Альтовый ключ. Повесть. Глава 5

5.
Репетиция у Зарнихина начиналась в два часа.
Женя помыл машину, сделал пару пробных кругов по двору и остался доволен. Хотя «старушка» дожидалась его не год и не два, ездить было можно. За время Жениного пребывания в Швейцарии ключи оставались у Алисы – чтобы изредка проветривать автомобиль.
В тринадцать – сорок пять Женя с виолончелью на плече притормозил возле концертного зала. Зарнихин стоял на улице без пальто, в шапке, нахлобученной на лоб, брезгливо отмахиваясь от курящего рядом тромбониста[xxii]. Завидев маленькую фигурку, вылезающую из машины, Григорий Андреевич бросил пакет с партитурами и побежал навстречу Жене.
– Ну, здравствуй, Женюш, здравствуй, выручил ты меня очень… - повторял он, пожимая Женину ладонь своими суховатыми пальцами.
Женя заметил, что дирижёр больше обычного волнуется и не смотрит ему в глаза, а узкие морщинки над верхней губой его напряжены.
– У тебя спала температура? –спросил он.
– Ничего. Нормально, - сказал Зарнихин.
Женя подал ему пакет.
– А-а, спасибо-спасибо. Ты извини, я не совсем понимаю, что делаю сегодня.
Они пошли ко входу в зал. Дирижёр долго молчал, на Женины вопросы отвечал шуточками, но всё же не выдержал – пробормотал невзначай:
– Ох, если этот появится опять, он сорвёт мне репетицию…
– О ком ты, Гриша? Неужели о Киме?
– Да всё о нём, родимом... У-у, лауреат-перелауреат с шестой пониженной[xxiii]!
– Не ругайтесь, товарищ дирижёр, - с упреком сказал Женя.
Зарнихин вскинул голову и произнес полушутливо:
– Что это с тобой? С каких пор ты стал меня так называть?
Все звали его просто – «ГригорьндрЕйч». Весь вытянутый, черный, с саркастической усмешкой на губах, он напоминал готовую раскрутиться в прыжке четвертную паузу. Он относился к исполняемой им музыке так трепетно, словно каждая нотка была заранее записана у него в ДНК… И он не прощал халатности. Никогда. У него всегда был наготове универсальный набор колкостей в адрес той или иной халтурящей группы. Контрабасистов он называл «квинтет контрабандистов», духовиков – «духовенством»…
Вот, например, он говорит арфе:
–Ну что же ты, милая, силы-то жалеешь, аккорд одной рукой берешь? Тут надо эффектнее! Изобрази нам, как Маргарита открывает этот ларчик с драгоценностями[xxiv]. Давай-ка двумя ручками… трррямс!!! О, молодец! (Арфа умильно и застенчиво смотрит на дирижера.)
А это – скрипкам, играющим пиццикато[xxv]: – Опять, опять, как зайцы, поскакали…
Молодёжь недолюбливала Григорьндрейча и пыталась за спиной у дирижера смеяться над ним, но у них не получалось. Потому что он в большинстве случаев был прав, и все замечания, которые он говорил, были «по делу».
Но были взрослые, опытные исполнители, которые уважали Григорьндрейча и очень дорожили им. Ведь не зря же он был заслуженный артист и профессор.
Жене порой казалось, что от рук Григорьндрейча тянутся невидимые нити, соединяющие весь оркестр и замыкающие его на себя. И в точке контакта, то есть там, где Григорьндрейч стоял, напряжение было максимальным. Он вбирал весь оркестр в себя, он сам становился им, и колоссальная сила изнутри заставляла его метаться за дирижёрским пультом, вскидывая бледные искрящие руки. И какой бы ни была симфония или увертюра –драматической, или трагической, или просто задумчивой – лицо Григорьндрейча было весёлым и светлым, как лицо докладчика, отлично знающего тему своего рассказа. Ему было так хорошо просто от того, что он творит эту чудесную музыку вместе со своими ребятами, что он готов был простить им все неточности… Но он никогда им этого не спускал. И правильно делал.
Басы встретили Женю приветливо, как прокофьевского блудного сына[xxvi]. Однокашница Галя и Петр Николаич со второго пульта рады были безмерно, только что на руках его не подкидывали. А контрабасист, испанец Лауреано, даже сыграл на радостях соло из Вагнера.
«Наконец-то я среди своих…» - подумал Женя и тут увидел.
