказ, большие и стабильные деньги. Их давали тем более авансом, а не за готовые учебники. Эти деньги народ здорово прокручивал. Но это уже мешающие подробности.   

 «…Книгу я создал довольно быстро. И потому что хорошо знал материал, и потому что много думал над феноменом Жириновского. Деньги же от книги я намеревался истратить на издание газеты. Я отлично назвал своё произведение «Лимонов против Жириновского»…»

Он «отлично назвал ее»! Это есть «мы пахали»? Вранье и еще раз вранье. Я позвонил ему именно с идеей книги «Лимонов против Жириновского»! Мелочь, конечно, но из таких мелочей и состоит этот милый человек. Я про себя называл его Железный дровосек, по той простой причине, что доказать ему что-то было просто не реально. Как в стенку горох.

Читаем дальше писателя-фантаста Лимонова:

«…Издательство «Конец века» помещалось в здании «Независимой газеты» на 1-м этаже, в одной комнате. Издатель — обыкновенно существо одновременно тщеславное, прижимистое, капризное, истеричное. Саша Никишин не оказался исключением. Высокий, худой блондин из технарей, он обязан мне тем, что ещё в нашу первую встречу я навёл его на автора Суворова (Резуна). Я посоветовал ему издать «Аквариум». Он последовал совету и наварил на Суворове немало денег, потому что, благодаря моей наводке, стал первым издателем Суворова…»


Об этом я же писал выше. Покет-бук с «Аквариумом» английского издания передала мне Вика Шохина. С которой мы работали в журнале «Знамя» еще до встречи с Лимоновым. Печатали без разрешения, о чем я уже говорил. Вранье Лимонова № сто миллионов 19 тысяч!

Читаем дальше нашего фантаста Беляева-Жюль Верна:

«…26 марта 1994 года он привёз меня из аэропорта в свою квартиру недалеко от Останкино, в сверхмногоэтажке на противоположной стороне от Останкинской башни. Никишин набрал номер Резуна в Лондоне и дал мне трубку. Суворов-Резун наградил меня многочисленными комплиментами, я его тоже — мой главный комплимент был такой: «Я дал бы вам Нобелевскую премию по литературе и расстрелял бы как предателя Родины». Компания вокруг никишинского стола (пришёл Шаталов, по-моему, была ещё Шохина из «Независимой газеты», до этого она работала в «Знамени», когда «Знамя» опубликовало мою книгу «У нас была великая эпоха») слышала разговор с Резуном и предложила, чтобы я и Суворов сделали совместную книгу «Переписка из двух углов». Из этой полупьяной затеи (Резун у себя в Лондоне хлестал джин) ничего не вышло, я этого не захотел…»

Звонить мы Суворову не могли, у него не было телефона. Может быть и был, но только не для звонков из России. Человек ждал пулю в лоб от органов, приговоривших его к смертной казни, какой там телефон? Вранье Лимонова под номером один миллиард.

Вранье № миллиард 21 – Лимонов «подсказал мне напечатать Суворова», позвонив ему в 1994 году из моей квартиры. Первое. Телефона у меня еще не было, звонили мы из телефонной будки. Это раз. А два – к 1994 году мы заканчивали уже пятый выпуск книги Суворова «Аквариум» и «Освободитель». В 1993 году печатали его в Питере с Леонидом Вихоревым в издательстве «Невский книжный центр». 200 000 штук! Попался снова на вранье наш Лимонов-фантаст!

Но фантаст – в свою, любимого, пользу, заметим себе!


Исследуем дальше «Мою политическую биографию»,  смысле, лимоновскую, чур меня!

«…Никишин продержал меня у себя только одну ночь. Квартира у него была обширная, четыре комнаты, но я думаю, он побоялся оставлять меня под одной крышей со своей молодой женой…»

И это вранье. Комнат три, туалет и ванная не считаются. Как и кухня, кстати. Лимонов жил у меня и жил и таскал с рынка жирное мясо в грязной бумаге и варил его вместе с бумагой, доказывая, что это хорошо, что это – природа, а жир полезен для мозга. И тапочки его домашние у постели и брючки-рубашечки на стуле помню ни один день маячили перед моими глазами. И не два. И не три. И не неделю. Как-то он не заприметил еще одного члена моей семьи – сыну Даниле было уже 9 лет, и он делал уроки на его глазах. У нас много кто жил и бывал, мы никогда не считали дни проживания, если люди были хорошие. Лимонов был хороший, вел себя тихо и прилично, переживал за жену и рано ложился спать. Отличный квартир-рр-ант!

«…Потому на следующее утро он отвёз меня в разрушенный дом на Каланчёвке. Жителей дома эвакуировали несколько лет тому назад, и потому дом был разграблен и оголён до самых балок. В подъезде, где обитала подруга Никишина, Лена Пестрякова, была обитаема только одна квартира. Света в подъезде не было, а правая часть лестничной площадки была лишена дверей. И полов. Ступив в темноте вправо, можно было пролететь с третьего этажа до подвала. Там я поселился благодаря моему щедрому издателю-либералу. Впрочем, вскоре я привык к жизни в этом разграбленном доме и полюбил приглашать туда иностранных корреспондентов. Как правило, они много фотографировали и спешили убраться до темноты…»

Лена была по фамилии Отрепьева. Да, жилье было не ахти, но в нем жил мой брат и его друзья и никто по молодости не жаловался. Зато бесплатно. Потом Лимонова поселят на Тверской в квартире моей коллеги из журнала «Знамя», которая уедет на пару лет в Германию. Сколько ей платил Лимонов за постой? А платил ли хоть рубль, вспоминайте, господин Соврамши!
 
«…Мы заранее договорились с Никишиным о порядке оплаты. Однако всякий раз повторялась одна и та же сцена: декларация Никишина о том, что «книга идёт медленно», или «книга не продаётся», попытка уговорить меня переделать условия договора, заявление о том, что денег у него вообще нет, одни долги, и только после этого со вздохом откуда-то приносились деньги и отсчитывались. Он был одним из самых трудных моих издателей…»

Увы-увы, но Жириновский как-то быстро всем надоел. Пол-тиража продали, вторая половина застряла. Ну что делать, такова судьба книг. Что-то продается хорошо, что-то плохо. Но Лимонову обязательно надо быть страдальцем! Искать чьи-то козни!


