16. Журнал 4. Сборник 16. Участники К-9 - Т-Ц

16. ЖУРНАЛ №4. СБОРНИК №16. УЧАСТНИКИ КОНКУРСА-9  ПО АЛФАВИТУ («Т»-«Ц»)

В этот Сборник включены произведения конкурсантов по алфавиту («Т»-«Ц»)
Всего 25 произведений.

СОДЕРЖАНИЕ

№ позиции/Автор (по алфавиту)/Ссылка

1. Валерий Таиров  http://proza.ru/2011/01/26/1736 («Военная тематика», в дальнейшем, «ВТ») - Основная номинация
2. Валерий Таиров  http://proza.ru/2016/01/23/473 («Гражданская тематика», в дальнейшем, «ГТ») - Основная номинация

3. Джули Тай  http://proza.ru/2020/05/14/2077 («ВТ») - Основная номинация
4. Джули Тай  http://proza.ru/2020/05/13/1214 («ГТ») - Основная номинация
5. Джули Тай  http://proza.ru/2020/05/10/1879 («ВТ») - Внеконкурсная номинация

6. Борис Тамарин http://proza.ru/2020/05/12/1517 («ВТ») - Основная номинация
7. Борис Тамарин  http://proza.ru/2020/05/24/1288 («ГТ») - Основная номинация
8. Борис Тамарин   http://proza.ru/2020/05/04/2272 («ВТ») - Внеконкурсная номинация

9. Татьяна 23  http://www.proza.ru/2020/05/09/703 («ВТ») - Основная номинация
10. Татьяна 23 http://www.proza.ru/2020/05/10/581 («ГТ») - Основная номинация

11. Нина Турицына  http://proza.ru/2010/03/03/474 («ВТ») - Внеконкурсная номинация

12. Рина Филатова  http://proza.ru/2020/03/23/1191 («ВТ») - Внеконкурсная номинация
13. Рина Филатова  http://proza.ru/2020/05/12/1305 («ГТ») - Внеконкурсная номинация

14. Фрегатт http://proza.ru/2014/05/07/1071 («ВТ») - Основная номинация
15. Фрегатт http://proza.ru/2020/05/14/1274 («ГТ») - Основная номинация
16. Фрегатт  http://proza.ru/2010/05/03/116 («ВТ») - Внеконкурсная номинация

17. Василий Храмцов  http://proza.ru/2014/05/16/1563 («ГТ») - Внеконкурсная номинация

18. Валентина Хрипунова http://proza.ru/2019/05/09/400 («ВТ») - Основная номинация
19. Валентина Хрипунова  http://proza.ru/2020/05/04/1888 («ГТ») - Основная номинация

20. Ирина Христюк  http://proza.ru/2020/05/09/1484 («ВТ») - Основная номинация
21. Ирина Христюк  http://proza.ru/2016/05/16/934 («ГТ») - Основная номинация
22. Ирина Христюк  http://proza.ru/2017/10/10/21 («ВТ») - Внеконкурсная номинация
23. Ирина Христюк  http://proza.ru/2018/03/06/70 («ГТ») - Внеконкурсная номинация

24. Нина Цыганкова  http://proza.ru/2020/05/29/1898 («ВТ») - Основная номинация
25. Нина Цыганкова http://proza.ru/2017/06/22/1753 («ВТ») - Внеконкурсная номинация

ПРОИЗВЕДЕНИЯ

№ позиции/Название/
Автор/
Награды/
Произведение

1. Рассказ блокадника
Валерий Таиров
Лауреат  в Основной номинации «ВТ»
Лауреат в Основной номинации «ГТ»
Победитель в номинации «Поэтические произведения» «ГТ»
Призёр  в номинации «Поэтические произведения» «ВТ»

………………………..  Ольге Берггольц

Я – ровесник блокады,
Это значит – войне:
Был рождён в Ленинграде
В сорок первой весне…

Лишь три месяца мирных,
И пошла круговерть:
В коммунальных квартирах –
Голод, холод и смерть!

Отбивался я криком,
Запелёнут до пят…
Рвался немец блиц-кригом
Взять Неву, Ленинград.

Рвались в стенах снаряды,
Бомбы – в стылой реке –
И казалось, что рядом,
Враг был невдалеке…

…В тишине думать лучше
 О простейших вещах –
Как господствовал Случай:
И казнил, и прощал!

Фронт держал оборону,
Дом от взрывов дрожал…
И висел в небе чёрном
Колбасой дирижабль…

Коммуналка, Фонтанка,
Мать – в больнице врачом…
Жизнь проехалась танком…
Хлеб… Ещё-то – о чем?

О невиданных бедах,
Разведённых мостах?
Нет важнее Победы,
Побеждающей страх!

Чем прогневались боги?
Или мы так плохи`?..
Вновь блокадные Ольги*
Я читаю стихи.

В память прошлое вбито,
Но вопрос не закрыт,
Что «Ничто не забыто,
И никто не забыт!..»

…Дальше многое было –
Не опишешь весь путь,
Если память забыла,
Можно сердцем всплакнуть.

Не положено плакать –
Лишь усталым глазам,
Отступленье атакой
Уготовано нам!..
……………………….
Я дожил… Что наградой?
- Позабыть о войне?
Позабыть о блокаде?
Не по силам то мне!

…Страшен стук метронома:
Как услышу опять –
Тянет выйти из дома, -
Скоро ль будут стрелять?

Был рождён в Ленинграде
В сорок первой весне,
Я – ровесник блокаде,
Это значит – войне…


* - Ольга Фёдоровна Берггольц – блокадная поэтесса
** - фото - своё (памятная доска О. Берггольц)
*** - см. также http://www.proza.ru/2011/06/21/1496

2. Блокада Ленинграда
Валерий Таиров
Лауреат  в Основной номинации «ВТ»
Лауреат в Основной номинации «ГТ»
Победитель в номинации «Поэтические произведения» «ГТ»
Призёр  в номинации «Поэтические произведения» «ВТ»
 
Выжить – цель и обычная участь,
 Чтоб пером нацарапать повесть,
 Как в одних умирала трусость,
 Как в других просыпалась совесть…
 
 Только выжить – всего-то и надо,
 Старый очень, неважно, иль молод…
 Им, блокадникам. жаль Ленинграда,
 Холод страшен был – внутренний холод!

 В сорок первом жизнь билась со смертью,
 Встав за грань и порог истощенья
 Тягой к жизни стегала, как плетью,
 У врагов не моля снисхожденья!...

 Умирали за Родину роты
 И не слышали сводок хвалебных.
 Умирали, ползли на работу
 Для победы и…карточек хлебных.

 * * *

  …Знал художник, поэт подворотен
 Город тёмный не виден из рая!
 На последнем из сотен полотен
 Рисовал город свой, умирая…
 
 Гневным стоном сирены завыли –
 В небе тучи стервятников снова!
 Как ладонями город прикрыли
 Тучи – словно молились покрову…

 Нет воды. Утром будет молитва,
 Шёпот тихий сухими губами –
 Лишь о будущем (каждый день – битва),
 О Победе своих над врагами.
 
 Нет вина на печальные тризны.
 Смерть привычна. Жестоки итоги -
 Жизнь ушла на Дороге их жизни,
 А другой не бывает дороги…

 …На Фонтанке лёд – стылая корка,
 Только чёрные пятна местами:
 Санки с трупом – везут их из морга
 Под слепыми от горя мостами.

 И не знает блокадная пресса,
 Кто в тех санках –блокадный подросток?
 А быть может, ушла поэтесса
 Или Мастер – упал, умер просто…

 Нет, не выжить, окопы не роя…
 Сколь героев в родимой отчизне?
 Жертвы мы, или, может, герои?
 Всё равно – каждый тянется к жизни!...

 …Метроном – звука точного сила,
 Пострашней поднебесного грома,
 И, когда бы меня ни спросили –
 Слышу, чувствую стук метронома!

 Не хотелось погибнуть нелепо,
 Быть убитым фашистским снарядом…
 Бомбы падают гулко и слепо -
 ДО СИХ ПОР, КАК МНЕ КАЖЕТСЯ, РЯДОМ!

 * * *
  Не бомбите меня! НЕ БОМБИТЕ!
 Говорят, что сегодня мой праздник?!
 Повезло…Вот он я – жив, смотрите!
 Я зовусь страшным словом – БЛОКАДНИК!

 Вспоминают блокадные дети,
 Зализавшие раны подранки.
 Вот и я вспоминаю дни эти –
 Берега лет военных Фонтанки!

 …Как мне вспомнить всё это хотелось:
 Всю блокадную, страшную повесть,
 Где в одних просыпалась смелость,
 А в других просыпалась совесть!

3. А звёзды, как маки
Джули Тай
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Номинант в Основной номинации «ГТ»

        - Ну, что? Всех своих цыплят проверила? Бегают?
        - Бегают. Только чёрный падает.
        - Не переживай! В обед зелени с яйцом дадим - поправится. А пока помоги мне немного! Бери вон кисточку, ведро. Я лопату возьму, сапку. Пойдём.
        - Тёть Нин, а мы куда? Ты же мне строго-настрого ходить за двор через заднюю калитку запретила. Там же овраг крутой.
       - Одной запретила, а со мной можно. Дело у нас с тобой важное есть! Тропинку видишь? Вот тихонько по ней и иди.
       - Тёть Нин, а что это там краснеет? Маки?
       - Рано ещё макам цвести. Звёзды это красные! Туда и идём: могилки там солдатские, прибраться на них нужно. Весна в этом году дождливая была, долго за калитку не выпускала. Заждались они уже. Всю зиму к ним не приходила, не разговаривала.
       - Тёть Нин, глянь - лисичка! Облезлая какая...
       - Весна же! Ну, здравствуй, подружка верная! Поздороваться пришла?
       - Ты, что её знаешь?
       - Каждый раз приходит на меня посмотреть. У неё видать нора недалеко. Во двор-то к нам она не суётся - собака порвёт, а сюда можно... Здесь все свои... Здравствуйте, братцы! Вот и снова весна пришла... Травы уж поднялись... Заскучали небось без человеческой речи: только ветер вам песни поёт. Что-то у тебя, Васечка, звёздочка пообтрепалась. Ничего, сейчас подкрасим. А у тебя тут земли нужно подсыпать. Не переживай, Ванюш, подсыпем. Я сегодня с помощником.
       - Тёть Нин, а откуда ты знаешь кто здесь похоронен? Ведь табличек на могилках нет! Ни фамилий, ни имён.
       - Ниоткуда! Безымянные эти могилы...
       - Почему же ты их называешь Ваней и Васей?
       - Возле этой могилки каждый год васильков много, а возле той барвинок сам прижился, смотри какой.
       - Тут две звёздочки, там дальше ещё три. Почему их рядом не похоронили?
       - Когда дойдёшь до следующих трёх, увидишь таких звёзд целую поляну. По-над этим оврагом их много. Здесь долго немцам не давали пройти, а потом у наших боеприпасы закончились. Подмога не подошла, а приказ был не отступать! Вот и не отступили... Где пуля или снаряд достали, там и лежат без фамилий и имён...
       -  Тихо так!
       - Здесь всегда тихо, только трава шумит. Даже птиц не слышно. Видать чувствуют, что покой солдатский нарушать нельзя. Ну, родимые, пойдём мы уже. Ещё ваших товарищей проведать надо. Поклон вам низкий! Спите мирно!

4. Та дорога меж ночью и днём
Джули Тай
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Номинант в Основной номинации «ГТ»

                «Ах, какого дружка потерял я в бою.
               И не сорок два года назад, а вчера,
               Среди гор и песков, где сжигает жара всё вокруг,
               Опаляя недетскую память мою. Слышишь, друг,
               Мой дружок! Мы взошли на некнижную ту высоту,
               Под которой ты лёг.
               Ах, какого дружка потерял я в бою!
               Мы всю жизнь любили читать о войне.
               Он не ведал никак, что вот выпадет мне под огнём
               Его тело тащить за валун на спине.
               Далека - тридцать метров, но как же была далека -
               Та дорога меж ночью и днём.
               Песок да камень.
               Печальный свет чужой луны над головами.
               Равняйсь на знамя!
               Прощай, мой брат!
               Отныне ты навеки с нами!
               Прости, что ты погиб, а я всего лишь ранен
               В горах Афгани, в Афганистане...»
                (А.Розенбаум)

       Я дома! Дома... Сижу на кровати... Это не командир орёт: «Под машины!»,  не снаряды рвутся... Гром за окном! Гром...
       Сестрёнка сжалась в комочек на своей кровати, глазёнками из угла глядит... Опять кричал... Испугалась... Не переживай, справлюсь! Выживу... Мне надо...
       Выживу! За них - за тех, кто там «погиб, а я всего лишь ранен»! Ранен... И Камаз с обрыва... Пусть мать думает, что шрам на ноге от штыря железного и что медали «За отвагу» всем дали! Ей не надо знать! Им всем не надо знать, что было там «в горах Афгани»... Душно! Мокрый весь...
       «Ах, какого дружка потерял я в бою! Мы всю жизнь любили читать о войне...» Порву кассету завтра! Выброшу! С ней не выжить! С ней в мозгу молотки стучат и сжать голову хочется... Деды гибли на войне: так за Родину, за детей! А вы?!.
       А вы... Мне за вас теперь три жизни прожить надо! Успеть всё что не успели! С Розенбаумом не получится... С Розенбаумом сердце на куски и водки хочется - душу залить, чтоб не стонала...
       Не переживай, сестрёнка, скоро уеду - будешь спать спокойно! Взяли таки в институт, хоть и завалили на экзамене. Знал, что правильно всё написал, не хотел на апелляцию идти - не привык выпрашивать! Из-за Коляна пошёл! Он мечтал выучиться, как вернёмся... Не смог... А Серёга в Грецию попасть хотел,  на богинь посмотреть... Смеялись тогда над ним... Мне за вас теперь много надо: и выучиться, и в Грецию, и дом построить, и детей штук пять... За всех!
       В горле пересохло... Заснуть бы теперь... Дотянуть до утра...
       Спи, сестрёнка! Выживу! Мне надо!

5. Надёжный тыл
Джули Тай
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Номинант в Основной номинации «ГТ»

       Катя бежала домой в слезах. Эти предатели большими горошинами катились по щекам и унять их не получалось. «Ну, как?! Как я буду им всем завтра смотреть в глаза? - причитала она. - О чём?! О чём я буду завтра рассказывать?»
       Разувшись наспех, бросив ранец в угол, Катя, как была в школьной форме, упала лицом на кровать и зарыдала. Она громко всхлипывала, хватая ртом воздух и глотая слезы.
       В комнату заглянула мама.
       - Катюш, ты чего? Обидел кто?
       - Нет... - еле выдавила из себя Катя.
       Мама бросила все дела на кухне, прошла в комнату и села на край кровати. Она гладила дочь по спине, пока та не перестала вздрагивать. Немного успокоившись, Катя встала. Она вытирала щёки своими белыми нарукавниками и боялась посмотреть матери в глаза.
       - Ну, что у нас за семья, а? У всех деды, как деды, - до Берлина дошли! А у нас?! - Катя снова разразилась потоком слёз.
       Ничего не понимая, мама пошла на кухню за стаканом воды. Отпивая большими глотками, Катя стала рассказывать:
       - Сегодня Колька Братищев пришёл в школу с дедом... Знаешь дед у него какой? У него вся грудь в орденах! До Берлина дошёл!.. Любовь Ильинишна пригласила его в класс, усадила нас за парты и мы... Мы, раскрыв рты, слушали и про пули, и про зенитки, и про фрицей... А потом... А потом Любовь Ильинишна сказала, что завтра каждый будет рассказывать про подвиги своих дедушек и бабушек... Вот о чём я буду завтра рассказывать? - Катя снова стала всхлипывать.
       Мама обняла дочку за плечи:
       - Пойдём на кухню. Я такой борщ сварила - пальчики оближешь! Да ещё пампушечки к нему с чесночком. Пообедаешь! А заодно я тебе про дедушек расскажу. Да и про бабушек тоже.
       Катя успокоилась, помыла руки, переоделась. На кухне аппетитно пахло борщом, а посреди стола стояла огромная миска чесночных пампушек. Мама сняла передник, села напротив Кати и, подперев рукой голову, стала любоваться, как та уплетает еду за обе щеки. Большая кружка киселя из вишнёвого варенья дополняла вкусный обед.
       Наевшись, Катя подняла глаза:
       - Мам...
       - Ну что ты так растроилась? Переживаешь, что твои деды не воевали на линии фронта?
       - Я очень их люблю, но...
       - А скажи, что самое важное для солдата?
       - Ну... быть храбрым... любить Родину...
       - Это да! Но как будет солдат воевать без надёжного тыла?
       Катя с удивлением посмотрела на мать.
       - Ну, с кого начнём? С моих родителей или с папиных?
       - С твоих!
       - С моих говоришь? Только давай приберём со стола.
       Когда стол был приведен в порядок, мама пошла в комнату. Вернулась она с конвертом, в котором лежали бережно завёрнутые в белую бумагу фотографии.
       - Вот, смотри! Это твои дедушка Витя и бабушка Шура. Сразу после войны поженились. Видишь, ни свадебного платья, ни костюмов модных... Не до того было!
       С фотографии на Катю смотрели молодые и очень серьёзные лица: без тени улыбки.
       - Дед Витя родился здесь - на Украине. Работал на заводе, доменные печи обслуживал. Когда война грянула, завод перевезли за Урал. И всех работников тоже. Думаешь не хотел он на фронт идти? Несколько раз сбегал... Возвращали! Танки из чего будут делать, если металла для них не будет? А в доменных печах не каждый понимает. Вот и дали ему бронь. А бабушка родилась на Урале. Всю войну она на заводском токарном станке гайки для танков делала. Росточком-то бабушка всего метр пятьдесят. Ей, что бы могла у станка стоять, специально сбитый ящик подставляли. Вот так всю войну они и трудились по четырнадцать-шестнадцать часов. Спали прямо у станков и печей между сменами...
       Катя взяла фотографию и долго вглядывалась в знакомые черты.
       - А это - ещё молодые твои дедушка Афанасий и бабушка Маня. Фотография тоже после войны сделана. Они старше моих родителей - у них до войны в семье уже двое детей было. Видишь, папа твой здесь совсем маленький. Жили они в портовом городе, на берегу Чёрного моря. Для немцев этот город был лакомым куском: грузовой и судоремонтный порт с одной стороны, нефтеперерабатывающий завод с другой. Твоему деду не надо было идти на линию фронта -  линия фронта была в городе. Завод, где работал твой дед, прямо под пулями и снарядами из нефти и салярку для танков гнал, и авиационное топливо. Бабушка твоя, вместе с другими женщинами, в горных лесах детей прятала. А когда немцы отступили, то женщины с детьми вернулись в город, стали раненым помогать. Было очень тяжело - город разбомбили почти полностью, судоремонтный завод и порт практически стёрли с лица земли. Это всё нужно было срочно восстанавливать, ведь порт остался единственным незахваченным на всём побережье. Все жители города помогали чем могли. И женщины, и дети.
       Катя с гордостью смотрела на разложенные старые фотографии. Знакомые глаза на них стали ярче. Они светились стойкостью и достоинством прошедших испытания людей.
       - Знаешь, Катюш, даже не знаю чей подвиг больше: людей идущих грудью на врага или тех,  кто поддерживает их в тылу. Мне кажется, что это даже сравнить нельзя! Нас бы не было ни без тех, ни без других...
       На следущее утро Катя в накрахмаленных нарукавничках, в белом фартуке и с бантами, гордо подняв голову, шла в школу. Теперь она знала, что дед Коли Братищева не дошёл бы до Берлина без её дедушек и бабушек.

6. Дуэль
Борис Тамарин
1 место в Основной номинации «ВТ»
Лауреат в Основной номинации «ГТ»
Возможность бесплатной публикации в Альманахе П.Лосева

       Лейтенант Отто Бергмайер всегда  хотел стать военным лётчиком. Мальчишкой, глядя на небо,  представлял, как будет подниматься  в  бескрайность, поражая оттуда врагов подобно Эрнсту и Теодору*.
       Сегодня, отправившись  на "свободную охоту" с напарником, был уверен -
доведёт личный счёт побед до ста. Осталось сбить два самолёта русских.
Тактика отработана -  внезапно  атаковать и уйти, не ввязываясь в длительный бой.
Углубившись на двадцать километров за линию фронта, обнаружили бомбардировщик, прикрываемый тремя истребителями. Всего...
Лучшей цели не найти!

       Атаковали с солнечной стороны, выскочив из облаков. Ведомый - истребители, связывая боем, а Отто длинной очередью прошил бомбардировщик. Тот неуклюже дёрнулся, задымил, полетев вниз.

- Одного сбил...  Зажимают!... - донеслось в наушниках.
Развернувшись, Отто  увидал  "мессершмидт" ,  на хвосте которого висели два "яка".

Крикнул: - Пикируй! - Но поздно.
Вспышка, горящий факел понёсся к земле.
- Чёрт! - выругался Отто,  увидав  самолёт прямо перед собой.
Форсаж, заход в хвост, очередь... Самолёт завалился, раскрылся парашют.
Есть сотня!

Где последний?

       Трассирующая очередь пронеслась слева, в метрах десяти. Отто инстиктивно увёл самолёт "бочкой"**, развернулся и понял, что противник делает то же самое.
- Придётся изменить принципам! Посмотрим, что умеешь, птенчик?
Отто считался одним из исскуснейших пилотов Люфтваффе. Сейчас  немного поиграет с  русским, затем отплатит за Гюнтера.

       Что этот не был "птенчиком" Отто понял  после первых манёвров. Петля, переворот, вираж, ранверсман, штопор**...  Русский отвечал адекватно, не давая преимущества.
Они кружили минут десять...
 
