Бунин и Есенин- враги классовые

Бунин и Есенин – враги классовые
Детство. Корни.
  «Гений и злодейство – две вещи несовместные»,– писал наш русский гений. К сожалению, он ошибался, как и ошибаемся мы, простые смертные. История искусства и науки пестрит примерами злодейств, совершенных великими дарованиями. 
Иногда поражаешься, как титанам мысли и творчества вдруг начинает изменять объективность, элементарное чувство здравого смысла, когда они говорят о коллегах  по цеху, об их недостатках или достоинствах. Пример отношения Льва Толстого к Шекспиру уже стал банальностью.  Намного меньше знают о том, что современники Пушкина из числа «знатоков» литературы  одно время ставили его ниже некоего Бенедиктова, теперь навсегда забытого  (даже поисковая программа подчеркивает его фамилию как неизвестную).
В  основе большинства непримиримых конфликтов  и вытекающих из них злодейств лежит банальная творческая зависть. Но часто причины схваток и непримиримой враждебности лежат намного глубже, чем многим представляется. Рассмотрим эту заурядную сентенцию на примере взаимоотношений Бунина и Есенина.
Казалось бы, два больших русских художников слова – и вдруг враги. Причем, враги непримиримые, классовые. Давайте разберемся, в чем тут дело.
  Чем, собственно, дворянин Иван Алексеевич Бунин отличался от крестьянина по рождению Сергея Александровича Есенина? Оба выросли в деревенской глуши. Правда, Сережа – в большом, богатом селе с храмом, ярмаркой, школой и училищем, а Ваня – вообще на хуторе с десятком крестьянских изб.
 Он – представитель старинного  дворянского рода, но вконец обедневшего по известной для русской души причине: мотовство.  Осталось имя и непомерные амбиции, как это часто бывает. От былого богатства и величия остался лишь небольшой хуторок, на котором и вырос Ванечка Бунин. Как он сам потом вспоминал, поле пшеницы подступало почти к подворью.
Будущий писатель вырос среди широких русских равнин,  среди   ничем  и никем не ограниченного приволья, как говорится, на «лоне природы» в самом первобытном значении этого фразеологизма. Он вдыхал с молоком матери запах степных трав, знал их наперечет; он бегал по солнечным тропинкам летнего леса, он возился с курами, козами, коровами, овцами, знал их  повадки. Мальчуганом носился на лошади по окрестным полям и весям, знал, как ее запрячь, чем кормить и как ухаживать. Ему был знаком деревенский быт, говор мужиков и баб.
 И все же это был сын хотя и захудалого, но все же дворянина, владельца хутора. В своих очень подробных воспоминаниях Бунин не пишет об играх с деревенскими мальчишками, не приводит имени ни одного из них. Они – сами по себе, а Ванечка – сам по себе. Между ними – классовая бездна, которая осталась навсегда.
 Рассказы родителей, родственников,  старших братьев о былом величии, превосходстве над людьми, пренебрежение к мужикам, как к бывшим холопам, оказало неизгладимое влияние на впечатлительного мальчика.
До конца жизни Бунин оставался барином, несмотря на периоды бедности, любил кутить, любил рестораны и кафе, путешествия, дорогую одежду, любил быть в высшем обществе, любил сорить деньгами, когда они у него были. Слова «холоп», «дворня», «раб», «подлый» то и дело непроизвольно вырываются в его воспоминаниях, письмах, статьях в полном соответствии с Фрейдом.
 Все произведения Бунина пропитаны этим барским превосходством, пренебрежением к «мужику», к его укладу жизни, мироощущению,  к его проблемам, к его пониманию красоты и смысла жизни. Он отказывает этому «мужику» в чувстве прекрасного,  в стремлении к чему-то высокому, сводит все его бытие к примитивным потребностям. Мужик обязан пахать и сеять. Это его исконное занятие – вот лейтмотив всех действий и заявлений писателя-барина. А уж господа должны заниматься наукой, политикой, искусством и пользоваться всеми благами жизни.  Вот, например, мысли большого чиновника в рассказе «Темные аллеи»: « Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?»
И, закрывая глаза, качал головой».
Надежда, все-таки богатая хозяйка придорожной гостиницы, что уж говорить о простом крестьянине! Сколько здесь дворянского  чванства, превосходства, самовлюбленности!
 И таков Бунин в каждом своем произведении.
 Если Ваня Бунин с любопытством  наблюдал со стороны, как пашут и сеют, как обслуживают скот и лошадей, то  крестьянский сын сызмальства занимался  черным трудом: и ходил с отцом за плугом, и сеял, и косил, и  снаряжал лошадь и распрягал ее; ходил в ночное, умел плести лапти и трепать лен. Он самостоятельно научился играть на тальянке, что в деревне   означало высший класс музыканта и обеспечивало звание первого парня на селе.
Образование
. Иван Алексеевич завершил образование пятым классом гимназии. Все эти разговоры о том, что он с братом Юлием прошел на дому полный курс гимназии – это все для публики, типа анекдота: сосед говорит, что ночью пять раз? Ну, и ты говори.
Исходя из его произведений и воспоминаний, можно сделать вывод, что Ваня в этот период «и жить торопился, и чувствовать спешил». Не до учебы ему было. Он разбрасывался, хотел поскорее быть самостоятельным, влюблялся,  рефлексировал  по малейшему поводу, «чуял запах росистого лопуха на 800 метров», но только не учился. 
В его ранних произведениях присутствие  не то что энциклопедических, но даже системных знаний, мягко говоря, не прослеживается. Все это замещается густым нагромождением элементов крестьянского быта: посуды, одежды, упряжи, жилья, а также развернутыми характеристиками героев, тщательным описанием природы, не всегда уместными и художественно оправданными.
Не зря  уже в зрелые годы писатель неоднократно редактировал свои  произведения. Чехов в мягкой,  присущей ему тактичной форме указывал на слишком большую густоту бунинских рассказов, часто лишнюю и мешающую читательскому восприятию. На это Иван Алексеевич угрюмо огрызался утверждением, что «Чехов пишет слишком жидко и редко».