4.
Не думаю, что публика 90-х алкала грязи и чернухи в книгах и на видеокассетах,  скорее, это мы, издатели и режиссеры, провоцировали ее, разжигая низменные интересы к запретному, грязному. Позже тот выбор аукнулся «братками», беспримерной жестокостью, общим страхом и неверием в свои силы. Кому-то это будет потом на руку.

- Вы знаете, сколько получает валютная проститутка? Целых 100 долларов! - это восторгается идиот-журналист начала 90-х. - 100 долларов! В рублях это огромная сумма.

А потом на вопрос анкеты: кем хотите стать, русские девушки на голубом глазу отвечали: валютной проституткой, "интердевочкой". И даже интеллигентный Тодоровский соблазнился темой, снял кино о жизни тех, о ком надо было молчать всем обществом в тряпочку. Не буди лихо, пока спит тихо. И в ящик Пандорры не заглядывай, плохо кончишь.

И разбудили, и заглянули. Чисто по-русски, хочу всё знать.    

Сколько не восхищайся фильмом "Брат" и режиссурой Балабанова, мысль о том, что этот милый и тихий в быту человек воспел кровавого убийцу, не покидает. Сколько юных душ смутил невозмутимый и немногословный киллер в исполнении симпатичного Бодрова? На любое русское кладбище зайдите, там они и лежат, эти смущенные - рядами, бригадами, бандами. Тысячами! И фильм "Бригада", коль к слову пришлось, по сути, из того же ряда - нож в спину русскому народу, который так легко ведется на телевизионные картинки, вспомним "МММ".

Кому спасибо? Если не в первую, то уж точно, во вторую очередь творческой интеллигенции нашей милой страны, жадной до денег, благ и удовольствий. Именно из их среды полезли в 90-е самые мерзкие и жестокие конъюнктурщики, те самые, у кого "ничего личного, только бизнес". 

Знакомый эмигрант из Парижа, поэт, издатель и алкаш, дал в "вечерке" объявление: приглашаются на кастинг самые красивые девушки Москвы! Будем снимать фильм о жизни Древнего Рима. Хвастался по пьяной лавочке: арендовали за сто баксов квартиру у Белорусского вокзала, поставили видеокамеру. Набежал весь город. В очередях дрались, лишь бы попасть на кастинг. Фильм, как он объяснял девушкам, предполагался откровенный, поэтому участницам кастинга с места в карьер предлагался половой акт "на камеру".

- Ты представляешь, - говорила эта похотливая свинья. - Ни одна не отказалась! Такие красотки! Что хотели с ними, то и делали!

Потом героями нашего времени станут бандиты и девушки из секс-эскортов богачей. Мечты о красивой жизни становились реальностью. И уже не удивил ни феномен  популярности К.Собчак, ни ее передачи "Дом-2". Окончательно стало ясно, что русская нация просто сошла с ума. Видимо, последствие глубокого стресса от открытия Запада.
    
У меня есть одно крошечное утешение - никогда я не печатал апологии палачам и сутенерам. Но за дебилизацию русского народа, видимо, придется когда-нибудь ответить издателям тоже. Вслед за авторами).

5.
Собственно, из-за выпущенных мною книг и произошла та история, которой я хочу поделиться.

В один прекрасный день в издательство "Конец века" позвонили из мюнхенской фирмы «Kubon and Zagner», торговавшей русскими изданиями и нас сильно испугали: вы можете доставить в Германию несколько сотен книг ваших авторов? Но добираться к нам должны за свой счет, как сможете.

Это было так неожиданно и не очень объяснимо. Старая советская психология: все лучшее на Западе, у нас - отстой, ничего конкурентного, кроме автомата "Калашникова" и наших девушек; увы и девушки пойдут на продажу.
 
Книги были не толстые, в мягких обложках и весь заказ уместился в двух больших чемоданах. Встал вопрос визы. По офисам в 90-е годы болтались какие-то ушлые людишки, предлагали самодельные револьверы для самообороны и швейцарскую визу. И то и другое шло по одной цене - 100 долларов. Так я впервые в жизни пересек сухопутную границу СССР.

Таможня сквозь пальцы смотрела на книги – не золото и не картины, и таким образом Лимонов, Аксенов и Гладилин по второму разу прибыли в Европу из страны, которая когда-то лишила их своего гражданства.

Был, повторяю, 1992 год. Год назад развалили Союз ССР и в Европе к нам, бывшим советским, относились с удивительным сочувствием, как к больным. Пропускали без очереди и одаривали деньгами. Может, поэтому старенький, но очень веселый и неунывающий хозяин фирмы господин Загнер, лично кинулся грузить мои чемоданы в багажник своего «Мерседеса», в котором я ехал впервые в жизни.

Видеть - видел. "Мерс" Высоцкого и "Мерс" Мариса Лиепы. Ездил разок в "Бьюике" композитора Володи Мигули ("Улыбнитесь, каскадеры!", "Земля в иллюминаторе", "Поговори со мною, мама"), я с ним дружил еще в 80-х. Точнее, я женился на его бывшей жене и несколько лет (до развода) воспитывал их дочек - Юлию и Машу. Но это были машины небожителей. В 1993 году среди первых иномарок нашего дома по улице Академика Королева будет длиннющий черный «таункар» соседа-банкира, занимавший места сразу трех "жигулей".

Догадайтесь, у кого будет самая-самая первая иностранная машина в Останкино? Не можете? Тогда читайте сказку дальше!

Деньги господин Загнер достал из сейфа и предложил пересчитать. Глядя на тугие пачки легендарных дойчмарок (их я тоже видел впервые в жизни), я лихорадочно соображал: как же я провезу их через нашу таможню! От этой мысли было страшно. Вспомнил процессы над торговцами валюты и судебный приговор: высшая мера и стало еще страшней.