       Отто почувствовал уважение к противнику,  испытывая восторг, что наконец встретил достойного соперника, победить которого действительно почётно. Тот был настоящим асом! Может просто уйти?... Нет, до конца!
Наконец, они оказались друг против друга и неслись навстречу...
Поймав цель, Отто нажал гашетку. И почувствовал, что теряет управление машиной...

       Два купола раскрылись в небе...
Раздались выстрелы. Стрелял русский. Три выстрела мимо, следующий попал в купол парашюта, опять мимо...

       Они приземлились почти одновременно в сорока метрах один от другого.
Отто отстегнул карабины, достал "вальтер" и пополз к врагу. И услыхал стоны.
Осторожно приподнявшись, увидел смятый купол и неподвижную фигуру, лежащую на боку с неестественно вывернутой ногой.
Пистолет валялся в нескольких метрах...

- Не повезло тебе! - подумал Отто, резкой перебежкой оказавшись рядом.
Молодой парень его возраста приоткрыл глаза... В них читалось ненависть.
- Чего ждёшь, стреляй! Хоть одного отправил на тот свет. Жаль,  тебя не удалось, - зло произнёс он.

       Русский язык Отто знал. Выучил, когда в 1935году почти год прожил в СССР вместе с отцом, инженером, помогающим строить машиностроительный завод.
- ... Не буду, - вспоминая полузабытые слова, ответил Отто. - Я лётчик, а не убийца! Ты хороший пилот, ас! Для меня была честь сразиться с тобой. Но если ещё встретимся в воздухе, постараюсь сбить. Чем тебе помочь?

       Выражение лица изменилось...
- Ты тоже ас!... Ничем... Меня, наверное, скоро найдут, а тебе надо за линию фронта, к своим... А кто кого, посмотрим...
- Скажи, что сбил лейтенанта Бергмайера, у которого сто побед!
- Капитан Данилов!
- Запомню!...
 
       Отто отсалютовал, приложив пальцы к шлему и пошёл, не оглядываясь.
И спиной чувствовал провожающий взгляд...

       На второй день он вернулся в эскадрилью, а через неделю отправился на Западный фронт.

Они не встретились...

* -  немецкие асы Первой Мировой войны.
** - фигуры воздушного пилотажа.

7. Благословение Героя
Борис Тамарин
 1 место в Основной номинации «ВТ»
Лауреат в Основной номинации «ГТ»
Возможность бесплатной публикации в Альманахе П.Лосева            

         Три молодые женщины сидели в гостиничном ресторане, привлекая всеобщее внимание. Его тоже, особенно светловолосая. Несколько раз  поймал изучающий взгляд. Когда объявили белый танец, она подошла:
- Танцуете?

- С удовольствием!

... Стройное тело, чутко реагирующее на музыку и его движения...

- Могу я Вас похитить?
               

       К удивлению, она оказалась стеснительной и неопытной...

Когда  затихли, он спросил:
- Почему меня выбрала?

- Ты приезжий... Со здешними не хотела... Спасибо за все мои ощущения...

- Останешься?

- Нет, дома муж ждёт. Мы очень любим друг друга...
 
- ...?

- Вернулся два месяца назад героем, но инвалидом... Не может...
Говорит, ты молодая, здоровая, роди мне сына, чтобы род не угас. Отнекивалась, но сегодня буквально заставил с подругами пойти...

- Чтобы встретились. Удачно приехал...

- Надолго?

- Три дня. Придёшь завтра?

- Полвосьмого...
               
- Боже, как мне хорошо!...- Она засмеялась.

- Ты просто создана для ласки и любви!

- Муж хочет с тобой познакомиться. Очень просил. Во сколько завтра уезжаешь?  Можешь до этого?...

- Десятичасовым. К семи...
               
       Его встретил молодой мужчина в инвалидной коляске.

- Танюша, пойди на кухню, у нас мужской разговор будет...
               
- Похож на описание... Фронтовик?

- Капитан Дмитрий Донцов!

- Майор Тимофей Мельников! Ранило под Берлином... Осколочные... Лёгкое и позвоночник..., три месяца госпиталей... Дали Героя, только лучше бы посмертно...   Спасибо, что пришёл... Сколько тебе, женат?

- Двадцать шесть... Холостой... Инженер, здесь завод восстанавливаем...

- Хорошо... Капитан, мне немного осталось, максимум полгода... Женись на Танюше... Лучшей, любящей и верной не сыщешь...

- Неожиданно...

- Хочу, чтобы счастлива была... Я в людях не ошибаюсь. Ты достоин её любви... И она твоей... Ведь нравится?
      
- Не скрою...
               
- Мы поженились в 42-ом. Ей девятнадцать, мне двадцать четыре...
Через неделю призвали... Вернулся таким...

- Может восстановится здоровье...

- Капитан, понимаешь же, такое не восстанавливается...

Тимофей написал на листе, вложил в конверт, запечатал.

- Вскроешь, при разговоре с ней, если решишься... Если нет, сожги...
  Подумай над сказанным... Ты ей нравишься, аж глазки заблестели...               
 
- Подумаю... Мне пора... Приеду месяца через два, навещу. Держись, майор!               
      
       Дмитрий вернулся через четыре месяца. Завершив дела, вечером отправился по знакомому адресу.
Татьяна была в чёрном с округлившимся животом.

- Никак не получилось приехать раньше, извини...  Тимофей?

- Похоронили месяц назад...

- Соболезную... Мой? - показал на живот.

- Твои! Врач сказал - двойня...

Он почувствовал ликование и облегчение...

- Знаешь, о чём мы говорили тогда?

- Нет.
               
- Он хотел, чтобы женился на тебе... Я много думал, всё время помнил тебя...

- Я тоже помнила...

- Он сказал, если решусь, прочесть...

Дмитрий вскрыл конверт.

- "Благословляю вас! Любите и будьте счастливы! Одно прошу, родите мальчика, назовите именем моего отца, Василием."

- Он был прав, лучшей жены не найти. И ты мать моих детей!
Согласна пойти за меня?

Она подняла полные слёз глаза.

- Я любила его и буду любить тебя! Согласна!
   
       Они уехали через  неделю.

Татьяна родила двух мальчиков. Одного зарегистрировали Виктором Дмитриевичем Донцовым, другого - Василием Тимофеевичем Мельниковым.

       Они прожили долгую счастливую жизнь...

8. Испытание огнём и водой
Борис Тамарин
1 место в Основной номинации «ВТ»
Лауреат в Основной номинации «ГТ»
Возможность бесплатной публикации в Альманахе П.Лосева

В рассказе частично использована история моего дяди, который раненный попал в плен, но вскоре был освобождён и вернулся с войны, потеряв ногу.

                !941 год.  Георгий

       Он брёл по заледенелой дороге в колонне таких же, как сам, понурых и настороженных, не знающих, что будет с ними дальше. Единственное, что отличало его от многих, в нём не было страха.
 Терзала единственная мысль, как получилось, что попал в плен, и можно ли было избежать этой участи.
 
- Можно было, - ответил себе после некоторого раздумия. - Умерев!
Если не ранение, он остался бы в окопе. И тогда сейчас был бы или вместе с отступившей ротой, или мёртв.
Но умереть он мог и до того...   Немцы пошли в атаку, прикрываясь танками.  До них оставалось метров сто, когда взводный скомандовал, коверкая его фамилию:
- Рядовой Каландашвили ( не смог выговорить  Каландаришвили ), остановить танк! Две связки и вперёд!
- Есть! - даже с радостью ответил он и отложил ненужную теперь винтовку.
- Погоди, малец, не спеши! Ты молодой, тебе жить надо! - Это был сержант Николай Степанов,  которого все называли Дедом, сорокатрёхлетний учитель из  Сибири.
- Но Дед....
- Отставить!... Товарищ лейтенант, у меня лучше получится, я подорву танк! - Он забрал у Георгия связки, и пополз навстречу надвигающейся махине.  Когда до той оставалось метров двадцать, чуть приподнявшись, кинул сначала одну связку, затем вторую. И упав, замер, прошитый автоматной очередью, забирая себе участь Георгия...
 
       Ранение Георгий получил позже, когда они  выскочили в штыковую атаку. Сперва не понял, почему грудь чуть ниже правого плеча вдруг обожгло болью. Но когда ноги предательски подвернулись, и он увидел кровь на сверкающем белом снеге...
Фашистов отбросили без него.
Санитар обработал и наскоро перебинтовал рану.
- Пуля насквозь вроде прошла, но может  кость ключичная задета, - поставил диагноз. - Рукой двигать можешь? ... С трудом и болью, надо в санчасть!

       Раненных погрузили в кузов газика и отправили в тыл. Только в этой неразберихе разве поймёшь... Откуда им было знать, что немцы прорвали оборону и вклинились в бывшие позиции.  И дорога в тыл  была уже перерезана...
Тяжелораненных и не способных идти растреляли на месте. Остальных привели к месту сбора, где уже собралось человек сто пятьдесят.

      На следующее утро их выстроили в шеренги. Молодой обер-лейтенант, произнёс краткую речь о приверженности Германии международной конвенции и объявил всех военнопленными. Он понял сказанное до того, как переводчик унтер-офицер повторил сказанное на корявом русском. Потом обер-лейтенант прошёл вдоль шеренги. Почему-то остановился около него и внимательно  посмотрел. В какой-то момент их взгляды встретились...
- Ты кто? - спросил обер-лейтенант.
- Ме адамиани вар! Да шен? - ответил Георгий, когда унтер-офицер перевёл вопрос.
- ... Я не понял, это не русский... - запнулся переводчик под вопросительным взглядом командира.
- Я человек!  А ты? - перевёл сам Георгий на немецкий.
- Ты не русский? Откуда знаешь дойтч (немецкий язык)?
- Угадал, я грузин, как Сталин!  А немецкому хороший человек научил, немец. Ведь среди вас не все фашисты и убийцы.
- У тебя хорошее берлинское произношение. В Берлине был?
- Нет, это он жил в моём городе. И в отличие от вас, его любили и уважали...
- Ты не боишься, что  тебя расстреляют за дерзость?
- Боюсь! И мама плакать будет...  Но зная, что я умер как человек и мужчина...
Обер-лейтенант рассмеялся.
- Ты и так ранен... Нет, расстреливать тебя не стану. И вообще не люблю жестокость. Только, если вынужден...  - он прервал фразу и пошёл дальше.

       А затем их погнали.
Они шли  с короткими привалами и ночным отдыхом.
Ослабевших от голода и ран, не способных идти, пристреливали.  Георгий пока шёл.
На второй день от прохудившегося сапога на левой ноге отлетела подмётка и приходилось идти по холодному грунту ступнёй, обёрнутой в портянку. На привале оторвал от шинели воротник и приделал под портянку, чтобы немного согреть ногу. Вначале полегчало, но затем намокшая от налипшего и растаюшего снега повязка ещё больше морозила.  До такой степени, что он перестал чувствовать пальцы ног.
К тому же рана неустанной болью напоминала о себе. Он чувствовал, как убывают силы.
 
       Временами на себе ощущал изучающий взгляд обер-лейтенанта. Словно тот хотел проверить, когда же сломается и сдастся этот раненый пленный. Хотел проверить, насколько велика в нём гордость и жажда жизни...
Из коротких реплик конвойных, Георгий узнал, что  путь закончится завтра вечером. Их сдадут в наспех оборудованный концлагерь.
 
       Значит надо выдержать полтора дня... Всего полтора!  Но как это сделать, когда  каждый шаг даётся всё труднее. И не только ему.
В колонне постоянно происходили перемещения, более ослабевшие откатывались в конец, затем останавливались и падали. Одиночный выстрел или короткая очередь и их страданиям наступал конец.
Шеренга значительно поредела, сейчас их оставалось не более ста.

       И каждый трёхчасовый перегон сокращал количество на одного-двух человек.
Но почему-то был уверен, что для него всё кончится хорошо. Даже когда  бредущий рядом солдат в изнемозжении повалился на него:
- Всё, не могу больше, лучше смерть...  Сапоги мои забери, твои не годятся...
- Соберись, привал скоро... Я поддержу...
- Куда тебе... Сам еле... - Он оттолкнул руку, сделал шаг из колонны, сел на снег и начал снимать сапоги, не обращая внимания на крик конвоира.
- Не станавливаться! Вперёд, вперёд!

       Георгий ещё раз посмотрел в безжизненные глаза, подхватил протянутые сапоги и влился в хвост колонны. Через несколько секунд сзади раздалась короткая очередь...

                Юрген.

       Если бы два года назад, Юргену Хесслеру, одному из лучших студентов Баварского университета, сказали, что декабрь 1941 года  встретит в далёкой России,  он бы рассмеялся. Тем более на войне и в  военной форме.
В отличие от старшего брата, Клауса, который был ярым сторонником национал-социализма и Гитлера, Юрген был далёк от всего этого и интересовался гуманитарными науками. В основном, философией и психологией.
 
       Тогда, два года назад, развивая мысли некоторых предшественников, он написал реферат на тему добровольного рабства.  Под давлением каких факторов и в каких обстоятельствах человек теряет чувство собственного достоинства и превращается в раба.
Работу заметили и оценили, в ней нашли развитие идей Ницше и подтверждение арийской теории.
 
        Когда началось наступление на запад, Клаус, имеющий уже звание штурмбанфюрера СС, звал его к себе. Но Юрген вступил в армию только через год, по настоятельному требованию семьи.  Отлично проявив себя во Франции,  получил чин  лейтенанта. А недавно,  обер-лейтенанта.
Хоть его  тянуло назад, вновь заняться любимым делом, он был доволен, что участие в военной компании даёт много случаев изучения модели поведения человека в таком испытании, как война.

       Когда ему поручили командовать сопровождением военнопленных, сначала почувствовал себя оскорблённым, но затем понял, что это ещё одна возможность наблюдения за поведением людей в экстремальной ситуации.
- Доведёшь их и сдашь. Рейху нужны рабочие, - сказал командир. - Выполнишь приказ и через три дня вернёшься.
 
       Бесстрашие и самоотверженность русских  поразила Юргена. Если во Франции такие были единицы, то здесь многие дрались с отчаянием, смело идя на смерть. Даже  в колонне пленные поддерживали и ободряли друг друга.
Этих сложно будет победить и поработить!
Среди пленных  почему-то сразу выделил того смуглого раненного, наверное, из-за ненавидящего выражения тёмных глаз.

       Короткий диалог подтвердил его оценку. И теперь,  по ходу движения, наблюдал за ним из коляски мотоцикла, когда же истощится его гордость и воля, и он станет жалким рабом, просящим пощады и снисхождения.
Юрген видел, как трудно даётся тому каждый новый переход. Было заметно, что ранение очень беспокоит и отнимает много сил.
Но грузин всё ещё шёл...

       На последний ночлег вечером остановились в небольшой деревне.
Пленных загнали в здание церкви. Юрген расположился в пустой хате старосты.

- Приведи  пленного, с которым я говорил, - приказал он унтер-офицеру.
- Как тебя зовут? - спросил, когда пленный был доставлен.
- Георгий.
- А меня - Юрген. Рана беспокоит? Я прикажу, чтобы сменили повязку.
- Не надо,  не я один раненный.
- Тебе трудно стоять, садись. - Георгий сел.
- Ты сказал, что не русский.
- Да, я грузин. Есть такая республика за Кавказскими горами, Грузия.
Это родина Сталина! И моя!
- Скоро война окончится, и все будут под господством Великой Германии.
- Война не окончится скоро, и вы не победите!

Юрген засмеялся.
- Москва падёт через две-три недели.
- СССР - это не только Москва. Наполеон тоже вошёл в Москву, но потом позорно бежал.
- В этот раз будет иначе.
- Ошибаешься!
- Ты давно на фронте?
- Достаточно, чтобы убить многих!
- И сколько же?
- Не считал, но последних двоих перед ранением помню точно.
- Если я тебя отпущу, что станешь делать?
- Не отпустишь! Но если освобожусь, снова буду убивать!
- Интересный ты...  У вас все такие?
- Почти все. А кто не такой, тот урод!
- Расскажи о себе... Чем занимался до войны?
- Нечего рассказывать. А до войны учился в университете, на историческом факультете...
- Немецкому кто научил?
- У нас немец жил,  Фолькер Зееман, парикмахер. Он научил.
- Молодец, хорошо научил... Ладно, иди! Возьми шоколад, - Юрген показал на плитки, лежащие на столе.
- Нас покормили. Я не могу взять...
- Понимаю... Отоспись, завтра последний переход длинным будет.

- Гордый и бесстрашный, - подумал Юрген, оставшись один. - Тем любопытнее посмотреть на него завтра.

                Георгий.

       Пленных подняли в шесть утра.
- Быстрее, быстрее! - подгоняли конвоиры.
Их выстроили в три шеренги, пересчитали, и колонна отправилась в путь.
Георгию было плохо. Рана воспалилась, он чувствовал озноб. Мгновениями
жалел, что отказался от предложения обработать и перевязать рану. Но не мог принять помощь от врага. И левая нога беспокоила. Полученные сапоги были немного велики, но обмороженная ступня распухла и каждый шаг давался с трудом.  Другие видели его состояние. Идущий слева обнял его за талию.

- Давай дружок, давай!  Обопрись на меня, легче будет. Скоро дойдём...- подбадривал он, как мог.
Так они прошагали больше часа.
Вдруг, правая нога Георгия поскользнулась и он полетел на зеледенелый снег обочины, увлекая соседа. Острая боль пронзила грудную клетку, и на миг  потерял сознание.
- Встать! Встать быстро! - От громкого крика конвоира Георгий очнулся.
Сосед уже был на ногах и протягивал  руку.
- Всё... Оставь, не дойду я... - с трудом проговорил Георгий.
Конвоир подбежал к тому и грубо втолкнул в колонну. Затем повернулся к нему.
- Встать! - Видя, что упавший не двигается, передёрнул затвор автомата.

- Не стрелять! - Прозвучала команда.

Мотоцикл с обер-лейтенантом в коляске остановился в двух метрах от них.
Юрген рукой отослал солдата и подошёл к нему. И почему-то он улыбался...
- И сейчас ты меня убъешь... - насмешливо сказал Георгий.
- Не убью. Но ты должен идти. Я тебе дам десять минут, потом подвезу к остальным... Но дальше ты должен идти, - повторил Юрген.
- Мы стоим десять минут, - скомандовал он сидящему за рулём мотоцикла солдату. Затем повернулся к Георгию и протянул плитку шоколада.
- Возьми, тебе нужны силы. И выпей глоток. Это спирт. - Достал из кармана фляжку.
Георгий выпил  обжигающий гортань напиток и надорвал плитку. Почувствовал, как утихает боль и прибавляется сила.
- Тебе лучше? Ложись  на коляску передо мной, - сказал Юрген, посмотрев на часы. - Сейчас мы их догоним, - показал он на колонну в полукилометре, подходящую к опушке леса.
 
       Они почти настигли хвост, когда из леса раздались выстрелы и громкое  "Ура!". Георгий увидел бегущих к колонне красноармейцев. На опушку выкатили два артиллерийских орудия.  Перед мотоциклом взорвался снаряд, затем второй, почти рядом. Взрывная волна сбросила сидящего за рулём солдата и опрокинула мотоцикл.
Георгий увидел, как обер-лейтенант выбирается из коляски,  доставая из кобуры парабеллум. И услыхал затихающий свист снаряда. Понимая, что он разорвётся близко, инстиктивно повинуясь внезапному импульсу, сбил стоящего на одном колене немца и накрыл своим телом. Он почувствовал,  как спину обожгло несколько жал...

- Смотри-ка, живой! - донеслось до Георгия откуда-то издалека.
Он с трудом разлепил веки и увидел склонившиеся над ним незнакомые лица.
- А тот гад улизнул, - произнёс знакомый голос. - Ну что, братишка, не зря я тебя на себе тащил, значит, жить будешь... - это было последнее, что расслышал Георгий...

                Юрген.

       Юрген выжимал из мотора максимум.
- Он спас..., спас мне жизнь! - повторялась мысль. - По крайней мере избавил от позорного пленения!  Какая удача, что мотоцикл завёлся с первой же попытки. И то, что пули не задели. Рана только от осколка, поразившего предплечье, когда пленный грузин прикрыл своим телом. Оглушённый взрывом Юрген не сразу понял, что произошло. В первое мгновение  решил, что тот хочет убить его, лютого врага.
Бедняга, всё-таки этот день стал для него последним... Жаль... Было что-то в нём такое, что не могло не вызвать уважения. Такие сильные личности должны жить! Обидно, что он не был немцем...

       Левый рукав шинели набух от сочившейся из раны крови. Рука онемела. Ничего страшного, скоро он доедет до села, где расположена немецкая часть.
Но откуда появились эти русские? Ведь все вражеские части были окружены. Наверное, прорвались всё же. Он не выполнил задания, не довёл пленных до места назначения. Оставалось пройти километров пятнадцать... Удалось ли спастись кому-то ещё? Вероятно нет. Ещё до двадцати потерь... Война жестока....
А вот и село показалось, доехал...

- Герр обер-лейтенант, я обработал и перевязал рану. Она не опасна.
Но у Вас контузия! Вам надо в тыл, в госпиталь армии, - сообщил фельдшер.

В госпитале врач долго и придирчиво осмотрел Юргена.
- К сожалению, для Вас война закончилась. Серьёзно повреждены сухожилия левой руки. И контузия будет беспокоить. Но может со временем после операции всё восстановится. Не огорчайтесь, в Германии для Вас найдётся дело.

                1981 год.  Встреча.

       Самолёт приземлился в Венском аэропорту точно по расписанию.
- Добрый день, герр Хесслер! Мне поручено Вас встретить и отвезти в гостиницу, - приветствовал его давно знакомый сотрудник издательства. - Презентация Вашей новой книги завтра в одиннадцать. Все ждут с нетерпением. А в три часа лекция в университете. Сейчас возьмём багаж и поедем.
- Никакого багажа, всё необходимое здесь, - показал Юоген на сумку.
- Тогда прошу к авто.