 Есенин закончил  Спас-Клепиковскую церковно- учительскую школу, что тогда было не так уж мало, Константиновское земское училище и два года учился на историко-философском факультете престижного   частного  университета.   Можете сделать вывод, кто из них был образованнее и культурней. Конечно, Бунин прожил в три раза больше своего визави и со временем поднабрался знаний, но систематического образования так и не получил, у него были большие пробелы и в музыке, и в истории искусства, и в политике, не говоря уже о  естествознании. И кичиться перед своим младшим коллегой по перу ему было нечем и  некстати.
О «породистости»
 У Ивана Алексеевича часто встречаются такие определения, как «порода», «породистое лицо», «породистые черты лица», «породистые руки». В его контексте это означает нечто красивое, холеное, аристократичное. Само собой разумеется, что Бунин относил себя к «породистым».
Но и здесь Ивану Алексеевичу хвастаться особенно не стоило бы. Он представитель вырождающегося рода Буниных, деградировавших от царских стольников до стола на глухом хуторе.  А Есенин из великого, потомственного рода сеятелей, ратаев земли русской, никогда не вырождающихся. 
 И, если портреты двух поэтов представить иностранцу и спросить, кто из них «породистее», то иностранец, посмотрев и подумав, скажет, пожалуй,  что оба выглядят «породисто», но блондин выглядит благороднее и знатней.  А  горячий поклонник Есенина,  умиленно рассматривая  лучшие портреты Сергея Александровича, скажет, что Джордж Ноэл Байрон, Перси Биши Шелли,  Оскар Уайльд, известные лондонские денди,  годятся этому аристократу разве что в пажи. Это говорит о том, что теория «породистости», так любовно вынашиваемая Буниным,  яйца выеденного не стоит, и ее можно отнести только на счет его хуторянской психологии и образования.
Литературная деятельность

 
Литературная деятельность Бунина началась с 19 лет опубликованием его стихов в одном из петербургских журналов. Помогла фамилия: в петербургских журналах и в Академии наук  еще сидели отпрыски дворянских родов, которые помнили, что наставник двух императоров и императриц Василий Жуковский был внебрачным сыном одного из Буниных. Так как же не порадеть родному человечку! 
Ремесленная выдержка размерности, точные пейзажные детали были замечены редакторами, критиками, издателями.  Третий сборник стихов «Листопад» даже получает Пушкинскую премию, хотя Бунин так и не выходит из подражательства традициям Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Тютчева, Майкова, Никитина.
 Зато Иван Алексеевич угадал с модой на все американское и перевел поэму Лонгфелло «Песнь о Гайавате», за что получил пожизненное звание почетного академика со всеми соответствующими привилегиями.
Какое это имеет отношение к России, к деревенскому быту, на котором специализировался молодой поэт, известно только самому переводчику.
Но в Академии сидели представители его класса, консерваторы, приверженцы русской классики. Вот и дали келейно. Не давать же высокое звание академика пролетарию и бродяге Горькому или безродному Куприну,  пусть они и гремят по всей России своими рассказами и пьесами. Правда, Горький однажды отказался от звания академика. Это же сделал и Короленко в знак протеста против политики Академии. А Бунин молчал, как рыба. Это уже за границей он станет пламенным публицистом и борцом против Советской власти, а пока молчок.
  Настоящая известность пришла к Бунину с другой стороны. «Пиит» вдруг стал печатать рассказы на деревенскую тему. Знание этой самой темы, природная наблюдательность, отличная стилистика в духе русской классики сделали свое дело.  Последовательно вышедшие  «Антоновские яблоки», «Деревня», «Суходол», «Веселый двор» сделали автора   «главным по народу» в русской литературе. 
Опять Бунин угадал с темой, опять он на коне. «Хождение в народ» было тогда в моде, а знатоков деревни среди петербургской интеллигенции очень мало, поэтому Иван Алексеевич стал заметной фигурой в русской литературе. 
Как беллетрист, он со своими безотрадными, тоскливыми рассказами  стоял в третьем десятке писателей, а вот в качестве знатока деревни вышел на первое место. Тогда все критиковали правительство, царя, и за примерами обращались к произведениям Бунина, где это самое тяжелое положение народа описывалось со скрупулезностью налогового инспектора. В пылу полемики мало кто замечал, что эта скрупулезность, наблюдательность была наблюдательностью  барина, показывающего свинство своих бывших холопов.
И вдруг появляется Есенин – выходец из самой гущи этого самого никчемного, невежественного народа – и посягает на святая святых просвещенных  аристократов. А именно, на то, чтобы быть поэтом. «Сермяжник, деревенщина» – снобистски кривит губы Бунин и старается не замечать «выскочку».  Кто же будет по его мысли обслуживать таких, как он,  господ, если крестьяне полезут в литературу, а тем более в поэзию.  Довольно нам одного Кольцова. Пусть сеют и пашут – это их законное призвание, и нечего лезть   в чужие сани.
  Его поддерживают другие «демократы» из дворянского лагеря. Зинаида Гиппиус при встрече демонстративно рассматривает Серегу в лорнет и, показывая на валенки, спрашивает, что за модные гетры он надел.  Она снова смотрит  сквозь стекляшку на опереточного мужичка, представшего перед ней во всем блеске сельской эстетики и понятий о красоте и моде, и снова удивленно поднимает глаза на окружающих: «Откуда, мол, и что это за географические новости?». Да-да, Зин, новости для тебя плохие. Будешь и ты вскорости ходить по Парижу в валенках и вместо анчоусов есть тюльку.
Есенину пришлось пробиваться самому, ему никто не помогал, за исключением Бога, который дал ему недюжинный талант, трудоспособность и здоровье.  Пришлось также  проявлять  некоторую смекалку, мужицкую хитроватость, опрощаться до невозможности, чтобы в тебе узрели «представителя народа».