Мой старый друг Саша Майсюк предложил разумное решение: все деньги потратить. Поэт, композитор, гитарист, он, уехав из Москвы, поступив на фирму «Libherr», торговавшую подъемными кранами, а в свободное время выступал с концертами, мотаясь по городам Германии, где его песенное творчество принимали на «ура».

Из его песен:

Там за лесом, за ручьем
Домик мой, моя терраска,
моя маленькая сказка,
мой зеленый водоем.

Еще не надо мне ползти назад по следу.
Размытому дождем. Еще не надо мне
Вставать до петухов и вслушиваясь в сердце
Холодную зарю ловить в пустом окне.
Свобода впереди! Под мерзлыми ветвями
оглохших от весны тоскующих берез
на талую листву прозрачный сок роняя
они скрывают мысль в копне своих волос.

Русскому не понять смысла, а уж немцу и подавно. Но голос у Майсюка был такой грустно-жалостливый, что все плакали.

Видимо, неспроста.

Стол, четыре стула, кресло
Я в гостях, но мне не весело.
дымка сизая повисла
над столом. Знакомый дом.
Он когда-то был мне рад
он встречал меня с улыбкой
И с улыбкой, как со скрипкой
Я являлся со двора...


Впрочем, я отвлекся.

Рано-рано поутру Саша постучал ко мне в комнату: поздравляю, я нашел четыре недорогих компьютера и принтер для нужд твоего издательства! Тебе несказанно повезло!

- А что я буду с ними делать? - обалдел я от неожиданности.

- При чем тут "что"? - удивился он и выложил главный аргумент. - В Москве они стоят целое состояние! Ты что, бери!

Когда вечером внесли в дом технику, я оторопел – ящики заняли пол-комнаты.

И вновь хитроумный Майсюк находит решение проблемы, предложив на все оставшиеся деньги купить машину «Мазда» какой-то 969 модели у своей соседки-сборщицы налогов и везти компьютеры в машине.

«А разве это возможно?» - спросил я.

«Что именно? Везти компьютеры в машине?»

«Купить мне импортную тачку?».

(Я уже говорил, что иномарки были в Москве уделом небожителей. Похоже, я попадал в их обойму. А как же - "не в свои сани"?)

«Ну, ты, тра-та-та, неандерталец! – сказал Майсюк. – «Импортную тачку»! В Германии можно все, это не у нас. Главное – не нарушать законы».

(Бедный, бедный Саша Майсюк! Из-за меня он пострадает дважды. В первый раз из-за помойки. Затеяв уборку, я свалил весь мусор и объедки в большой красный пакет, добавил туда рекламного сора и вынес все это в красивый пластиковый бак во дворе. Назавтра мой друг был оштрафован на большие деньги. Мусор надо было рассовать по разным контейнерам. Кто-то, изучив содержимое моего пакета, обнаружит конверт письма из Москвы на его имя. Второй раз он будет платить штраф за превышение скорости - за меня. Я ее превышу за рулем его машины, раскатывая ночью по спящему Штутгарту.

- Слушай, ни одного полицейского не было! - говорил я. - Как они могли меня засечь?

- А радары?

- Какие еще радары? У нас в Союзе нет никаких радаров!

- Так это в Союзе, - сказал немец Майсюк со значением. - А здесь - ФРГ, здесь - немцы! Ахтунг унд орднунг, понял?)


6.
Что интересно. Работая в журнале "Знамя", я плотно столкнулся с проблемой немцев Поволжья. Некто Гуго Вормсбехер принес рукопись статьи, которую другие журналы побоялись печатать; главный редактор Бакланов отдал ее мне на правку. На свой страх и риск я изменил название статьи на очень звучное "Немцы в СССР". С названия и начались все проблемы - какие немцы в СССР? Оккупанты? О других немцах, "русских" почему-то предпочитали молчать. Не все с ними было просто.

Суть вопроса. 150 тысяч немцев прибыли в Россию во времена Екатерины Великой и жили тут столетие без хлопот и проблем. Не облагали их налогами, не призывали в армию. Все в знак благодарности за освоение и поддержание новых земель. А потом - революция, гражданская война. Коммунист Ганс против "кулака" Фрица и "подкулачника" Генриха.

Потом был Гитлер и целый народ, проживающий в СССР за здорово живешь был записан во враги советской власти. Кого выселили, кого убили.

Автор статьи едва успел легким и не смелым движением пера обозначить тему - возвращение немцев на историческую родину, как решение их проблем и восстановление исторической справедливости, и тут же по редакции ударили из всех калибров товарищи из ЦК КПСС - антисоветчина! Издержки гласности, политическая спекуляция!

Смешно это вспоминать. По некоторым данным в Германии уже 2,5 миллиона бывших "русских" немцев. Что ж, рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше. Молодежь и вообще не понимает, о чем идет речь? Захотели люди уехать и уехали, что тут такого. Ну, продали квартиры, дома и что? В Германии купят новое жилье. А корни? Да какие корни, сейчас все корни в интернете! Вот и весь сказ.

Но факт есть факт. Русским, переехавшим в Европу, приходилось заново учиться жить. Постигать чуждую им психологию, избавляться от советских привычек, ломать привычные стереотипы. 

Тот же Майсюк мне рассказывал, как его вызвал "шеф" и, поздравив с повышением по службе, сообщил: «Теперь вы начальник и вам надлежит носить костюм от «Хуго Босс», а не свитер. Это не просьба, а приказ».

Саша пошел покупать костюм в магазин около дома и слегка обалдел от цены. На деньги, что тот стоил, можно было купить подержанный «мерседес», пригнать его в Москву и перепродать за очень большие деньги. А тут – костюм.
 
Но русский человек нигде не пропадет! Нашел адрес завода, где шили костюмы и на месте купил его не просто со скидкой, а раза в три дешевле. При заводе, как он рассказывал, был магазин заводского уцененного брака. Но что такое брак по-немецки! Неровно легла строчка, чуть выше, чем надо пришита пуговица… Отличить невозможно! Вот и шеф не отличил…).
   