       У выхода из здания Юрген увидел движущуюся навстречу небольшую группу. Его внимание привлёк седовласый смуглый мужчина, чуть прихрамывающий на левую ногу.
- Неужели?! Не может быть! Такого не может быть!
Мужчина тоже посмотрел на него. Юрген прочёл изумление на его лице.

       Они остановились в трёх шагах друг от друга.
- Георгий Давыдович, не останавливайтесь, пожалуйста, - произнёс один из группы.
- Георгий?!... - растерянно произнёс Юрген. - Глазам своим не верю, неужели ты жив...
- Здравствуй, Юрген! Жив, как видишь, но два осколка, которые должны были стать твоими,  до сих пор в себе ношу.
- Твой немецкий так же хорош, как тогда. Даже стал лучше! Но как я рад тебя видеть! Искренне рад! Часто вспоминал тебя и те три дня...
- Я тоже вспоминал...
- Георгий Давидович... - нетерпеливо прозвучал голос.
- Погодите, я знакомого встретил! - резко отреагировал Георгий. - Как ты, чем занимаешься?
- Меня тогда тоже осколком ранило. Комиссовали. После войны вернулся к своей любимой психологии. Книги пишу, лекции читаю. А ты?
- Я к истории вернулся, тоже книги пишу и лекции читаю. Здесь был на  конгрессе, посвящённом истории басков и их возможной связи с Кавказом.
- А я теперь знаю, где Грузия. Даже прилететь хотел, посмотреть.
- Так прилетай, буду рад видеть у себя.
- Тебя снова торопят, - обратил внимание Юрген. - Вот моя визитка и дай мне свою. Мы обязаны не потерять больше друг друга.
- Ты прав! Держи мою взамен.
- Я не успел сказать тогда, спасибо, что спас меня!
- И тебе спасибо, что меня  спас!

       Мужчины сделали по шагу вперёд и крепко обнялись. Они не знали, встретятся ли вновь, но каждый из них в душе искренне желал этого.

9. Ты мать не верь, что я погиб
Татьяна 23
2 место в Основной номинации «ГТ»
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Специальный приз №18 «Новые имена»
    
Я не бравирую героическими поступками своих родных, совершёнными
   в военное время. Трудно кого-либо выделить. Итог войны всех уровнял.
   Лиха тогда досталось всему народу нашей многострадальной Родины.

     Я пишу в тандеме со своим умом и сердцем, а фразы этой миниатюры,
   посвящённой  моим родственникам - это залпы, но залпы салюта в честь
   погибших воинов, в честь мужественного народа нашей страны !

     Эти строки, как залпы, которые будят воспоминания самих ветеранов и нас,
   знающих о войне по их рассказам.
           Я радостно салютую и говорю: "С Победой!"
                (это мой комментарий рассказа.)   
               
  - Богданов, ты написал письмо домой?
    Поторопись, почта вот- вот отправится.  Завтра будет некогда.

  - О чём писать в письме домой?
   
    Как будто жив здоров, дошёл до двадцатилетия.
    На всякий случай, родная  Василиса Егоровна,  молитесь за меня.
    Говорят - впереди большая битва.
    Да и понятно - Москва недалёко.
     Привет  родным...

    Глаза совсем слипаются, может удастся немного поспать.
   Рядом мужик  не спит, наверно вспоминает о жене и детях.
       А у меня ведь только - вы...

      Куда это они идут?  Ещё не время жать пшеницу.
      Зачем  цветы полевые рвут и песни напевают...
      Как хорошо на зелёном берегу  родной реки.
    Мама, ты почему уходишь?   Зачем цветы оставила лежать на пашне?..
    Не уходи, прости за всё.   Откуда песня?

  - О-о-ом.  Подъём!..

  -  Так это же не песня.  Приснится же такое...

    Давай с тобою, мама, я буду говорить.  Меня со всеми вместе к передовой
    везут.   Уж слышатся раскаты артиллерии.  Вокруг меня грохочут взрывы!
    Над головою вой снарядов и гул моторов самолётов.
    Вверху своё сражение.  Пока нам не до них...

      От взрывов перемешались земля и небо.  И ничего, что грохот взрывов
    и вой снарядов мешают нам с тобою говорить.
    Я только знаю - назад дороги нет.   Москва недалеко.

      Сквозь дым горящих танков и взлетающую землю вижу много наших самолётов.
    Они гудят, аж больно уши.  Как тыща пчёл на  пасеке в деревне.
    Я научился метать гранаты, три танка ими остановил.
    Они, всё прут, как тараканы...
    Но наши танки уже на подступе.   Прорвёмся!

      Мам, почему- то правая рука не поднимается.
    Не беспокойся - лёгкое ранение.  До свадьбы чьей нибудь, конечно заживёт.
    А я гранату брошу левой.
    Тогда, чтобы не промахнуться, надо танк поближе подпустить...

      Я знаю - день вокруг, но солнца не видать и небо в красных пятнах...
    Но ты, Егоровна, не бойся, то - не светопреставление.
    Это всего лишь кровь застит глаза мои.   Она же - красная.
     Не думай, мама, что я лежу и отдыхаю.
    Я просто думаю, как лёжа мне ещё помочь солдатам нашим.

     Как странно тихо.  Так летом - в лесу перед грозой.
    Не слышу взрывов, бесшумно пролязгали гусеницы наших танков, пробежали
    в атаке солдаты, наступая на меня.
    Вот танк по мне промчался, как простая телега с сеном.
    Не бойся, мама, мне не больно.

      Наверно думают, что я погиб.   Неправда, я - живой.
    Не плачь, родная, молись, как ты умеешь.
    Но только знай, что жив я...

      Я тут лежу на бурой от кровИ земле.
    Трава помялась от танков, пронесшихся в бою по ней и  мне.
    Их было много и я горжусь, что лёжа помог им мчаться без остановки
    на врага.      Не думай, мама, мне не больно...

      Я ещё не знаю, что у моей сестры родится дочь, а у неё когда- то
    будет внук, который  будет знать от бабушки и от тебя - родная мама,
    как я беседовал с тобой в последней битве у Поныри.
      Как мы сражались и оставались здесь лежать навечно...

      Он будет помнить обо мне, как дочка твоей дочери и внук твоей внучки.
          Их память  воскрешает меня и продлевает мою жизнь.
         Ведь человек до тех пор жив, когда о нём все помнят!

                Не думай, мама, я - живой!

10. Хлеб с лебедой дороже белого
Татьяна 23
 2 место в Основной номинации «ГТ»
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Специальный приз №18 «Новые имена»

В этом рассказе, отображённые жизненные факты моих
  родных, не кажутся чем то особенным.
  Они просто эхо военных лет.    

         Во время войны на селе, даже не в оккупации, жили по-разному.
  Ведь урожай, собранный в основном женскими руками, отправляли к линии
  фронта.
    Голодно было особенно зимой и в начале весны.  Летом спасал подножный
  корм. Вот его и запасали: что-то мочили, сушили впрок.
    Одной такой выручалочкой была лебеда.  Для них она была съедобной.
  Из неё делали порошок, который добавляли  к остаткам подобия муки и пекли
  хлеб.
    И на израненных войной просторах нашей, многострадальной Родины, были те,
  кто даже такому хлебу были рады...

  - Мама, почему хлеб тёмный и горький? -спрашивала семилетняя, худенькая
    дочурка, запивая кипятком кусочек хлеба.

  - Это от слёз моих, детка.

  - Нет, мама. Я знаю - слёзы солёные.
    А когда я вырасту, буду печь хлеб из белой-белой муки.

  - Я надеюсь, у тебя всё получится.- подбадривала дочку мать.

                Закончилась война.
    Семилетняя девочка выросла, но горечь хлеба и материнских слёз оставили
  неизгладимое впечатление в юной, выстрадавшей душе девочки, вынесшей
  через горький опыт светлую мечту о вкусном хлебе.
              Повзрослевшая девочка  стала хорошим пекарем.
         Она пекла разный хлеб, но особенно ей нравился белый.

    Любовь и мечта быть пекарем передалась и её дочери,  ставшей в своё время
  кондитером.
    И мы совсем не удивляемся, когда по праздникам, обязательно на День Победы
  и в родительский вторник,  тётя Маша  угощает просто так соседей и желающих
  отведать её стряпню.

    В этот день повсюду висят красные транспаранты и флаги, напоминающие
  знаменательную дату многонациональной страны!
  И у нас во дворе красуется яркий плакат с нарисованной датой и цветами.
    Но ещё большее праздничное настроение придаёт хлебосольная тётя Маша,
  угощающая своей выпечкой.

     Обычно на её мельхиоровом блюде разложен большой, сладкий пирог,
  порезанный на кусочки, булочки с удивительной начинкой и пирожные.
     И всегда по краю блюда лежали кусочки янтарного сыра на шпажках.
  Она обязательно предлагала его к булочкам.

  - Тётя Маша, как вкусно!

  - Мария Фёдоровна, вы - кондитер и любите свою профессию.
    Но почему вы с хорошей фигурой?

  - Да, я люблю свою профессию.  Хотите спросить- почему я не толстая?

    Потому что знаю, мои хорошие, хлеб - всему голова!
    Но как бы не был сладок пирог, надо всегда помнить,
    что наши слёзы имеют солоноватый вкус...

11. Дети Багеровского подземелья
Нина Турицына

опубликовано в ж."Юность"  http://www.unost.org/7-8.2010.swf               
               
                Нелли Ивановне Ковбасе,
                одной из 137 детей подземных каменоломен «Шахты-Багерово I»,
                члену Союза бывших узников-жертв фашизма,
                с преклонением за подвиг и благодарностью за воспоминания,
                Валерию Петровичу Барабашу,
                прототипу главного героя
               