 Но петербургская творческая интеллигенция, находящаяся еще дальше от народа, чем декабристы, напрасно недооценила это «явление Христа народу». Эти парни из села, если за что-то берутся, то берутся основательно, чувствуя в себе непомерные силы и желания. 
 «Сермяжник»   стремительно завоевывает себе место под поэтическим солнцем. А когда этот парень окончательно освоился, приоделся, как дворянин Бунин, то явился  миру во всем величии своей физической красоты и творческой силы, сметая  все теоретические и художественные построения Ивана Алексеевича, основанные на том, что только дворянская косточка является «солью» русского народа.
  С какой злой иронией, с каким уничижительным сарказмом Бунин относится к деревенским представлениям о хорошей жизни ярко показывает его рассказ «Князь во князьях». К обедневшим дворянам, класса Буниных, приезжает богатый крестьянин. Он может трижды купить их усадьбу со всем  барахлом и амбициями, на что тайно надеются господа, и поэтому терпят его присутствие.
 «Но Лукьян Степанов говорил только о своих лошадях, об умолоте, очень охотно ел белый хлеб, деликатно брал ложечку варенья прямо из вазы, глубоко запускал ее в рот, клал обратно и пил чай».
 Скажите, читатели, разве Советской власти не нужен такой образ кулака-мироеда? И советским пропагандистам наплевать на то, что автор имеет ввиду совсем другое. Этот Степанов живет в землянке  времен Киевской Руси, у него семья из шестнадцати человек. Они спят наповал. И тем не менее,  Лукьян считает, что он князь во князьях. Главное, что у него есть капитал.
И автор плавно подводит читателя к мысли, что Россия остается варварской страной, что ее жители не умеют даже распорядиться большими деньгами, которые к ним попадают в руки, у них примитивные потребности.  Обратите внимание на знаменитую бунинскую деталь, на слова «деликатно» и «прямо из вазочки». В них пропасть смысла.  Крестьянин хочет выглядеть интеллигентно в его понимании, но тем самым показывает полное свое бескультурье. Это по мысли писателя.  Попадись автору такие деньги,  уж он бы нашел им правильное применение. Это уже не из рассказа, а из жизни самого Бунина, умевшего, как мы  узнаем, тратить и свои, и чужие деньги.
Помещица говорит «брезгливо отдав горничной вазу с вареньем, из которой ел Лукьян Степанов:
– Выкиньте это и вымойте горячей водой». Усвоили? Обязательно «горячей». И как тут говорить о любви к народу.
Вот еще один образчик этой самой любви. Митя, дворянчик из повести «Митина любовь», решил поднабраться опыта в сексуальной жизни. Его выбор пал на симпатичную молодую вдову, чуть старше его самого. Никакого отпора он не получил, наоборот, «деньги вперед».  Сунул мятую пятерку – и  распоряжайся товаром. Обязательно «мятую», без этого никак нельзя показать безнравственность подлого русского люда.  «Когда они поднялись,–  Митя поднялся совершенно разочарованный, – она, перекрывая платок, спросила оживленным шепотом, – уже как близкий человек, как любовница:
– Вы, говорят, в Субботино ездили. Там поп дешево поросят продает. Правда, ай нет? Вы не слыхали?».
Бедный, бедный Митя! Как он ошибся!  Он мечтал о чем-то возвышенном, горнем, вызывающем образы Лауры, Беатриче, Изольды, а получилось нечто скотское. Сразу же после священнодействия, купленного за мятую-перемятую пятерку, эта простолюдинка заговорила о поросятах. Ну, никакого тебе понятия о высоких материях.
И вообще, в романах, повестях и рассказах дворянских писателей слуги очень любят своих господ – ну, прямо неразлейвода; считают законным их превосходство над собой. Пушкин называл бунт бессмысленным и беспощадным. Позвольте, Александр Сергеевич, по праву потомков, с вами не согласиться. Жестоким – да,  но не бессмысленным. После каждого такого бунта царские правительства принимали решения на облегчение участи народа. Наказала бы Екатерина, первейшая помещица, Салтычиху, кабы не восстание Пугачева? Нет, конечно. 
 У Бунина крестьяне то и дело кланяются господам и бдят об их здоровье. А известно ли вам, Иван Алексеевич дорогой, что-то о Болотникове, Булавине, Стеньке Разине и Емельке Пугачеве?  Какие это были глыбы, какие колоссы! Говорят, один сердитый взгляд Булавина повергал в трепет любого человека, а слабонервных в обморок.  Четыре дюжих молодца понадобились, чтобы уложить Стеньку на плаху, и это после нескольких недель содержания на цепи с одной водой и коркой хлеба. По дороге в Москву через каждых пять верст останавливали стрелецкий поезд, чтобы убедиться в надежности клетки и цепей.
 А каким смельчаком был Пугачев, сколько раз он уходил из хитро расставленных сетей. Уже, казалось бы, окончательно разгромленный, снова восставал из пепла, как мифическая птица Феникс, и снова ставил в тупик царских генералов, водил их за нос, дурачил, как простаков; как мужественно принял смерть, хотя дворяне и здесь попытались его оболгать.
Понадобилась регулярная армия, пришлось обращаться к самому Суворову, чтобы подавить мятеж. Это вам не хилый Федор Иоаннович или благонравный Алексей Михайлович, любивший хорошо поесть. Сына Петра  Первого Алексея уговаривали, умоляли возглавить восстание против тирана-отца, но он так и не решился, за что и закончил позорной смертью. А народные вожаки знали, на что шли,  и все-таки шли.
А у Бунина чернь постоянно кланяется, держит шапки в руках или молча исполняет приказания белых господ – высших созданий. И это в преддверии 1905 года и сразу после него!
Так как же не носить на руках за границей Ивана Алексеевича – теоретика, обоснователя и  знаменоносца классового превосходства бывших господ.