«Мазду» мы купили за два часа в магазине города Ульм. Машина была красивая и быстрая, а по моим представлениям, почти новая. Багажник у нее был небольшой, поэтому коробки с компьютерами пришлось ставить на сиденье.

Что мне запомнилось в Германии той поры? То, что мои компьютеры можно было смело оставлять на ночь в машине и закрывать не обязательно. Что вдоль дорог больших городов стояли почти новые холодильники, стиральные машины, приемники и магнитофоны, и их могли брать бедные люди.

Так немецкий «средний класс» обновлял свое домашнее хозяйство.

Еще я в первый раз в жизни увидел гастрономическое изобилие капитализма, знаменитые 300 сортов колбасы в одном месте (говорят, Высоцкого стало тошнить, когда он это увидел в первый раз) и попробовал чудной продукт под названием «йогурт», который мне казался дорогим деликатесом.

Еще я съел тут первый в жизни "айсбайн" или свиную рульку с тушеной капустой и, выпив несколько стаканов "апфельвайн" (яблочное вино), чуть не отдал Богу душу.   

Это была познавательная с разных точек зрения поездка! О тогдашних нравах немцев говорит такой, к примеру, факт. Мы оставили машину у ресторана, где обедали, а когда вернулись, обнаружили, что ее заперли сразу три «Мерседеса».  Я предложил идти скандалить с водителями, но был остановлен моим другом. Он открыл без ключа дверь одной машины, завел ее, т.к. ключ был в зажигании, отогнал ее назад, потом сделал то же самое со второй и третьей. Выехав, он вернул машины на место. Во всех салонах были и ключи, и даже техпаспорта.

Такого я больше не увижу никогда. Когда Восточная Европа хлынет на Запад, громыхая ботинками по упавшему железу занавеса времен Холодной войны, тут впервые за десятилетия вздуют цены на дверные замки, запоры и современные сигнальные устройства. 


7.
В последний день перед отъездом в Москву я посетил первый попавшийся супермаркет, чтобы купить родне и друзьям сувениры. Тогда под статью «сувениры» подпадало все, что производилось не в моей стране, даже гуталин. Это была очень простая и веселая работа – приобретать сувениры. Катишь тележку и кидаешь на дно все, что попадется под правую или под левую руку, т.к. ничего в России уже не осталось, кроме, кажется, хлеба и водки.

И вот, путешествуя вдоль полок с товарами, не виданными мною никогда ранее, я утыкаюсь в роскошную витрину отдела алкогольных напитков и первое, что вижу – стройные ряды водки «Smirnoff»!

А тут необходимо остановиться и, как писал когда-то Жуховицкий, оглянуться. Сделать экскурс в еще более раннее прошлое. В начало 60-х годов. Тогда будут понятны мои чувства при встрече с водкой "Smirnoff".

Кто не знает. Самая продаваемая водка в мире - Smirnoff. Несколько миллионов бутылок в день по всему свету. Познакомился я с этой водкой больше 40 лет тому назад. Мне тогда не было и десяти. Э,э, вы не о том, подумали! Познакомиться - не значит принимать внутрь! Богатый русский язык. Кстати, знаю 300 синонимов слова "выпить". Не верите? Пожалуйста! Трахнуть, ахнуть, жахнуть, врезать, наступить на пробку, бабахнуть, остаканиться, разгладить морщинки, освежить восприятие, лизнуть, затушить пожар, бухнуть, шмякнуть, засосать, тюкнуть, влить, бацнуть, шлепнуть, накатить, шандарахнуть, чекалдыкнуть, вдуть, хлебнуть, употребить, царапнуть, зашибить дрозда, закапать в глазки, ографиниться, раздавить по маленькой, лизнуть по писяшке, хлестануть, запендюрить, грохнуть, фарш метнуть, садануть, оттянуться, приложиться, шлифануть, ударить по печени, машуть, треснуть и т.д.

Просто 40 лет назад я впервые увидел бутылку водки Smirnoff. Что такое увидеть   бутылку водки Smirnoff в то время? Это то же самое, что увидеть президента Кеннеди в нашем пыльном дворе, играюшего в футбол в рваных трусах и в грязной застиранной майке. Это было время всеобщей нищеты. Но мы к этому относились спокойно, потому что все в этой нищете были равны. В те годы пустую пачку из-под "Marlboro" не выбрасывали в мусор, а бережно хранили на книжных полках, рядом с семью фарфоровыми слониками.

Импортные полиэтиленовые импортные пакеты мыли с мылом, высушивали, заколов на веревке прищепками. Они становились, как новые и с ними не возбранялось пойти даже в театр. Если на них была напечатана еще и красочная реклама западного товара, о существовании которого можно было только догадываться, видя его изображение, то такой пакет ценился, как сегодня оригинальный (не китайский) Аrmani или даже сережки с бриллиантами.

Картонные обложки пластинок "Beatles" или "Dе Perple" одевали в полиэтилен, аккуратно склеивая края пленки горячим утюгом. Такая упакованная пластинка могла стоить до 100 рублей, при зарплате в 60.

Жевательную резинку продавали по 5 рублей за пачку, а если одну пластиночку, то за рубль. Если уже кто-то слегка пожевал (это было у нас в школе), то цена падала до 10-20 копеек. Батон хлеба стоил при этом 7 копеек, а проезд в московском метро – 5. За две копейки можно было позвонить из телефонной будки, а за 3 – выпить стакан газировки. За 3 рубля 62 копейки мой отец, первый помощник капитана рыболовецкого корабля, ходивший в Атлантику за селедкой, покупал бутылку водки рижского завода «Latvijas balzams».

Из сказочного Лас-Пальмаса («Лас-Пальтоса» в простонародье) или Галифакса в один прекрасный день он привез настоящее сокровище. Не мотки дефицитного мохера (моряки вязали из него кальсоны и нижние рубахи, чтобы у таможни не было вопросов - что это за промышленные партии мохера, а дома их распускали), не джинсы фирмы "Lee" или "Wrangler" и даже не часы "Rolex".
 
Бережно и торжественно он выставил на стол чудо: два огромных куска солнечного перелива хрусталя, такой необыкновенной красоты, что я даже зажмурился от восторга.

