Оккупация и национальный вопрос. ч. 1 Немцы

Оккупация и национальный вопрос. ч.1 Немцы.

Очень сложной, болезненной и малоизученной у нас остается тема национальных отношений, на оккупированных гитлеровцами территориях СССР и различных проявлений национализма в тех условиях.
Надо сказать, что в советскую эпоху все это преподносилось у нас, в основном, в официозном виде: дескать жалкие попытки немцев расшатать «дружбу народов СССР» были заранее обречены и позорно провалились, а все народы нашей страны дружно ненавидели оккупантов и всячески боролись с ними.
 
(Вспомним, хоть замечательную (действительно) песню о том, как «смуглянка-молдаванка» собирала «партизанский-молдаванский отряд»! Не знаю, был ли, в реальности, на территории тогдашней Бессарабии хоть один партизанский отряд, созданный из тамошних молдаван?! 
Как-то не доводилось читать и слышать об этом…)

Да и в ряде других оккупированных регионов СССР (Прибалтика, Западная Украина) тоже не было никаких просоветских партизанских отрядов, составленных из «местных», а вот русофобия, антисемитизм и холуйствующий перед немецкими оккупантами местечковый национализм - расцвели «пышным цветом».

Впрочем, тем, кто интересуется историей родной страны, это хорошо известно.
Думаю, что читателям гораздо интереснее было бы ознакомиться с тем, как обстояли пресловутые «национальные отношения» на других, оккупированных немцами территориях нашей страны.
Полагаю, что очень интересным источником сведений об этом служат дневниковые записи тех, кто оказался на этих самых «временно оккупированных» территориях, их наблюдения, примеры и факты, которые они посчитали важным запечатлеть.

В качестве основных источников информации здесь мы возьмем дневниковые записи трех разных, по возрасту, образованию, политическим взглядам и жизненному опыту людей:
- Лидии Осиповой (её дневники о  жизни в пригороде Ленинграда, г. Пушкин (1941 г.-1944 гг.). 
Надо сказать, что дамочка эта (вместе со своим мужем) были настроены крайне антисоветски,  и летом 1941 года они с восторгом ждали «освободителей-немцев» (Осипова Л. Дневник коллаборантки // Грани. 1954. № 21.);

- дневниковые записи Хрисанфа Гавриловича Лашкевича о жизни в оккупированном немцами Симферополе и их национальной политике в Крыму (1941-1944г.г.).
Х.Г. Лашкевичу к моменту гитлеровской оккупации Крыма уже исполнилось 60 лет, по понятиям того времени он был очень пожилым человеком. Однако и в условиях оккупации он оставался русским, советским патриотом и его наблюдения о поведении различных национальных групп очень информативны и познавательны;

- воспоминания Юрия Андреевича Нефедова «Поздняя повесть о ранней юности», написанные уже спустя много лет после окончания Великой Отечественной войны, в форме дневниковых записей. В оккупации он, вместе с матерью, жил в Днепропетровске и «хлебнул» там все «прелести» жизни под властью войск «Гитлера-освободителя» и их местных холуев-нациков.

Подчеркну, что Ю.А. Нефедов, попавший 15-ти летним мальчишкой на фронт, обладал прекрасной памятью и его книга очень интересна. Несмотря на то, что он 2 года пробыл в оккупации, а до войны смог проучиться только 4 класса, после своей демобилизации в 1950 году, Нефедов закончил институт, стал профессором и доктором технических наук. Впрочем, такой же была карьера у многих сотен тысяч советских людей той эпохи.

Надо отметить, что национальная политика гитлеровцев была продуманной и изощренной.
Взяв за ее основу старинный принцип «разделяй и властвуй» германская оккупационная администрация стремилась играть на национальных предрассудках и обидах различных национальностей, стравливать их между собой и своей главной задачей считала разжигание вражды всех наций к русскому народу.
К сожалению, немцы нередко достигали в этом немалых результатов.

Давайте с них и начнем.
Обсудим отношение немецких оккупационных войск (и их союзников) к местным жителям.

В принципе, на эту тему сейчас опубликовано довольно много информации. Тем не менее, некоторые интересные факты и примеры все-таки стоит напомнить.
Надо понимать, что на протяжении 1941 и 1942 года АБСОЛЮТНОЕ большинство немцев были уверены в скором разгроме Советского Союза и РККА, а поэтому, по отношению к «аборигенам» держали себя надменно и высокомерно, зачастую вообще не считая русских (прежде всего их) за людей.
(Отношение немцев к евреям – отдельная тема, о которой речь впереди. Коротко говоря, они их просто истребляли).

Вот что, к примеру, 4 января 1942 года записала в своем дневнике Лидия Осипова:
«Есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак не прощает, особенно мужики.
Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, испортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин.
Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование...
 
Русский мужик привык к тому, что еда — акт почти ритуальный.
За столом должно быть полное благообразие.
В старых крестьянских семьях даже смеяться считается грехом.
А тут такое безобразное поведение.
И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах…
 
И то, что немцы столь гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму».

Причиной такого паскудного поведения немецких «освободителей» было то обстоятельство, что в большинстве своем они просто не считали русских за людей, в обществе которых следует соблюдать хоть какие-то нормы приличия. (Никто ведь особенно не стесняется справлять естественные надобности при кошках, тараканах, или мухах. Вот примерно такое же отношение у очень многих немцев ТОГДА было и к местному населению).


Однако, были у немцев для презрения и другие основания.
Как ни печально об этом упоминать, но следует сказать, что некоторые наши женщины, с приходом немцев, с удовольствием демонстрировали свою готовность к «сожительству» с оккупантами, открыто предлагая им свои «услуги».
Вот что писал об этом Х.Г. Лашкевич:

«С отвращением, с гадливостью смотрел я на заискивание моих сограждан перед немцами, на их стремление брататься со своими завоевателями.
Особенную гадливость во мне возбуждают женщины: уже 4 ноября наиболее красивые и выхоленные женщины гуляли с немецкими офицерами, подчёркивая свою интимную близость с ними.
Женщины — жёны советских бойцов — зазывают к себе на квартиры немцев и предоставляют себя в их распоряжение.
 
Сразу стало в моде восхищаться всем немецким: немецкими самокатками (авто), немецкими танками, лошадьми битюгами (кажется, наших же заводов) и самими немцами, белыми, румяными, жирными, презрительно самоуверенными».

А вот что писал о появлении немцев в Днепропетровске Ю.А. Нефедов:
«Немцы в город вошли без боя и очень тихо. Со стороны Дачной показался мотоцикл с двумя солдатами. В коляске мотоцикла — дощечки с дореволюционными названиями улиц. Мотоцикл остановился на углу Кирова и Чернышевского. Тот, что сидел сзади, сошел на землю, порылся в коляске, достал дощечку и прибил ее двумя гвоздями: «Полтавская штрассе».
Так мы узнали прежнее название нашей улицы.
Водитель же мотор не глушил и из седла не поднимался, стоявших на улице людей просто не замечал…

Отдельно со своей семьей стоял священник Лазаревской церкви Предыткевич, его дети Игорь и Люся, матушка Зинаида. Он махал дымящимся кадилом и что-то говорил. Мы не понимали, что это значит: то ли во славу немецкого оружия, то ли предавал их анафеме…

В этом же доме, где жил священник, жили две молодые женщины, квартирантки, мало кому известные. Они тоже стояли на улице и призывно махали ручками немецким солдатам, складывая ладошки, поднося их к щекам и наклоняя головы. Это ошеломило всех».

Тут важно подчеркнуть два момента:
- две наши прошмандовки тут же радостно демонстрировали немцам свою готовность тут же «обслужить» их.
- немецкий мотоциклист, первым въехавший в Днепропетровск попросту презрительно «НЕ ЗАМЕЧАЛ» местных жителей или возможных защитников города.