Немного о поэтическом творчестве
   Теперь, я думаю, понятны гносеологические корни, как любили выражаться марксисты,  двух представителей «глубинки».  А как же постулаты о породистости рук и ног? Выходит, все, что Бунин писал о русском народе, чепуха, неправда? Как тут не взвыть от досады и огорчения, не забрызгать слюной и не изойти  пеной изо рта?!  И здесь даже знаменитое нордическое хладнокровие Бунину изменяет. И несется команда от литературного генерала, как от жандарма Третьего отделения: Кто допустил? Остановить! Предать остракизму.  По газетам и журналам понеслось: «Свинья», «плут», «рожа», «холоп», «сермяжник», «скоморох», «раб», «больной белой горячкой».
Если оставшихся в России Бунин критикует, то Есенина ненавидит.  Куда девается и внешний лоск, и литературная речь, он опускается до извозчика, до портового грузчика, до «лирики» вора-рецидивиста:
 «Я мать свою зарезал,
 Отца сваво убил.
А младшую сестренку
Невинности лишил…»
 Здесь уже почетному академику, председателю общества изящной русской словесности, Нобелевскому лауреату изменяет элементарное чувство порядочности.
 Да уж, о какой порядочности будешь тут думать, ежели забираются на твою священную территорию, отбирают звание специалиста по русскому народу, звание лирического певца русской природы, русского пейзажа, делают стариком, консерватором, человеком с отсталыми эстетическими взглядами. И кто отбирает? – крестьянский сын; сын дворни!
 Но давайте сравним степень  поэтического дарования двух творцов.
Вот стихи 37-летнего Бунина, взятые наугад:
«Розы Шираза
 Пой, соловей! Они томятся:
В шатрах узорчатых мимоз,
На их ресницах серебрятся
Алмазы томных, крупных слез.

Сад в эту ночь – как сад Ирема.
И сладострастна, и бледна,
Как в шакнизир, тайник гарема,
В узор ветвей глядит луна.»

 А вот есенинские приблизительно на ту же тему:
 «Шаганэ, ты моя Шаганэ!
Потому,  что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ, ты моя Шаганэ.

Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был прекрасен Шираз,
 Он не лучше рязанских раздолий,
Потому, что я  с севера, что ли.»
 Вот еще бунинское:
«И день сиял, и млели розы,
Головки томные клоня.
И улыбалися сквозь слезы
Очами, полными огня.»
 Есенин:
 «У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром.
И качаясь, шепчет шаловливо:
С добрым утром!»
 Манерность академика здесь видна невооруженным глазом.
 А вот уровень критики стихов крестьянского сына:
 «Синий май. Заревая теплынь.
Не прозвякнет кольцо у калитки.
Липким запахом веет полынь,
Спит черемуха в белой накидке…»
 «День происходит в мае, в саду, откуда же взялась полынь, запах которой, как известно, сухой, острый, а вовсе не липкий, а если бы и был липкий, то не мог бы «веять».  Что тут сказать? Педант и натуралист – наш уважаемый поэт.  Но даже если говорить в его ключе, то «липкий» – это не обязательно прилипчивый, но и навязчивый, настырный, неотвязный, каким и бывает запах полыни. Что касается слова «веять», то это означает, в том числе легкое дуновение, приход запаха волнами, что и наблюдается в действительности. Так что с точки зрения действительности,  логики у Есенина все правильно, он не меньше Бунина бегал по полям и обонял запахи родины. А вот с точки зрения поэзии остроумно сказал кто-то из критиков, что у Есенина черемуха, а у Бунина гербарий.
Сережка Есенин мог, небрежно скинув на траву одежду от лучших французских кутурье, поиграть плечами, взять косу и косить вместе с товарищами детства. И выпить с ними, и закусить, и побалагурить.  А  вы можете представить Бунина, вечно втиснутого в скафандр аристократа, разговаривающим запросто с ровесником  со своего хутора? Я не представляю.
  Бунин не прекращает попыток уничтожить забывшего, кто он есть, «лапотника». В этом намерении он окончательно теряет голову и раскрывает себя до исподнего белья.   Иван Алексеевич, забыв на время про антисоветчину, сочиняет пародию на Есенина:
 «Папа бросил плести лапоть,
С мамой выскочил за тын.
А навстречу мамы с папой
 Их законный сукин сын!»
Вот оно, «барство дикое, без чувства, без закона»! Вот оно, настоящее лицо «народника»!
Представляю, как было неудобно читать такое окружающим Нобелевского лауреата, как им было стыдно за своего кумира, позволяющего себе так  низко опускаться в своей злобе.
  В связи с этим мне вспоминается один из рассказов украинского писателя Михаила Коцюбинского, друга Горького, где такой же «друг народа»  после сытного завтрака со сливками и прочими деликатесами ( помните у Л.Филатова: «съел с икрою бутерброд, сразу мысль – а как народ?») благодушно рассуждает, что можно сделать для народа. Но когда его мысли доходят до того, что крестьяне могут позариться на его землю, в мозгу мгновенно просыпается звериный инстинкт: «Буду стрелять!».
Бунин в своей критике шибко напоминает этого барина.
И в своих эстетических вкусах Иван Алексеевич  остается таким же пристрастным.
Говоря о стихах Есенина, написанных в связи с поездкой в Америку,  а потом к себе на родину, он желчно пишет:
 «Я читал все это, чувствуя приступ тошноты. Нет, уж лучше Маяковский! Тот, по крайней мере, … не говорил подлых слов о мучительной тоске за океаном, о слезах при виде березок…».
 Уважаемый, вы не верите собрату по перу? Значит, только вы можете писать:
 «И забуду я все – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленам припав»?
Выходит, только дворяне могут пролить слезу при виде «колосьев и трав», но никак не  «подлый»  крестьянский сын.
Таким же  представляется мне  Иван Алексеевич и  в своем неправедном гневе на свою недавнюю дворню. «Не позволим!» – кричит он в своем очередном пасквиле «с тупой полицейской слоновостью», с бессильной яростью топая ногами и сжимая кулаки. Нет, Иван Алексеевич, уже не получится, нет у вас уже возможности что-то позволять или не позволять.
Печаль-кручина по родине
Очутившись на чужбине, Бунин оказался самым авторитетным из эмигрантской писательской публики: все-таки почетный академик, лауреат двух Пушкинских премий, дворянин – ему и карты в руки.