  Редактор – плотный мужчина лет 35-ти в хорошо сшитом костюме и тщательно подобранном галстуке – чуть брезгливо протянул мне мою рукопись:
- Я прочитал. Не подходит.
Как будто туфли в магазине примерял. Где  ему, бедолаге, жмет или, наоборот, хлябает?
- А что именно, можно узнать?
- Не именно, а вообще: тема - война.  А война давно кончилась. И  тема  эта  уже исчерпана.   
 Молодой еще, и на должности этой, наверно, недавно, а лицо уже успело приобрести  типичное чиновничье выражение вежливого равнодушия. Как они быстро этому научаются!
  Я взял рукопись и пошел домой, в пустоту и одиночество. Там меня ждет только Муська – средних размеров серенькая кошка – тихое деликатное создание, не пристающее с расспросами и  советами. За семь  прошедших лет мы и так научились понимать друг друга, без слов.
 Как только я вытащил рукопись и положил на стол, Муська немедленно взгромоздилась на нее.
- Ну вот, - сказал я ей, - хоть тебе пригодилась.
 Последние солдаты Великой войны  еще доживают где-то свои последние дни.  Мы, дети  войны, тоже стали  уже стариками. Мы - последние, кто видел войну своими глазами,  кто пережил ее на своей шкуре.  Мы – последние, кто носит ее в своей памяти.
  Я пошел в школу после войны. Никто не знал, сколько мне лет. Может, семь. Может, шесть. А может, и все восемь.
 Я и до сих пор не знаю свой возраст. Да если б только это! Я не знаю,  кто мой отец. Я не помню, какая она, моя мама.  После войны, когда беженцы возвращались на родные пепелища, я бегал каждый вечер на дорогу и смотрел, смотрел… Они шли, нагруженные котомками с бедным скарбом. За юбки держались изможденные дети. На что я надеялся тогда? Ведь я  не знал, как выглядит моя мама, как ее зовут, у меня не было ничего – ни фотографии, ни ладанки, ни крестика, ни даже пуговицы от ее платья. Как я надеялся ее узнать, если бы она прошла мимо? Об этом я почему-то не думал. Просто стоял и  смотрел, пока  вечер не опускался на горы. А ночью плакал в подушку: почему меня никто не ищет, почему я никому не нужен?
 В начальной школе мы читали повесть Короленко «Дети подземелья».
Учительница подробно объясняла, как тяжело было Валеку и Марусе, как их угнетали проклятые паны и всякие там богачи. Как любой советский ребенок,  я, конечно, сочувствовал бедным, притесняемым буржуинами детям, но невольно сравнивал и тогда, еще в школе, пытался понять, кому было тяжелее.
Валек  и Маруся могли гулять по окраинам городка, они знали, что никто их не расстреляет,  у них была вода, они могли дышать, свободно  выходить на  поверхность  и подставлять лицо ветру и солнцу.
Они знали, как зовут их отца. Только их отец, пан Тыбурций, был бедным, очень бедным.
Первая оккупация Керчи, начавшись в середине ноября 1941, была снята под новый 1942 год.
Фашисты продержалась всего полтора месяца.
Город снова трудился, но уже для своих, для родины.
Металлургический завод имени Войкова был разрушен весь, но и в разрушенных цехах, где не было крыши и даже стен, на  январском холоде под ледяным ветром, рабочие трудились круглые сутки, из ворот завода шли на фронт огнеметы, гранаты, железные блиндажные печи, ложи к автоматам и винтовкам.
За два месяца заводские мастерские дали армии 50 орудий и минометов, 50 танков и тягачей.
 Три наши армии были сосредоточены на Керченском полуострове, протяженность фронта составляла всего 18-20 километров, но немцы разгромили эти армии в считанные дни. Вслед за Керчью последовало падение Севастополя в июле 1942.
 Это была страшная катастрофа, тем более страшная, что наступила она после эйфории наших первых побед: разгрома фашистов под Москвой, освобождения Тихвина и Ростова, после Керченско-Феодосийского десанта, давшего надежду на освобождение Крыма.
  Утром 8 мая 1942 года 11-ая армия Манштейна перешла в наступление. Операция носила  издевательское название  «Охота на дроф».
  72-я  Кубанская кавалерийская дивизия сдерживала натиск ста фашистских танков.
 Наступление врага было столь стремительным,  что утром фашисты еще были в пригороде, а в полдень на главную площадь ворвались их моторизованные полчища. Кто выжил, помнит, как сутками гудело над городом небо, как надвигались лавины танков, как, укрываясь от бомбежек, прятались в штольнях старики, женщины, дети.
На металлургическом заводе имени Войкова скрывались под рельсами наши красноармейцы, раненые и те, кто не смог выбраться из горящего котла, в который превратилась Керчь.
Город пылал. Народ бежал к переправе. Кавказский берег виден, до него всего несколько километров пролива! Но каких километров!
Переправа красна от крови. Катера подходили к причалам кормой и даже не заводили концы, чтобы сразу же отчалить, а на палубу тотчас врывался поток людей.
Кто-то пытался наводить порядок, но какое там! Сминали и смели бы любого.
 Падали в воду с бортов,  рисковали  перевернуть  переполненные суденышки.
 На переправе утонул пароход «Рот Фронт».
В небе - тучи самолетов Рихтгофена, и прямо в толпе рвутся мины и снаряды.
Тех, кто плывут сами, сносит течением как раз к тому месту, где их  уже поджидают пулеметы передовых немецких частей.
На плотах переправляли на Кубань раненых, отступающие войска, тыловые службы. Их прикрывал женский авиаполк, базировавшийся в Темрюке.
Разбило взрывом инкассаторскую машину, но никто не нагнулся, чтобы подобрать с дороги, устланной купюрами, хоть одну бумажку. Вокруг грохотали взрывы, вода кипела от пуль. Раненые, женщины, дети скопились на берегу. Транспорты отплывали перегруженные,  а толпа, казалось, не убывала. С мерзким завыванием кружили, как  хищные ястребы, самолеты с черными крестами, целились в беззащитных людей, пролетали так низко, что были видны нагло хохочущие пилоты.
В разбомбленных транспортах люди хватались за бревна, доски, тогда бездушные  машины из железа с сидящими в них бездушными  машинами, сделанными  из плоти и крови, снижались и расстреливали плывущих в упор.
На бревне плыл раненый. Рядом  в воду снесло дивчину, и она гребла в сильном течении пролива, выбиваясь из сил. Раненый крикнул ей:
- Держись!
Она уцепилась, и оба погрузились на минуту под воду. Вдвоем  на бревнышке не доплыть – тяжело.
И тогда он медленно разжал руки.
- Нет! – крикнула ему девушка.
А он еще успел ей сказать:
- Плыви. Мне все равно не выжить. Я ранен тяжело.
Когда она оглянулась через несколько гребков – его уже было не видно…
120 тысяч переправились на тот берег.
250 тысяч пленных  –  этих несчастнейших из несчастных – остались на этом.
На нашем плацдарме погибли восемь генералов Красной армии.
 Говорят (комментарии к военным дневникам Константина Симонова), что когда Лев Мехлис, член военсовета, державший себя, однако,  как личный представитель Главнокомандующего, явился после этой страшной катастрофы, виновником которой в большой мере был сам, наряду с командующими фронтом слабым безвольным Козловым, неспособным руководить Куликом,  с докладом в Кремль, Сталин встретил его единственной фразой:
- Будьте вы прокляты!
и не пожелал слушать никаких оправданий.
Да и какие могли быть оправдания! Бездарный, но одержимый «административным восторгом» Мехлис пресекал любую инициативу, держа все под личным контролем, который, однако, не простирался далее примитивных зубрежек устава, проверки городских библиотек на предмет наличия в них партпостановлений  и выпуска армейских стенгазет. Он запрещал рыть окопы - для него это было признаком  паники! Он выдвинул тезис: Каждый, кто попал в плен -  предатель. ( Позорная формула, - как охарактеризовал ее потом Жуков, - выражающая недоверие к солдатам и офицерам).
С окровавленным лбом, который он запретил перевязывать, чтоб все видели, что он, командир, тоже побывал под огнем, тоже ранен; в грязной одежде, которую он нарочно не менял, чтоб все помнили, что несколько дней назад  он лично помогал вытаскивать машину из кювета, - он являл собою воплощение советской показухи. Но что это меняло!
  Противник завладел городом. Как поначалу верил народ, что -  ненадолго.
А оказалось –  на длиннейшие два года…
Фашисты вывесили свои приказы:
« Всем зарегистрироваться – поставить в паспорт особую отметку комендатуры.
Переписать всю живность до последней курицы. Кто посмеет сам съесть – карается расстрелом.
Сдать все запасы муки и зерна. Несдавшие – тоже караются расстрелом.
Сдать все имеющиеся ценности.
Сдать все оружие».
Молодым – повестки:  «Явиться в комендатуру. Отправят рыть окопы».
Деньги должны были обменять на оккупационные марки.
100 рублей меняли на 10 оккупационных марок.
Один стакан муки стоил 5 оккупационных марок, хлеб – 10 марок, пирожок – 1 марку, тапки – 1 литр молока.
Настоящего голода все же в Керчи не было: выручала рыба – песчанка, бычок, хамса, - много ее тогда еще было в море. А  в погребах  рыбацких домов –  в Капканах  до сих сохранились во дворах такие  погреба, их не сразу найдешь, не сразу заметишь -  стояли огромные чаны с соленой рыбой: запасы на годы вперед.
  Оккупантов ненавидели, но не унижались перед ними.
Все унижения еще  впереди! Порой - на  всю жизнь.
  Женщин заставляли обстирывать немецких солдат, мыть им полы и убирать.
 И вот сын такой прачки, двенадцатилетний пацан – папироска в зубах, оставшиеся от отца портки, дважды обернутые вокруг  тощих чресл, подпоясанные какой-то веревкой; на плечах – надетая на голое тело старушечья кофта – с независимым видом стоит возле немецкой солдатской кухни, одна нога выставлена  вперед и носок  ее отбивает подобие чечетки; стоит и ждет, когда всем солдатам наполнят котелки, а потом   громко просит:
 - Фриц! Дай супу! Моя мать тебе вошкает!
И показывает руками, как она стирает солдатское белье (от waschen – стирать). И добивается-таки  своего!
  Боролись как могли. Пусть те, кто пытается нынче принизить  даже воспетый двумя советскими классиками подвиг молодогвардейцев, представят себе, каково это – выкрасть в немецкой комендатуре листы чистой бумаги, написать них антифашистские листовки и развесить их под носом у оккупантов. А потом организовать нечто вроде крохотной типографии: вырезать шрифт из резины и делать оттиски с этих листовок, которые развозили даже по окрестным селам, где меняли вещи на хлеб. Была подпольная группа   Павла Толстых, помогавшая партизанам. А на чердаке старого сарая по Садовой улице работала наша радистка-разведчица с позывным «Тоня», Евгения Дудник, передававшая сведения о расположении войск противника в Керчи и окрестностях. Потом ее схватили фашисты…
Подполье начиналось с родовых кланов: знали, кому можно доверять.
Первые работы подпольщиков были – устраивать побеги красноармейцев из лагерей для военнопленных. Помочь  убежать – только начало. Надо их переодеть в гражданскую одежду, их надо кормить, добыть им документы в комендатуре, переправлять, спасая от угона, от родича к родичу, лечить, если ранен или заболел.
Сумей придать лицу наивное  и даже глуповатое выражение, а своим действиям – самое простое объяснение. И не отступайся от него даже под допросом.  Именно так и прикатили  девчонки с 3-го Самостроя целую бочку хамсы красноармейцам на Войковский завод.
Мать Нелли шила, и хотя квартира ее была явочной, об этом пока не догадались полицаи.
Они ходили с белыми повязками на рукаве, им разрешалось проходить через посты. Фашисты уже второе лето загорали на крымском солнце – ходили голые, в одних трусах, как на курорт приехали. А наши с мая до октября 1942 - в Аджимушкайских катакомбах.
Больше «повезло» тем, у кого стояли солдаты-румыны, они были не такие злобные, иногда подкидывали из своего пайка. Но и из этих, «добрых», молодой солдат-румын одну из наших девчонок  избил прикладом так, что она на всю жизнь оглохла на одно ухо. Не угодила ему – сапоги плохо почистила.
Гражданское население оккупантам не нужно. Ну, обстирывают, моют полы,
но ведь только и ждут прихода своих, помогают партизанским отрядам, укрывшимся в  разных каменоломнях, а партизан фашисты ненавидели и были к ним беспощадней, чем к бойцам Красной армии: армии по статусу положено воевать.
Отправить их в Германию – пусть трудятся на великий рейх. Там им удрать будет некуда, кругом – чужая страна.
Начали угонять жителей из прибрежной фронтовой полосы вглубь Крыма. Врали: чтобы убрать население от линии боев. На деле: боялись «пятой колонны». Нашим  этот угон  грозил самым худшим – отправкой на германскую каторгу.
Партизаны уже и в первую оккупацию  тайно готовили свои базы в Аджимушкайских и Старокарантинских каменоломнях.
А фашисты вывешивали объявления. Вот подлинное:
« Опасность действия партизан!
Хождение по этой дороге строго воспешается!
Лица, застигнутые на дороге не населенного пункта и в близи ее без разрешения немецкого правления будуть расстреляны!»
А в октябре 1943 начали просачиваться сведения, что скоро, совсем скоро придут наши с десантом. Сведения, хоть и тайные, были правильными. Эльтигенский десант начался
1 ноября, с высадки командного состава десанта.
 22 октября 1943 зашли в каменоломни Багерова 850 человек, со всеми семьями, с детьми, со скарбом домашним, даже скот пригнали. Думали, неделя – и все! Освобождение! Зайти должен был только партизанский отряд, но все население устремилось туда же, в скалу!
Командиры решили: не гнать гражданских – все ли смогут под пытками не выдать  местонахождение партизан?
В каменоломнях добывали, где -  до самого начала  войны, а где  - когда-то давно -  камень-бут для строительства. Говорят, что по сети этих подземных ходов можно выйти из Керчи  аж в Феодосии, расположенной за 80 километров!
Каменоломни – это каменный мешок, холод, мрак и ни капли воды, но при этом сразу тебя охватывает промозглая сырость, и уже не отпускает – привыкнуть к ней нельзя. Над головой – 50 метров породы.  Скалы (местное название каменоломен) таковы: потухнет свеча или фонарь – все, ты заблудишься, а потом погибнешь.
 Что я помню из того времени?
  Я чувствовал, что в моей жизни случилось что-то страшное, что так не должно быть.
А как – должно? Слишком  мало я прожил на белом свете, слишком мало понимал.
Каким должно было быть настоящее детство – этого я не знаю и не узнаю никогда.
У меня в детстве были  - полукруглые своды, нависшие над головой, образующие подобие каморки, а в эти своды вставлены  трубочки. Как теперь догадываюсь, по ним
собирали воду.  Только по этим трубкам я и смог установить, где, в какой каменоломне я сидел. Расспрашивал экскурсоводов в Аджимушкае, когда был там после  войны.
  Командиром нашим был  Степан Григорьевич Паринов, начальником  штаба -  Леонид Максимович Рогозин и начальником политотдела Иван Семенович Белов, они  организовывали жизнь подпольного гарнизона. Поставили часовых, охрану на запас воды и продуктов. Продуктов должно  было хватить на один месяц. А пробыли – четыре. Живыми вышли  85 человек.
Были назначены дневальные, повара. Вели учет продовольствия. При свете карбидных ламп стали составлять списки людей по семьям, каждая семья могла занять себе отдельный отсек. Спали на бутаках – из камня сделанное ложе.
Вели дневник по часам: во мраке подземелья нет  ни дня, ни ночи. Потом, когда немцы забрасывали нам свои листовки, писали и на обороте этих бумажек. О том, чтобы сдаться, тогда и не помышляли. Плен – тоже смерть, только позорная.
 Поначалу делались  вылазки  в ближайшие  деревни за продуктами. Наверно, так я и потерял своих родителей.  Помню, что были мы родом из деревни Джейлав. До войны жили в ней украинцы, татары. Помню деда с деревянной ногой. Наверно, я  был все же очень мал, не пяти, а, может быть, только трех лет, потому что не знаю  ни имен родителей, ни нашей фамилии.  Я значился в списке гражданского населения шахты как «одиночка».
  На входе поставили посты.  Туда сунулись было два немца с собаками. Одного застрелили, другого взяли в плен – для сотрудничества и пропаганды. Но этот Отто Альберс  оказался ярым фашистом. Долго держать его партизаны не могли – это лишнее питание и лишняя охрана. Пришлось через какое-то время его расстрелять. Он долго не падал, и среди нас, детей, пошли страшные слухи, что он ходит по штольням в темноте. Мы называли его «Шкелет» и очень боялись.
 Спорили ученые о самозарождении жизни. У нас, если б такой спор и возник, имел бы он не философский, не научный, а сугубо практический интерес: откуда в пустоте подземелья появилось столько вшей? Они ползали везде: по головам, по одежде, а потом и по столам. К ним привыкли так, что если б они вдруг исчезли – то все бы удивились: как будто чего-то привычного не хватает. Мы недоедали – еды почти не было, повар варила баланду из расчета 150 граммов засыпки на человека, а заплесневелый сухарик могли тянуть неделю, не мылись – воды не было даже для питья вдоволь, не раздевались – в холоде подземелий нужно беречь каждую калорию тепла, а они плодились  и плодились.   
Партизаны ждали десанта, чтоб ударить в тыл врага. Сталин сказал 1 мая 1942:«Надо добиться, чтобы 1942 год стал годом разгрома немецко-фашистских войск».
 А теперь кончался уже 1943…
В день Великой Октябрьской революции, 7 ноября, партизанские командиры провели митинг. Все верили, что победа будет за нами. Только когда?
- Когда ж откроют второй фронт?
- Английская и американская болтовня прямо возмущает, народ там слишком малограмотный, привыкли загребать жар чужими руками.
 Проводили и политзанятия, и просто читали книжки, кто какие из дому прихватил.
Говорят: А, все у вас политзанятия, все было по указке, никакой свободы.
Но – не было и мародерства, не было и паники –  этих  страшнейших врагов, и не только на войне. Война – та же жизнь, только в ускоренном темпе. А голод проверяет людей самой безжалостной проверкой. Голод и жажда.
 Главный вопрос был: вода. Как ее ни береги, не хватит. Значит, надо рыть колодец.  Но как истощенным больным людям долбить горную породу? Решили – взрывом авиабомбы.
Ура! Добрались до воды! Но - потом колодец завалился.
 Еще можно было – после дождя собирать сочившуюся по каплям влагу, сосать влажный камень. Ну и рожи у нас были- все черные, только посредине белый от известки нос торчит. Всего в 50 метрах от лаза в каменоломню был на улице колодец. Фашисты знали, что попытки добраться до него – будут. Сидели их снайперы, фонарями ночью освещали, не подберешься. И тогда шла бригада смертников, в расчете, что всех фашисты не успеют перестрелять – и добывала по цепочке ведро воды. Ведро воды ценою жизни десятка героев – добровольцев!
Нам бросали листовки, кричали в рупор:
- Рус! Выходи! Партизанен! Выходи!
Но никто не дезертировал, и тогда нас стали выкуривать как хорьков из нор. Запускали нагнетательные машины, и заползала в подземелье черно-коричневая лавина зловещего газа. Свет ламп в ней тускнел, было ничего не видно в нескольких шагах. Дым хлора и фосгена ел глотки, застилал глаза. Сколько народу погибло, харкали кровью, кто и выжил – болезнь легких на всю жизнь.
 Потом у фашистов был обеденный перерыв. Они жрали – с наших же огородов, резали нашу же скотину - и после сытного обеда спали. А вечером снова нагнетали газы. И так – каждый день, с немецкой пунктуальностью.
Больные истощенные люди таскали камни, чтоб замуровать стены и сделать себе газоубежища. Работала даже беременная – родила через три дня. Ее новорожденную дочку я встретил полстолетия спустя. Как она выжила? У матери совсем не было молока, и ей давали размоченный в кашицу хлеб, заворачивая его в тряпочку. Раннее детство ее прошло в немецком концлагере. Отец-партизан погиб, успев наказать перед гибелью:
 - Если будет девочка – назови Любой.
 Писалось в протоколах –дневниках: «Серьезных болезней пока нет. Только дизентерия и туберкулез. Тифа нет. Если он начнется – выкосит всех».
 Помню, как зарезали последнюю корову. Это был скелет, обтянутый шкурой, с огромными печальными глазами. Когда она поняла, что ее сейчас убьют, она заплакала – две огромные слезы выкатились у нее из глаз. Она не пыталась вырваться, сопротивляться, она дала себя убить тихо, может быть, освободясь, наконец, от мук. Тушу взвесили. В ней было 145 килограммов ( когда коровий вес -  все 600). В ней ели все – от шкуры до копыт. Откапывали закопанные  - в хорошие-то времена первых недель подземной жизни-  трупы лошадей, вываривали плесень и вонь, и тоже съедали.
Наши командиры, те, кто закончил военные училища, иногда садились и толковали:
- Во всей военной, да и человеческой истории не было такой жестокости, как у этих фашистов. Ледовое побоище – вышли два войска, кто сильнее. То же – хоть Полтавская битва. А турки даже Петра выпустили за выкуп!
 - А им, вишь, Гитлер сказал, что мы все – не люди, а скот рабочий, работать на них должны.
-  И со скотом крестьянин так никогда не обращается. У детей в Харькове в их фашистском «детдоме» кровь высасывали шприцами для своих солдат.
  Еды все меньше. Дрова достают под пулеметным огнем.  Приказ №18 от 11.01. 44: « В связи с сокращением работ на кухне оставить поваром одну Ковбасу». Другую повариху уволили за кражу, она пыталась унести в мешке пшеницу.  Трибунал был даже над своим же членом Штаба, но протокол его потом уничтожили.
Самым истощенным разрешили выйти из шахт. Это было гражданское население – бабы с детьми. Фашисты отобрали у них узелки со скудной едой, одежонку – и загнали прикладами обратно в шахту.
В разведке погибла Силина. Никто не брал ее вещей самовольно, была составлена опись ее имущества. Подорвался на мине хирург Шалва Иванович Джанулидзе, у него началась гангрена. Он ампутировал сам себе ногу без наркоза.
И этим людям – героям! - потом ставили в паспортах специальную литеру, что побывал в оккупации, а кто из лагерей сумел вернуться живым -  в наши лагеря, «искупать вину»!
Остались дневники партизанского отряда.
«18 января продукты кончились все. Постовые едва стоят на ногах.
23 января – окружены со всех сторон немцами. Света нет. Дров нет. Воды нет. Еды нет.
26 января постовые не могут стоять на ногах. Сил нет совсем.»
28 января начали выходить тайно, но фашисты караулили все выходы, и, загоняя людей обратно под землю, требовали Штаб отряда для расправы.
1 февраля. Совет комсостава и партийной группы решил перейти линию фронта. В запасе отряда – 9 стволов, 1 автомат, 30 патронов. Гражданским – постановление Штаба: всем  выйти к немцам и  говорить, что партизан в шахте не было. Может, так еще спасутся.
 Паринов, командир отряда, уроженец Воронежской области деревни Париново, в 1939  прибыл строить военный аэродром в Багерово (теперь, последние 15 лет, никакого аэродрома уже нет), завел семью: была жена Вера и ребенок маленький.
 29 февраля он вышел с остатками отряда и сразу был схвачен. Ему придумали особую казнь – разорвали конями и бросили в шахту.
Был дезертир – 25-летний военнопленный Паклин. В свое время мать Нелли ему устраивала побег из лагеря. Он выдавал людей по личной неприязни: кто ему не дал есть, пить, отказал когда-то в интиме. Но про спасшую его твердо сказал:
- Среди партизан такую не знаю.
И партийных командиров отряда тоже не выдал.
 Вышедшие из–под земли представляли жуткое зрелище. У всех был непрекращающийся понос, снимать и надевать  штаны уже не было ни сил, ни смысла – лилось как из худых гусят. Построили всех в какое-то подобие колонны и погнали пешком по зимней дороге в Симферополь, где находилась тюрьма гестапо.
В колонне шли дети, потерявшие, как и я, родителей. Жители окрестных сел выходили на дорогу и кричали:
- Ой! То ж мой сынок! То ж моя дочка!
Выхватывали их из колонны и забирали к себе. Немцы не возражали: все равно подохнут, до Симферополя не дойдут. Так и меня забрала семья  Максима Кравца. Они говорили мне, что выбрали из всех, потому что я был самый красивый. Я, пока был маленький, верил в свою тогдашнюю «красоту». Но страх мой не проходил. С марта 1944 я боялся, что узнают в селе про партизанский отряд, где я находился. С 1945  стал бояться за деяния  моего усыновителя: оказалось, что во время войны он служил полицаем.
 После смерти приемной матери начал искать родовые корни.
Кто они, моя мама, мой папа? Какой нации?  Русские? Украинцы? Греки?
Я выжил,  и линия жизни, которая могла сто раз прерваться, длится и длится пока. Только вся она – ломанная-переломанная…

Много лет спустя, когда мы перестали бояться и дичиться, на встрече в Керчи я увидел Нелли. Она окончила Ростовский университет, вышла замуж, превратилась в красивую статную даму. Уже выйдя на пенсию, но не получая ее полгода, сказала себе: как отдадут эти деньги – поставлю на них памятник всем нашим. Теперь памятная стела стоит на бульваре Пионеров в районе Дворца культуры железорудного комбината.
А в поселке Эльтиген (теперь – Героевское) возвышается на пьедестале подлинный катер с того самого десанта, отреставрированный на  кораблестроительном заводе «Залив».
 - Значит, у тебя все хорошо, - сказал я ей.
Она горько улыбнулась в ответ.
- В 90-е годы нас, бывших «пiдскальных», было 437, а спустя 10 лет осталось 148 человек. Для меня война продолжается не только потому, что занимаюсь судьбами ее жертв, - она взглянула на меня пытливым учительским взглядом, - а… не отпускает.
Нас пригнали в гестаповскую тюрьму Симферополя, взрослых поместили отдельно, на время я потеряла маму из вида. Их не выпускали из камер. А нам, детям, разрешались часовые прогулки по тюремному двору. Внутренний двор тюрьмы как каменный мешок, ходишь по кругу. Постепенно я стала приглядываться – большая ведь уже девочка была, 12 лет – а в подвале через зарешеченные окна видны люди, и почему-то  они все время стоят. Потом я поняла, что стоят они… в воде! Вода доходила им до груди, и они не могли принять никакую другую позу. Я ходила по кругу и как заколдованная смотрела в подвал. Услышала над ухом тихий шепот:
- Запомни лица, но молчи.
Во дворе валялись окурки, мы нагибались, быстро поднимали их  и бросали им  в окно, а они ловили их ртом и кивали - благодарили.
Потом нас отправили в лагерь в Семь Колодезей. Там давали баланду по списку, сырую воду и еще можно было ловить крыс и вареных есть их. Иногда бывали и объедки от немцев.   
А потом – в вагоны для телят  и -  в Германию.
В лагере в Штутгарте – бараки под проволокой, блоки – под проволокой. Блоки стоят рядами, передвигаться по лагерю свободно запрещено, только на работы и в барак.
На вышке дежурит охранник, когда ему скучно – развлекает себя: с вышки бросает в толпу окурок, и огромная толпа – полтыщи оборванцев – со страшным гулом несется: кто первый, тому и достанется, у него уже рвать не будут, а то просто раскрошат. Однажды немец принес с собой на вышку банку кильки и свесился, держа ее в вытянутых руках:
- Рус, рус!
Человеческое море взволновалось, изготовилось к рывку, и вдруг один, рванув на груди остатки рубахи, крикнул:
- Братцы! Не бери!
И - остановились! Не стали брать!
А мужчину того расстреляли.
Потом нас отправили в Мюнстер, Вестфалия.
 Рабовладельческие рынки - думаете, это  Древние Греция, Рим, Кафа? В центре современной Европы нас выбирали немки-домохозяйки, придирчиво разглядывали, чтоб не прогадать. (Они, видите ли, не виноваты: это все проклятый Гитлер, он им втолковал, что славяне – не люди, скот рабочий, а люди – Ubermenschen – только они. Они и не слыхали, что у  русских были Толстой, Достоевский, Чайковский, Рахманинов). Наши тоже хитрили как могли: возраст детей уменьшали – легко при нашей худобе – чтоб не забрали на заводы, а лучше – к бауэрам, на свежий воздух. Здесь и встретили Красную армию. Какая была эйфория! Причем в самом прямом, медицинском значении слова: «Благодушно-приподнятое настроение, отнюдь не соответствующее действительности», что мы почувствовали по той холодности и недоверию к нам. Первый советский офицер, которого мы увидели и плакали от радости, потом на сборном пункте советских граждан допрашивал нас трое суток. Были под оккупацией? Служили немцам? И остались живы - да это преступление!
В лагеря не сослали – все же были с партизанами. Школу окончила уже взрослой девушкой, на 4 года опоздав. На Новогодний школьный вечер дирекция пригласила  будущих моряков. Один сразу стал ухаживать, а когда их должны были отправить в Севастополь, попросил мой адрес, и мы стали переписываться. Я любила его первой в жизни любовью. А потом писем не стало. Я послала письмо на адрес части, и получила от руководства ответ, что мне больше сюда писать не следует. Ничего, это зажило…
 Другие пострадали больше. Солдатова Раиса Федоровна, медицинская фронтовая сестра. Имела боевые награды. Попала в плен в Севастополе, бежала, попала в облаву, была угнана в Германию. В лагере Освенцим чуть не отправили в печь. После освобождения – СМЕРШ. Потом – Сибирь. Комиссия лишила всех наград, по возвращении – на работу по специальности не брали, пошла матросом на катер – как раз для больной изможденной женщины! Маресьев лично разыскивал узников Освенцима, реабилитировал, заставил  вернуть награды.
Елена Енюк, Василий Аваев – сколько их, узников, было и  как мало осталось!
В 1988 состоялся Первый съезд малолетних узников фашизма. С него началось создание
Международного Союза. Это Россия, Белоруссия, Украина, Польша, Чехия, Израиль. Малолетних узников концлагерей, репатриированных, Москва не принимала, Киев принял  первый эшелон, распределил в детдома. Саратов принял безымянных русских – такими маленькими их угнали.
В 1992 немцы создали Первый благотворительный фонд из личных пожертвований и государственных средств. Название придумали «Взаимопомощь и примирение». Кто там что прикарманил из этих средств, но бывшие узники – кто дожил до счастливого дня – получили – не смехотворную – позорную сумму за свои страдания.
В 1997 – Второй фонд. «Память. Ответственность. Будущее». От Германии – гуманитарная помощь шести странам. Впрочем, детям до 12 лет и сельскохозяйственным рабочим платить отказались. Ладно, мы в 1944 выгадали, когда не пошли на завод!
Ведь были семьи бауэров, которые своих рабов сажали за общий стол и кормили как членов семьи.
Были, были… Я встретил ту, которая попала после каменоломен  в концлагерь. Ее было почти невозможно узнать.  Она была как существо из другого мира. Вся кожа ее была какого-то серого, неживого, невиданного у людей нашей планеты цвета. Не сразу она стала рассказывать о себе. В том лагере проводили над ними какие-то опыты. У лагерного врача она была любимой «пациенткой».  Так людоеды любят своих жертв. Им вводили какие-то растворы, после которых горело все тело, и дети умоляли убить их. Все после одного - двух опытов погибали, а она оставалась жить. И тогда снова ее приводили в медицинскую лабораторию, и снова раздевали и клали на покрытый холодной клеенкой операционный стол, и снова доктор – чудовище склонялся над ней и колол ей вены, изобретая  новые пытки. Однажды она увидела, как привели двух мальчиков. Одному доктор сделал небольшой надрез в области живота и аккуратно, руками в медицинских перчатках, вытащил что-то из надреза. Другого мальчика заставили накручивать это на стоящий рядом барабан. Это накручивалось и накручивалось, и только тогда она догадалась, что это кишки. Ребенок орал так, что его крики преследовали ее в ночных кошмарах еще долгие годы.
Потом, уже много позже, она прочитала обращение сынка этого врача с просьбой не считать его отца  нацистским преступником: он-де  просто проводил научные медицинские эксперименты. Прочитала и содрогнулась. Ведь это – другое поколение, а все  - то же.
 Когда она вернулась, от нее шарахались, как от ожившего мертвеца, потому что живые люди – такими не бывают.
Я спросил у Нелли:
 - А та, что была в соседнем отсеке?
- Она сошла с ума.
- А такая-то?
- Она всю жизнь одинока. Замуж никто не взял.
- А другая?
- Как вернулась – болела и вскоре умерла.
Разве война кончилась в 1945?

12. Прятки
Рина Филатова
2 место во Внеконкурсной номинации
3 место во Внеконкурсной номинации

Война черным саваном землю накрыла,
Не жизнь это, мукой наполнены дни.
Она похоронку с утра получила
На мужа. Не будет уж больше весны.

Безжалостный холод родное тепло
Сковал навсегда, он не знает пощады.
Не в силах дышать, распахнула окно:
- Нет, только не это! Не надо! Не надо!

И тело, к стене пригвожденное горем,
Сползло потихоньку на лавку в углу.
- Пойдем поскорей наши ручки помоем, -
Малыш к умывальнику вдруг потянул.

И сердце забилось, кровиночка рядом,
А хлеба ломоть все лежит на столе.
Но тут по окошку скользнула лишь взглядом.
Там фриц с полицаем стоят во дворе.

Ребенка в охапку, и в подпол забились.
- Ни слова, нельзя, чтобы дяди нашли.
- Мы в прятки играем? Мешками накрылись.
- Играем, сынок, подождем, чтоб ушли.

Тут топот сапог замер над головами,
И скрипнула крышка,  и ужас объял.
- Ванюшка, ты здесь? – полицай пел слащаво.
- Да, здесь я, - наивно мальчонка сказал.