Этот человек сидел в зале, где-то в двадцатом ряду, положив руки перед собой на спинку кресла. Женя очень давно не виделся с ним, но сразу же узнал: первая виолончель зарнихинского оркестра, Ким Иволгин.
Ох, этот Иволгин! Экстравагантен и, как всегда, невыносим. Лишние диезы и бекары были его визитной карточкой. Казалось, он знает наперечёт все неправильные редакции пьес Бетховена и Корелли, Эммануила Баха[xxvii] и Стравинского. Акцент на безударную долю или subito piano[xxviii] в кульминации, лыжные ботинки при концертном фраке или «бабочка» на воротнике свитера – его излюбленный репертуар.
При этом он никогда не повторялся. И, самое удивительное, исполнителем он был прекрасным. О нем нё раз писали обозреватели музыкальных газет, и многие ребятишки не пожалели бы пропустить урок по гармонии, лишь бы послушать Кима.
Но почему-то для Зарнихина скромные Женины пассажи приятнее, чем длиннющая каденция[xxix] к Шуману в исполнении Кима. В чём же тут дело? А вот. Обычно звук Кима не плыл над залом, а повисал над слушателем, оглушая его тимпаново-медным звоном. Под такие удары смычка мог бы идти в бой ассирийский царь или скакать конница Ганнибала. Но это не был звук виолончели…
…Видимо, Григорьндрейч тоже заметил незваного гостя, потому что он вдруг резко обернулся, и лицо его потемнело. Он еще пытался продолжать работу с деревянными духовыми, но ему было неспокойно, и артисты это почувствовали. Зарнихин аккуратно положил палочку на пюпитр – и встретился взглядом с Иволгиным.
 – Вечер добрый, - протянул Ким слегка в нос. – Как живёте-можете?
В глазах Григорьндрейча была единственная просьба – не доводить до греха. Зарнихин сказал просто:
– Голубчик, вы нам мешаете. Удалитесь.
– Да я так. Послушать пришёл вашего солиста заморского, - кивок в сторону Жени.
– У нас идёт репетиция. Впускать в зал запрещается. Я распоряжусь, чтобы вас проводили…
– А я такой же почетный работник культуры. Не имеете права. – Иволгин говорил без тени ехидства, очень вежливо, словно лорд на чаепитии.
Зарнихин закусил губу. Он видел, что этот наглец его провоцирует, но ничего не мог сделать. Есть такие особы – стоит только повысить голос, и они уже кричат, что их притесняют, лишают всяческих прав и тому подобное. В свои пятьдесят четыре года Григорьндрейч слишком хорошо знал, чем это может кончиться. Он опустил голову и повернулся к оркестру, когда услышал справа голос Жени Грицая:
– Не обращай на него внимания.
– Что-что ты сказал? – дирижёрская палочка описала в воздухе эллипс.
– Не обращай внимания, не замечай его, понимаешь? – вполголоса повторил Евгений Сергеевич. – Он же хочет как можно больше шума устроить…
Григорьндрейч просветлел. И работа над Интермеццо Масканьи[xxx] продолжилась.
Время от времени Женя украдкой смотрел поверх головы дирижёра в зал, но там было пусто. Два маленьких рыжих огонька потухли, вероятно, Ким ушел, ничего не добившись.


Продолжение в главе 6: http://proza.ru/2020/10/03/1734

[xxii]По неизвестной причине многие духовики курят, хотя им это вредно.
[xxiii]Шестая пониженная ступень встречается в гармоническом мажоре. Вероятно, Зарнихин только что изобрёл новое ругательство.
[xxiv]Сцена из оперы Ш.Гуно «Фауст».
[xxv]Щипком.
[xxvi]Это балет такой.
[xxvii]Карл Филипп Эммануил Бах – композитор эпохи барокко, один из сыновей Иоганна Себастьяна Баха, называемый «Английским Бахом», так как жил и работал в Англии.
[xxviii]Резкое затихание в кульминации, то есть в том месте, где, наоборот, должно было быть ярче, громче.
[xxix]Каденция в классической музыке – это как долгое соло в рок-группе, когда один музыкант выделывается и показывает, на что способен, а остальные помалкивают и ждут, когда можно будет вступить. Каденцию можно написать самостоятельно к любому концерту Чайковского, Моцарта, Брамса, Хачатуряна, кого угодно, если её можно туда вставить. Желательно, чтобы каденция была в стиле композитора, сочинившего этот концерт. (Слово «концерт» имеет значение «большое 3-4 частное концертное произведение для солиста с оркестром»).