Но звания прямо не кормят. Надо было зарабатывать на хлеб насущный. А зарабатывать можно только одним способом: поддакивая буржуазной европейской прессе, для которой советская Россия была общим врагом. Громче и ярче всех  поддакивал Бунин, честно и добросовестно, не кривя душой, исходя из своей гносеологической сущности.
По прихоти судьбы Бунин опять попал в нужный час в  нужное место. Русские «народники» также его не забыли. Иван Алексеевич оказался окружен такой славой и вниманием, о которых  лишь мечтал в дореволюционное время.
И когда встал вопрос, кому присвоить Нобелевскую премию в поддержку «поруганной русской эмиграции» и в пику Сталину, выбор  пал на Бунина, хотя его соперники Мережковский и Куприн в былые времена были более известны в Европе.  А  в России оставались с мировыми именами Горький, Андреев,  Брюсов, Маяковский, Белый, Цветаева, Толстой Алексей Николаевич.  Но Бунин бесновался яростнее всех – ему и почет.
 А далее сыграл уже магнетизм Нобелевского лауреата, создавший вокруг Бунина ореол русского гения и лидера зарубежной  оппозиции.
А что Есенин? А ничего: писал, скандалил, хулиганил, не обращая никакого внимания на Бунина.  Он мечтал примириться с Ахматовой, которая относилась к нему с холодком, он очень уважал поэзию Мандельштама, признавая ее выше своей, он прислушивался к мнению Маяковского, хотя и спорил с ним,  а Иван Алексеевич его мало интересовал, как фигура второстепенная в российской поэзии.
Зато Есенин все больше привлекал внимание Бунина. Это был суровый приговор Ивану Алексеевичу как поэту и «знатоку» народа. Бунин рвал и метал по этому поводу. Как? Сын крестьянина – светило русской поэзии,  представленной ранее великими дворянскими именами? Не может того быть, потому что не может быть никогда.
Говорить на людях можно, что угодно, но в душе Иван Алексеевич знал, что его стихи слабее, они могут быть подвержены справедливой, нелицеприятной критике. Поэтому-то и запрещал говорить о своих стихах в личных беседах. Умом он понимал превосходство Есенина, но душа этого не принимала, это противоречило всем его духовным установкам и скрепам, а главное, било по его репутации знатока «русской души».
Надо было искать недостатки в поединке против своего Челубея. Самый первый из них на виду – пьянство.
  Но кто из них  пил меньше? Все знают о  попойках, пьяных выходках,  дебошах  рязанца,  обусловленных часто рекламными целями. А вот, что Бунин пил нещадно до последних дней жизни, знает значительно меньше людей. Он любил жить на широкую ногу, опять  же,  по-барски кутил, гулял, содержал любовниц, одевался по последней моде, ездил только в первоклассных вагонах и  каютах, жил в лучших гостиницах, играл по- крупному в казино и на ипподромах, любил дорогие старинные вина,  когда водились деньги. 
За два года просадил Нобелевскую премию – 800 тысяч франков, сделав несколько мелких подачек писателям из близкого окружения.
Был еще литературный агент у Бунина, который собирал деньги со всего мира, хоть и небольшие, но собранные вместе, они составляли приличные суммы, позволяющие весьма безбедно жить при нормальном существовании. И как можно было просаживать такие деньги и оставаться вечно в долгах, как в шелках – уму непостижимо. За всю жизнь так и не построил дом, не посадил дерева, не вырастил детей, шатался по чужим домам, дачам, усадьбам, гостиницам. Правда, пьянство свое умело скрывал, умел держаться прямо, умел находить дорогу домой с помощью извозчиков и генетической приспособленности к зеленому змию.
С женой своей стал жить с 1907 года, а заключил брак только в 1922 году, продержав бедную женщину в подвешенном состоянии 15 лет.   В официальной автобиографии Иван Алексеевич двусмысленно писал, что « С 1907 года связал свою жизнь с  В. Н. Муромцевой», не называя ее женой.  В общем, русский Агасфер, говоря по-ученому, а по-русски изгой, шатун, горемыка, сирота казанская и неудачник. 
 В своих автобиографических записках Бунин, пытаясь уличить Есенина в неблаговидных поступках, рассказывает, что тот-де, когда садился работать, то высылал свою гражданскую жену и помощницу в литературных делах Галину Бениславскую гулять по городу или в парке.
Возможно, так и было, но ничего особо предосудительного в том никто не видел, кроме самого Бунина. Он, однако,  поступал точно также, когда садился за письменный стол: требовал строжайшей тишины в доме и закрывался на ключ в своем кабинете. 
А вот привести в дом любовницу, как сделал это сам Бунин, и заставить законную жену ее безропотно обслуживать – это даже в раскованной Франции не лезет ни в какие ворота. Даже спустя век стремительных перемен во взглядах на общественную мораль,  это выглядит дико.
И тем не менее это было.  Можно только представить, на какие нравственные муки обрек несчастную женщину этот «тонкий» писатель.
Вера Николаевна Муромцева – столбовая дворянка, не чета захудалым Буниным.  Дочь известных родителей. Отец – профессор Московского университета, дядя – председатель Первой Государственной Думы России. Сама она – девушка ангельской, аристократической красоты, но красота ее не напоказ – только для посвященных. Любимая ученица выдающегося отечественного ученого-химика Зелинского,   чья слава уступала только славе Менделеева и Бутлерова,  и  чей портрет висит в химических кабинетах наших школ.  Быть может, ей светила слава под стать Склодовской-Кюри. Масса богатых, достойных претендентов на руку и сердце. 
Все изменила встреча в 1906 году с  красивым, загадочно молчаливым,  уже заявившем о себе поэтом Буниным, хотя и с подмоченной репутацией разведенного мужа и ловеласа. Никакие уговоры, доводы разума не помогли. «Хочу за Бунина – и ни за кого другого».  Демократические родители не стали ломать через колено.  Хотя настоящей свадьбы не было (жених клятвенно уверял, что рвет и мечет, чтобы получить официальный развод),   Верочка получила солидное приданое от родителей и родственников.