- Что это, папа? – спросил я с придыханием.

- Это - Смирнов!

- Смирнов?

Смирнов у нас был в классе, звали его – Женька. И мне было непонятна связь между ним и этой красотой.

- Американский Смирнов! Видал, как делают. Произведение искусства! А всего-навсего – бутылка! Для водки!

Это было мое первое знакомство с рыночной экономикой, где без красивой упаковки ничего не продать. Всего-то тара водки "Smirnoff", о которой ничего не знали не только всезнающие мальчишки нашего двора, но даже никто в нашем городе. Но нет, то были не просто бутылки, а удивительной красоты графины высокого искусства для какого-нибудь музея хрусталя.

Пузатые с огранкой по краям, с какими-то удивительного рисунка витыми стеклянными боками, переливающимися всеми цветами радуги, кажется, даже в темноте, эти две стекляшки стали настоящим праздником, лучом солнца в сером царстве советских будней, где даже бутылки мутного отечественного производства были похожи на унылых, траченных молью стариков-пенсионеров или инвалидов. Едва опорожнив, люди старались скорее от них избавиться. Как-то быстро-быстро собирали и несли в ларек «Стеклотара».

Пробки от этих бутылок, кургузые, кривые, со странного цвета ломкой фольгой, навевали мысль о зрящности жизни и сиюминутности нашего бытия. Если наши бутылки были пьяной частушкой, то американские – истинной симфонией, кантатой и фугой Баха и Моцарта одновременно!

Для этого чуда отец завел бар, освободив книжную полку со стеклянными дверцами. Так и сказал: «Тут у нас будет бар». Когда никто не видел, мы с младшим братом, с придыханием открыв створки «бара»,  разглядывали заморских гостей, открывавших нам в тот момент волшебный мир далекой, непостижимой в своей недоступности Америки:

«Гуд бай, Америка, оу,
где я не буду никогда…»

В бутылка была тайна и тайна была на бутылках. Во-первых, четыре царских (!) орла, о происхождении которых никто из нас понятия не имел, как не имели мы понятия о том, что царя и его семью расстреляли. Об этом молчали.

Тайну несла и надпись «Поставщик Императорского Двора» (какой-такой поставщик? какого еще двора?). Двор для нас, мальчишек – это то, что рядом с нашим домом, бывшим сперва пыточной ЧК, потом расстрельной – гестапо, потом опять – ЧК, а после войны уже бесповоротно – просто многонаселенной мрачной шестиэтажкой черного камня с тяжелыми, железом кованными дверями, которые грохотали, закрываясь с такой силой, что, казалось, замешкаешься и тебя расплющит; двор наш был пыльной площадкой с качелями, давно поломанными, с щербатой стеной, о которую  мы колотили до одури старый резиновый мячик, с песочницей и плохо отесанным щербатым бревном, щедрым на занозы; он покоился на двух толстых столбах, - на бревне мы и восседали всей нашей честной компанией, решая вопрос о том, где найти на наши детские жопы приключений и как избежать за это наказания?

Щербатой стена была от пуль чекистов и гестаповцев (по очереди), но об этом мы узнали только через много лет, когда началась знаменитая перестройка.

Перестройка в Латвии ознаменовалась созданием диссидентской  организации "Хельсинки-86". Ее члены требовали выхода Латвии из состава Союза ССР и обвиняли Москву в оккупации. Многих это ввергло в ступор. Я набился на интервью с лидером диссидентов Баркансом и когда шел на встречу с ним, дрожал от страха. Это был чужой и непонятный мир бесстрашных и безбашенных людей, готовых на любые жертвы ради идеи. Одно дело брат Ленина Александр, которого повесили за участие в подпольной организации, Каляев, который бросил бомбу в градоначальника Москвы, Вера Засулич, Петрушевская и прочие террористы, - они боролись против самодержавия за свободу простых людей. Говорить с диссидентами  было просто невозможно. Все, чему учили меня всю жизнь, было подвергнуто критике и еще какой критике! Все было выброшено на помойку.

От фразы: "коммунистов на фонарь!" кровь стыла в жилах.

Возле нашего дома стали собираться те, кто ненавидел советскую власть, избежав конца у щербатой стенки в 1940 году, когда в город пришла Красная армия согласно секретной директиве пакта «Риббентроп-Молотов», о существовании которого сообщили диссиденты.

Сперва их гоняла милиция, а потом они стали гонять милицию.   

Какое-то странное чувство рождал вид царской мантии и короны на этикетках – они внушали неясное почтение такого высокого накала, что выкинуть бутылки не
поднялась рука даже у отца, не в правилах которого было хранить пустую посуду. Да и просто не хватило бы места в доме.


8.
Купив "Smirnoff"  в далекой загранице и выпив обе бутылки, привезти их пустыми  домой только потому, что они такие красивые – нет, отец мой был явно эстетом. И не просто привез, а еще в каком-то странном порыве восторженной откровенности, сообщил за домашним застольем об их реальной цене.

Услышав это, мама едва не упала в обморок, но отчего-то удержалась, видимо, был свой резон. Уперев руки в бока, переспросила с плохо скрытой угрозой в голосе:

- Как это: «20 долларов штука»?!

- Другой не было, - сказал отец, отводя глаза. – А лоцмана надо же угостить. Неудобно. Одна ему, другая - шипшандлеру.

- Какого шиш еще! Какого лоцмана! Угостить? За двадцать долларов - штука! А две – сорок! Ты кто - Рокфеллер?

- Маш, да ты что? Панамский же канал… Лоцман, шипшандлер… Они ж оба англичане.. Короче, как завели шарманку - Smirnoff, Smirnoff, только Smirnoff! Откуда ж мне знать, сколько они стоят? - вяло оправдывался отец. – А не дай ему, он же корабль на мель посадит - нарочно. И шипшандлеру налей.

- Это же… сколько пар обуви!

- Ну ладно, Маруся, каких пар! Да ты знаешь, как бедно там живут? Там нищета, голь перекатная! Там такие контрасты, ужас! Все-все очень дорого. А какая там дорогая обувь! Там все дорого, но обувь просто страшно дорогая! Ужасно.