Из подпола вытащил мать и дитя.
Вдруг ненависть в женских глазах уколола.
Обратно столкнул с высоты, не щадя.
Мальчишку ж откинул от погреба. Слова

От немца он ждал. Каков будет указ?
«Цвет русый, глаза голубые, быть может,
Щенок в «Лебенсборн»* бы сгодился как раз.
Ну, или прикончить гаденыша все же?»

- Там мама! – малыш, испугавшись, кричал,
Он плакал и ручки протягивал к яме.
- Раз хочешь, катись! – сапога был удар
Фашиста жестокий. – Лети к своей маме!

Ушли и спалили жилище дотла.
В них нет сожаленья, их совесть не гложет.
И нет оправданья подобным скотам.
Но как выносить издевательства, Боже?

Пусть изверги все в человечьем обличье,
Что бьют не щадя матерей и детей,
Исчезнут навек. Места нет их двуличью.
Не будет трагедий, не будет потерь.

*«Лебенсборн» - организация, созданная в 1935 г. по указанию рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера для воспитания «арийских» младенцев.

13. Верный
Рина Филатова
2 место во Внеконкурсной номинации
3 место во Внеконкурсной номинации

Какая на лугу трава высокая, выше моей головы. Так здорово бегать, теряться в ее зарослях. Но мы тут вдвоем с моим другом Ванькой. Он смеется, а я несусь рядом, от жары и от радости у меня язык в пасти не помещается и болтается.

Он запыхался, остановился, уселся на землю, сорвал лист осоки, зажал между двумя большими пальцами и стал дуть со всей мочи. Появился звук похожий то на свист, то на собачий лай. Отдаленно, конечно. Но у нас был свой общий язык дружбы. Его понимает каждый без слов, и человек, и пес, даже кот. Хотя я их недолюбливаю, постоянно гоняю по селу. Траву эту, кстати, тоже не жалую. Сейчас мне уже полгода, а раньше, когда совсем малым был, не раз резал об нее язык. Потом скулил от боли.

Я принялся подвывать, а Ванька все продолжал дуть. Потом он погладил меня по холке, встал, и мы пошли в сторону дома. Там нас уже заждалась баба Нюра. В моей миске каша из дробленки, а для товарища пироги с капустой приготовлены. Это я еще с утра смекнул, когда хозяйка у печи крутилась. Сколько себя помню, всегда втроем жили. Что случилось с родителями друга, мне неизвестно. Зато слышал рассказ о том, как мы познакомились.

- Пес твой на дворнягу похож, - усмехнулся конопатый Мишка из соседнего двора.

- Сам ты дворняга! – возмутился Ванька. – Вон какие у него глаза благородные. Сразу видно – порода!

- И какая же?

- Не знаю, тетя Клава сказала, что не помнит, как она называется.

- Вот видишь!

- Он верный! Я и кличку ему такую дал.

- Так себе имечко.

- Зато правда. Когда у тети Клавиной Ночки родились щенки, я сразу его приметил. А потом баба Нюра дала добро, пришел, и он сразу же ко мне подполз, узнал, а остальные продолжали копошиться возле своей мамы.

- Подумаешь, - хмыкнул Мишка. – Может, это другой.

- Нет, только у Верного рыжее пятнышко возле правого глаза.

Не поверите, но я помню об этом. С первой встречи уловил аромат хлеба, молока, а еще земли. Ведь Ванька в свои 9 лет очень много помогает бабушке на огороде. Запах друга вперемежку с этими тремя попали в нос. Я их не спутаю ни с каким другим.

Мне нравилось, как мы живем. А потом все вокруг стали говорить непонятное слово «война». Больше никто не веселился, люди ходили с грустными лицами. И мой товарищ стал хмурый. Он говорил со мной, чесал за ухом. Хотелось что-нибудь сделать, чтобы он улыбнулся. Я носился вокруг него, прыгал, гладил лапой колени, облизывал руки. Он ценил, но не помогало. Потом и я стал тихонько лежать где-нибудь в углу. Было тревожно и страшно, но я не знал, почему. Мое собачье сердце скулило, иногда в голос. Ванька садился рядом со мной, обнимал за шею. Мы понимали и чувствовали друг друга.

Затем пришли звери. Внешне они были похожи на людей, тоже ходили на задних лапах, но я сразу почуял угрозу. Они нападали на всех, без разбору. Животные так не поступают. Уж я разных успел повидать в соседнем лесу. И гавкали они на своем диком языке. Никогда прежде я так не злился и не хотел растерзать кого-то на клочки. А этих всех перегрыз бы.

У них были странные палки. Они гремели огнем, их направляли на жителей села. Люди падали и больше не вставали. Пришли эти звери и за бабой Нюрой с Ванькой. Я не мог позволить им забрать друга, бросился на них с лаем. Одного мне удалось укусить. Долго его рука будет помнить мои зубы. Следы на всю жизнь останутся. Надеюсь, она у него будет короткой. Он ударил меня в бок своей палкой, направил ее на меня, а дальше был ужасный звук и страшная боль в передней лапе. Я завыл.

- Верный! – в глазах товарища я увидел сочувствие.

Потом все стало расплываться. Очнулся, рядом никого. Рана болит. Начал лизать. Нащупал языком дырку, с другой стороны такая же. Что делать дальше? Куда всех увели? Впервые в жизни испытал тоску собачью, заскулил, и глаза стали мокрые.
Поднялся и поковылял на трех лапах. Ванькин запах сразу почуял, но у реки след оборвался. Вернулся в село. Буду ждать своего друга здесь. Уйду на поиски, вдруг он придет, а меня нет.

Звери все в домах разгромили, еду забрали. Тетя Клава лежала в своем дворе на земле. В ее груди такая же рана, как на моей лапе. Я ее полизал, но она не шевелилась. Ее тело было холодное. Я лег рядом, чтобы согреть и задремал.

Во сне мы с Ванькой снова бегали по лугу. Птицы щебетали. Проснулся - вокруг темно и тихо. Живот свело от голода. Нашел картофельные очистки и с жадностью проглотил. Первое время питался отходами, которые находил в селе, ягодами в лесу. По утрам обсасывал влажную траву. Теперь порезы осокой и вовсе казались пустяком. Днем ходил на реку. Хорошо было после дождя, воды хватало. А зимой раздобыть еду трудно. Грыз сучья, ел снег.

Я все время вспоминал Ваньку. Его улыбку и веселый смех. Представлял, как мы оба обрадуемся встрече. Будем снова гулять. Хотя сейчас сил не было даже двигаться. Рана постепенно затянулась, но я хромал. Постоянно хотелось есть. Не знаю, сколько времени прошло. Но листья опадали с деревьев, валил снег, потом таял. И все это не один раз. Я все ждал и верил, что друг вернется.

Приходилось мне снова слышать грохот этих ужасных палок. Не я один, все вокруг дрожало от этих звуков, и каждая травинка трепыхалась от страха. Я забивался в какой-нибудь дальний угол и ждал, когда все прекратится. Хотя тишина порой тоже пугала. Одному плохо. Эх, был бы здесь Ванька. С ним я ничего не боюсь.

И он пришел. Правда, без бабы Нюры. Палки больше не гремели. Жители вернулись. Кто уцелел, приводили в порядок дома. Друга я сразу почуял, хоть запах хлеба и молока пропал. Он стал выше, но похудел. Я мигом бросился к нему. Ванька увидел меня и побежал навстречу.

- Верный! Ты здесь! Я знал, что ты меня дождешься! Отощал как! Ничего, теперь мы опять вместе. Как же я рад тебе!

Я облизывал его соленые глаза. Он гладил меня, обнимал. А я лаял, вилял хвостом, чтобы показать, как счастлив. Сердце колотилось от восторга. Будут опять прогулки на луг. Жизнь продолжается.

14. Помню
Фрегатт
Номинант в Основной номинации «ГТ»

Мне мой дед про войну не рассказывал,
Не дожил мой дед до меня.
По рейхстагу он, правда, расхаживал,
Третьей степени Славой звеня.
Он ушел, ничего не сказав мне,
Но я знаю – в бору сосновом
Вдруг исчез его танк в огне
И горит во мне его слово -
Внук, я умер, но ты живи
И расти еще своих внуков,
С ними все моря проплыви,
И отдай им свою науку.
Ну, а я ухожу туда,
Где война бесконечно длится
Мне там мирные города
Будут в яблонях розовых снится.
В праздник я закручу ордена,
Хоть за совесть мы  рвали жилы.
И наступит тогда тишина.
И увижу я, что вы живы.

15. Письмо с войны
Фрегатт
Номинант в Основной номинации «ГТ»

    Намедни я стал прямым очевидцем военного времени. Ничего в жизни не бывает случайно. Держал в руках пожелтевший тетрадный листок и … шагнул прямиком в февраль 1944-го года…

    Письмо в училище сыну, Орлову Владимиру Константиновичу, восемнадцати лет от роду, посланное отцом – Орловым Константином Ивановичем. Это бесспорное и неопровержимое доказательство силы духа военного поколения, свидетельство его искренности в мыслях, поступках и стремлении. Сильный образец взаимоотношений отца и сына, воспитания любви к Родине на собственном примере. Высокие слова в этом письме не пафос, так думали и говорили в действительности.

                « февраль 1944 года
                г. Петропавловск

    Здравствуй Уважаемый сын Володя!!!
Сообщаю тебе о том, что я жив и здоров чего и тебе желаю в твоих служебных и воинских делах. Сегодня я решил тебе написать коротенькое письмецо в котором хочу сказать следующее. Во первых как и раньше был мой совет так и сейчас я повторяю, служить нашей родине честно и добросовестно, понять и точно изучить военное дело, чтобы стать мастером … Во вторых я хотел бы чтобы ты смог легко переносить все трудности воинской службы. Третье чтобы ты всегда думал о том, когда тебе придётся быть на фронте и придётся применить … оружие против наших прямых врагов «фашистов», чтобы ты там не струсил, чтобы у тебя не возникало жалость к таким чертям, чтобы ты смог применить всю технику которая будет в твоих руках против бандитов-извергов. Четвёртое: В борьбе с фашистами ты должен быть впереди своего подразделения и показать мужество и образцы боевой выучки своим товарищам, чтобы ты являлся самым лучшим сыном ни только моим но перед родиной СССР. Чтобы ты смог заслужить почёт и уважение у своего т. е. нашего советского народа, а это значит стать героем. Это мои отцовские пожелания тебе. … Дальше тебе известно, …что наши доблестные воины гонят фашистов издня в день, возвращая километры за километром нашей земли; … мы с тобой должны и обязаны так же отвоёвывать нашу землю и угнетённое человечество временно попавшее в фашистское рабство. Я бы лично не против вместе с тобой в одном подразделении быть и вместе идти на борьбу с фашистами, я хороший пулемётчик а ты миномётчиком, вот мы бы и сумели обратить тяжесть нашего огня на голову врага. Эту просьбу надо предложить нашему командованию, возможно нам её удовлетворят….

    Всего тебе лучшего мой дорогой сын, мы счастливы что нам пришлось служить для нашей Родины вместе.
    Твой отец, как красноармеец Энского стрелкового полка, Орлов Константин Иванович.»
(стиль и пунктуация сохранены)

    В последних строках дано определение Счастью. Служить Родине вместе. Гордость отца за сына. Нет для отца большей награды, нежели видеть сына рядом в час испытаний.

    Всё это тогда было. Всего этого не хватает сейчас. Каждому времени – свои герои. Фашизм – чуждое человечеству проявление самого же человека. Но он должен был прийти, чтобы выработать антифашизм, неприязнь. Чтобы явить свою сущность. Но и обязан быть сокрушён. И противостоять ему могли только необычные, сильные люди. Вставшие именно там, где и должны – на центральном, северном и южном направлениях операции «Барбаросса».

Почему на фотографиях отцы
Нам в глаза опять глядят сурово?
Той Победы славные творцы
Снова раздавить фашизм готовы!

16. Про войну
Фрегатт
Номинант в Основной номинации «ГТ»

    ...Сосновый лес вытягивался в струнку и кроны в вышине подвывали осеннему неторопливому дождю. Небо унеслось вовсе. Даже стволы жались друг к другу, до того тоскливо им было в уходящей осени. Возле самой земли тишина не нарушалась, муравьи занимались своим делом, но тягость сваливалась и сюда. Лес превращался в войну.

    Оставляющие сейчас в изумрудном мху следы люди уже были обречены. Поэтому сон к ним не приходил. Они растягивали жизнь как могли. И шли целую ночь через болота. Сберегая свои жизни. О других позаботится они уже, вряд ли, могли. Они уносили собственные останки, чтобы хоть как-то протянуть. Теперь им приходилось отступать.
    Стволы грохотали миль за десять от нас. Но это шесть часов бодрого шага в ладных кованых сапогах. Даже закопаться нельзя – всё за нами вспахивалось точеными снарядами. Тупые болванки расчищали путь господам в черных свирепых касках. И те шли как хорошие ищейки по нашим следам. Но не учли одного – вес наш слабел, следы терялись ещё больше, и у нас оставался лишь дух. И дух, несмотря на уходящие силы, теплился. Он оставался едва различим в дождливом лесу. Но, все-таки, был, отражая от себя угольки тлеющих папирос. Люди двигались по инерции, гонимые, опустив руки, уже и не стараясь попасть в след. И шли, и оружие не бросали, хотя винтовки стали весить вдвое.

    Голод трепал нутро, но клюква еще не сошла, и горсти ее хватало, чтобы отпустить пересохшую глотку на час. Когда голод донимал слишком, то стоило прижаться к винтовке, и запах прогорклой смазки вчера еще горячего ствола прочищал мозги и заставлял двигаться. Палящая гильза, скатившаяся под локоть, пахла чужой смертью. Но невидимой. И оттого не приносящей вины.

    Теперь хотелось одного – закрыть глаза, уши, …не чувствовать вздрагивающей планеты. И заснуть. Не на промерзающей хлюпающей кочке, а в чистых простынях и свежем белье. Рядом с любимыми. Но любимые уже убиты, белье нам никто не выдаст и остается только жить. У нас нет выбора. Мы втиснуты в эту войну. За нами идут по пятам и стреляют над головой. Мы уже не пригибаемся. Мы хотим умереть, но не можем. Мы вынуждены жить. И должны сражаться.

    Сосны вверху вздрагивали чаще, но теперь не от ветра, а от попавшего в цель свинца. Другие деревья, уже срезанные огнем, склонились за нашими спинами.
Мне хотелось заплакать. Но я не мог. В свои тринадцать я одет в шинель не по росту. От дождя она намокала, и ее тяжело уже нести. Бросить ее тоже нельзя, потому как под ней оставались только кожа да кости. Я хотел плакать, но слёзы уже кончились. Тогда я поднимал лицо вверх, дождь падал на щеки и за шиворот, и немного становилось легче. Сегодня видел убитую белку. И звери в лесу теперь страдают от войны. Они-то в чем виноваты? Ладно, я. Я собирал по полям оружие и на этом погорел. Оружие потом уносили партизаны. Ночью из леса выходили угрюмые мужики, складывали винтовки и патроны, и молча исчезали. Они не говорили «спасибо», вообще ничего. Просто забирали свое и уходили. Но я опять лазил по оврагам и таскал в погреб оружие. Если бой прошёл недавно, я туда не ходил, потому что боюсь мертвецов. Просто мертвецы, это ничего. Но убитые в открытом бою солдаты лежат с открытыми лицами и мне не по себе. Кажется, что они следят и вот-вот схватят за ногу, когда сдираешь у него с плеча автомат.

    А три дня назад загрохотало над самым ухом, я не успел спрятаться, но отряд перепуганных красноармейцев подхватил меня, и мы побежали через болота. Старшим у них был скуластый плосколицый парень с кубарем в петлице, он мне и отдал свою шинель. Теперь сам промокал, но не подавал виду и хмурил брови, которые хмуриться вовсе не хотели. Белобрысый, волевое лицо, такого не возьмёшь с наскока, лет 20, наверное, уже. Старик. Вон, глаза в синих кругах, смотрит в свой планшет, там и карта совсем не та, но к нему жмутся полтора десятка бойцов и в лицо глядят с надеждой. И ему нельзя своё лицо опускать, нельзя показать тоску и безысходность. Вот он и ведет нас, пока еще живых. Я в шинели его нашел удостоверение – Сысоев Константин Николаевич, командир взвода, в/ч ……, русский, холост, образование начальное, 1922-го года рождения, из Дрогобыча.

    Мне-то что, мамку жалко. Где ей теперь меня искать? А наверху грохочет и грохочет. И днем, и ночью. Лежим вповалку без сна в темноте, так теплее. Один командир Костя даже не дремлет, смотрит молча в пустой планшет и ведет нас подальше от грохота. Нам нельзя пока в бой. На всех три патрона в Костином ТТ.

    ...Я лежу на сырой земле, а с неба всё капает. Шинель стала еще тяжелей и пахнет теперь моим псом Туманом. Он бы меня сейчас согрел, это точно. Он добрый и теплый мой пес. У него только нос холодный и шерсть сизая как иней. Сверху капает. Дождь натыкается на сосновые иголки, рассыпается и становится еще больше. Его не видно, темень сомкнула пространство, растеклась и повязала меня в беспамятстве.

    Если бы я хоть что-то увидел в коротком сне! Горячий белый песок. Или красную смородину. Но ничего. Чернила разливаются по всему миру.
Меня подняли в темноте, подхватили, и мы опять бежим. Болота закончились, и с твердой почвой под ногами появилась надежда. Грохот, толкавший в спину, стал затихать и взял правее. Костя, Константин Николаевич, наш командир, казалось, теперь точно знал куда идти. Не заглядывая в планшет, он уводил нас от канонады и гари, идущей по пятам. Со вчерашнего дня он не сказал ни слова, только молча шел впереди, как будто знал, точно знал уже теперь выход. Лицо его горело, скулы окаменели, но нам стало легче. Мы все держались ближе к нему. Его красные петлицы грели. Но имелось в нем еще что-то, что заменило мне тогда мать, отца и родного брата.
В нем текла русская горячая кровь, не стынущая в жилах от страха, готовая бунтовать, отдать себя, пожертвовать собой, пролиться. Безрассудная, отчаянная, сомкнувшая в себе десятки народов, русская кровь, несущаяся тысячами километров вен, бухающая в артериях, клокочущая, взрывая сердца и пенящая сквозь пулевые отверстия, не убывающая никогда, неиссякаемая, она питала и нас тогда. От легкого прикосновения друг к другу, от беглого взгляда по товарищу, от понимания, что мы еще живы и будем жить, нам и хватало сил, только-только, едва-едва, но, все-таки…

***

    … Весна подоспела в этот мир, и мы находились в Будапеште. Я пришел сюда с флотскими братишками в марте, и здесь они сделали наколку мне черной тушью, которая превратилась потом в синий якорь на запястье. Матросы ни в какую не хотели снять военморовское обмундирование и страдали из-за своих разбитых ботинок. Но нас вёл капитан-лейтенант Сережа, бравый, не убитый в Севастополе. Он каждый вечер чистил свой синий китель и перешивал подворотничок. Если бы не война, он бы, точно, был артистом, до того красив. В его глазах плыли облака. Я состоял при нём и это знаю. Он поднимался в атаку первым, вдавив меня в землю перед рывком, запрещая поднимать голову, и затем уже звал за собой матросиков, обещая им любые блага, одни на всех. Тогда его глаза темнели и в них проносились тучи. Я это знаю потому, что глаза у Сережи после боя еще сутки были темные. Потом прояснялись и опять там плыли облака. По ночам он казнился. Молча и без единого звука, но я значился ординарцем Сережи и это чувствовал. И только так могла вымыться гарь из души. И еще, чтобы, несмотря ни на что, перешить подворотничок.

    Дунай вовсе не оказался голубым. Грязная вода несла мазутные пятна. Берега нахмурились. Скользнул к льдистой вечерней воде и попал под обстрел. Май хотя и пришел, но пули летали. Я лежал на спине и смотрел в небо. В нём расцветала черемуха. Свалилась на меня тяжелым сладким запахом и взяла в плен. Связала по рукам и ногам. Обездвижила. Птицы небесные чирикали без умолку, перебивая друг друга, набивая себе цену, но в гомоне своем терялись и не вызывали восхищения. Май нам давал сразу все – тепло, цветы и Победу. Растеряться оказалось несложно. Но это был мой третий военный год, и я держался начеку. Не поддавался птичьим уговорам и не давал себе заснуть. Пока не пришел соловей.

    Этот красноголос разукрасил фиолетовое небо без труда. Что ему надо в ночи, когда все смолкло? На каком языке он говорит? Но смысл входил в меня без труда. Серый птах насыщал всё вокруг любовью. Ему не нужен был никто. Он со всем справлялся самостоятельно. Натянутой тетивой его трель включалась в застывшую ночь, разливалась в ней и била в сердца. С каким восторгом я ждал его следующего свиста из нескольких колен! Господи, ты знаешь, чем занять наши души. Я окончательно забылся. За мгновение до, воздух сжимался, давил на грудь и сразу потом лился навстречу прохладным потоком. Сколько же надо той неизвестной соловушке, если и моя грудь уже разрывалась? Или она бессердечная, чтобы вынести такое? Даже звезды в вышине слегка отодвинулись, чтобы не нарушить соловьиный плач. Небо непроницаемое разлилось, впитывая звуки, восторгаясь ими, и унесло меня, все-таки, в сон.

    А утром все видится по-другому. Трава пропиталась зеленой росой, и очень хотелось жить. Мне было пятнадцать с половиной...

17. Первомай 1944-го на Алтае
Василий Храмцов
 
 ПЕРВОМАЙ 1944-ГО НА АЛТАЕ
 Девятилетние мальчишки, учащиеся третьего класса, воскресный день проводили далеко за селом. В другие дни они исправно ходили на уроки. И завтра их непременно выстроят на линейку, и все они хором будут петь Гимн Советского Союза. День будет разорван, сделать ничего путного не успеешь. Придется  заниматься рутинной работой.