И как, вы думаете, поступил потомок промотавшихся отцов? Правильно, все так и было: спустил, промотал до нитки все нажитое честным путем, еще и уговаривал неоднократно  жену обращаться к родителям за помощью. Бедную Верочку превратил в свою бесправную, безропотную служанку, правда, с беспрестанными заверениями в своей любви. Заверял с таким пылом и страстью, с таким виртуозным художественным мастерством, что несчастная женщина до конца своей жизни верила или заставляла себя в это верить.
У нее не было возможности уйти, она все свое состояние отдала мужу. Вера Николаевна была  в таком возрасте, что не могла уже получить солидную постоянную работу,  где бы то ни было, хотя и писала статьи, делала талантливые переводы.  Пришлось делать вид, что она смирилась с такой участью добровольно. Этого бревна в собственном глазу не видел только сам Бунин.
 Но это еще далеко не все. Дальше этот сюжет закручивается похлеще порнографических романов Эммануэль Арсан, написанных почти полвека спустя.
 Бунин и  Галина Кузнецова, официально именуемая помощницей и ученицей писателя, после поездки в Стокгольм за Нобелевской премией, проездом останавливаются в доме писателя Федора Степуна, у которого гостила родная сестра Маргарита – известная певица.
Уж как они снюхались, история об этом умалчивает, но снюхались: Галина и Марга. Возникла бурная лесбийская любовь. Ну, возникла и возникла, мало ли чего бывает при случайных встречах, скажете вы. Не совсем так. Здесь сюжет завязан на многие годы.
Галина приглашает Маргу к себе, то есть к Бунину, не испросив на то даже разрешения у хозяина дома и по совместительству любовника. Тонкий психолог Бунин,  как тетерев весной, ничего не видит и не слышит. Или не хочет слышать. Вера Николаевна печально вздыхает, относя все это на испытания, которые посылает ей Бог.
Марга остается на несколько лет. Галине себя на двоих не хватает. Ян, а в торжественных случаях «Иоанн»,  нервничает, страдает, относит это на естественное охлаждение чувств и пытается их, эти чувства, опять разжечь. Но все напрасно.
 Наконец трагикомедия, расписанная на четыре действующих лица, стремительно идет к развязке. Однажды Бунин, согласно комедии  положений,   заходит случайно в комнату Марги  типа: «Простите, я  очки никак не найду». И слава богу, что не нашел: будь у него очки – вообще отхватил бы инфаркт и  покинул  этот лучший из миров,  так и не подарив нам «Темные аллеи». Даже будучи без очков, он видел что-то невероятное и  не знал, куда деть глаза,  и как все это развидеть обратно. Оказалось, что «девочки горячо балуются». Это была не просто измена – налицо содомия, описанная  и преданная анафеме в Библии, которую он так любил читать в последнее время. И где?! В патриархальном доме «тихого русского»!
Наступает финита ля комедиа. Следуют одна за другой бурные сцены,  горящие ненавистью взгляды всех действующих лиц, упреки, страстные филиппики, тягостные монологи о предательстве и морали,   саркастический мефистофельский хохот в духе: «А ты что хотел,  старый пень, чтоб тебя любили, как молодого?!» – и, наконец, театральный разъезд. Слава богу,  не дошло до истории, какая случилась в нынешние времена  с доцентом Соколовым.
 Комедийный герой остался с носом. Он страдает, уходит в запой, грозится самоубийством, но все заканчивается бурей в стакане воды, как это уже не раз случалось с Иваном Алексеевичем. А  Вера Николаевна заработала себе очередную зарубку на сердце. 
А теперь скажите, господа присяжные заседатели, кто «моральнее» в описываемых событиях: Есенин, крестьянский сын, выставляющий сожительницу всего лишь погулять, пока он находится в творческом экстазе,  или Бунин, дворянин,  заставивший госпожу Арсан кусать губы из-за банальности своих сюжетов и сожалевшей, что не знала таких пикантных подробностей, случившихся с  известной особой.
Имел  ли право Иван Алексеевич после таких фортелей и кренделей упрекать кого-то в моральных изъянах? Имел ли он право клянчить у Советского правительства материальную помощь после всех своих статей  о революционной России? Имел ли он право поднимать тост в  советском посольстве  за Родину и за Сталина в 1945 году? По всем понятиям о дворянской чести – не имел. Но, тем не менее, делал эти вещи.
 Сталину было лестно возвратить на родину Нобелевского лауреата. Советские издательства из-под  полы печатали небольшими партиями его произведения. А как же! – ярко показывал тяжелое положение российского крестьянства в годы царизма. Кого интересовало, что там присутствовало явное неуважение к этому самому крестьянству – главное, что тогда было совсем плохо, а теперь хорошо.
Парадоксально, но один из главных врагов Советской власти невольно стал советским же пропагандистом. И этой самой Советской власти хотелось не тысячами экземпляров, а миллионными тиражами заполнить полки книжных магазинов такой «актуальной» писательской продукцией. К Бунину зачастили советские эмиссары: граф Толстой Алексей Николаевич, Константин Симонов, Валентин Катаев и другие.
Но Иван Алексеевич был еще тот фрукт! Пока у него водились денежки,  он молча, мрачно их просаживал, а когда издерживался до шнурков, тогда садился за письменный стол, рука тянулась к перу, перо к бумаге – и вот уж денежки свободно потекли. Не громадным, конечно, потоком, но живым ручейком. Платили за антисоветчину, на которой Бунин поднаторел досконально, тем более, что Советская власть не ленилась подбрасывать материалец для критики.
 На родине это не нравилось, и,  в конце концов,  на Бунина махнули рукой, как на бесперспективного и «двойного» агитатора.
