Двадцатилетние огурцы

   История началась летом 1999 года. В марте Жэке исполнилось два года. Всю весну, лето и осень мы оставались в деревне, а в декабре того же года наш самолёт должен был коснуться колёсами посадочной полосы аэропорта Елизово Петропавловска-Камчатского, где служил Жэкин папа.

   Время было непростое, мама оставалась в Петербурге одна, нуждалась в заготовках, по сему - большое картофельное поле за нашим домом было распахано, и прямо в борозды мы посадили всё, что только растёт в нашей широте: картошку, овощи, кабачки- патиссоны, зелень и цветы. В память врезалась своим весёлым оранжевым цветом и чёрными бархатными сердцевинами бороздка ноготков (календулы).

 Таким это лето и запомнилось -  весёлым и плодородным. Казалась, природа моего детства расстелила ковром всё самое лучшее своё многоцветие, чтобы не позабыться на чудной земле Камчатке.

  Что было не напрасно. Не будь у нас с мужем одиноких мам на материке, мы без сомнений остались бы на берегах Тихого океана, так поражает своей непреодолимой мощью его природа.

 А, напоследок, Псковская кивала мне белыми и сиреневыми парашютиками садовых ромашек, Жэкину по-фински белёсую голову, с лёгкими кудряшками у шеи, полностью скрывали лопухи цуккини; так что траектория его движения, обозначенная покачиванием листов, живо напоминала булгаковскую сцену у пруда, ну, ту - в «Роковых яйцах», что с анакондой.

  Вся наличная стеклотара ушла в дело, сохранила в себе яркость борщевых заправок, маленькие солнца патиссонов, выжатые из плодов соки и намётанную кабачками икру, не оставив в доме ни единой баночки, кроме двух 15-илитровых, хранившихся в пыли чердака, по причине их большегрузного неудобства.

  Отмытые и обданные кипятков они приняли отряд огурцов, которых решительно некуда было девать. Для верности мы кинули туда дубовых листьев, чисто по аналогии с бочками для коньяков, с наказом съесть их в первую очередь.

  Всё великолепие закатанных банок мой двоюродный дедушка Женя опустил в свой подвал, так как зимой в нашем доме никто не жил.

  Прошли девять лет Камчатки и четыре года Москвы до того дня, когда дедушка однажды спросил:

- Девочка, что с огурцами-то делать будем? Выливать?

- Какими огурцами? - опешила я.

- Твоими. 13-й год тебя ждут. Мешают. Решай.

Он полез в подпол и достал кристально прозрачную банку с пупырчатыми чуть побледневшими огурцами.

- Не вздумайте есть, - сказала тётя Валя, - ботулизм!  И ушла на улицу.

Прямо на полу, у крышки подвала мы открыли злосчастную банку, и дедушка ткнул пальцем верхний огурец.

- Упругий, - сказал он с удовольствием и даже некоторым уважением: то ли к моей хозяйственности, то ли из любви ко всем добротно сделанным вещам, как любой человек, занимающийся ручным трудом.

  Мы посмотрели друг на друга.

- Давай 3-хлитровку отложим, - предложил дедушка.

  За этим занятием нас застали соседи, тоже отложили, на случай, если мы с дедушкой останемся живы. Потом кто-то ещё, и так незаметно выливать стало нечего.

  Первый огурец мы съели на пару, не так страшно, как поодиночке.

Дедушка умер 12 апреля в День космонавтики, через два года, совсем не от огурцов, тогда их съели все. Со второй же банкой всё мешкали, было недосуг.

   Теперь ей 20 лет. Она по-прежнему стоит в подвале дедушкиного дома в деревне Малое Голубско,  Лядской волости, Псковской области, всё такая же прозрачная- «жалко вылить». Тётя Валя жива, в город не поехала.   

  А дедушки четвёртый год как нет, и не с кем пробовать 20-летней выдержки псковские огурцы.