Что-нибудь путного - как это? А так: не только лично для себя, но для всей семьи нужно что-то сделать. Сюда даже не входит, например, выполнение уроков. Дело это пустяшное и много времени не требует. А вот насобирать хворосту, кизяка, чтобы всегда был запас на дождливые дни. Посадить капусту, огурцы, помидоры, горький перец. А ПОТОМ ВСЕ ЭТО ПОЛИВАТЬ. Не забыть посадить по краям брюкву: зимой как хорошо она идет!

Вот и сейчас они, эти малые дети войны, заняты очень важной для дома работой – сбором остатков прошлогоднего урожая на бывшем картофельном поле. Дома последнюю картошку посадили, и сразу нечего стало есть.

 Мальчики шли широкой шеренгой по вспаханному колхозному полю. Казалось бы, что здесь вообще можно искать? Ведь картошку колхозницы выкопали еще осенью. Потом была долгая и лютая зима. Если какой клубень случайно остался в земле, то алтайский мороз и зимнее солнце выжали из него не только влагу, но и содержимое, и он слился с землей. Не должно быть здесь картошки, и даже ее запаха!

 Самый веселый из них подпевал себе:

Мы Первый Май встречаем,
По полосе идем.
По вёдрам мы ударим
И песню запоем!

Он был как акын у казахов: что видел вокруг, о том и пел. Очень легко подбирал рифмы.

Мальчики были натренированы долгой голодной зимой и твердо знали, что еда может находиться в самом неожиданном месте. Поэтому они зорко смотрели по сторонам, вглядываясь в каждый бугорок земли, стремясь найти хоть какие-то признаки бывшей картошки. И иногда их труд вознаграждался успехом. Как ни тщательно выбирали  колхозницы клубни под присмотром бригадирши, после них в земле что-нибудь да оставалось. Хоть самая малость, но она сохранялась в земле!

 И надежда оправдывалась. После осенних и весенних ливней, после бесконечных морозов и буранов, после вспашки поля конным плугом кое-где среди засохшего чернозема все же удавалось разглядеть белесые оттенки светлых клубней. Мальчики бежали к этому пятнышку, кое-как очищали тощий остаток прошлогоднего урожая, оттирали его от налипшей земли и ликовали, если обнаруженная картофелина оказывалась крупной. Но радовались и мелочи, фактически разноцветной земле, бросали все это в ведро. В принципе это был крахмал, почти смешавшийся с почвой. Но как бы он ни маскировался, все равно это была картошка, то есть еда!

Да, это был крахмал! Хоть и грязный, хоть и странный на вид, но все-таки крахмал! Мало было его на поле. Но каждый набрал по четверти ведра.

Матери с пониманием встречали ребят. Содержимое ведер высыпали в воду. И там был основной контроль: крахмал отделялся от земли, как в бане. И уже горели огни под казанами! Через четверть часа добытчик и домочадцы получали в миску свежую, ни с чем не сравнимую по запаху и вкусу пищу. Это был кисель! Он был темен, бурого цвета, почти как земля. Но кого это останавливало? Уплетали за обе щеки. Бывало, что это - первая еда за целый день. Ну, чем не жизнь!

А что на завтра? Чем кормить ораву из шести человек? Мать спозаранку выгонят на колхозные работы. Именно «выгонят». С рассветом бригадир объезжает женщин верхом на лошади и стучит в окно черенком кнута до тех пор, пока не услышит отзыв. Но это будет завтра. А сегодня – спать! На сытый желудок и спится крепче.

А после занятий в школе мальчики отправились на озеро. Взяли с собой пустые мешки. В них складывали «рожки» - молодые побеги аира и рогоза. А днем на лугу в прогревшихся на солнце лужах талой воды находили толстый, как детский  палец, луговой лук и очень кислый щавель. Мешок набивали так, чтобы только можно поднять.

Все это дома нарезалось, подсаливалось. А мальчишки грызли «рожки» своими острыми зубами, не дожидаясь общего ужина. И валились спать прямо от миски.
 
Подрастала в огороде картошка. Жив крестьянин! Его голыми руками не возьмешь! Он не только кормил себя, но и содержал армию, флот и рабочий класс. На войне нужны не только снаряды. Люди должны питаться, чтобы быть сильными. На голодный желудок долго не повоюешь и не поработаешь.

Дорогие наши горожане! А спросите своих соседей: откуда они родом? И они вам ответят: из деревни. Там в их домах теперь дачи стоят. Да называй, как хочешь! Хоть домиком в деревне. Здесь сохранялся народ в самую лютую военную и последующую пору. Здесь закалялись дети войны. И всегда люди здесь будут выживать, и народ вечно будет жить!

Редко кто из отцов вернулся с войны. Старшие мальчики уже стояли на учете в военкомате. Через год и они уходили служить в армию. Село пополняло страну рабочими руками и защитниками Родины. Ах, какой вырастал в деревне народ! Трудолюбивый, честный, застенчивый. И неутомимый. И неустрашимый! Перед ним лежала в развалинах покалеченная страна. И он не дрогнул, поднял ее из руин.
 
Я думаю, что ИМЯ ПОБЕДЫ – НАРОД!

18. Ко Дню Победы!
Валентина Хрипунова
Призёр  в номинации «Поэтические произведения» «ГТ»

Наша планета маленькая и прекрасная,
Как бусина бирюзы на бархате Космоса,
Но распахала танками её война страшная,
Придуманная людьми с душами чёрными!

И горе разрывало сердце Земли-матери,
Заливало слезами, пропитывало кровью!
Матерей, детей, отцов убивало минами,
Посыпая раны пеплом и солью!

Но нашлись сердца, отваги полные!
И встали Люди, как  скалы гранитные!
Победили они фашизм жестокий,
А небо и реки вновь стали ярко синие!

Человек, о душе и о Земле помни!
Неси добро в сердцах всем, кто рядом!
Пусть сияет улыбкой наша планета!
Ни для кого не становясь при жизни адом!

Мирного неба нам всем над головой!
Пусть всегда будет Солнце!

19. Одна война и сто лет горя
Валентина Хрипунова
Призёр  в номинации «Поэтические произведения» «ГТ»

Одна война, и сто лет горя!
Одна беда, но трудно мысль
Собрать, чтоб осознать то море
Кошмаров, что вручила жизнь
Тем юношам и тем девчонкам -
Они в строю, сменив отцов,
Месили глину фронтовую
Под взрывов гул и стон бойцов!
Забыв о чем мечтали в детстве,
Они терпели боль и страх,
Но отстояли мир советский,
Фашизм развеяв словно прах!

20. Война
Ирина Христюк
3 место в Основной номинации «ГТ»
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Специальный приз №18 «Новые имена»

                ВОЙНА

                (в сокращении)

     Двадцать шестого марта 1944 года войска в составе Второго Украинского фронта под командованием Маршала Советского Союза Родиона Яковлевича Малиновского освободили село Данул от фашистско-румынских оккупантов. Штаб фронта разместился в соседнем селе – Балан, в небольшой хате, из которой летели приказы соединениям и частям фронта, и продумывались блестящие удары знаменитой Ясско-Кишиневской операции.

      После освобождения района во всех сёлах была восстановлена советская власть. Пятнадцатого апреля 1944 года по мобилизации Глодянского РВК МССР мой отец, Мариуца Дмитрий Матвеевич, был призван на действительную службу в ряды Красной Армии. Мама, беременная вторым ребёночком, осталась одна. Ей шёл двадцать первый год.  Жизнь несла горькие испытания…

       В начале осени 1944 года в селе стали поговаривать, что в Бельцы привезли пленных, и вроде кто-то из односельчан видел среди них отца. Недолго думая, мама напекла лепёшек, новорожденного – на руки, торбу – через плечо и рано-ранёхонько пустилась в путь. А ход-то не близкий – сорок километров да пешком. Очень хотелось увидеть любимого и показать недавно родившегося сыночка. Не чувствуя усталости и боли, она шла, пока не истёрла ноги в кровь. Присела, покормила мальца и снова в дорогу. От волнения сердце вылетало из груди: ещё немножко, ещё чуть-чуть и свидится со своей половинкой. И добралась. И нашла пленных. И звала, и выкрикивала родное имя, но Мити, к счастью, среди них не было. То были пленные, воевавшие на стороне румын. Увидев уставшую, молодую женщину, остолбеневшую и оцепеневшую от горя, с маленьким ребёнком на руках, глаза которой сквозили толпу, многие из них плакали и падали перед ней на колени. Дрожащей рукой, со слезами на глазах, она ломала на куски лепёшки, приготовленные для мужа, и раздавала голодным. Когда торба опустела, она, ещё несколько минут молча постояв в полном оцепенении и окинув прощальным взглядом толпу, медленно повернулась и, вытирая слезы, отправилась в обратный путь. Этот эпизод она не забудет до конца своих дней…

       А жизнь готовила тяжкий удар. Пришла похоронка на отца. Не верила. Ждала. И через месяц пришло письмо. «Жив! Митя жив! Был ранен, лежал в госпитале», – тяжкая ноша печали отвалилась от её сердца. Эмоции, что так долго копились и плескались в душе, вылились в слёзы радости. Дорога жизни развиднелась…

       Наступил долгожданный День Победы. Стали возвращаться оставшиеся в живых односельчане. Из четырёхсот семидесяти двух мобилизованных в апреле 1944 года мужчин – шестьдесят шесть не вернулись. Среди них родной брат отца – Мариуца Мефодий Матвеевич и троюродный брат – Мариуца Андрей Васильевич, инвалидом вернулся родной брат – Мариуца Андрей Матвеевич.
      
       Со дня на день ждали и отца, но он вернулся только в конце мая 1946 года. Кто на войне был, тот много видел. Но отец не любил об этом рассказывать. После призыва, с апреля по октябрь 1945 года, он – стрелок 276 стрелкового полка, был переведен стрелком в 278 полк, где служил до декабря 1945 года, затем переведен в 283 стрелковый полк, где прослужил до мая 1946 года. Награждён медалью «За победу над Германией».

       Дома его ждала любимая жена с подросшими сыновьями – его надёжный тыл, его судьба, его любовь, его кодекс чести. И стучали два сердца, как одно на двоих. И запели в их душах добрые ангелы…

21. Вопреки
Ирина Христюк
3 место в Основной номинации «ГТ»
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Специальный приз №18 «Новые имена»

Номинант четвёртого Конкурса Международного Фонда
«Великий Странник Молодым" на свободную тему (6 место),
Тематического Конкурса МФ ВСМ «Живу, болезни вопреки»,
Конкурса «Лауреат 52» Международного Фонда
"Великий Странник Молодым".

Опубликован в альманахах «Антология русской прозы 2018», 1 том, Москва
и "Триумф короткого рассказа", №1, Молдова, 2019.

Переведён на украинский язык и опубликован в журнале "FoxyLit" - україномовний літературний журнал - №2, Украина, 2019.

                ВОПРЕКИ

        Она вышла из кабинета, медленно прикрывая за собой дверь, и обречённой походкой, не глядя по сторонам и пряча растерянный взгляд в серую плитку пола, не спеша направилась к выходу. Только странный звук болью отзывался где-то в подсознании. Она силилась и никак не могла понять, то ли это стук её каблуков, то ли бешеное биение собственного сердца. Прошла несколько шагов. Остановилась, перевела дыхание, расправила плечи и, сжав губы, уверенным шагом повернула к выходу.
      
        Спустилась по ступенькам и медленно побрела по узкому тротуару. В глазах застыли не пролившиеся слёзы.
         
        Присев на скамеечку, отрешённо созерцала окружающий мир. Город жил привычной для него жизнью. А что ждёт её? Сколько отведено ей Всевышним, чтобы наслаждаться красотой мирозданья? Год? Два? День? – Никто не знает. И, как приговор, голоса врачей: «Плохо! Поздно! Не операбельна! Сердце не выдержит... Сам факт, что дожили до сегодняшнего дня – уже чудо, исключение».

      – Есть хотя бы тоненькая нить надежды?

      – Благодарите Бога за каждый прожитый год. С таким диагнозом, без операции, врачи гарантируют до десяти лет – максимум, а вам уже…

        И картины, одна за другой, всплывали перед глазами. Вспомнила, как в детстве так расшаталось сердечко, что отец сгрёб её в охапку и бежал с ней на руках в больницу; как каждый год, весной и осенью, получала курс лечения, как год от года менялся и усложнялся диагноз, а сердце, расплескивая боль, заполняло собой всё: пространство, время, людей. Иногда казалось, что от боли оно начинает плавиться.  Вспомнила, как перенесла две тяжёлые операции, как пережила клиническую смерть, как не хотелось жить после смерти первенца; как прошла все муки ада, три года заботясь о брате, у которого была обнаружена опухоль головного мозга; как заботясь о нём, обнаружила опухоль у себя, как проходила обследования с вынесенным решением: не будем пока трогать. Как…как… Каждый прожитый день – как испытание, а вся жизнь – как поле боя за собственную жизнь и жизнь родных, болезням и болям вопреки.

        Нахлынувшие воспоминания прервала знакомая мелодия на мобильном телефоне.

      – Любимая, родная, как дела? Я так скучаю без тебя. Осталось ещё несколько дней, и я приеду…

        Они так давно и так хорошо знали друг друга, что даже на расстоянии, какой-то генетической памятью, каждый чувствовал другого.

      – Ариночка, дорогая, что случилось? У меня сегодня всё валится из рук, болит сердце …

        Она смогла выдавить только одно слово:

      – Плохо…

И заплакала.

      – Когда ты плачешь, я теряюсь, мне больно. Держись, любимая! Будем молиться. Господь всегда нам помогал. Мы обязательно выстоим.

        И у неё в душе что-то дрогнуло:

      – Спасибо Богу за то, что подарил мне именно тебя. Спасибо тебе за каждый прожитый в любви и счастье день. Спасибо, что ты давал мне силы жить.

        И словно божок по душе босыми ножками пробежал. Исчезла внутренняя пустота и невыносимая боль. Она вытерла слёзы и решила: как Богу будет угодно. Поднялась и привычной, выработанной десятилетиями, лёгкой походкой поспешила к троллейбусной остановке. «Надо жить! Надо жить! Надо жить, вопреки всем болезням!», – как молитву повторяла она…

        Дома её ждала парализованная, второй год прикованная к постели, родная мамочка, для которой она – и врач, и медсестра, и сиделка, и самый родной человек – её руки и ноги ...

22. Неисповедимы пути Господни. Гл. 5. Война
Ирина Христюк
3 место в Основной номинации «ГТ»
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Специальный приз №18 «Новые имена»

Номинант 10 Конкурса Международного Фонда «Великий Странник Молодым" на свободную тему.
Номинант 17-го Номерного конкурса Клуба Слава Фонда.
 
                НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ.               
                ГЛАВА ПЯТАЯ.
                ВОЙНА

       Новый одна тысяча девятьсот сорок первый год молодая семья встретила радостной новостью: в недалёком будущем они ждут пополнения. Жаль, Митин  отец, Матвей Фёдорович, ушёл из жизни, так и не узнав, что в очередной раз станет дедушкой. У него уже было двенадцать внуков от старших детей. А для Николая с Аникой это впервинку, поэтому появления малыша ждали с огромным волнением. Не зря говорят, первый ребёнок - последняя кукла, первый внук - последний ребёнок.

       Но двадцать второе июня перечеркнуло все замыслы и надежды. Мечты заледенели. Планы отложены в долгий ящик. Началась война, чёрным крылом коснувшаяся в селе почти каждой семьи. «Напечёт ещё и вдов, и сирот», - горько приговаривали старики. А спустя два месяца, двадцать четвёртого августа, Наталья разрешилась от бремени. Родился желанный сынок и долгожданный внучок, как две капли воды похожий на мамочку и деда Николая. Светловолосый, зеленоглазый, с ямочками на щёчках, здоровенький ангелочек. Назвали Виктором.
 
       Трудные наступили времена. Война принесла с собою горе, боль и слёзы. Появление ребёнка тоже добавило хлопот. Николай с Аникой, как могли, помогали молодой семье управляться по хозяйству. Они, на редкость, почитали зятя и всю жизнь, к всеобщему удивлению, обращались к нему на «вы». И он отвечал им взаимным уважением и заботой. Дедушка с бабушкой души не чаяли во внучонке. Дед, как наседка, дрожал над маленьким Витей: чтоб не упал, чтоб не укололся, чтоб не порезался. Видимо, права поговорка: «Внуки жальчее детей». Мальчик подрастал, рано начал ходить и говорить. А маму называл Талькой, как дедушка с мамуней - так нежно и ласково приучали его называть бабушку...

      Третий год шла война. В середине осени 1943 года Господь во второй раз постучался к молодой семье со светлой новостью. И какой бы трудной не была жизнь, будущему ребёнку все обрадовались.
Фронт приближался к селу. Двадцать шестого марта 1944 года войска в составе Второго Украинского фронта Красной Армии под командованием Маршала Советского Союза Родиона Яковлевича Малиновского освободили родной Данул от фашистско-румынских оккупантов. Штаб фронта разместился в соседнем селе Балан, в небольшой хате, из которой летели приказы соединениям и частям Второго Украинского фронта и продумывались блестящие удары знаменитой Ясско-Кишиневской операции*.
      После освобождения района во всех населённых пунктах, в том числе и в Дануле, была восстановлена советская власть. Пятнадцатого апреля 1944 года по мобилизации Глодянского РВК МССР Митя был призван на действительную службу в ряды Красной Армии. Талька, беременная вторым ребёночком, и на руках с маленьким Витей, которому не было ещё и трёх, осталась одна. Сердце молодой жены и мамы лишилось равновесия. Ей шёл всего лишь двадцать первый год. Жизнь несла слишком горькое испытание. Судьба ковшом разливала то радость, то печаль…

      В середине лета 1944 года у молодой семьи на свет появился второй сынок – татова копия: рослый, крепкий, темноволосый, спокойный малыш. И нарекли его Иваном - «Благодать Божия», ласково называя Ванюшей. Талька в детях, как в цвету цветёт. Только мысли днём и ночью всё о нём – о своём милом и единственном. И молит Бога, чтоб Митя остался жив, чтоб закончилась война, и он вернулся домой. В самом начале осени 1944 года стали поговаривать в селе, что в Бельцы привезли пленных, и вроде кто-то из односельчан видел среди них Митю. Недолго думая, собрала всё, что было из продуктов, напекла лепёшек, ребёнка на руки, торбу через плечо и рано-ранёхонько пустилась в путь-дороженьку. А ход-то не близкий – сорок километров да пешком. Но ей безумно хотелось увидеть своего благоверного и показать новорожденного младенца, на одно лицо с Митей. Не чувствуя усталости и боли, она шла, пока не истёрла ноги в кровь. Присела, покормила мальца и снова в дорогу. От волнения сердце вылетало из груди: ещё немножко, ещё чуть-чуть и свидится со своей половинкой. И добралась. И нашла пленных. И звала, и выкрикивала его имя, но Мити, к счастью, среди них не было. То были пленные, воевавшие на стороне румын. Увидев уставшую, молодую женщину, остолбеневшую и оцепеневшую от горя, с маленьким ребёнком на руках, глаза которой сквозили толпу, многие из них плакали и падали перед ней на колени. Дрожащей рукой, со слезами на глазах, она ломала на куски лепёшки, приготовленные для Мити, и раздавала голодным. Когда торба опустела, она, ещё несколько минут молча постояв в полном оцепенении и окинув прощальным взглядом толпу, медленно повернулась и, вытирая слезы, отправилась в обратный путь. Этот эпизод она не забудет до конца своих дней…

       Через месяц пришло письмо, и родные на время успокоились: жив, здоров, слава Богу, пишет, что скоро война закончится, и они встретятся. На душе у Тальки отлегло. Отвлекали от горьких дум подрастающие дети, домашние заботы и обязательные поставки зерна государству, которые тоже легли на плечи молодой женщины. И вдруг новое потрясение, тяжёлый удар судьбы: пришла похоронка на мужа. Отчаяние и скорбь смахнули всю привлекательность и миловидность её лица. Опустились руки, она махнула на себя рукой, перестала есть и пить, полностью погрузившись в себя. «Ну, прямо умирать собралась», - бормотали родные. Сухими, выплакавшими слёзы, воспалёнными глазами она смотрела на детей и молчаливо, убитым видом, вопрошала: Господи, как жить-то дальше? Время для неё сложило крылья. «Выстыл навсегда мой семейный очаг», - эта мысль не давала ей покоя с того злосчастного дня, когда пришла похоронка...

       Прошло около месяца. Она томилась незнанием обстоятельств гибели и жила надеждой: а, может, это – ошибка? В один из таких тягостных дней, когда она кормила Ванюшку, послышался непонятный стук в стекло. Быстро вскочив, подошла к окошку и разглядела бьющуюся в него ласточку.
  - Мама, мама, быстрей сюда, гляньте в оконце, - не отрывая глаз от ласточки и наблюдая за её движениями, закричала в полный голос Талька.
  - Девочка моя, успокойся. Эта примета обещает нам приятное событие. Митя – жив! Знаешь, люди говорят, что ласточка, ударяющаяся в окно – добрый знак, и визит этой птицы предвещает хорошие вести от близких и родных людей. Будем ждать новостей от Мити.
  - Митя жив? Мамо, Митя жив? – переспрашивала она, желая ещё и ещё раз уловить смысл и радость сказанного мамой.