Причиной этого было то, что массовая деморализация и сдача в плен бойцов РККА, увы, для немцев тогда были обычным явлением.
Вот и в Днепропетровске, перед этим мотоциклистом разыгралась следующая картина:

 «На противоположный по диагонали угол со двора на тротуар вышли 10–12 красноармейцев с винтовками в руках. Водитель мотоцикла только глянул на них и отвернулся.
А по Чернышевского вниз уже катил бронетранспортер, из которого торчали головы в касках. Подъехали к нашим бойцам, в упор навели пулемет, велели положить винтовки на землю. Унтер спрыгнул на тротуар, сложил винтовки на обочину дороги, махнул рукой.
Тяжелая машина искорежила их, а потом повернулся к солдатам и, подталкивая их в спину, крикнул: «Век, нах хауз!»…


Никакого «Нах хауз», в реальности, разумеется не было и эти сдавшиеся солдаты пополнили толпы наших пленных.
Подчеркнем, что отношение к пленным (и дезертирам, которых тогда тоже было огромное количество) у местных русских жителей было отнюдь не таким однозначным, как сейчас нам показывают «мастера киноэкрана».
Отнюдь не только жалость к ним была лейтмотивом.

Осенью 1941 года Х.Г. Лашкевич записывает в дневнике:
«Второго ноября немцы вступили в Симферополь…
Видел я и русских пленных — более ужасно-угнетающего и позорящего зрелища нельзя себе представить. Я насчитал толпу в 4 тысячи человек — грязных, измождённых, растерянных.
Немецкий конвой с грубыми криками, с побоями гнал их как стадо. Несчастные шли спотыкаясь, обращая молящие глаза на прохожих. Ах, это молящее выражение глаз! Столько тоски, столько страдания, столько мольбы было во взглядах этих несчастных, что, боюсь, эта картина будет преследовать меня кошмаром во сне.

Получалось такое впечатление, что немцы гонят наших пленных на убой, как скотину. На лицах прохожих ясно выражено страдание, ужас и возмущение, редко из каких глаз не льются слёзы.
Ни одного громкого возгласа не раздаётся: народ молчит, подавленный страхом, и только чуть слышно бормочет. Женщины чуть слышно повторяют: «Несчастные, несчастные».

Мужчины, в большинстве старики, также чуть слышно говорят: «А, сволочи! Не хотели сражаться! Теперь поняли, к кому попали в лапы». Но эти речи сопровождаются неудержимо текущими слезами. […]

Сзади меня послышалось приглушённое матерное ругательство по адресу немцев и затем давешняя фраза: «Не хотели сражаться, сволочи! А теперь рады достать хлеб из-под немецкого сапога, да вам не дают».
Говоривший это пытался придать лицу суровое выражение, но по его морщинистым щекам текли незамечаемые им слёзы. Весь день сегодня я слышал со всех сторон эти выражения: «Не хотели сражаться — теперь помучаетесь».
И: «Несчастные, несчастные — что их ждёт?»

Как видим, наряду с жалостью к участи пленных, многие жители понимали, что далеко не все они были ВЗЯТЫ в плен, а многие из них сами СДАЛИСЬ не делая сражаться, и стремясь ЛЮБОЙ ценой на войне сохранить свою жизнь.

Совершенно потрясающую картину, летом 1942 года (уже после падения Севастополя), описывает Х.Г. Лашкевич:
«Сегодня был свидетелем такого случая. По Севастопольской улице четыре конвойных немца гнали человек около 100 свободно идущих пленных кавказцев и туркмен, взятых под Севастополем.
Сзади этой группы два вооружённых немца вели между собой одного русского краснофлотца, со связанными сзади в локтях руками.
Для нас, наблюдавших эту сцену, было ясно, что первые без сопротивления сдались немцам в плен, а русский краснофлотец взят с боя и даже в плену опасен победителям.
Моряк был молод — не старше 25 лет. На нём был разорванный тельник, тёмные штаны. На тельнике виднелась кровь, но не его, так как он сам шёл без усилий, не как раненый, грудь была расхристана, тельник, вероятно, порвался в рукопашной схватке.
Непокрытая голова обращалась во все стороны, глаза казались красными, вероятно, воспалены от боя и злобы.
 
Интересно было сопоставить уверенные движения связанного человека, который шагал как хозяин той дороги, по которой шёл, с понурыми, жалкими фигурами ста пленных.
Нам было известно, что немцы пленных краснофлотцев недолго держат в плену живыми и скоро убивают, по слухам, даже с пытками. Со скорбью и вместе с тем и с восхищением смотрели мы, несколько стариков, на нашего храброго защитника.
Скажу, что моё восхищение его мужеством заслонило мою скорбь, и я, не подумав об опасности собственного положения, снял перед ним шляпу, приветствуя побеждённого физически, но не духовно.

Светлые глаза и курносый нос обратились в мою сторону. Громко, задорно, как будто он шёл не на казнь, а на прогулку, краснофлотец крикнул мне: «Живём, папаша!»
Но вдруг его взгляд упал на проходившую сзади меня с немецким офицером очень красивую, выхоленную, шикарно одетую девушку.
Вмиг лицо краснофлотца исказилось страшной злобой, и он разразился неистовыми ругательствами:
«Ах ты… сволочь, сука! Мы кровь за тебя проливали, а ты с нашими врагами…
Для врагов наших завиваешь волосы и наряжаешься! Нашей кровью платишь за свои наряды!
Подожди, мы вернёмся, вернёмся! Проститутка, предательница, гадина!
Ты думаешь, мы отчёта с тебя не потребуем?»

Отборные ругательства сыпались и сыпались, девушка шла с видом оскорблённой невинности, немецкий офицер делал вид, что не понимает смысл происходящей сцены, конвойные молчали, а русские наблюдатели, бывшие рядом со мною, расплывались в улыбке и вполголоса говорили: «Молодец! Таких бы неукротимых побольше!» (https://www.vilavi.ru/raz/simfi-41/simfi-41c.shtml).

В этой сцене совместились беззаветное мужество нашего моряка, его презрение к смерти, и его ненависть к нашей расфуфыренной бабенке, «обслуживавшей» немецкого офицера.

Впрочем, порой даже такое стремление угодить и «тесно подружиться» с оккупантами «выходило боком» для тогдашних «девиц легкого поведения».
Лидия Осипова (устроившаяся на службу в оккупационной администрации г. Пушкина) 1 января 1942 года записывает в своем дневнике:

«В городе одна забава кончилась трагически.
Немцы были у своих кралечек. Офицеры напились и начали издеваться над девушками. Те защищались и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, а офицеры стали за ними охотиться как за кроликами. Трех убили, а одну ранили...»

Как видим, тогдашние «носители общеевропейских ценностей» не очень-то «чикались» со своими «кралечками» и в случае сопротивления проявлениям своих сексуальных фантазий, немцы запросто организовывали охоту за «кралечками», «как за кроликами», прямо посреди города…
Разумеется, никто из немцев за эти убийства не был наказан.

Надо бы сказать и еще об одной  проблеме – дезертирстве, которое, к сожалению, было у нас довольно распространенным явлением в 1941-1942 годах (да и не только в эти годы).
Отметим, что как правило, эти люди вызывали у местных жителей возмущение и презрение.

Вот что об этом осенью 1941 года записал Х.Г. Лашкевич: 
«В городе появились и русские дезертиры. Они предполагали, что своим появлением обрадуют своих родственников и знакомых, но вместо радости и поздравлений они получили негодующие упреки и без стеснения бросаемое им слово «дезертир».
Старики глубоко возмущены их поведением и ругают их, а женщины и дети при упоминании о них говорят: «Мой дезертир».
И «дезертир Ванька», «дезертир Петька».
Дети кричат им вслед: «Вот пошёл дезертир». Пристыженные дезертиры дают обещание бежать в леса и стать партизанами, но некоторые стараются оправдаться в глазах родственников и знакомых…»

2 января 1942 года он снова возвращается к этой теме:
«Прямо удивление берёт: откуда столько молодёжи в Симферополе? По базару фланируют здоровенные хулиганского вида парни. Покупают, продают, кричат, торгуются, сделки в 5, 10, 20 тысяч рублей их не смущают, бесцеремонно обманывают немецких солдат, шепчутся с ними, передают из рук в руки водку. Что это за накипь такая?
На дезертиров из армии не похожи. Вернее всего, это просто уклонявшиеся под всякими предлогами от воинской обязанности: по учёбе, по брони, симулянты по болезни, сынки высокопоставленных лиц.
У этой сволочи нет патриотизма, зато есть жажда наживы. Я слышал азартный торг из-за 20 мешков муки. Пошла спекуляция!