- Дороже водки? – спросила мама зловеще.

- Дороже, ты что! В пять раз!

- В пять?

- Ну, в четыре.

- Значит, твои матросы получили больше тебя … - в сто раз! Они - на свои доллары - женам сапоги, дочерям и бабкам-дедкам – туфли! Купили!

- Да ладно, купили! На помойке взяли! Там все на помойках лежит. Поносил два дня, надоело, и в помойку кинул. Это ж – Запад, Маша, это не как у нас, там же это – перепроизводство! В землю зарывают! Идешь по городу, а там везде валяется обувь. Обувь, обувь, как мусор. Богато живут. Поднял, а она – новая. Кому-то не подошла, видимо. А назад не принимают. У них там сурово.

Отец – камикадзе, но как я уважал его в тот момент за эту ложь во спасение!

Лишенный ботинок, я был готов бегать босиком по любому морозу, лишь бы на нашем столе среди салата оливье, селедки под шубой, маминых отбивных, винегрета, жареной рыбы в томате, пельменей и всего того, что выставлялось на стол, когда отец возвращался из очередного рейса, стояли эти две гордые красавицы, обалдевшие от нахальства моего отца – он влил в них местную водку.

Ради них я был готов отказаться – даже! - от маминых котлет и пирогов, ну, хотя бы на день. Я на все был готов, и я повис на маме, когда в сердцах потянулась она к бутылкам, чтобы, видимо, проверить их на крепость.

И наступил момент истины. Мама навсегда возненавидела и Смирнова, и русскую водку из Америки, и всех пьяниц всего мира вместе взятых. Но, увы-увы, было уже поздно.

Слухи о волшебных бутылках из США достигли самых потаенных уголков нашего городка, и первым не выдержал искушения мой дядька Витя Монахов, шофер хлебовозки, муж маминой сестры.

- Слушай, Василич, ты говорят, какую-то водку привез не нашу? – вкрадчиво спросил он, снимая в прихожей синий макинтош китайской фирмы «Дружба» и вешая ветровую шляпу.

Я – замер: уж не собрался ли он выпросить мои бутылки?!

- Привез, - ответил отец, как ни в чем не бывало. – Попробуешь?

- А то.

Отец медленно и солидно открыл дверцы бара. Дядька тоже был эстет. Он даже зажмурился при виде сияющих смирновок и сглотнул слюну.

- А не жалко?

- Да ты чего? – беспечно ответил отец, с ловкостью фокусника отвинчивая пробку.

- Вот это пробка! – сказал дядька. – А нашу зубами не оторвать.

Дядька подставил стакан.

- Вот это водка! – выдохнул он, выпив. – Даже закусывать не хочется. Умеют же делать, капиталисты! Как, говоришь, называется?

- Да «Смирнофф».. В барах так и говорят: «Смирнофф!». И все без слов понимают, о чем речь. Ее там все пьют.

- Как все? Сколько ж она стоит?

- И не спрашивай! Еще?

- Спрашиваешь!

Бульк-бульк.

- Ну, будем, Васильич!

Стакан – залпом. Так стало модно пить после фильма Бондарчука, где пленный солдат Соколов говорит немцу: «После первой не закусываю».

- Ух! Вот это да!

- Как тебе?

- Но какая, зараза, приятная, это тебе не наша – сивуха! Пшеничная, что ли?

- «Смирнофф»!

- Да уж, Смирнов. Необычная, точно.

Но чтобы отец не слишком задавался, дядька его «срезал».

- А название-то, выходит, русское? Смирнов?

- Эмигрант. Там живет, в США. Бывший офицер, Петр Смирнофф. Видишь, написано по-английски - Смирнофф.

(Сорок лет спустя узнаю, что и не офицер, и не в США живет, да и не был там никогда. И что умер Петр Смирнов еще в 1898-м, а сын Владимир эмигрировал в Париж, где и создал водку с двумя «ф». В 1934-м отдал американцам в лицензию, а умер – год спустя. Похоронен в Ницце, Франция. Спустя много лет я найду его могилу. На ней будет написано: «Владимир Смирнофф. Русский дистиллятор».

А что самое забавное: самую первую книгу в России о "короле русской водки" Петре Смирнове напишу я. Ее закажет мне потомок поставщика царского двора Борис Смирнов, когда начнет производить русский аналог "Смирновъ" и воевать с американцами за этот бренд.

Более того. Сегодня я ношусь с идеей создать музей Петра Смирнова и пытаюсь примирить смирновских родственников, которых рассорила в начале 21 века водка их имени. Как странно устроен мир!). 

- …Да-а - это сила!
   
- «Смирнофф»! Еще?

- Не-е, ты что? Себе оставь! Праздник, что ли, какой, не! Это как коньяк, чуть хлебнул и – хорошо на душе. Не-е, не проси, не буду!

И тут же спросил:

- А не жалко?

- Да ладно!

- Нет-нет, ты чего! Ну, смотри…

И, слышу радостные, торжествующи нотки в его голосе:

- Лей уж, лей, раз не жалко. Да уж до краев…

- Да у меня ее полно, не волнуйся!

- Как полно? Сколько ж ты взял?

И не поверил мой ушлый дядька, что внутри американской бутылки наша, рижского розлива, водка.

- Шутка, Степаныч, прости!

Дядька махнул рукой.

- Да ладно, брешешь! Что я наше от американского не отличу?

Отец достал из-под стола кургузую рижскую бутылку, налил дядьке.

- Сравни!

Дядька выпил и сплюнул:

- Сивуха! А то была – водка!

Отец налил «американской». Дядька выпил и обозвал отца почему-то «евреем».

- Так бы и сказал: жалко!

- Да ты сам смотри! – горячился отец, наливая на его глазах советскую «три  шестьдесят два» в американскую посуду. – Видишь!

Налил в рюмку, ахнул и замер.

- Ты чего? – спросил дядька.

- Не понял, - ответил отец и налил в рюмку из советской бутылки. Выпил и
удивленно посмотрел на дядьку: –  Сивуха!