Сам Бунин попросту боялся возвращаться, как нашкодивший кот. Зато после смерти его книги кинулись печатать все советские издательства во всех республиках, однако, как вы сами понимаете, очень выборочно. Особенно нравилась сельская тема, и там,  где убийства, самоубийства и прочая «чернуха» царского периода. Вдове писателя в пылу признательных чувств за право издания книг мужа даже назначили персональную пенсию и обязались платить за кладбищенское место на Сан Женевьев де Буа. До сих пор платят.
 Есенин в этом отношении был намного менее конкурентоспособен.  Он что-то вякал о грусти по уходящей России, ему был непонятен революционный террор, он мучительно расставался с верой в бога, бузил в общественных местах, написал всего с десяток агиток о Ленине и его партии и никак не вписывался в светлое будущее.  Поэтому Есенина, на всякий случай, исключили из русской литературы.
Тут бы и радоваться Бунину, тут бы и указывать на свой пророческий дар,  да вот беда-то какая: не хочет народ забывать Сережку с Рязанщины, – и все тут.  Ивана Алексеевича как не помнили, так и не помнят, кроме разве что либералов отпетых, а Серегу подавай в самых торжественных случаях и даже без случая, когда горько, когда тошно, когда плакать хочется или, наоборот, веселиться. «Сам себе казался я таким же кленом, только не опавшим, а вовсю зеленым» – разве так скажет какой-то там Бунин? А наш говорил, и послать мог, если душа не находила нужных слов. И про любовь нашу сельскую писал, и про тальянку, и про веру христианскую, и про край наш любимый, и про товарищей верных. Он видел  и подлое, и светлое и чистое, и высокое – он все в своем народе видел. А то, что ошибался, петлял, извилистым путем шел – это все простительно, кто ж из нас не ошибался.
Неудача
Изведя «Нобелевку» на свои прихоти, Бунин в дальнейшем перебивался с воды на квас. Поэтому решил еще раз проверить  себя на знание конъюнктуры литературного рынка и написал сборник рассказов эротического содержания «Темные аллеи», уповая на фривольный  французский характер. С технической стороны рассказы написаны виртуозно, с той стилистической простотой и ясностью, о которой писал Чехов и  которой мечтал добиться сам Бунин. Он ее добился.
 Но оказывается, сама простота и ясность еще не гарантируют литературный успех. К сборнику уместен излюбленный упрек советской критики в мелкотемье:   в героях ходят мещане, мещанки, офицеры  младших чинов, купцы, обедневшие дворяне мелкого пошиба. И все крутится вокруг основного инстинкта.
 Как ни падка публика на «клубничку», а такого от большого писателя все же не ожидал никто.  Фортуна, сопровождавшая писателя до этого всю жизнь, наконец, устала.  «Темные аллеи» что называется не «пошли». Французская критика недоуменно сдвигала плечами: даже для нее это было слишком развязно до вульгарности.  Все еще пуританская  Америка не приняла ни «Темные аллеи» Бунина, ни «Лолиту» Набокова. Авторские экземпляры до самой смерти лежали нераспечатанными – не было  их  кому адресовать и  подписывать.
Да и как могли понравиться публике рассказы, проникнутые грустью, тоской, печалью; оканчивающиеся убийствами,  самоубийствами, уходом в монастырь, разором; отдающие пошлостью и вульгарностью. Это в России можно было все спихнуть на злую руку царизма, а здесь такое не «катит». Здесь прямо говорят, что автор – желчный интраверт и даже мизантроп, а читателю хочется чего-то светлого, жизнеутверждающего.
 И опять возникает вопрос к писателю: Что же вы, Иван Алексеевич, упрекали Есенина в приспособленчестве, холопстве, раболепии, а сами пошли на поводу у  конъюнктуры, непонятой вами? И проиграли.
При чтении рассказов Бунина,  передо мной невольно встает образ Вячеслава Тихонова, сурового, замкнутого,  застегнутого на все пуговицы и хранящего какую-то вечную тайну, которую не раскрыл даже ушлый Мюллер. Когда Тихонов выходит из этого образа, он становится средним артистом.  Помню его вымученную улыбку и наигранную теплоту в фильме «Белый Бим, Черное ухо» по замечательной повести Троепольского. Ну не его это, не его. 
Когда Тихонов играет большого отставного правительственного чиновника в фильме «Любовь с привилегиями»,  он снова велик. Этот чиновник – из новой советской знати, озлобленный отставкой и презирающий простой народ, это паук, у которого незаконно отобрали добычу.
Вячеслав Николаевич прекрасно бы сыграл Бунина, представься  такая возможность. Непонятно почему ему не дали роль Воланда в «Мастере и Маргарите». Это был бы могущественный, загадочный, страшный Воланд, хотя и Басилашвили  был убедительным.
Бунин не выходит из своего строгого, нордически  сурового образа, но беда в том, что  к самому этому образу у многих читателей нет симпатии.  Потому и в дореволюционной России Бунин числился в писателях средней руки.
Бунин тяжело воспринял неудачу, тем более, что он считал эту книгу лучшей в своем творчестве. Оно так и было, вот только он не угадал с темой.  А с другой стороны, какую тему он мог взять? В России он давно уже не был; все, что он знал о ней, он уже описал. О проблемах  Франции он тоже имел смутные представления. В путешествия он давно уже никуда не ездил, рассказывать было не о чем. Писатель банально исписался. Оставалась эротика, но эротика его и подвела.
После этого здоровье писателя заметно пошатнулось.  Ушли помощники и «помощницы», поклонники и ученики. Бунин остался наедине со своей женой, которая одна  была ему верна до конца. «Так проходит людская слава», – сказали бы римляне. А слава Есенина еще была впереди.
 Иногда исследователи-литературоведы сравнивают заграничную жизнь Бунина и Тургенева. Опять это были два антипода.
Во-первых, Иван Сергеевич решительно отказался от своих поэтических экзерциций, с которых он начинал в молодости.  Всю «свою звонкую силу поэта» он вложил в пейзажную лирику своих рассказов.  Все его пейзажи  мягки, светлы, ассоциативны,  романтически приподняты и в то же время написаны широкой рукой,  с рубенсовской мощью. А тургеневские женщины?  Как они по- рафаэлевски чисты, прелестны, поэтичны, какой  наделены могучей нравственной силой.  Это вам не кустодиевские купчихи и не бунинские мещаночки.