…каким образом сохранилось в Симферополе столько молодых боеспособных людей? Почему они не в Красной Армии или не в плену? Что они уклонились от военной обязанности — это очевидно.
Но как согласовать их поведение с вопросами чести и с той поистине грандиозной волной патриотизма, какую я наблюдал в первые дни войны, когда от желавшей воевать молодёжи не было отбоя в военкоматах?
Те ли это самые люди, которые требовали своего зачисления в войска, или это действительно накипь, гнусное отродье человечества, не знающее чести и чувства патриотизма. […]

По всей вероятности, это сынки директоров, продавцов, агентов, «заведующих» магазинами, складами, т. е. тех лиц, которые и при советской власти являлись паразитами общества, старавшимися обеспечить самих себя, и которых всегда ненавидел народ; только в такой среде могли развиться такие ростки, и только такие родители посредством знакомств, связей, подкупов могли обеспечить своим сынкам беспечальное проживание в тылу.»

Всех ЭТИХ дезертиров и «уклонистов» видели немцы (и их союзники) и по их поведению судили о моральных качествах всего русского народа (и совершенно напрасно, как впоследствии выяснилось).
Но ТОГДА, в 1941и 1942 годах, многим  немцам, наверное, казалось что эти дезертиры, да гулящие бабенки - и есть олицетворение русского народа.
Отсюда их наглость, спесь и презрение к местному населению и звериная жестокость к нашим военнопленным.

Ю.А. Нефедов вспоминал:
«В городе ничего не менялось, только прибавилось оккупационного воинства: итальянцы, румыны, венгры, словаки и даже латышский полицейский легион. Казалось, что вся Европа навалилась на нас. Мы все чаще вспоминали наших отступавших бойцов. Как им сейчас там, на фронте против такой армады?
А немцы в расклеиваемых листовках писали, что уже взята Москва, что скоро войне конец…

Тогда, в 1942-ом, продолжалась жизнь в оккупированном городе: немцы ходили с высоко поднятыми головами и вели себя очень агрессивно.
Когда случалось, что по улицам проводили наших пленных солдат, они избивали их, оскорбляли, а отставших тут же на улицах расстреливали.
Я это видел.
По городу ходила молва, как по Короленковской вверх вели колонну наших пленных моряков.
Все они были со связанными за спиной руками, шли и пели во весь голос матросские песни, и, конечно же, «Раскинулось море широко…».

Немцы бесновались, били прикладами, а когда они приближались, краснофлотцы отбивались ногами. Немцы стреляли, а следом шли машины, в которые складывали убитых.
На улице Исполкомовской, между Чкалова и Комсомольской, в один день повесили на деревьях пятнадцать человек и каждому на грудь прикрепили табличку: «Я помогал партизанам», «Я прятал советских офицеров» и т. д., но народ сразу разобрался, что людей для этой акции устрашения взяли в лагере военнопленных.
Все они, одетые в гражданскую одежду, имели загар, характерный для военных».

Как видим, для устрашения местных жителей г. Днепропетровска и пресечения возможных случаев укрывательства ими наших беглых военнопленных, немцы попросту вешали наших пленных, под видом «гражданских» лиц, помогавших партизанам.

Раз уж зашла речь о борьбе с дезертирством в РККА того времени, отметим что эта задача оставалась актуальной до самого конца войны.
А начале апреля 1945 года Ю. А. Нефедов, в составе войск 2-го Белорусского фронта, воевал в Восточной Пруссии, в районе города Алленштайн.
Вот что он там увидел:

«В один из дней на станции появилась довольно странная группа офицеров во главе с богатырского сложения генерал-полковником. Они приехали на легковых трофейных машинах, с иголочки одетые, у каждого на запястье правой руки на тонком ремешке висел большой многозарядный пистолет — маузер или бельгийский браунинг.
Один из них подошел к нашему командиру, о чем-то спросил и удалился, а старший лейтенант пояснил нам, что это люди из охраны тыла 1-го Белорусского и ищут дезертиров.
За месяц до конца войны слово «дезертир» звучало, по крайней мере, странно, но к концу дня они все же наловили грузовик солдат, отправили в штрафную и гордо, с чувством исполненного долга, умчались на своих машинах».

Судя по званию старшего этой группы (генерал-полковник) он был начальником войск охраны тыла 1-го Белорусского фронта, которым командовал «сам» Г.К. Жуков.
Для того чтобы эта опергруппа  вдруг приехала в расположение войск 2-го Белорусского фронта (которым командовал К.К. Рокоссовский) должны быть очень веские причины.

Скорее всего, в Алленштайне тогда произошел какой-то серьезный инцидент, с участием дезертиров 1-го Белорусского, о котором простой солдат Юра Нефедов просто не знал, да и знать не мог.
Вот они и наловили в Алленштайне «целый грузовик» своих дезертиров…


Вернемся к поведению союзников гитлеровцев.
В годы Великой Отечественной вместе с немецкими войсками против РККА воевали войска Венгрии, Финляндии, Италии, Румынии, Словакии, Испании и Хорватии. (Во всех этих странах тогда были установлены нацистские, «профашистские» режимы).

Кроме этого, на нашем фронте действовали добровольческие эсэсовские легионы из Франции, Бельгии, Норвегии и прочих гитлеровских сателлитов «объединенной Европы».

Воевали против нас и добровольческие эсэсовские легионы, составленные  из галичан, калмыков, крымских татар, туркестанцев, казаков, армян и прочих «кавказцев». Нельзя не упомянуть и власовские вооруженные формирования.
В общем, «всякой твари по паре», как было сказано в Библии.

Наиболее боеспособными (и жестокими) были войска хортистской Венгрии и маннергеймовской Финляндии.
О поведении венгерских войск на Восточном фронте довольно подробно было рассказано здесь: http://proza.ru/2017/01/31/777, а о действиях финских войск – здесь: http://proza.ru/2014/06/11/468.
Желающие могут прочитать, поэтому, повторяться о венграх и финнах не буду.

Что же касается других гитлеровских союзников, то кое-что можно о них и рассказать.
Вот что вспоминал о поведении немецких союзников в Днепропетровске в 1941-42г.г. Ю. Нефедов:

«Союзники немцев вели себя по-разному. Мадьяры, как правило, с населением не общались.
Исключение составляли служившие в венгерской армии русины, говорившие на смеси украинского и русского языков. Они контактировали с населением и часто, чем могли, помогали, особенно детям.
Румынов надо было опасаться: могли украсть, что попадется, или просто отобрать что-либо приглянувшееся прямо на улице.
Особое войско составляли итальянцы.
Они также как и мы люто ненавидели немцев и поэтому казались нам чуть ли не союзниками…»

Надо сказать, что Юра Нефедов, которому в 1942 году было всего 13 лет, отчего-то симпатизировал итальянцам.
В 1943 году, после сталинградской катастрофы, остатки 8-й итальянской армии, воевавшей в СССР, стремительно теряли боеспособность и стремились любой ценой поскорее вернуться домой.
Никакими «союзниками», для нашей армии, они конечно не были, да и немцы отлично умели «привести в чувство» своих струхнувших и «задуривших» союзничков.
Вот как это делалось.

В феврале 1943 г. Ю. Нефедов, вместе с приятелем «рванули» из дома к фронту, надеясь перейти его к нашим и попроситься в РККА.
На станции Ясиноватая они увидели целый «табор» из итальянских войск:
«На привокзальной площади творилось невероятное: она была заполнена итальянскими солдатами, которые продолжали подходить из всех привокзальных улиц и переулков. Зрелище было потрясающим: солдаты сидели и лежали на площади вокруг костров, на которых сжигали все, что горело. В огне пылали окрестные заборы, сломанные деревья и даже отбитые приклады карабинов.
Итальянская армия на площади станции Ясиноватая была представлена всеми родами войск, одетых каждый по-своему: кто в шинелях, кто в замысловатых, похожих на театральный реквизит, накидках.
Сначала к общей массе не присоединялись карабинеры, они держались отдельными группами, стараясь соблюсти теряемое достоинство, и в своих шляпах с перьями выглядели по меньшей мере нелепо, но потом и они стали разбредаться к кострам...