Выпил из «смирновской»:

- Опять не понял!

Дядька усмехнулся:

- Кого надуть хотел? Я ж тебе, Василич, сразу сказал: вот это, - он ткнул пальцем в американскую бутылку, - вещь! А то – дрянь! Даже водку делать не умеем, портачи!

И ни последующие в запале объяснения отца, ни я, представленный в качестве свидетеля – ничто не могло сбить его с толку:

- Смирнов – это да! Это вещь!


9.
Эти волшебные бутылки – водка в них не переводилась никогда – хранились у нас многие годы. Водка и не могла в них перевестись, потому что на дворе было удивительно-волшебное время вечной жизни и праздника всего импортного, запретного, дефицитного и просто - недоступного.

Она и не могла кончиться, потому что весь город теперь жил счастливой вестью: у Василича есть - Настоящая! Американская! Водка! "Smirnoff"!
 
И вся проблема была в том, чтобы напроситься к нему в гости, – сравнить вкус просто «нашей» и волшебной «ихней», живой и настоящей.

И, сравнив, уходили разносить дальше эту красивую легенду – что нет в мире под солнцем ничего лучше водки «Смирнофф»!

Ни я, ни отец не в силах были теперь развенчать эту самую красивую легенду нашего городка. 

Так, волею судеб, вошла в мою жизнь водка "Smirnoff". И был это, кажется, 1962 год. Год Карибского кризиса. Портрет Хрущева висел на стене соседнего здания, а в здании склада учебников в городе Далласе уже  примеривал свою снайперскую винтовку некто, ожидая Джона Кеннеди.

А еще все ждали высадки людей на Луну.

Давно это было. Прошло много лет. Я закончил университет в Риге, переехал в Москву, женившись. Мое второе свидание с водкой «Smirnoff» состоялось в 1992 году, после чего я едва не отправился на тот свет.

Вот, как это было.

Не буду описывать тех чувств, которые охватили меня в магазине города Карлсруэ при виде бутылок, знакомых с детства. Водка спутала все мои планы, заставив отказаться от многих покупок, на них уже не хватало денег. Ящик «Smirnoff» был с почетом водружен на заднее сиденье теперь уже моей «Мазды», и я двинул домой – Вack to the USSR, которого уже не существовало.

Через Вену, Прагу, Варшаву – на город-герой Брест.

Не стану пересказывать впечатлений от чешского пива (монета на пивной пене лежала и не тонула), от демократизации Польши (за все поляки  требовали доллары, отметая даже малейшую возможность заплатить неплатежеспособными злотыми – за бензин, еду, ночлег, газету или сигареты).

Но то, что я увидел на Родине, затмило даже печальную картину возрождающейся Польши.

Я увидел (по пунктам):

- многокилометровые, уходящие за горизонт очереди из старых-престарых, битых-перебитых, коптящих серое белорусское небо родных «жигулей», «москвичей» и «запорожцев», навьюченных ржавыми канистрами с бензином, - русские шли в Европу, пробивать «железный занавес». Это было нашествие грозной, мрачной, серой орды, а в решительных взглядах моих соотечественников читалась злобная угроза порвать сытую западную цивилизацию как Тузик грелку.

- отряды русских проституток, похожих на спортсменок, делающих утреннюю гимнастику рядом с обшарпанными автобусами марки «ЛИАЗ» под присмотром бритых сутенеров. 

- дощатую уборную, косо стоящую посредине таможенного пустыря. До нее давно нельзя было добраться из-за куч говна, опоясывающих заведение марсианскими кругами. Каждый следующий, понимая, что до толчка, как до Луны, садился рядом с кругами в знак протеста.

И – перед моим уже лицом - две бандитские бритые рожи в приспущенных окнах черной «Волги»; она неслышно встала рядом. Еще две перекрыли дорогу вперед и назад. Диалог с фиксатым пассажиром был похож на веселую игру:

- Привет, братан! – сказала золотая фикса.

- Привет, братан! – откликнулся я эхом.

- Откуда едем?

- Из Германии!

- Оу, круто! А куда?

- В Москву.   

- Москва – столица, моя Москва! Но если Германия, значит, дойчмарки есть?

- Денег нет, - ответил я.

- Шмутки?

- Шмуток нет.

- Компьютеры?

- Компьютеров нет.

- Ой, пиз-шь, земляк! А в коробках - что?

- Фигня с помойки, - нашелся я.

- Ага, водку вижу. «Смирнофф»! Ну, хоть водку отдай!

- С какого привета?

- С такого, братан, с такого: мы тут рулим.

- Ну и рулите себе дальше, я-то тут при чем?

- Не отдашь?

- Не отдам!

- Запомни: ты подписал себе смертный приговор, - фиксатый, насмотревшись по видео боевиков Голливуда, играл в американского мафиозо. После Европы и его вид, и его речи были смешны своим идиотизмом.

Медленно подняв скрипучее стекло «Волги», глянув на меня с киношной угрозой, фиксатый растворился в клубах поднятой пыли. Следом – его дружки.


10.
Как я узнал значительно позже, автомаршрут «Брест-Минск» в народе называли «Дорога смерти». Там грабили водителей иномарок и даже их убивали. Но я этого не знал и поэтому ничего не боялся. Кроме того, я вез друзьям вожделенную «смирновку», предчувствуя заранее эффект от моего рассказа о первом с ней знакомстве.

На выезде из Бреста меня опять остановили. На этот раз молоденький  лейтенант Госавтоинспекции. Поигрывая «калашниковым», стволом которого он пользовался вместо указки, спросил, зевая:

- Сколько лет тачке?

Я ответил.

- А где сопровождение?

- Сопровождение чего?

- Не «чего», а «кого». Ваше.

- Зачем?

- Как «зачем»? Вы это куда собрались?

- Как куда? Откуда и прибыл - в Москву.

- А почему одни?

- Поехали вместе! - пошутил я.

- Камикадзе! – он сплюнул в дорожную пыль.

- В смысле?

- Да без смысла.   

- Документы показать?

- Лучше б водкой угостил, - сказал он, увидев ящик с надписью.