 Бунин же,  прекрасно понимая слабость своих стихов, не мог от них отказаться, так как тогда надо было признать ошибкой присвоение ему звания академика и Пушкинских премий.
Поэтому он время от времени  баловался виршами, которые становились все более вычурными и вымученными. Жизни в них было очень мало.  Потому он и запрещал говорить о них  в своих  беседах: кривить душой, называя их выдающимися,  он все-таки  не мог и не хотел, а,  с другой стороны, самолюбие не позволяло  выслушивать критику и низкую оценку. Он много чего запрещал.
 Во-вторых, Тургенев великолепно знал французский, даже написал на нем несколько художественных рассказов. Он активно сотрудничал  с парижскими газетами и журналами, а также с  немецкими, английскими изданиями. Он знал еще десяток европейских языков, лично встречался и  вел активную переписку с известными французскими деятелями литературы и искусства, писал либретто для оперных и балетных постановок, был составной частью французской культурной среды.
Чего не скажешь о Бунине. Иван Алексеевич сносно знал разговорный французский – и только. Писать на французском в газеты и журналы он не мог. Интерес к нему возник на некоторое время только после присуждения Нобелевской премии. Но скверный характер Ивана Алексеевича быстро погасил и это мимолетное внимание. Оставалась только русскоязычная эмигрантская пресса да бойкие журналисты из желтых газет и журналов, падкие на сенсационные высказывания известных людей, каким стал Бунин после своего лауреатства.
Что уже говорить о французах,  если Бунин сумел поссориться со всеми известными деятелями русской эмиграции: Гиппиус, Мережковским, Куприным, Набоковым, Ремезовым, Шмелевым, Замятиным и другими.
Эти имена вызывали у него зубовный скрежет по разным причинам: одни низко ценили его стихи, другие говорили, что были более достойные кандидаты на Нобелевскую премию, третьи удостаивались похвалы в прессе, по мнению Бунина не заслуженной; четвертые упрекали его в несносном характере, высокомерии и гордыне. Пятые отмечали его барские замашки,  тихое пьянство и плохое обращение с женой.  И так далее.
Поэтому становится понятным, как Иван Алексеевич ценил Кузнецову и даже Маргу, которые связывали его с Парижем, с его творческой богемой, и как тяжело он переживал потерю этой связи,  потерю своего реноме, как Учителя и наставника.
Сопоставление с Тургеневым было явно не в пользу Ивана Алексеевича.  На стихи Тургенева писались песни и романсы, самый известный из которых «Утро туманное». Он и сегодня в репертуаре многих оперных певцов. А на стихи академика  по разделу поэзии Бунина не написано ничего, ни одной ноты.  Поэтому автор «Записок охотника» тоже был внесен в черный список лиц, которых нельзя было упоминать при Бунине, если вы хотели с ним побеседовать.
А тут еще какой-то там смерд Есенин подливает масло в огонь бунинского тщеславия. Даже антисоветски настроенная  заграничная интеллигенция признает в Есенине огромный талант, эмигрантские газеты печатают его стихи, восторженные рецензии, признают его первенство, как народного поэта и певца уходящей России. Многие просто переписывают стихи вручную и декламируют их на вечерах и встречах.
Зависть, ревность, злоба, дворянский гонор – в общем, жаба давила Бунина, как  простого смертного, когда читал он все это, и не мог  примириться с тем, что его все дальше и дальше отодвигают от пьедестала русской поэзии.
Заключение
 Не хочется, чтобы это эссе воспринималось, как попытка очернить память Бунина, умалить его значение.  Не такие асы пытались это сделать, но и у них ничего не получилось. Бунин остается Буниным. 
Часто удивляешься и негодуешь по поводу того, как умеют западные средства массовой информации раскручивать своих политиков, артистов, музыкантов, писателей. Правда, теперь нам понятнее, как это делается.  Реклама на Западе уже существует более двух веков, а то и более, а у нас она –  еще малютка, хотя ее хищный характер все заметнее.
Поэтому «западники» умеют, как говорится, подать товар лицом, умеют середняка сделать гигантом. Возьмем, например, Джеймса Джойса  с его романом «Портрет художника в юности». Ирландские реалии начала двадцатого века, ирландские проблемы, множество фамилий и имен, абсолютно неизвестных европейскому читателю; так называемый «поток сознания», широко разрекламированный, как нечто совершенно новое в литературе. Но если почитать Тургенева, Толстого, Достоевского, то увидим этот самый поток сознания в намного лучшем исполнении, чем это есть у Джойса. Но авторство метода присвоили ему.
А взять «Жизнь Арсеньева». Там почти все – сплошной поток сознания, причем такой  могучей творческой силы, такой психологической убедительности,  глубины и тонкости, о которых Джойс мог только мечтать.
В любой другой литературе Бунин мог быть гениальным писателем, но в русской многих заслоняют и умаляют колоссальные фигуры Толстого, Достоевского, Гоголя, Тургенева, Лескова,  Шолохова. У нас Бунин – «только» большой писатель.
Мы любим и уважаем наших кумиров.  Они велики в своем творчестве. Но все меняется, когда они начинают высказываться друг о друге и, вообще, вне своего призвания. Высказывания Льва Толстого о Шекспире стали уже трюизмом. Наш уважаемый Василий Жуковский, предшественник Пушкина, его учитель и защитник,  после «долгого изучения и консультаций» пришел к выводу, что Плещеев, как комедиограф, выше Шекспира. Многие ли сегодня знают, кто такой Плещеев? Можно привести еще много других примеров, когда «великие» давали маху и попадали пальцем в небо.
Вот и Бунин ошибся в оценке Есенина. Почему это случилось,  я и постарался рассказать в  своем эссе с некоторой долей юмора и сарказма. И делаю основной вывод: о людях надо судить по их делам; о писателях – только по их произведениям. Иначе ошибок не избежать.