Потолкавшись и пообщавшись с местными мы узнали, что итальянцы, находящиеся на площади — часть их армии, бросившей фронт и направлявшейся домой в Италию. Здесь они ждут возможности перехватить какой-либо порожний эшелон, идущий в западном направлении.

А эшелоны изредка проходили, медленно, не останавливаясь. В каждом вагоне в распахнутых дверях стояли 1–2 немецких солдата с автоматами на груди и торчащими за поясом 2–3 гранатами. Из некоторых дверей были видны стволы пулеметов.
В этот момент итальянцы вскакивали на ноги и устремляли свои взоры на уходящие вагоны и в их глазах, лицах и жестах было столько ненависти, что мы невольно прониклись, если можно так сказать, чувством солидарности.
Почему-то казалось, что итальянцы не только бросили фронт, но и перешли на нашу сторону и вот-вот начнут бить немцев».

В конце концов, итальянцы сумели захватить какой-то эшелон:

«И тут случилось то, что целый день витало в воздухе: итальянцы всей своей многочисленной толпой бросились на эшелон, в вагонах которого стояли, как и прежде, немцы, но с колбасой и батонами в руках. Очевидно, у них был обед.
Метнувшаяся к вагонам толпа увлекла и нас, притиснула к медленно движущемуся составу, и десятки рук протянулись к немцу, вытянули его из вагона.
Опередившая всех длинная, черная, волосатая, высунувшаяся почти по локоть из шинели, рука выхватила у немца… не автомат, не гранаты, а колбасу.

Забегали карабинеры, эшелон остановился, в несколько минут итальянцы его заполнили. Толпа и нас почти внесла в вагон, обустроенный двухэтажными нарами и буржуйкой в центре. Мы нырнули под нары и затихли. Вскоре эшелон тронулся и застучал колесами на запад.
В вагоне находилось человек 60, они быстро освоились и, изломав пару досок от нар, растопили буржуйку. Стало тепло, на нас никто внимания не обращал, хотя нас было хорошо видно.

На первой же остановке в наш вагон влез офицер и, отсчитав пятерых солдат, отправил их в другой вагон, а на их место привел старенького генерала, его адъютанта и ординарца.
Генерала, как и положено, усадили у печурки, чемоданы поставили рядом, адъютант и ординарец устроились неподалеку. Свет из открытой дверцы освещал лицо генерала: был он совсем седой, худой и не отрываясь, отсутствующим взглядом, смотрел на огонь, очевидно, лучше других оценивая происходящее и предвидя последствия».


Но, как говорится, для этих «беглых» итальянцев «недолго музыка играла»:
«Часа в два ночи поезд остановился и наступила тишина, длившаяся несколько мгновений.
Затем послышалась громкая команда на немецком: «Открыть двери» и, как только они загремели — с двух сторон вдоль вагонов вспыхнули яркие прожектора.
Метрах в десяти от вагонов почти сплошной стеной стояли эсэсовцы, многие с собаками, автоматы были угрожающе направлены на вагоны.

Тут же послышалась вторая команда: «Выйти из вагонов и положить оружие».
Итальянцы, совершенно не похожие на тех, что вламывались в вагоны днем, покорно выпрыгивали, осторожно, с вежливой покорностью клали оружие на землю прямо у немецких сапог и выстраивались шеренгами вдоль эшелона.

Так провалилась наша вторая мечта — о втором фронте. Выпрыгнув из вагона за спинами итальянцев, мы, пригнувшись, стали пробираться к голове состава, чтобы выйти из освещенной зоны. Вместе с нами пробиралось еще несколько человек…
К удивлению, немцы нас пропустили свободно и даже не обратили внимания. Выйдя к помещению вокзала, прочитали название станции — Гришино».

Как видим, итальянцы прекрасно знали крутой нрав своих немецких «партнеров» и быстренько сдались им, «на милость победителя».
Завершение этой истории было таким:

«Так мы расстались с итальянцами. Но, как оказалось — не надолго: ранней весной толпы итальянских солдат появились в Днепропетровске. Они ходили с оружием в руках и предлагали его за буханку хлеба, настоятельно рекомендуя вооружаться.
Во двор к Сушко забрел унтер, предлагая наган и маузер за две буханки. Мы с Юркой со страхом отрицательно замотали головами, и он понуро пошел со двора. Юрий вбежал в дом, что-то вынес ему, догнал и сунул в руку. Не оглядываясь, итальянец продолжал идти, жуя на ходу.

…А потом прошел слух, что задержанных в Гришино итальянских солдат и офицеров расстреляли в Западной Украине».

Говоря о поведении гитлеровских войск на нашей земле необходимо отметить следующее.
Несмотря на хваленую немецкую дисциплину и их привычку к соблюдению порядка («орднунга»), ОЧЕНЬ многие немцы вели себя как самые заурядные разбойники и грабители.
Вот что пишет об этом Лидия Осипова:

«Немцы нами, населением, совершенно не интересуются, если не считать вдохновений комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да еще мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают, что попало.
Усиленно покупают которые за хлеб золото и меха. За меховое пальто дают 2 буханки хлеба и пачку табаку. Но ПЛАТЯТ.
Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится.
 
А пишут всякие гадости про красноармейцев, которые набрасывались в Финляндии на хлам. Так то же советские, в самом деле нищие. А тут покорители всей Европы!»

Нечего и говорить о том, что НИКАКИХ продовольственных карточек для местного населения немцы вводить не собирались.
Каждый на оккупированной земле выживал (и умирал), как умел.
Давайте посмотрим, как же относились «немцы-освободители» к осчастливленному ими русскому народу (о судьбе советских евреев при немцах, понятное дело, Осипова «политкорректно» вообще не упоминает):

«4 ноября. С едой все хуже... Немцы берут на учет все продукты. А так как у нашего населения никаких продуктов нет, то взяты на учет все огороды... Собираем желуди. Но с ними надо уметь обращаться…
Художник Клевер, сын знаменитого пейзажиста Клевера, съел плохо приготовленную кашу из желудей, отравился танином и у него отнялись ноги…

12 ноября. Жизнь начинается робиньзонья. Нет... самого необходимого. И наша прежняя подсоветская нищета кажется непостижимым богатством. Нет ниток, пуговиц, иголок, спичек, веников и много что прежде не замечалось...
Особенно тягостно отстутствие мыла и табаку...
От освещения коптилками, бумажками и прочими видами электрификации вся одежда, мебель и одеяла покрыты слоем копоти...

...Немцы организовали богадельню для стариков и инвалидов... Организован также детский дом для сирот. Там тоже какой-то минимальный паек полагается.
Все остальное население предоставлено самому себе.
Можно жить, вернее, умереть, по полной своей воле. Управа выдает своим служащим раз в неделю, да и то нерегулярно, или по килограмму овса или ячменя... или мерзлую картошку...

Голод принял уже размеры настоящего бедствия. На весь город имеется всего два спекулянта, которым разрешено ездить в тыл за продуктами. Они потом эти продукты меняют на вещи. За деньги ничего купить нельзя. Да и деньги все исчезли... Хлеб стоит 800—1000 руб. за килограмм, меховое новое пальто — 4—5 000 рублей... Совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях...

18 ноября. Морозы уже настоящие. Население начинает вымирать... У нас уже бывают дни, когда мы совсем ничего не едим. Немцы чуть ли не ежедневно объявляют эвакуацию в тыл и так же чуть ли не ежедневно ее отменяют. Но все же кое кого вывозят, главным образом молодых здоровых девушек.
Мужчин молодых почти совсем не осталось. А кто остался, те ходят в полицаях. Многие также разбредаются куда глаза глядят».
 