- Так я ж ничего не нарушил.

- Ладно, езжай, я тебя предупредил.

- О чем? – спросил я, но гаишник уже глядел мечтательно в сторону Европы, и до меня ему не было дела.

…Когда три «волги» матово сверкнув тонированными стеклами, пристроились в хвост, и началась погоня, я понял, что означало «я тебя предупредил» товарища гаишника с «калашниковым». Впрочем, на анализ времени не было, я спасал компьютеры, водку и себя, выжимая из «японца» все, на что он был способен. Через час стало страшно.

Если меня не могут догнать, то этому две причины.

Или не могут, или не хотят. А не хотят из-за того, что мне деваться некуда! Где-то впереди лежит бревно поперек дороги или стоит трактор. И там меня ждут дружки фиксатого явно не с хлебом-солью!

Сердце быстро-быстро забилось в горле. Стало жарко, словно закипела кровь. Других ощущений не помню. Помню, как принял решение – как головой в омут - свернуть с дороги и затаиться в лесу.

Преследователи прошелестели мимо, похожие на огромных летучих мышей-вампиров.

(В недавнем интервью президент Белоруссии А. Лукашенко признался, что в начале 90-х отдал приказ на отстрел без суда и следствия членов банд, грабивших туристов на отрезке трассы Брест-Минск. Это был жест отчаяния, единственная возможность хоть как-то остановить разбои и убийства. Видимо, тут орудовали настоящие «отморозки»).   

Въехав на разбитую проселочную дорогу, я попал в уютную белорусскую деревню. Там состоялась содержательная беседа с дедом-трактористом.

- Дед, где тут милиция?

- Да какая тут милиция! Бандиты, а не милиция. Вот при Сталине была милиция. Как
сейчас помню, один у нас украл корову, так его…

- …дед, а где дорога на Минск?

- …на двадцать пять лет! в Воркуту! А сейчас – что? Чего тебе, сынок?

-  Дорога на Минск.

- А тебе куда?

- В Москву.

- У-у, да ты дорогу-то проскочил! Вертайся назад, там трасса «Брест-Минск»… Так его с коровой прямо в милицию привели…

- …Спасибо, я там уже был.

-  Где? – не понял дед. – А, дошло! - сказал он, сощурив глаз. – Убег? Тебе повезло. А то б нашли потом в канаве без штанов. Тут таких много…

- Каких «таких»?

- Да на этих ваших машинах, бусурманских. И, - он глянул на ящик со «Smirnoff» со значением, - и с ихней водочкой.

- Бутылка твоя, если покажешь дорогу на Минск.

- Идет.

- …Забрали корову как вещдок. А она, корова, слышь, – насрала! Прям у кабинете! Эй, Москва, слышь, прям у стола!.. 

До Минска я ехал партизанской тропой времен Второй мировой войны, прыгая на ухабах, как на батуте и вспоминая Ковпака, Федорова, а заодно латыша Гунара Цилинского в роли легендарного разведчика Кузнецова: «Господин Кох?». «Я – Кох!». «Ты-то мне, собака и нужен!». И – бац-бац, пару пуль в живот фашиста-гауляйтера.

Потом были окрестности Минска и милые белорусские каратели в форме ГАИ, засевшие в придорожных кустах. Русским рублям они предпочитали американскую водку «Смирнофф».

- Вы нарушили.

- Ничего я не нарушил!

- Но вы едете с включенными фарами!

- Так ездит вся Европа!

- А у нас, товарищ, не Европа!

Минус еще один «Смирнофф».

Потом минус два, минус три, минус четыре.

Лукашенко, думаю я теперь, был не вполне прав, отстреливая только «отморозков» на дорогах. Надо было пройтись и по придорожным кустам. Минометами).
   
На придорожных раздолбанных бензоколонках не было бензина, зато он появлялся сразу, как только я вынимал из кабины водку. Деньгам и тут предпочитали «Smirnoff».

- О, «мазда»! О, «Smirnoff»! – обрадовался сосед, встречая меня у подъезда. – Пил, пил я его, когда в Англии работал в АПН спецкорром.  Подаришь бутылочку?

- Легко! – сказал я, запуская руку в ящик.   

Ящик был пуст. «Smirnoff» до Москвы не доехал.

Зато я написал рассказ «На Мазде по Дороге смерти» и отнес его в журнал «Огонек», которым командовал Коротич.

Там почитали, подержали годик и сказали – не пойдет. Реклама водки. Вот тебе, бабушка и Юрьев день!

Кстати, кстати, забыли мы про "мазду". Мою 969-й модели спасительницу. Унесла от бандитов, спасибо. Поставил у своего подъезда №1 у доме по улице Академика Королева. Москва, сами понимаете. Первая иномарка в районе. Через три дня вывернули багажник, сделав его похожим на консервную банку. Через два разбили правое окно и вынули радиоприемник. Потом украли левую дверь и сняли передние колеса. Вырвали с корнем антенну и выдрали "дворники". Напоследок скрутили  эмблему. Машина быстро вписалась в унылый окружающий пейзаж начала 90-х.

Не были, как говорится, богаты и не хрен привыкать.

- Я знаю, чьих это рук дело, - сказал сосед Колька. - Наркоманы орудуют. Потом продают на рынке.

(Елки-палки, Кольке-то уже под 60! Как-то быстро время просвистело - как пуля мимо уха).   

Так, дорогие мои читатели, начинались эти девяностые, похожие на шкуру зебры - много хорошего и много плохого. Страна, видимо, была просто обязана переболеть ими. К сожалению, было выбито большое количество молодежи, пошли не по тому пути,  искали легкой жизни, простых решений...

Но для меня это были лучшие годы жизни. Не потому, что проскочил между Сциллой и Харибдой почти ничего не растеряв. Что-то, конечно же, растерял. Но те годы дали нам возможность понять, чего мы стоим сами, потому что надеяться могли только на себя и судьбу. Не каждому дано, что называется...

Хочу ли я такой судьбе сыну? Не знаю, если честно. Об этом я подумаю завтра, как говорит моя любимая Скарлетт О Хара.