Десятый убивает радость

               
     Что лучше осенней прогулки по лесу! Шуршание листвы под ногами, да ещё поддать носком ботинка кучку свежего золота и острее почувствовать бессмертное чудо - ощущение бренности всего на свете. Хорошо и ощутить на небритой щеке порыв холодного ветерка. Так вот и бредёшь куда глаза глядят, и думаешь о том, что в иную пору и в голову-то никогда не заскочит.

     Я шуршал ногами и думал о Пушкине. Почему он, русский арап в недавнем поколении, так любит осень и ненавидит лето, африканец всё-таки? Почему, представив себя в Африке, он тотчас начинает тужить о «сумрачной России»?

      По фактам всё понятно, ещё Василь Кузьмич объяснял нам, недорослям, нечто о творческом вдохновении, посещавшее его, Пушкина, о сю пору. Конечно, так оно и было. И сам поэт всё объяснил: «Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не  зной да пыль, да комары, да мухи». И так далее. И про творческие способности, которые губит жара, и, «как поля, мы страждем от засухи». Одним словом, «читайте классику!» (Игорь Волгин).

     Ах, эти зигзаги сознания! Они вернули меня во вторую терапию, где вот-вот должен был начаться завтрак. И я уже видел просторную площадку перед столовой – два больших цветка в кадушечках, как у тётки Натальи на квартире в Квасниковке, рядом – два глубоких кресла и широкий диван с тремя-четырьмя ветеранами Украины на нём. И среди них столетняя старуха, директор школы на заслуженном отдыхе, которая каждый день, хорошо поставленным голосом, (и столетия нас не берут!), чётко излагала своё педагогическое кредо, прислонив к своим коленам два костыля. Если бы она не была директором, можно было бы подумать, что вся её незаурядная карьера началась и закончилась на этом диване. И два года тому назад, и ещё ранее, она сидела здесь и развивала свой излюбленный тезис: «Не бывает плохих учеников, бывают плохие учителя!».

      О-о! Ничего гнуснее нет и не было в практике отечественной школы! Мне приходилось видеть не одну юную учительницу со слезами на глазах после удара педагогическим обухом по прелестной несчастной головке в кудряшках. И все годы, что я провёл в СШ (средняя школа), я видел сверкающее и разящее лезвие этого инструмента. И потому мне не хотелось идти в столовую, пусть я лучше опоздаю, но не ввяжусь в полемику с орденоносной директрисой. А то она ещё и душу богу отдаст на глазах едоков, и притом она всё же старше меня лет на тридцать, а старость надо уважать!
     Разумеется, я опоздал и ел свою кашу в одиночестве. «Блажен муж, иже / Сидит к каше ближе» (Пушкин).
     Когда я подходил к тележке с таблетками, сестры рядом не было, и я обрадовался, не будет упрёка: Емельянов! Вы опять опаздываете!
    
    По привычке, приобретённой в послевоенном детстве в очередях, знать, сколько их, людей, передо мной, я сосчитал. Их было девять – любимое число моё и Данте. Настроение моё резко поднялось! Я улыбнулся несопоставимости фигур, нам не хватало только Беатриче.
 
    Но явилась и Беатриче в образе постаревшей усталой женщины. Она вынимала из тележки фунтики с таблетками и громко называла фамилии и высыпала лекарства в подставленную мозолистую ладонь: "Иванченко, Вовк, Лопата..."  Что-то в лице сестры привлекло меня. Я стал наблюдать. С каждой произнесённой фамилией её лицо молодело и разгоралось всё больше и больше. Это походило на известный анекдот «Музыканты шутят». Играть быстро, побыстрее, ещё быстрее, очень быстро, как можно быстрее и – ещё быстрее!

     К девятой фамилии лицо сестры уже светилось неземным светом, надо было это видеть, чтобы понять: неземной свет существует!

     Опорожнив девятый фунтик, она подняла глаза и радостно молвила:
-Такое счастье! Девять фамилий подряд, и все наши! Такая радость!

     Я протянул ей не ладонь, а керамическую изящную рюмку для яйца, привезённую дочерью из Парижа, разумеется, с силуэтом Эйфелевой башни. И пока среди почти опустевших ячеек сестра вылавливала мой фунтик, я созерцал, как убывал горний  свет на её лице.

     Я был десятым и совсем другим.