 Как видим, при долгожданных немцах, «прежняя подсоветская нищета» уже (в ноябре 1941 г) кажется Осиповой  «непостижимым богатством».
А от «лампочки Ильича» гитлеровские «освободители» оставили своим новым подданным только «освещение коптилками, бумажками и прочими видами электрификации».

Ну и свободу, конечно же,  они тоже дали немалую: «Все остальное население предоставлено самому себе. Можно жить, вернее, умереть, по полной своей воле». 
Куда немцы вывозили «молодых и здоровых девушек» тоже несложно догадаться.

А дальше стало еще  хуже:
«17 декабря. Доглодали последнюю косточку…
Институт квартуполномоченных кончился и меня перевели работать в баню для военнопленных...
Трупы в доме инвалидов лежат в подвале... То, что мы увидели, не поддается никакому описанию: около десятка совершенно голых трупов брошены, как попало...

20 декабря. Жизнь становится все ужаснее. Сегодня идем на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме и из нее выскакивает на улицу старуха и кричит: «Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!»
Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел...
На днях, одна женщина против управы собирала щепки... Напротив квартируется команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего же он хочет.
Тогда он приложился и застрелил ее. Как курицу. Днем. На глазах у всех…

Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде «Человек-Амфибия», замерз от голода у себя в комнате. «Замерз от голода» — абсолютно точное выражение…
Его нашли уже совершенно закоченевшим...»

Не правда ли, впечатляет?!
НИКАКОЙ блокады в Пушкине, естественно не было.
Немцы попросту не считали ТОГДА русских за людей и подкармливали ТОЛЬКО тех, кто работал НЕПОСРЕДСТВЕННО на них и приносил им пользу.
Остальные, включая перечисленных Осиповой знаменитостей, просто подыхали от голода и холода:
 
 «24 декабря. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день.
В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5-6 рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две — две с половиной выбиты снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч.
Все остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер…

«27 декабря.
...По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога до Гатчины с обоих сторон уложена трупами. Это несчастные собрали свое последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге, кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал…

Обезумевшие от голода старики из дома инвалидов написали официальную просьбу на имя командующего военными силами нашего участка и какими-то путями эту просьбу переслали ему.
А в ней значилось: «Просим разрешения употреблять в пищу умерших в нашем доме стариков».
Комендант просто ума лишился.
Этих стариков и старух эвакуировали в тыл.
Один из переводчиков, эмигрант, проживший все время эмиграции в Берлине, разъяснил нам... что эта эвакуация закончится общей могилой в Гатчине, что немцы своих стариков и безнадежно больных «эвакуируют» таким образом.»

Это все творилось в маленьком Пушкине!!!
Из 20 тысяч его жителей, оказавшихся «под немцами», к середине декабря 1941 года умерло около 10 тысяч мирных жителей!!!
Осипова тогда работала в оккупационной Управе и цифрам, которые она приводит, можно доверять.

Давайте теперь посмотрим, как жилось в оккупированном Симферополе.
Х.Г. Лашкевич записывает в дневнике:

«По поведению немцев можно заключить, что они не только считают евреев низшей расой, но даже приравнивают их к каким-то гадким животным. Вот что мне известно: часты мордобития евреев немцами, избит какой-то 82-летний еврей-бухгалтер за то, что в своём дворе вышел вечером без положенной звезды отпирать калитку стучавшим немцам.
…
Кроме избиений немцы применяют реквизиции у частных лиц. Произведён учёт всех евреев г. Симферополя, оказалось евреев от 14 лет 12 тысяч человек.
Вывешенным приказом евреям велено доставить для немцев 6 тысяч одеял, затем это количество по следующему приказу возросло до 12 тысяч.

То и дело появляются приказы о доставке скатертей, полотенец, ковров, тарелок и т. п. тысячами штук. Евреи беспрекословно и немедленно исполняют эти приказы.
Кроме реквизиций, по приказу проходят реквизиции по личному почину…

При мне произошёл первый случай грабежа.
Немецкий офицер вошёл в квартиру с двумя солдатами и, не поздоровавшись, не сказавши ни одного слова, как будто вошёл в коровник, бросился к разложенному на столе столовому прибору, велел солдатам сорвать с кроватей белое покрывало и две простыни и увязывать в них посуду…

Подобные грабежи у евреев — обычные случаи.
Почти каждый вечер к Розенбергам являлись немцы и забирали что-либо из мелочи: духи, пудру, зеркало, лампу, ножи, вилки, простыни, скатерти и т. п.
Приходили офицеры с солдатами, офицеры единолично, солдаты без офицеров. Офицеры спрашивали требуемую вещь, а солдаты просто смотрели — что бы стянуть…»

Как видим, поначалу немцы там не расстреливали евреев, а «только» производили у них реквизиции, хотя не брезговали мордобоями и обычными грабежами.
С русским населением «освободители-немцы» тоже не церемонились:

«Затем немцы объявили нам через переводчика, что в городе убит партизанами один немец…
Нам было объявлено, что за укрывательство непрописанных лиц нас могут казнить. Затем в каждую квартиру заходили по два немца с обыском, а потом нас распустили по домам.
Мне известно, что многих жителей, особенно на окраинах, после таких облав немцы забирали — мужчин, женщин, детей, стариков, эти люди бесследно исчезали, т. е. были казнены.
Мы живём в постоянном страхе, беспомощные, вне всяких законов, приравненные к животным. Жизнь наша зависит от прихоти немцев…

Мы знали, что малейший намёк на непослушание может привести нас к насильственной смерти. Целые кварталы, улицы очищались в течение 2—4 часов от жителей, и в освобождённые дома вселялись немцы.
 
Ужас виднелся во всех лицах, мы чувствовали себя беспомощными, раздавленными.
Объявлялись приказы, один беспощаднее другого. Даже запасённые нами продукты мы должны были сдавать немцам.
А тут прибавилось ещё бедствие. Некоторые обыватели, среди них в большинстве татары, начали выдавать немцам не успевших и не пожелавших эвакуироваться партийцев и их семьи.
Такие преданные в руки немцев казнились…»

Впрочем, о поведении крымских татар при немцах мы поговорим в следующих главах.

Посмотрите, что рассказывает о жизни в оккупированном Днепропетровске Юрий Нефедов.
Сразу после прихода немцев там началась «грабиловка», в которой активно участвовали местные жители и дезертиры:

«Засновали какие-то озабоченные люди, неся в руках различные вещи: от узлов и чемоданов, мешков и ящиков с продуктами до мебели. Самый догадливый из нас, Юрка Писклов, пояснил, что началась «грабиловка». Он потом очень здорово изображал лица грабителей. Мы смеялись. Уж очень она была характерна, грабительская внешность…

А грабители уже ломились в квартиры уехавших соседей…
Квартира сестры оказалась разграбленной. Но, очевидно, это произошло еще до прихода немцев, ибо даже дверь с петель была снята.
А по улицам Нагорной, Исполкомовской, Шевченковской сновали люди, таща и везя всякий домашний скарб, вдруг оказавшийся «дармовым».

В центре была слышна пулеметная стрельба, изредка рвались гранаты. Именно туда и тянуло нас детское любопытство. Страха не было. Я его не ощущал в тот период своей жизни. Казалось, что самое страшное где-то в стороне, с кем-то другим, но только не со мной.
Он придет, страх, но позже, и я познаю его сполна.

Мы по Артемовской спустились к проспекту. На углу, где был большой гастроном, увидели в его хозяйственном дворе как несколько десятков молодых парней призывного возраста ведром на шесте черпали сметану из огромной, стоявшей во льду, цистерны.
В тот момент, когда мы подошли и остановились на противоположной стороне улицы, один из них свалился в огромный люк цистерны, двое его вытащили оттуда, и он стоял на цистерне, как гипсовое изваяние. Толпа хохотала. И опять на мгновение показалось, что нет никакой войны, никаких немцев…»

Обратите внимание, что и здесь, как в оккупированном Симферополе, на улицах вдруг появилось много «молодых парней призывного возраста», которые активно участвовали в грабежах и мародерстве.
И вот, что было дальше:

«В город въехала оккупационная власть…
На следующий день по городу были расклеены приказы военного коменданта, объявлявшие комендантский час с 6 вечера до 6 утра, правила поведения для населения, добровольный набор в украинскую полицию и т. д.
За невыполнение любого пункта приказа коменданта — расстрел.