        Недели четыре прошло – никаких известий. И каждый день она, как на иголках, места себе не находила: жив? жив? жив? Неопределённость мучила и не давала покоя. Казалось, что она повенчана с печалью навсегда. С тревогой посматривая на калитку, ждала вестей. Наконец-то увидела приближающегося к ней почтальона с письмом в руках. Ноги подкосились. Боязнь и страх плохой новости комом подступили к горлу. Обливаясь холодным потом, дрожащими руками открыла конверт и передала отцу. «Жив! Митя жив! Был ранен, лежал в госпитале. Произошла ошибка», - ликующе объявил Николай. Тяжкая ноша печали отвалилась от сердца каждого. Эмоции, что так долго копились и плескались в душе, вылились в слёзы радости. Дорога жизни развиднелась…

       Наступил долгожданный День Победы. Люди плакали – кто от радости, кто от горя, божемойкали, обнимали друг друга и благодарили Бога за то, что наконец-то все их муки закончились…
Стали возвращаться оставшиеся в живых односельчане. Из четырёхсот семидесяти двух мобилизованных в апреле 1944 года мужчин  - шестьдесят шесть не вернулись.* Среди них Митин родной брат - Мариуца Мефодий Матвеевич и троюродный брат – Мариуца Андрей Васильевич, инвалидом вернулся родной брат – Мариуца Андрей Матвеевич. Война не лечит, война калечит.

        Со дня на день ждали и Митю, но он прослужил ещё целый год. Только в конце мая 1946 года вернулся в родное село. Кто на войне был, тот много видел. Но Митя не любил об этом рассказывать. После призыва, с апреля по  октябрь 1945 года, он - стрелок 276 стрелкового полка, был переведен стрелком в 278 полк, где служил до декабря 1945 года, а в декабре 1945 года переведен в 283 стрелковый полк. В мае 1946 года Указом Верховного Совета СССР был демобилизован. Награждён медалью «За победу над Германией». Дома его ждали многочисленные родственники, Николай с Аникой и любимая жена с подросшими сыновьями - пятилетним Витей и двухлетним Ванюшей – его надёжный тыл, его судьба, его  любовь, его кодекс чести, его предмет гордости. И стучали два сердца, как одно на двоих. И запели в их душах добрые ангелы…
А медаль? Нацепив на грудь, старший сын Витёк на радостях побежал на свадьбу, где сельская ребятня постарше стянула её. Осталась только запись в военном билете.

       Всем казалось, что война закончилась, и чаша горя и страданий выпита до дна, до последнего глотка. Но втеснились, словно чёрные птицы, события, которые изменили ход истории целого народа и уклад жизни каждой семьи…

10. 10. 2017

  Продолжение следует.

      *   *   *
    *Двадцать первого ноября 1973 года село было переименовано в Малиновское.  В бывшем штабе, ныне мемориальном музее штаба фронта, сохранилась мебель времён Великой Отечественной войны, которой пользовался знаменитый советский маршал: огромный, солидный стол, покрытый зелёным сукном, тяжёлый стул с высокой спинкой, а за ним, на стене, карта военных действий 1944 года выпуска. В соседнем зале висит бурка маршала.
Материал из Википедии - свободной энциклопедии.

    *В. Панько. Земляки. Бэлць, 2016, стр. 44   

  ----------------------------
Талька и Митя - мои родители.

23. Пять дней в тёмном царстве
Ирина Христюк
3 место в Основной номинации «ГТ»
Призёр  в Основной номинации «ВТ»
Специальный приз №18 «Новые имена»

              ПЯТЬ ДНЕЙ В ТЁМНОМ ЦАРСТВЕ
      
         К вечеру субботы зуб разболелся так, что хочется выть. В понедельник отправляюсь к врачу. С горем пополам вынимает половинку зуба и сообщает:
       – Вторую половинку будем вырывать завтра. Выпишу «бисептол» и «ципринол».
         Пью таблетки. Через некоторое время чувствую, начинают слезиться глаза. Списываю на две бессонные ночи. После второго принятия опухает лицо и вокруг глаз, ощущаю боль и песок в глазах. Припухлость увеличивается, глаза закрываются, и о, ужас! картинки восприятия размываются, надвигается пелена и плавающие тёмные пятна. Острота зрения снижается. Через короткое время исчезают краски, свет, и наступает сплошная темнота и чернота.
         Становится жутко и страшно. Поджилки затряслись, по спине мурашки бегают. Пытаюсь открыть глаза. Не получается. Муж говорит, что вокруг глаз опухло в три слоя. А на дворе ночь. Что делать? Надо ждать. До утра.
Боль, тревога, страх, сознание собственного бессилия и тихая паника не покидают всю ночь. Мысли о том, что остаток жизни могу провести без книг и компьютера, что жизнь под угрозой полной слепоты, повергают меня в уныние.
Еле дождавшись рассвета, едем в поликлинику. Стоматолог оторопел. Вызывает для консультации специалистов. Приговор:
         – Срочно в Бельцы или в Кишинёв. В больницу. При отсутствии активного своевременного лечения возможно наступление полной слепоты.
Едем в Бельцы, что в сорока километрах от нас. Долго прохожу обследование. Врач, давно практикующая и имеющая опыт работы с подобным явлением, выносит вердикт:
         – Предстоит длительное стационарное и амбулаторное лечение. Но, к сожалению, у нас только четыре койки на весь север Молдовы. Все места заняты прооперированными больными. Назначу курс лечения, а получать сможете в Глодянах.
         Возвращаемся домой. Теперь день и ночь для меня одним цветом. Потеря зрения вызывает чувство опустошённости, но живу надеждой. Наутро отправляемся в больницу. Обстановка в палате мне знакома. Ещё до потери зрения лежала здесь три раза. Всё знакомо. Окидываю палату невидящим взором и перечисляю: две кровати, моя – у окна, на окне – бело-розовые жалюзи, при входе, в левом углу – вешалка. Муж подтверждает: всё так.
         Изучаю маршрут, извините, в туалет. Тренируюсь под присмотром благоверного: от кровати наискосок пять шагов, по правую руку - стена, по левую – дверь. Открываю, выхожу в маленький коридорчик, два маленьких шага, поворот на девяносто градусов влево, четыре шага вперёд.  По правую руку – выключатель, хотя свет мне не нужен, но он означает «занято», по левую – ручка двери. Открываю. Помню: слева – умывальник, прямо – унитаз, возле него – корзина для мусора. Трогаю ногой – не нахожу. Она – справа, надо запомнить. И так несколько раз. Всё. Получается. Смогу без посторонней помощи. Приносят обед. Муж хочет покормить.
        – Нет, я сама.
Не даёт покоя мысль: а вдруг это надолго. Надо учиться жить по-новому, не обременяя родных.
        В сплошной темноте и глубоких раздумьях проходит ещё один день. Внутри меня словно какая-то чёрная дыра образовалась, которая намного хуже, чем просто потеря зрения. Она всё время напоминает о себе болью и страхом. Ох, нелегко существование незрячего…
        Ночью остаюсь без мужа. Запоминаю: на верхней спинке кровати – полотенца по размерам – для лица, рук, глаз; на нижней – пижама, на тумбочке – очки (закрываю глаза, чтобы опухолью не пугать людей), телефон; от угла тумбочки на пядь – кружка с водой. Сама переоделась, несколько раз выходила в туалет. Натолкнулась на подставку для капельниц, которую кто-то оставил прямо у дверей, что-то упало, присела, нащупала, оказалось – пустая пластмассовая бутылочка. Но самое главное, что краски, которых не видят мои слезящиеся слепые глаза, мелькнули во сне…
         Наступило утро, если так можно назвать в этом царстве тьмы. Распознаю его по движению санитарок, начинающих уборку, как я помню по предыдущим пребываниям, в шесть двадцать утра. Умылась, благо все принадлежности в гигиенической сумочке, переоделась, заправила постель на ощупь, запомнив, что лицевая сторона пледа более гладкая. И к Валериному приходу я – в «полном порядке», готова к процедурам и обходу врача.
         А в голове рой мыслей: что готовит мне день сегодняшний? Поневоле задаюсь вопросом, что такое вообще жизнь? Есть ли смысл? Пытаюсь снова и снова искать ответы на сложные вопросы. Понимаю, что Жизнь, как сам грешный мир, вечна, незыблема. Она размеренно идёт своим чередом, наматывая круги – от рассвета до заката, от дня к ночи, от зимы к лету, независимо от того, буду ли я видеть или нет. Это мне надо смириться, приспособиться к новому положению, научиться жить по-новому столько, сколько Господу угодно. Ведь всё по Его воле и на всё Его воля. Если суждено мне пройти это испытание, значит, Он даст мне силы и терпение. Из глаз моих незрячих покатились слёзы, обжигающие опухшие щёки. Жизнь сама учит нас смирению, хотя порой и очень болезненно. «От печали рождается смирение, а смирению даётся благодать», – вспомнила слова Д. Г. Семеника.*
          Стук в дверь прерывает мои размышления и возвращает в настоящее. Это мой любимый муж – лучик света в моём тёмном царстве. Обнимает. Целует. Признаётся в любви. Рассказывает, как дома, что нового в кабинете на стихире и прозе, какая погода на улице, про кошку Фросю и собаку ПрОшу.
Начинаем процедуры закапывания капель в глаза, завтрак, капельницы, уколы. И так до вечера. Кто-то заходит, выходит. В коридоре шум, голоса, шарканья тапочками. Обход врача. Новая смена медсестёр. Идёт обычная светлая жизнь. И только у меня она – другая. Я – в тёмном царстве. Перефразируя известную поговорку: в кривом глазу всё криво, скажу, что в слепом глазу всё черно. Тут владычествуют два цвет – чёрный и тёмно-серый, но до чего красиво! Господи, как жаль, что ты не наделил меня даром живописать. Таких картин в жизни не существует. Какая жалость, что я не могу перенести их на бумагу, получились бы невероятные полотна модерн. И меняются они так быстро, словно в детском калейдоскопе. Помните? Достаточно покрутить миниатюрную пластиковую трубочку из стороны в сторону и заглянуть в стеклянный глазок на ее конце, как на противоположной стенке внутри трубки выстроятся самые невероятные узоры. Так и в моём тёмном мире с фантастическими орнаментами, креативными панно и этюдами, в котором вновь и вновь хочется наслаждаться изумительной красотой и изяществом. А какое изобилие лепнины в этом тёмном замке! Композиции фигурных и орнаментальных узоров. Жаль, что не тонированы… Мой мозг старается всё впитать и запомнить, но вместе с тем он – сплошное поле переживаний, страхов, волнений и тревог. Понимаю, что если позволю этим мыслям и дальше находиться в голове, то не только зрение, но и она превратится в тёмное царство, которое будет нацелено отобрать мой мир, мою радость, мою надежду, моё смирение…
           Как ни стараюсь думать о чём-нибудь радужном и благостном, неприятное ощущение тревоги никак не желает покидать меня. Впереди – выходные. «День придёт и может радость принесёт», - мысленно рассуждаю. Но беспокойство и опасения не покидают меня, зато сон попрощался со мной надолго. Не зря говорят: в ветреный день нет покоя, в озабоченный день нет сна. Неопределённость положения вызывает озабоченность и изматывает душу. Оказывается, тревога так никуда и не уходила, наоборот, постепенно возрастает, всё больше вытесняя другие ощущения. В голову лезут какие-то обрывки мыслей, фраз, изречений. Неясность не отпускает и мешает отдохнуть.
А я-то надеялась… Сердце щемит. Где-то прочитала, кажется у Ш. Л. Лектер : «Печаль всё время глядит назад, тревога смотрит по сторонам, и только глаза веры всегда направлены вперёд». Вера – великая сила. Молюсь утром и вечером. Может быть, Бог простит мои слабости тревог. Понимаю, надо перестать копаться в своих сомнениях, в своих рассуждениях и не загромождать свою дорогу к Богу. Ведь Жизнь – это Божий дар. Надо вложить свою руку в руку Господа, и Он поведёт меня нужным путём. Может быть, порой и трудным, и жёстким, но правильным. Главное, что Он прикоснулся к моему сердцу...
            Вот так, в раздумьях и медицинских процедурах, с той лишь разницей, что по выходным нет обхода врача, прошли выходные. Дни короткие. К пяти часам вечера уже темнеет. И не включая свет, – он мне всё равно не нужен – закутавшись теплее в плед, я сажусь у окна, а Валера, крепко обнимая меня, рассказывает о картинке за окном:
         – Загорелись фонари перед окнами больницы. Медленно кружась в воздухе, падает снег, застилая всё вокруг. Хоровод неторопливых снежинок, словно задумавшись о чём-то важном, опускается на крыши домов напротив, на деревья, машины, что стоят под окном, тротуар и ступеньки, ведущие в больницу. Они оседают даже на подоконник нашего окна. Серебристо-белые осадки заметают следы от машин и ровным бархатным ковром покрывают всё вокруг, от чего сумерки кажутся мягкими и светлыми.   
Я гляжу в пространство невидящими глазами и с интересом слушаю его рассказ. Услышанное не сравнить с увиденным. Но на душе легко, а тепло крепких и нежных рук вырывает меня из темноты и уносит в белое великолепие и  цветные мечты. Муж продолжает:
       – Не переживай. Всё будет хорошо. Я люблю тебя больше жизни. И что бы ни случилось, всегда буду рядом. Ты – моё всё.
И нежно целует.
       – Я тоже тебя очень люблю. Спасибо тебе за любовь и заботу, за терпение и понимание...
       Ночь тянется медленно. Кажется, что рассвет уже не наступит, вернее сказать, не услышу звука и стука персонала по утрам. По-иному болит в глазах. В какое-то время чувствую невыносимую головную боль. В мозгу как будто молния сверкнула. Открываю глаза. Обомлеваю: вижу свет, вернее, неопределенную разделительную полосу между светом и темнотой. Врачи это состояние, когда человек различает свет и тьму, называют частичной способностью к зрению. Закрываю глаза и боюсь открыть: а вдруг свет вновь исчезнет? Медленно, в страхе, приоткрываю веки: вижу узкую полоску мягкого желтоватого света, бьющегося из узкой щели под дверью. Приподнимаюсь. Сажусь на постель. Не спеша поворачиваю голову в сторону окна, и после пятидневной темноты, замечаю льющийся в окно снаружи фонарный свет. Оглядываю палату: различаю контуры кровати напротив, тумбочки, вешалку. Господи, я различаю формы и какие-то оттенки. Благодарю тебя за это! Не моргая, словно боясь, что картинка вдруг исчезнет, смотрю на окружающий меня мир и начинаю понимать, что случилось чудо: я прозрела, пусть и не совсем чётко и ясно, но я вижу! От радости потекли слёзы…
          Впереди – длительный курс лечения. Но теперь я точно знаю,  какое это счастье: слепому – видеть, парализованному – ходить, глухому – слышать, немому – говорить…

           6 марта 2018 года.

----------------------
*Д. Г. Семеник, Душевный лекарь. О перенесении скорбей, 2011

24. Тошнотики
Нина Цыганкова
Призёр  в Основной номинации «ВТ»

Как-то, в советские еще времена, зашли мы с моей коллегой Фаиной в кафетерий перекусить. В витрине на блюдечке лежал сырник, но цвет у него был не белый, как обычно, а розовато-коричневый – что-то в него, видимо, намешали. «Ой, тошнотик! – вдруг воскликнула Фаина. – Очень похож на тошнотики, которые мы ели во время войны». И она рассказала следующую историю.
В войну они какое-то время жили, как тогда говорили, под немцами, т.е. в оккупации. Ей было шесть лет, а ее младшему братишке – четыре года. Отец их воевал на фронте. Жили они с мамой в маленьком частном доме на окраине городка, и жили бедно, а когда пришли немцы и выгребли у них все, что смогли найти, в том числе почти всю картошку, стало совсем голодно. Их мама старалась, как могла, чтобы накормить детей – мешала съедобное с малосъедобным или почти несъедобным – главное, чтобы побольше было по объему. Иногда она готовила из картофельных очисток круглые плоские котлетки, похожие по форме на сырники. Цвет у этих котлеток был, как у рвотных масс, поэтому и звали это «изысканное» блюдо тошнотиками.   Но дети уминали их за обе щеки, потому что были очень голодны.
В их дом определили на постой немца. Немец русского языка не знал, и когда он пытался что-то сказать или спросить хозяйку дома, та мотала головой и отвечала ему что-нибудь типа: «Моя твоя не понимать, мразь фашистская! Дерьмо! Гадина! Подавись нашей картошкой!» Детям она велела не попадаться немцу на глаза и строго настрого запретила что-либо брать у него.
А немец, как назло, проявлял к детям интерес.  Он играл им на губной гармошке – невиданный у нас музыкальный инструмент. Он показывал Фаине фотокарточку, на которой была изображена маленькая девочка в белом платьице, такая же белокурая и светлоглазая, как Фаина. Он тыкал пальцем то в девочку на фотокарточке, то в Фаину и что-то говорил – наверное, хотел сказать, что это его дочка, и что она похожа на Фаину. Немец пытался угостить Фаину, но та ничего не брала у него.
Брата Фаины он заманивал посмотреть его пистолет, но малыш, помня наказ матери, к немцу не подходил. Но однажды Фаина застала такую картину: немец протягивал мальчику шоколадку, а тот стоял, спрятав руки за спину. Но вот одна его рука предательски поползла – вылезет из-за спины и снова спрячется, вылезет и спрячется. Фаина прервала его мучения, крикнула: «Не смей! Предатель! Он наших солдат убивает!» Мальчишка заревел: «Я не предатель!» и убежал. Больше он уже не подходил близко к немцу, а только кричал ему из-за угла, подражая матери: «У, гадина! Фриц поганый! Подавись своей шоколадкой!»
Я сказала Фаине:
- Ты настоящая героиня. Ведь как трудно было маленькой голодной девочке отказаться от еды, которую предлагал немец.
- Нет, - ответила она, – совсем не трудно. Просто, знаешь, даже мысль в голову не приходила, что можно взять подачку от врага. А брат, он еще маленький был, но тоже устоял – я следила за ним.
Вот и скажите, разве можно победить народ, у которого даже маленькие дети лучше будут есть тошнотики из очисток, чем примут милость от врага?

25. Мемуары. 1941- Синдром войны
Нина Цыганкова
Призёр  в Основной номинации «ВТ»

22 июня 1941 года, в день, когда началась Великая Отечественная война, мне исполнилось ровно пять месяцев – самый разгар грудничкового возраста. Так что можно смело сказать, что война вошла в меня вместе с молоком матери - молоком, отравленном тревогой, страхом и ненавистью к немцам. Вошла в меня война - и сидит до сих пор, не отпускает. При одном только слове «немец» я напрягаюсь. Умом я понимаю, что теперешний немец неопасен, не страшен и, в конце концов, не виноват в том, что натворили его предки. Я их не виню, но я их не люблю.  Я называю это «синдромом войны». В моем подсознании немцы так и остались стоять в одном ряду с чудовищами типа Кощея Бессмертного, Циклопа, Дракулы, Чикатило.