Ровно через неделю появились большие, величиной с газетный лист, приказы о взимании с еврейского населения контрибуции в три миллиона рублей золотом в течение десяти дней. При неуплате будут расстреляны двести заложников.
Еврейским семьям было приказано стать на учет. Пошли не все, некоторые пытались скрываться.
 
По городу ходили полицаи, откуда-то наехавшие дядьки в костюмах явно с чужого плеча с винтовками и белыми повязками на левом рукаве, на которых черными буквами было пропечатано по-немецки и по-украински: «УКРАЇНСЬКА ДОПОМІЖНА ПОЛІЦІЯ», с немецкой печатью, с орлом и свастикой.
Они отыскивали евреев. Немного позже их одели в черную форму с серыми обшлагами рукавов…

Оккупанты всех мастей ходили гордые и надменные.
Очередным приказом коменданта было введено правило: когда идет по тротуару немецкий офицер, необходимо немедленно остановиться, прижаться к стене и пропустить его.
Организовали городскую управу и соответствующие учреждения. Все вывески были на украинском и немецком языках…

Несколько позже начали расхваливать условия жизни в Германии и призывать ехать туда добровольно. Наши соседи Калашниковы, Иван Григорьевич и Мария Васильевна, уже не молодые люди уехали туда добровольно. Он работал там бухгалтером в каком-то хозяйстве в Голландии.
Как объяснили маме, они боялись местных доносчиков. За неделю до прихода немцев к ним приезжали дочь и зять. Оба окончили ДИИТ и служили в армии. Очень красивая пара: оба высокие, в форме с портупеями и кубиками в петлицах. Они хотели эвакуировать родителей, но что-то не сложилось.
После войны они вернулись в город через Англию и тут же уехали в Среднюю Азию. Их зять, Леня Бондаревский, работал там начальником дороги.

Там, где сейчас лечкомиссия, прямо за парком Глобы (на его месте сейчас Оперный театр) стоял двухэтажный дом. В нем разместилась биржа труда. Туда приходили люди, толпились в очередях, надеясь найти работу.
 
Однажды очередь окружили немцы с полицаями, отобрали тех, кто моложе, в одно мгновение загнали в кузова двух машин и умчались в сторону вокзала. Остальные, кто не попал в машины, разбежались, а в парке стоял стон и плач. После этого мы старались в этом месте не появляться.

Позже полицаи стали забирать прямо из дома по каким-то разнарядкам, ими же и составленным. Сначала тех, кто был 1924/25 года рождения, а затем и более молодых».

Тут необходим небольшой комментарий.
- Обратите внимание на то, что при гитлеровцах все вывески были ТОЛЬКО на украинском и немецком языках.
Русский язык немцы старательно искореняли из повседневной жизни и документооборота. (Эту же гитлеровскую политику проводят в жизнь и нынешнее руководство «нэзалэжной» Украины, переименовавшей город Днепропетровск в название реки Днепр);

- интересна и судьба ДОБРОВОЛЬНО уехавших на заработки в Германию (и оказавшихся в Голландии) супругов Калашниковых. После того, как они, после краха 3-го рейха, через Англию (!!!) вернулись в СССР, то оказались не в «ужасном ГУЛАГе» (нам же рассказывают, что ВСЕХ эмигрантов прямиком отправляли туда!), а поехали работать в Среднюю Азию и их зять там даже был начальником дороги;

- очень характерен и способ борьбы немцев с местной безработицей: проводили внезапную облаву, прямо у биржи труда, да и отправляли всех пойманных поработать «на благо фатерлянда».


Справедливости ради, следует сказать, что и среди немцев попадались порой встречались тогда нормальные, не утратившие совесть люди.
Вот какая история произошла с Ю.А. Нефедовым, перед самым концом оккупации:

«В начале лета того же 43-го маму устроили на хлебозавод № 5, который выпекал хлеб для вермахта. Там была мастерская, где латали и шили мешки для муки и нужны были швеи со своими швейными машинками. Хлебозавод располагался на ул. Володарского, где сейчас Управление «Днепрогаз».

Руководил всем предприятием большой, толстый фельдфебель, все рабочие были гражданские немцы, в основном пожилые. Помогал по хозяйству фельдфебелю наш немец, или фольксдойче, Герман, парень лет около 30, ходивший подчеркнуто аккуратно в советской военной форме с петлицами, на которых остались не выгоревшими места от двух квадратиков и танковой эмблемы. К нашим людям относился очень хорошо, с немцами вел себя независимо и не заискивал.

Давали за 12-часовую работу граммов 600 хлеба через день, а когда хлеба не давали, Герман давал в коробочке сметок: сметенные со стеллажей и вытряхнутые на пол из мешков остатки муки. Конечно же, с мусором. Этого хватало на пропитание нам, а затем и нашим «квартирантам» на чердаке…

К концу лета все изменилось. Через город потянулись колонны немцев и их союзников.
Появились плакаты, призывающие местное население уходить в западные области Украины, куда большевиков, безусловно, не пустят: «Погода стоит хорошая и можно незаметно добраться до Западной Украины».

Появившиеся с востока полицаи стали ходить по домам и выпроваживать людей, но делали они это несмело и вяло.
Тогда за дело взялись прибывшие из Харькова калмыки и какие-то казаки.
Они действовали жестоко: выгоняли жителей и сжигали дома.
Народ выходил за город и разбегался, многие возвращались и прятались в нагорной части города, где стояли немцы и куда легионеры не заходили…»

Как видите, в изгнании населения Днепропетровска из своих домов, немцам АКТИВНО и злобно помогали добровольцы-калмыки и «какие-то казаки» (скорее всего, это были «красновские» казаки, присягнувшие на верность Гитлеру).
И вот, что произошло потом:

«Немцы на хлебозаводе продолжали работать, машины въезжали и выезжали, мимо нашего дома сновали солдаты и все это создавало видимость того, что и наш дом входит в территорию их расположения. Нас никто не трогал, не приходил в дом, немцы были озабочены спасением самих себя и им было явно не до нас.
Так продолжалось до 24-го октября.

В тот день, всего за день до прихода наших, во двор въехали 4 мотоцикла с колясками, развернулись и сняли с одной из колясок пулемет. Я увидел в окно, что солдаты были эсэсовские, сказал об этом вслух.
Но, успокоенные предыдущими днями взрослые и, в частности наша хозяйка, сказали, что, очевидно, приехали взрывать завод.

Но дальнейшие события развернулись молниеносно: молодые и энергичные эсесовцы разбежались по близлежащим домам и очень быстро согнали в наш двор человек двадцать жителей, в основном женщин и детей, поставив всех лицом к забору.
Велели всем поднять руки и упереться ими в забор.
 
Совсем молоденький эсесовец в грозно надвинутой на глаза каске ходил за нашими спинами и поправлял руки тем, которые, по его мнению, не очень высоко и красиво их подняли.
Правую руку наша хозяйка, стоявшая рядом с нами, держала на плече внука.
Эсэсовец подошел сзади, вежливо извинился, снял ее руку с плеча мальчишки и, осторожно подняв, приставил к забору.

Видно из хорошей семьи был этот воспитанный эсэсовский парень. Даже расстреливать как попало людей он не мог. Во всем должен быть порядок.
«Орднунг», одним словом.
А то потом упадут на землю и ищи тех, кто вдруг останется живым, чтобы добить.
За спиной раздался громкий металлический щелчок.
Я оглянулся. Сидевший на корточках возле пулемета немец заправил ленту с патронами и захлопнул крышку затворной коробки.
 
Сказать, что я испугался — это ничего не сказать. Мне долго потом казалось, что у меня остановилось дыхание.
Вдруг показалось, что можно еще спастись, если упасть на землю при первых выстрелах. Мы стояли примерно в середине этой шеренги смертников, а стрелять он начнет, наверняка, с какого-то края.
Надо успеть сказать об этом маме, а немец уже стал на одно колено и начал укладываться за пулемет.
 
В это мгновенье распахнулась дверь проходной и из нее вышел огромный, одетый в полевую форму, в каске и с парабеллумом в кожаной кобуре на животе, фельдфебель, главный начальник на этом хлебозаводе.
— Что здесь происходит? — громким голосом почти закричал он, обращаясь к уже лежащему за пулеметом эсэсовцу.
— Ничего особенного, господин фельдфебель. Сейчас мы расстреляем этих людей и уедем, — спокойно ответил пулеметчик.

Наша хозяйка, отлично владевшая немецким языком, переводила маме вполголоса содержание их разговора.
— Почему, на каком основании? — кричал фельдфебель.
— Они не выполнили приказ немецкого командования и не покинули город, — спокойно и деловито отвечал ему пулеметчик, продолжая уже лежать за пулеметом.

Фельдфебель резко двинулся вперёд, наступил одной ногой на пулемет, двинул его вдоль оси, сошки подломились и он поставил на пулемет вторую ногу.

— Нас здесь пятьдесят вооруженных солдат вермахта и вначале вы расстреляете нас, а потом уже и этих людей, — продолжал громыхать фельдфебель.
Из-за его спины, из проходной выскочил сравнительно молодой солдат с винтовкой, растолкал нашу шеренгу, прикладом выбил несколько досок в заборе и крикнул: «Бегите быстро!»
Повторять не надо было, мы рванули через дыру в заборе и разбежались в разные стороны.
 
Далеко бежать было опасно, можно нарваться на других карателей: казаков или калмыков. Через два или три двора мы увидели большую, оставшуюся еще с начала войны щель, хорошо перекрытую и малозаметную, расположенную в густом кустарнике.
В ней уже сидели люди с детьми, несколько семей.
Мы просидели с ними некоторое время, услышали треск уезжавших мотоциклов, а после этого, когда стало смеркаться вынуждены были уйти; уж очень они нас недружелюбно встретили и прямо попросили быстрее убраться».

Что же мы видим? Перед самым оставлением Днепропетровска, группы немецких солдат ездили по городу, без всякого разбора хватали женщин и детей и быстренько расстреливали их, средь бела дня, прямо в городе.
Ни о каком приговоре, или списке расстрелянных и речи не было! Кого успели схватить – тех и убивали.

Юре Нефедову (и его матери) ОЧЕНЬ повезло, что за них ТАК энергично заступился немецкий фельдфебель, на заводе которого они работали за 600 граммов хлеба, выдаваемых через день.
 
Но таких фельдфебелей было не так много, да и за своих рабочих он смог заступиться, а за полчаса до этого, или час после – никто уже не мешал тому «вежливому» эсэсовцу сначала правильно поставить руки мальчика у расстрельной стенки, а потом скомандовать своему пулеметчику: «Ahtung! Feuеr!!!»…

Когда сейчас некоторые недоумки продолжают тупо повторять, что «Если бы победила Германия, мы бы сейчас пили баварское пиво и жрали их сардельки!», следует напомнить им эту картину: первые попавшиеся немцам под руку женщины и дети аккуратно расставлены у стенки, а пулеметчик – уже заправил ленту в свой MG-34 и ждет команду «Огонь!»

Пускай бы нынешний пустоголовый любитель «баварского» на секунду представил у той стенки себя, или свою мать, может и поумнел бы немного…


Очень трогательно у Юрия Нефедова описана встреча с красноармейцами, которая случилась на следующее утро:
«На пересечении улицы Володарского и трамвайной линии стоял боец Красной Армии в шинели с погонами, в шапке и с автоматом ППШ на груди.
 
Я бросился к нему, потом притормозил и прижался к забору. Вспомнил рассказы о том, что в освобожденном и тут же оставленном в 42-м Павлограде еще долго полицаи переодевались в форму наших солдат, выманивали встречающих и тут же в них стреляли.

Боец, очевидно, правильно понял мои сомнения и крикнул:
— Беги смелее, пацан, я свой!

Я подбежал к нему, уткнулся лицом прямо в автомат. Непроизвольно брызнули слезы, и я зарыдал.
Даже не заплакал, а завыл в голос, громко застонал, как-то по-звериному.
Солдат обнял меня, похлопал по спине.
Он что-то мне говорил, успокаивая, а я просил:
— Дядя, возьми меня с собой…

Он рассмеялся, наверное, его впервые назвали «дядей».
— Ты пока немного подрасти, а потом догонишь нас в Берлине и подсобишь.

Говорил он окая, по-волжски. Уже в армии я научился по говору отличать волжских от вологодских, кировских, архангельских от всех других, как и украинских — восточных, центральных и западных…

Отовсюду уже подбегали люди, окружали солдата, а когда подошли остальные, состоялся импровизированный митинг. Один из офицеров поднялся на крыльцо, поздравил с освобождением от немцев и говорил еще что-то хорошее, долго, красиво и именно то, чего мы так долго ждали.
А вокруг стояли люди, едва на них похожие: худые, грязные, одетые в тряпки и плакали.

Кто-то из толпы сказал, что школу подожгли два полицая, один из которых куда-то удрал, а второй лежит пьяный в соседнем доме. Пошли два пожилых местных и два бойца, приволокли почти бесчувственного, в черной форме, полицая.
Как только он увидел офицеров, стал молить о пощаде, начал рассказывать о том, что раненым попал в плен и что все время пытался уйти к партизанам.
Офицер, очевидно старший в этой группе, махнул рукой одному из солдат и тот застрелил полицая на крыльце горящей школы.

Все это продолжалось минут десять, а потом команда и все направились в сторону проспекта Пушкина. Пошел с ними и я.
Впереди шли три или четыре разведчика. Основная группа двигалась следом метрах в ста позади. Местами горели дома, было безлюдно. Дошли до ул. Шмидта и встретились с большим подразделением, поднимавшимся от проспекта К. Маркса.
На этом большом перекрестке собралось очень много военных и появилось население.
Опять импровизированный митинг, слезы, крики радости и объятия».

Обратите внимание, что с полицаями (да и прочими пособниками гитлеровцев) тогда наши бойцы вообще не церемонились, и тем из них, кто попал в руки СМЕРШа и советского правосудия, получив свои лагерные сроки, ОЧЕНЬ сильно повезло.

Но, может быть, такое поведение немцев (грабежи, насилие над местным населением, реквизиции и расстрелы) были характерны только для территории СССР, где они таким способом «вели борьбу с большевизмом»?!
Посмотрим, что, уже в самом конце Второй мировой войны, немцы творили в Голландии, где вовсе не было никаких партизан, большевиков и подпольщиков.

Есть очень интересная переписка известного русского писателя-эмигранта И.С. Шмелева (проживавшего в Париже) с его поклонницей Ольгой Бредиус-Субботиной, которая жила со своим мужем в Голландии около городка Арнхейм.

(Сама Ольга с 1937 года была замужем за Арнольдом Бредиус ван Ретвельдом (1903--1982), старшим сыном в семье, которая относилась к одной из наиболее богатых и влиятельных в Голландии.
Надо сказать, что Арнольд этот буквально боготворил свою русскую жену и имел большие семейные неприятности, когда заявил, что собирается жениться на русской, однако сумел настоять на своем решении.
Шмелев в переписке очень настойчиво требовал от Ольги, чтобы она бросила своего голландского мужа, который, кстати, был на 33 года моложе самого Шмелева. Впрочем, это лишь небольшой «штришок» к «обликас моралес» самого Шмелева).