Моё военное детство не было таким трагичным, как у детей, оказавшихся в оккупации, блокаде или концлагерях. Мы жили в Москве, а фашисты до нее, слава богу, не дошли. Чуть-чуть, но не дошли. Тем не менее начало моей жизни было омрачено войной. Мы жили голодно и холодно. Две первые военные зимы были люто холодными, но отопление в нашем доме толком не работало, а газ на кухне появлялся только по ночам и горел чуть-чуть. Но все же кухня ночью становилась самым теплым местом в нашей коммунальной квартире, и все жильцы собирались в ней на ночевку, расстилали на полу матрасы, постели, и так все вместе спали.
Позже кто-то из папиных друзей соорудил в нашей комнате печку-буржуйку, и жить стало веселее. Мама, когда топила печку, на ней же и готовила, чтобы зря не жечь керосин в керосинке. Однако печка доставляла маме не только радость, но и постоянное беспокойство.  Пока печка горела, мы с сестрой, подражая маме, лезли к ней со своими кастрюльками, в качестве которых использовали жестяные банки. Мама нас отгоняла, боялась, что мы обожжемся о раскаленные бока печки. Она с нас глаз не спускала, а мы все равно обжигались, ревели, она мазала наши раны подсолнечным маслом, и мы снова лезли к печке – она обладала невероятным притяжением. Когда печка остывала, мы с сестрой бегали вокруг нее, гоняясь друг за другом, а мама боялась, что мы свернем трубу, которая выходила из печки наружу через форточку.
Печка-буржуйка на седьмом этаже большого дома, керосинки на кухонных столах – на них готовили еду - и керосиновые лампы вместо электрических – все это было нормальным бытом первых лет моей жизни. Нормой были и походы в магазин за продуктами, которые не продавали, а выдавали по карточкам. Карточка представляла собой цветную бумажку, разграфлённую на квадратики. В каждом квадратике было указано название продукта и его количество. Квадратики вырезались ножницами и предъявлялись продавщице.  Потерять карточку означало остаться без еды, поэтому мама тщательно прятала карточки дома, чтобы мы с сестрой с ними не «поиграли», а в магазине держала их «на себе» – находились люди, которые карточки воровали.   
Когда мы шли из магазина домой, я клянчила у мамы хлебушка, и она иногда не выдерживала и разрешала отщипнуть кусочек. Какая же это была радость! Отщипнутый кусочек был почему-то вкуснее остального хлеба. И уж совсем счастлива я была, когда мы приносили домой головку сахара. Сахар тогда делали не в виде привычного теперь рафинада, а сплошным куском округлой формы – головой. От головы специальными щипцами откалывали кусочки. При этом вниз сыпались крошки. Когда мама занималась колкой сахара мы с сестрой были тут как тут, подставляли под щипцы ладошки, чтобы ловить сахарные крошки. Ладошки толкались, чтобы занять выгодную позицию. Как только крупная крошка попадала в мою ладонь, я ее крепко зажимала и отскакивала в сторону. Там, на безопасном от сестры расстоянии, я слизывала крошку языком и млела. Как же это было сладко!
Уже после войны доступными стали карамельки и леденцы, но и тогда не для всех. Над нами, этажом выше, жили два брата, Толя и Коля, – немногим старше меня по возрасту. Отец у них погиб на фронте, а их мама вечно жаловалась, что не может прокормить этих обжор – они все время требуют есть. Выглядели мальчики по тому времени довольно упитанными, особенно по сравнению со своей худосочной матерью.  Мальчишки были некрасивыми и неряшливыми. У одного из них, Толи, из носа вечно свисали густые зеленые сопли, и он слизывал их, закручивая вверх длинный красный язык. Однажды я видела, как он вожделенно смотрел на девочку, которая сосала карамельку, и его толстые губы сладострастно чмокали. Девочка не выдержала его взгляда, вытащила изо рта карамельку и протянула ему. Толя не положил ее в рот, а начал лизать языком, и на его рубашку капали сладкие слюни. Временами он вскидывал язык вверх и слизывал сопли. Вот из-за этих слюней и соплей мне и запомнилась эта сцена, а вовсе не потому, что у мальчика не было конфет. Конфет тогда у многих не было.
Сейчас дети закормлены сладостями – выбирай не хочу. Но получают ли они такое же яркое удовольствие, какое испытывали мы, дети войны, от крошек сахара или чужой обсосанной карамельки?
Радостью для нас с сестрой была и одна на двоих большая кукла, закрывавшая глаза, когда ее клали в горизонтальное положение. Мы постоянно дрались за эту куклу и истрепали ее донельзя. А еще у каждой из нас был свой собственный маленький целлулоидный пупсик, их можно было купать в воде, и наряжать в разные тряпочки. Скудный набор игрушек нас, однако, не смущал. Самые обычные вещи легко включались в наши игры, выполняя ту или иную роль. Так мамина волнистая стиральная доска легко превращалась в море, которое я никогда в жизни не видела, но знала по сказкам и картинкам в книжке. А миска, обычная алюминиевая миска, становилась корабликом и плавала по волнам стиральной доски. В миске сидели пупсики или какие другие мелкие предметы, которые изображали сказочных героев, отправившихся в морское путешествие. Герои оказывались в ситуациях, описанных в какой-нибудь из сказок с морской тематикой, но и свою фантазию я щедро добавляла, насылая на головы несчастных путешественников новые приключения. Глядя на теперешнее изобилие игрушек, я не завидую современным детям. У нас было мало игрушек, но мы извлекали из них по максимуму, а заодно учились фантазировать и изобретать.
Не было во времена моего раннего детства и таких красочных фейерверков, которые устраиваются сейчас.  Зато светили в небо прожектора. По вечерам окна в нашей комнате плотно закрывались тяжелыми тёмно-бордовыми занавесками. Мама не разрешала делать даже маленькой щелочки в них, чтобы свет, не дай бог, не проник наружу, потому что, если немецкие самолеты заметят свет, они нас разбомбят. На нашей улице стоял разрушенный бомбой дом, зиявший пустыми окнами. Я его боялась, отворачивалась, когда мы проходили мимо. Поэтому я слушалась маму – не подходила к окну и не делала щёлок в занавеске. Но иногда мама сама не выдерживала, гасила керосиновую лампу и раздвигала шторы. Я тут же оказывалась рядом с ней и смотрела завороженно на световое представление в небе. Яркие длинные лучи прожекторов бегали по небу, пересекаясь друг с другом. Иногда два, а то и три луча намертво сцеплялись и дальше двигались вместе, высвечивая в своем перекрестье летящий самолет. Тогда мама облегченно вздыхала:
- Засекли!
И еще были салюты в честь освобожденных от немцев городов. По сравнению с теперешними эти салюты могут показаться убогими, но как я их любила! И сейчас память моя их любит. При каждом выстреле пушки в небо взлетала группа красных, зеленых или желтых шаров, которые потом медленно опускались и угасали. А когда небо становилось чёрным, я страстно молила, чтобы пушка выстрелила хотя бы еще один раз. Салюты были праздником для детей, тем более, что и взрослые в эти дни становились радостнее, а некоторые вместе с нами кричали «Ура!». И как мне понятны строки из стихотворения Игоря Волгина, практически моего ровесника:
«Воспряну ото сна.
Откину одеяло.
Окончилась война,
а мне и дела мало!
И только об одном
жалею в те минуты —
что смолкли за окном
победные салюты.»
Наша комната находилась на седьмом этаже, и из наших окон салют был очень хорошо виден. Мои двоюродные сестры и братья жили ближе к центру, но салют приезжали смотреть к нам. Приехали они и в День Победы 9 Мая 1945 года. Это был невероятный день! Не очень-то еще разбираясь в происходящем, я хорошо ощущала настроение людей вокруг меня. Они ожили, как будто свалился с них давивший все эти годы тяжелый груз. Все-все, даже те, кто раньше ссорились, да и просто незнакомые люди на улицах поздравляли друг друга, обнимались, ликовали, многие плакали, но плакали легко. Воздух был заряжен любовью и ожиданием скорого счастья, все говорили, что теперь, мол, заживем. И порядком затасканная теперь фраза «Лишь бы не было войны», звучала тогда не пафосно - она шла из глубины измученной войной души.
В этот день все ждали праздничного салюта. Говорили, что он будет необыкновенным. И я его очень ждала, но так перевозбудилась, что не смогла уснуть днём, и вечером стала впадать в сонливость. Не доверяя в этом деле маме, я попросила своих двоюродных сестер, которые были намного старше меня, чтобы они разбудили меня к салюту, если я вдруг засну. Я заснула, а они не разбудили. Это стало для меня на долгие годы горькой обидой и разочарованием. На следующий день все вокруг только и говорили об этом салюте. Увы, мне сказать нечего.

Память моя добра ко мне. Я помню игры и салюты, кукол и сахар, но не помню чувства голода, слабость, частые головные боли и постоянные кровотечения из носа – об этом я узнала позже из рассказов мамы.  Вот кому действительно досталось, так это маме. И не только физически. Каково ей было смотреть на хилых вечно голодных дочерей! Конечно, она и сама сильно недоедала. Мама относилась к категории иждивенцев, так как она не работала, а иждивенцы получали по карточкам по самому минимуму. В середине октября 1941-го, когда немцы находились в двух шагах от Москвы и никто не знал, устоит ли она, а все, кто мог, выехали из города, мамин паек свелся к куску хлеба. Но мама всегда с благодарностью вспоминала оставшихся в Москве чиновников, которые заведовали питанием детей. Московские дети даже в самые тяжелые для столицы дни питание получали бесперебойно и по полной норме.
Иждивенкой моя мама была не по доброй воле, а потому что не на кого было оставить нас с сестрой, а в детский сад нас не брали – мест на всех, как всегда, не хватало. В первую очередь принимали детей, у которых отцы погибли на фронте, во-вторую – детей солдат, и только в третью очередь – до которой наша очередь так и не дошла, - детей офицеров. Мой папа был офицером.
В детских садах детей кормили лучше, чем доставалось нам по карточкам. Маме однажды удалось пристроить нас с сестрой на лето в детский сад, который выезжал загород. Впервые мы остались без мамы, и она боялась, что мы будем скучать и плакать. Но вот детский сад вернулся в Москву, она пришла нас забирать, думала, что мы бросимся к ней с рёвом, а мы вместо этого надулись, уперлись и заявили, что хотим остаться жить в детском саду. Сестра объяснила:
- Там нам даже иногда белый хлеб давали, а у тебя черняшки не выпросишь.
Мама долго еще после войны вспоминала этот случай, и всякий раз плакала.  Ей было тяжелее, чем нам – мы-то ничего не понимали. Не понимали, но тревожную атмосферу вокруг я ощущала очень хорошо. Я чувствовала, что в любой момент может случиться несчастье, а несчастья - это все знали – исходили от немцев.  Угрозы шли с неба, с самолетов, и из почтовых ящиков. Я видела не раз, как женщины, вынув письмо из почтового ящика и тут же раскрыв его, начинали кричать и биться в рыданиях – это означало, что они получили похоронку. Почтовые ящики тогда висели на дверях квартир. Я наблюдала с тревогой, как мама где-то перед обедом начинала беспокоиться, прислушиваться к звукам, и как только раздавался шум на лестничной площадке, она выбегала посмотреть, не почтальон ли это пришел. Я тенью скользила вслед за ней в коридор и, вжавшись в угол со страхом ждала, не станет ли мама кричать и биться, как те женщины. Но судьба нас пощадила.   
Немцы, невидимые немцы, были кошмаром моих первых лет жизни. Впрочем, один раз я их все же увидела - это когда пленных немцев провели по Москве. Мне тогда было три с половиной года, но кое-что я запомнила. Мы ждали их на широкой улице – скорее всего, это была Садовая-Кудринская – мы там жили недалеко. Народ стоял стеной, и было очень шумно от болтовни женщин и криков детей, гонявшихся друг за другом. Но вдруг всё враз стихло, установилась мертвая тишина, и в этой тишине раздались шаги, много шагов, которые постепенно приближались к нам. И вот они появились, шли широкой колонной, одетые полностью или частично в незнакомую мне военную форму. Один из немцев шел, гордо задрав вверх подбородок, но остальные голову опустили или смотрели прямо перед собой. По бокам от них шли наши солдаты с винтовками наизготовку, шли на значительном расстоянии друг от друга, и я боялась, что немцы прорвутся сквозь них и убьют нас. Мы стояли в первом ряду, и я пряталась за маминой спиной. А толпа молчала. Смотрела и молчала, пока все они не прошли. Вот это гробовое молчание мне больше всего и запомнилось.
О настоящих зверствах немцев я узнала позже, и не только из газет, книг и фильмов. Папа нам дома ничего не рассказывал – щадил наши нервы. Зато рассказывали люди, которые пережили оккупацию, и то, что они рассказываали, было страшно, дико, немыслимо. Откуда у немцев столько злобы и звериной ненависти? В каждой нации найдутся отдельные люди или группы людей, способных на подобного рода преступления. Но так, чтобы весь народ, вся нация совершала, потворствовала или спокойно взирала на все эти ужасы? Да еще при этом считала себя высшей расой. Да, что-то не так в этом «королевстве». Я прикидываю ситуацию на нас, русских. Да, мы не идеальны, да, у нас хватает недостатков, но представить себе, чтобы русские сжигали в печах немецких женщин и детей, фантазии у меня не хватит. Не кровожадные мы, ох, не кровожадные. Может быть, даже слишком некровожадные. Вот одна история в подтверждение моих слов.
 
Летом 1956 года моя сестра стала переростком для пионерского лагеря, где мы до этого проводили по три смены каждый год, и родители пристроили нас на все лето в деревню к чужой бабушке. Деревня находилась в Калужской области, в такой глуши, что туда никакой транспорт не ходил. Добирались мы от райцентра Медыни на грузовике, который с трудом пробирался по узкой лесной дороге, постоянно проваливаясь в заполненные водой глубокие ямы. Это была единственная дорога, которая связывала деревню с внешним миром. Вокруг были дремучие леса, такие дремучие, что и сами местные жители далеко в лес не заходили – боялись заблудиться или встретиться с волками.
То, что деревня стояла на отшибе, спасло ее в годы войны. В 1941-1942 годах в Калужской области шли ожесточенные бои, был взят районный центр Медынь. Жители деревни слышали грохот артиллерии, видели, как по ночам полыхало небо, но ничего не знали о том, что происходит вокруг, где немцы, а где наши. Связи с внешним миром у них не было никакой: даже почтальон к ним не заглядывал. Они затаились и никуда не высовывались, опасаясь немцев. Но немцы до них так и не добрались.  Вернее, добрались, но всего один.
Он появился на краю деревни под вечер, когда уже смеркалось. Оборванный, обросший, грязный и до смерти напуганный – всё время нервно дергал головой по сторонам, готовый в любой момент дать дёру.   Вся деревня высыпала на улицу, но близко к немцу не подходили. А вся деревня – это женщины, детишки да старики, мужчины все до единого ушли на фронт.  Так и стояли некоторое время, молча глядя друг на друга. Убедившись, что никто ему не угрожает, немец осмелел и стал жестами просить дать ему поесть. И тут наши бабы всполошились! Ну, как же! Бедненький! Изголодался, есть просит. И такой молоденький еще! Жалко-то как! Принесли ему картошки, хлеба, молочка – ешь миленький! Самим не хватает, да ведь гость – дело святое. И не важно, что эти «гости» убивали их же мужей, детей, отцов. Ведь тоже, поди, как и мы, - люди, и есть им хочется! Дальше – больше. Затопили баньку – пустили помыться. И чистенького уложили в постель. Он ушел, когда хозяева избы еще спали.
А деревенские бабы, даже спустя четырнадцать лет всё вспоминали «нашего немчика». И вздыхали. Как он там, бедолага? Выжил ли? Не сгинул ли в непролазных лесах? Не задрали ли его волки? И всё причитали жалостливо: такой молоденький еще!
Могу ли я понять жителей деревни, которые не из-за страха, не из-за какой-то выгоды, а просто по доброте душевной накормили и дали приют вражескому солдату?  Немцу, фашисту. Да, могу. Конечно, по всем правилам надо было бы его скрутить, посадить в подвал, а еще лучше сразу убить и закопать, как собаку – враг ведь, злейший враг. А они накормили и отпустили. Почему? Потому что увидели в немце человека. А кем мы, русские, были для немцев? Низшей расой, подлежавшей истреблению. Случись заблудившемуся русскому солдату забрести в немецкую деревню, как бы там его встретили? Ответ не нужен – и так понятно.
Человечность – вот такая есть черта у русских людей. Человечность, ставшая, а может быть, и всегда бывшая дефицитом в нашем мире. Она и по сей день у нас проявляется, контрастируя с ценностями западного мира. Вот недавний случай.   
Я спросила американку, которая впервые приехала в Россию, было ли что-то такое, что поразило ее в нашей стране. Она воскликнула, захлебываясь от восторга:
- Да!! Люди!! У вас такие отзывчивые люди! Я собиралась в поездку в спешке, не подумала, что у вас может быть холодно в конце октября, и прилетела в Москву в босоножках. Вышла я из аэропорта на улицу, а там поземка метет. Стою я в своих босоножках в ужасе, что делать, не знаю. А тут какая-то женщина подошла, показывает на мои босоножки и крутит пальцем у виска. Я ей говорю, что, мол, у нас там, во Флориде, жарко было. Она английский не понимает, но, видимо, догадалась, что я из теплых стран прилетела. Взяла она меня за руку и повела обратно в здание аэропорта. Села, сняла кроссовки, сняла шерстяные носки и отдала их мне. Сама в одних тоненьких носочках осталась.  Я ее благодарю, прошу дать мне визитку, чтобы носки ей вернуть, а она махнула рукой и ушла.
Я спросила американку:
- А у вас разве так не поступают?
Она замялась, что-то невнятное ответила. Я поняла, что нет, так не поступают.
А вот как поступают во Франции, рассказала мне моя знакомая, Надя, которая приехала в эту страну навестить свою дочь и маленького внука.  Однажды она повезла внука в Париж развлечься. Возвращались они на электричке. День был жаркий, и мальчик захотел пить. Но вода у Нади кончилась. Не беда, подумала она, так как напротив нее сидела мадам и поила водой свою дочь. Надя по простоте душевной подставила свой стаканчик и попросила жестами налить воды для внука. И вот эта милая француженка не только не налила воды, но еще возмутилась такой просьбе. Надин внук плакал, всю дорогу просил пить, но француженка осталась неумолимой.
 Дома дочь объяснила Наде, что во Франции не такие понятия, как у нас. Там считают, что каждый должен сам решать свои проблемы, а не обременять ими других. Оно, может быть, и правильно – не обременять других. Но бывают же всякие обстоятельства! Можно оказаться в жаркий день без воды, можно прилететь в Москву поздней осенью в босоножках. И что же? Пусть они выкручиваются, как хотят? Что же это за культура такая в западных странах? Да у нас бы самый никчемный человек не отказал ребенку в глотке воды.
И они еще учат нас своим ценностям! Особенно не люблю я, когда это делают немцы. Здесь сразу срабатывает мой синдром войны. Ехала я однажды в Египте на экскурсию в Луксор в составе интернациональной группы. Остановились мы на площади небольшого городка размяться и купить чай каркаде, который, по словам гида, был здесь самым лучшим во всем Египте. Едва мы вышли из автобуса, как нас окружили местные мальчишки и стали клянчить у нас деньги. Западные цивилизованные туристы идут, по сторонам не смотрят и только рукой слева направо помахивают – мол, не приставайте, все равно не дадим. А мы, Россия лапотная, все трое, полезли за кошельками. Увидела я этих смуглых босоногих ребятишек и вспомнила свое нищее детство, и как страстно я тогда мечтала найти на улице 43 копейки и купить на них фруктовое мороженое в бумажном стаканчике с деревянной палочкой. А если повезет и найду больше денег, мечтала я, то куплю шоколадную конфету «Мишки в лесу» - они тогда поштучно продавались. И такой сладкой была эта мечта – слаще самих мороженого и конфет.
Подумала я, что и эти мальчишки могут так мечтать, остановилась и полезла за кошельком. Ведь это так просто и так приятно сделать счастливым ребенка.  Шедший со мной параллельным курсом мужчина тоже остановился и стал наблюдать за мной.  Может быть, решил, что я богачка? Знал бы он, что я все свои сбережения до последней копейки вложила в эту поездку, а приличной одежкой, кроссовками и чемоданом на колесиках разжилась у сестры и подруги.
Мелких купюр в моем кошельке не оказалось, давать крупную было, честно говорю, жалко, но отступать уже было некуда – рядом стоял и смотрел на меня с отчаянной надеждой маленький кудрявый мальчишка.  Я протянула ему бумажку такого достоинства, от которой он впал в ступор. Смотрел на нее, не веря своим глазам, потом вдруг дружески ткнул в меня кулачком и воскликнул:
- Руссия?!
Я утвердительно кивнула головой. И мальчишка запрыгал и завопил:
- Руссия! Руссия!
Его дружки смотрели на него с завистью – повезло ему нарваться на русского. А я подумала: хорошо поработали здесь мои соотечественники – знают в Египте с малолетства наши, российские, ценности.
Мужчина, который с любопытством наблюдал за нами, подошел ко мне. Представился, сказал, что немец, живет в Германии. Ох, уж зря он ко мне подошел! Поинтересовался он, откуда я родом. Я ответила - на английском тоже, - что я из России, живу в Москве. Он вдруг удивился, аж брови вверх подпрыгнули:
- Впервые встречаю русского, который хорошо говорит по-английски.
Меня это задело, потому что сказано было так, будто цивилизованный человек неожиданно встретил в пустыне грамотного туземца. Всё ещё считают себя высшей расой, подумала я. Мало мы им накостыляли.
- Ну, не знаю, с кем вы общаетесь, - ответила я презрительно. – У нас сейчас молодежь, да и среднее поколение в большинстве своем английским владеют. А вот люди моего поколения, это правда, - из нас на английском мало кто говорит. Мы все больше немецкий учили. Тогда в нем была необходимость.
- Какая необходимость? – спросил он по глупости.
- Как какая? – воскликнула я. - С вами, немцами, разговаривать, когда вы к нам в гости пожаловали в 1941 году.
Я нагло посмотрела ему в глаза. Немец смешался, сник, пробормотал что-то невнятное и ретировался.

Нехорошо это было с моей стороны. Я и сама потом себя корила. Этот немец был лет на десять моложе меня, значит родился уже после войны и к зверствам своих предков непричастен. И не должен он нести вину за их преступления, я это понимала. Незачем мне было его обижать. Мне не нравится мой синдром войны. Я бы хотела избавиться от него и однажды мне показалось, что мне это удалось. Это случилось после рассказа замечательной женщины - Татьяны Владимировны Венкстерн, доктора биологических наук, лауреата Государственной премии СССР. Когда мы с ней познакомились, ей было уже под восемьдесят, но выглядела она потрясающе – тоненькая, изящная, ухоженная, красиво причесанная и красиво одетая. Она еще продолжала работать.
Татьяна Владимировна вышла замуж перед самой войной и вскоре забеременела. Ее муж ушел на фронт и был убит в первом же сражении. Татьяна Владимировна не вышла замуж во второй раз, хранила память мужа. И ненавидела немцев. Но простила их. Это случилось в ее первую поездку в Германию. Там должна была состояться научная конференция, куда ее пригласили выступить с докладом. Татьяна Владимировна отказалась – не желала она ехать в страну, убившую ее мужа. На нее надавили, заставили – в Советском Союзе с этим было строго. Татьяна Владимировна рассказывала:
- Уже в самолете сижу, а все еще думаю: надо уйти, надо встать и уйти. Не могу я туда ехать. Не могу! К счастью, самолет взлетел раньше, чем я решилась.
- Почему же, к счастью? – спросила я.
- Когда я туда прилетела и пообщалась с немцами, я увидела, как они переживают за все, что натворили. Ты представить себе не можешь, какое у них чувство вины, как они страдают, как клянут себя. И, знаешь, я их простила – они ведь раскаялись.

Однако чужой опыт - это всё-таки чужой опыт. Я надеялась, что он поможет мне. Не помог. Не могу я преодолеть неприязненное отношение к немцам. Говорят, что понять – значит простить, а я понять не могу. Не могу понять, как эти люди пришли к мысли, что они – высшая раса, не могу понять, зачем они убивали ни в чем неповинных мирных людей, как могли проводить биологические эксперименты на людях, выкачивать кровь у детей, доводить до состояния скелета пленников концлагерей, за что расстреляли, закопали живьем, сожгли в газовых камерах шесть миллионов евреев, уничтожили четверть цыган в Европе. И не могу понять, прожив долгую жизнь, как могли 60 миллионов людей одновременно сдвинуться в уме, да так, что содрогнулся весь мир.
Я никогда не была в Германии, и с теперешними немцами практически не знакома, так что у меня нет о них своего мнения. Судя по информации из массмедиа немцы и вправду раскаялись в содеянном и, кажется, боятся возрождения фашизма больше, чем где-либо в других странах. И все же. Все же, кто его знает? Вдруг маятник качнется в другую сторону, вспыхнет с новой силой задавленное долгим покаянием чувство расового превосходства – и все начнется сначала. Дай бог, чтобы этого не случилось. Дай бог!

Фото из интернета