Так вот, оба они относительно благополучно пережили все военное лихолетье и, с лета 1945 года, вновь продолжили свою переписку.
Вот, что Ольга Бредиус-Субботина 17 сентября 1945 года написала  И.С. Шмелеву о том, как ей жилось, и как вели себя немцы в Голландии в это время:

«…у меня стояли солдаты. В единственной отопляемой комнате толклись 4 солдата и все мы вместе…
К ним приваливали еще другие солдаты. И сидели мы очень смирно...
Ах, больно мне все это. Не дом был тогда у нас, а - извини - бардак. Девок с собой таскали, а маму хотели выбросить из кровати. В общем, я все лизолем потом мыла…

…голод, полный дом нахалов-беженцев, постоянные налеты-реквизиции немцев, сожжение целой деревни (около их) и увод ± 700 человек, из коих возвратились 13 - полумертвыми от истязаний и умерли уже на свободе. Много, или почти все были знакомые моей золовки.
Весь этот кошмар переживали отрезанные от всего мира, там, в вереске и лесах. У них даже сломанные велосипеды взяли. Масса была провокаций и т.п.
И затем бои в Veluwe, т.е. в их вереске-то. Ни подвалов, ни убежищ, а просто на милость Божью сидение одетыми, ожидание смерти. Она стала скелетом, ничего не хочет, кроме уйти из жизни. Такой реакции я насмотрелась у многих здесь.
 
Голод-то ведь действительно не тетка, а он у нас тут был жуткий, не то, что в "Солнце мертвых", а, пожалуй, и похуже: не надо было никакой политической установки для увода, истязания, расстрела, сожжения, - а просто достаточно было решения немцев столько-то деревень оцепить и дать своей волюшке разгуляться.
 Брат моей прислуги был схвачен по дороге в церковь и ни за что, просто потому, что решено было мужчин той деревни угнать, - взят как заложник.
Его истязали до отказа и теперь он без одного легкого и без одной почки в 22 года! (Не знаю, писали ли у Вас о голландских ужасах, - они собственно неописуемы.)»

А вот еще несколько цитат из других ее писем лета-осени 1945 года о её жизни «под немцами»:
«Ни  света,  ни  телефона,  ни  газеты,  вода очень  скудно.  Даже  врачам  нельзя  было  выходить  после  8  ч.  вечера  на  улицу.  Никакого  передвижения.  Почти  все  велосипеды  отбирались,  лошади  тоже.
 
…иногда  при  обысках  немцы бросали  гранаты,  чтобы  выгнать  прячущегося,  сжигали  дома.   
Напротив   нас  сожгли   виллу  (ни   за  что)  в  15   минут. 
Но  потом  стало  еще хуже:  17-го апреля… вечером взорвали немцы шлюзы около нас и нас залило водой и  вот  мы  целый  месяц  сами  были  беженцы.  В  доме  вода  стояла  по  колено,  в  кухне  до  живота,  а  в  хлевах  еще  выше.  Погибли  все  решительно  посевы,  огород,  плодовый  сад, покос,  одним  словом,  все. 
С картофелем  мы  особенно  торопились,  т.к.  в феврале у  меня  SS отобрали  весь  запас  картофеля,  грозя   ружьем…

 В  Arnhem'e  Сережа  видел  тоже  многое. 
Немцы  крали  все,  что  можно  было   взять.   Перерыли   даже   садики   у  домов,   проткнули   стены,   взломали   полы.   Вытащили   из   потайных   мест   и   радио  его,  и  машинку,  и т.д.,  а что  нельзя  было  взять,  вроде  массивных  часов,  так  переломали  оси. 
Во  всем  Arnhem'e  нет  ни  одних  часов.  Выбрасывали  продукты  из  консервных  банок  в  постели,  которые  почему-либо  нельзя  было  взять. 
Швыряли  яйца  в  дорогие  картины,  массу  вырезали  из  рам  и   увезли.   Фарфор   разбили.   
Гардины   изодрали.   Нет   ни   одной  печки… 
Грабеж  был  вообще  ужасный. 
Даже  есть  фильм  —  снят  грабеж  Arnhem'a,  когда  немцы  тащили  все от   дорогого  фарфора  до  ночных  горшков…

Сегодня  моя  прислуга  со  всей  семьей  назначены  на  врачебный  осмотр,  т.к.  к  ним  вернулись  из  немецких  лагерей  2  сына  (ее  братья).  У  одного  отбиты  при  зверских  избиениях  в  лагере  легкое  и почка,  и  он  еле выжил  все  мытарства.  Сам  он  не  рассказывает  ничего,  т.к.  душевных  сил  нет  для  подобных  воспоминаний…
Он сам  видал,  как  морили  1000-чи  людей  газом  и  сжигали,  как  все  было  устроено   инженерами,   конечно.   У некоторых   лагерников   срезали  кожу  с  рук  и  пришивали   ладони  куда-нибудь  в  другое  место,  часто  у  женщин  на место  груди.  И это  делали  доктора...  Академики!!
…
Из  140 000  евреев  в  Голландии  остались  только  23 000  —  остальные  избиты  и  уморены  в  лагерях…

Хотелось  бы  тоже  деткам  русским  помочь.  В  наших  газетах  иллюстрированных  была  статья  о  тысячах,  десятках  и  сотнях  тысяч  несчастных  русских  сирот.  Как  бы  я  хотела  их  пригреть.  О  них  подробно  писали,  —  Господи,  какое  зверье  эти  поганые  изверги-немцы,  как  они  истязали  ребят  дошкольного   возраста даже».
(И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина: Роман в письмах: В 2 т.)

В общем, не слишком-то «чикались» солдаты «Гитлера – освободителя», даже с «осчастливленными и освобожденными» ими европейцами-голландцами, как видим.
И пресловутым «баварским» с сардельками они чего-то не спешили угощать жителей дружественной им Голландии…

А вот грабежей, бессмысленной жестокости, захватов заложников и убийств со стороны немцев - там тоже хватало.


В заключение этой главы приведу еще один пример из военных воспоминаний Ю.А. Нефедова.
 
Прибавив себе целых 3 года в 1944 году Юрий Нефедов сумел добровольцем попасть в ряды разведроты 191-й Краснознаменной Новгородской стрелковой дивизии, которая весной 1945 года дралась с немцами в Восточной Пруссии:

«Было это в Восточной Пруссии, в Алленштайне. Вчера утром после тяжелого боя мы входили в город через железнодорожную станцию, на которой стояло много эшелонов, в том числе санитарных. Раненых немцев, врачей и медсестер, вышедших из вагонов с поднятыми руками, мы не трогали.

А в центре города, за полчаса до нашего прихода, немцы взорвали трехэтажный дом, предварительно обработав его горючим. Дом тот был с нашими ранеными военнопленными. Когда мы подошли к нему, стоял такой крик и стон, который был слышен за много километров.
Из огня навстречу нам выползали безногие и безрукие факелы, и все бросались к ним, помогая чем кто может, — тут же тушили, перевязывали.
Но чем можно помочь в такой ситуации?..»

Подчеркну, что это жуткое зверство с нашими раненными пленными немцы сотворили весной 1945 года, когда конец войны был уже очевиден.
Многие годы потом Юрий Нефедов видел во сне нашего, заживо горящего пулеметчика, на крыльце этого дома…

Толстый фельдфебель, в 1943 году спасший от расстрела женщин и детей в Днепропетровске был немцем. И те подонки, кто весной 1945 года заживо сожгли наших раненых пленных в Алленштайне – тоже были немцами.
Каких немцев, в годы Великой Отечественной войны, было больше и кто из них олицетворял поведение огромного большинства германской нации в это время – вопрос риторический.



На фото: объявление румынской оккупационной администрации г. Одессы о захвате заложников и их расстрелах.
После Победы наша оккупационная администрация много лет руководила жизнью жителей Берлина, Вены, Дрездена и других немецких городов.
НИГДЕ и НИКОГДА советская администрация не опускалась до захватов заложников из местных жителей и их уничтожения, в качестве возмездия за убийства советских солдат,офицеров и генералов, которые периодически случались.
Кстати, в целом действия румынской оккупационной администрации, по сравнению с политикой их германских "кураторов" на других оккупированных территориях, были не слишком-то зверскими.
Хотя Одессу румыны уже считали своим городом, а прилегающие области Украины переименовали в Транснистрию и считали своей территорией.

Продолжение: http://proza.ru/2021/01/16/666