Глава ист романа Петр Алексеевич иАлексей Петрович

Юпитер сердится…
 
Амстердам. Поздняя осень 1716 года. Она и в Голландии скверная. Дождя нет, но водяная пыль стоит в воздухе, ее нельзя назвать даже изморосью: просто воздух перенасыщен влагой, и она, как пот, проступает наружу. Дали не просматриваются, а висит перед глазами голубоватая пелена, как будто у человека  что со зрением. Кареты, повозки, кибитки, телеги забрызганы грязью и выглядят неряшливо даже здесь – в опрятной Голландии.
К вечеру городские толпы редеют, все торопятся домой, к теплым, уютным камелькам, где можно отогреться и с удовольствием пропустить кружку-другую доброго пива.
Вот и ночь. Законопослушные горожане давно уже дома, ужинают, беседуют, рукодельничают и готовятся к заслуженному, спокойному почиванию. Один за другим гаснет свет в обывательских домах, город погружается в осеннюю, тихую дрему, нарушаемую лишь криками из ночных кабаков и притонов да перекличкой ночных вооруженных караулов.
В такую ночь добрый хозяин не выгонит даже собаку из дому. Каково же остаться наедине с озябшей осенью, голыми деревьями, с черными ветками- обрубками, сквозящими на фоне желтой чахоточной луны; со стылым напористым ветром, от которого можно задохнуться, выглянув из кареты; который раздевает тебя до нитки, до гусиной кожи, пронимает все твое нутро, несмотря на то , что ты одет в лисью или медвежью шубу. Большой должна быть нужда, чтобы заставить человека покинуть свой кров в такую непогоду и ненастье.
Но есть, есть причина торопиться одинокой карете. Великий, всепоглощающий, неукротимый страх до испарины, до нервной икоты, до стука в висках гонит Адама Веселовского из великолепного, теплого, уютного венского дворца, от молодой красавицы- жены в сию ночную темень, скользоту и опасность – страх опоздать, прогневить безжалостного властелина своего, щедрого на расправу и часто ищущего повод для нее.
«Зачем велел ехать так срочно? Неужто пронюхал что? Не может того быть! Все делалось чисто, шито-крыто, комар носа не подточит. Тогда почему же? Никаких военных действий нет и не предвидится, никаких тайных переговоров в ущерб России не ведется – зачем же тогда сия спешность? А может, шпионы  все-таки что-то пронюхали? «Выезжать, не медля ни минуты по прочтении. Петр». Зря такие записки не пишутся. О-хо-хо, опасное,  хлопотное дело – служить русскому царю. Что же все-таки случилось? Жаль, что не успевает сегодня". Знает Адам Павлович, что царь работает допоздна, но заявиться заполночь – сие уж слишком. Царю может не понравиться такая беспардонность. Придется до самого утра исходить страхом.
А в окошке небольшого купеческого дома вблизи амстердамского порту, где расположился Петр, до глубокой ночи горел свет. Самодержавный властелин огромнейшей страны, которую сам называл не страной, а частью света, и невзрачный купеческий домишко! Фантасмагория какая-то! Но нет. Самодержец считает, что он так велик, что может себе позволить подобное самоуничижение. Наоборот, сие должно показывать, как многолик и доступен, аки Христос, русский наместник Господа на земле, сей помазанник божий.
Царь любил Амстердам и, представляя в ночных мечтаниях свой Парадиз – будущую столицу, видел ее похожей на сей шумный, богатый, веселый, открытый всем ветрам, трудолюбивый, чистый город.
Здесь всегда было много воздуху, свету, простору, бодрящей свежести, дельной суеты. В порту стояло множество так любимых его сердцу пузатых кораблей с высокими бортами, трепетали на ветру полотнища парусов, флаги самых разных, подчас неведомых стран.
Здесь не надо было осматриваться, кто у тебя впереди или сзади, или сбоку. Здесь никому не было дела до другого, ненадобно было ежеминутно ждать подножки со стороны подельников, здесь все были настоящие, без подвоха.
Здесь можно было после трудного дня беспечно посидеть в пивной, не боясь диких пьяных выходок: матросня, охочая подраться, собиралась, обычно, в самом порту, не утруждая себя поисками более надежных мест и осмотром достопримечательностей.
Здесь покупали с первых рук, прямо в мастерской, изделия знаменитых амстердамских ювелиров, художников, мастеров по дереву и стеклу. Петр любил сей город еще за то, что он  был общеевропейским городом, и никому, практически, не принадлежал, окромя своих граждан. Здесь велись тайные переговоры, заключались сделки на огромные суммы, брались кредиты от имени государств, покупались и продавались громадные партии товаров, и все  без опасения попасть в тюрьму по прихоти какого-нибудь европейского монарха, что нередко случалось  в других городах.
 В Амстердаме  никто не менял на ходу старых правил, налогов, банковских ставок, цен на продаваемые товары. Ежели что-то и менялось, то о сем заранее извещалось на городских афишах. Удивительно, что, царь,  пользуясь всеми преимуществами вольного города, не спешил устанавливать такие же порядки в собственных городах-портах.
Петр сперва постоянно снимал удобный купеческий дом, а потом и вовсе выкупил его. В отсутствие царя здесь поселялись русские купцы, гости посольства и те, кого царь направлял на учебу, пока они не найдут работу и  кров. Свита царя состояла из взвода преображенцев для охраны, секретаря, четырех денщиков, повара, лекаря и часто метрески, то бишь наложницы из молоденьких фрейлин, которых он менял по разу на месяц.
Но в последнее время метрески не появлялись ввиду ухудшения здоровья государя. Сие обстоятельство зело портило настроение Петру, однако приходилось мириться, потому как свое здоровье царь ставил намного выше всяких там метресок и связанных с ними удовольствий. Лекарь квартировал в посольстве, мотивируя сие тем, что ему необходимо готовить снадобья в отдельной комнате. Тайная же причина заключалась в том, чтобы быть подалее от бесноватых выходок царя.
Из Амстердама было очень удобно сноситься со всеми монаршими домами Европы, со всеми своими резидентами– так назывались послы– а также со своей собственной столицей Санкт-Питербурхом. Недалеко было и до армии, что квартировала  в Мекленбургии – нынешней Польше.
 Но бывало несколько недель в году, когда Амстердам казался непригодным для проживания городом. Тогда стояла над ним промозглая, студеная погода с острым, проникающим всюду ветром, раздевающим тебя до нитки. Никакие куртки на меху, никакие тулупы, даже  шубы не спасали. Волны гнали серую, свинцовую воду с моря; она заполняла все заливы, все каналы, плескалась у порога многих домов. На людей тогда находила хандра, тоска, ломота, горло душил сухой  кашель, сильнее стучало сердце, и чаще случались сердечные приступы.
Петр знал, что сейчас в его любимом Амстердаме именно такая погода и что надо бы поберечь себя – годы давали знать! – и совсем уж собрался домой, но тут дело особой, как он считал, важности, вынудило царя задержаться  к собственному неудовольствию и к неудовольствию всей челяди.
К тому же надо было добиваться кредита для армии, что стояла неподалеку и уже несколько месяцев не получала жалованья, да и с харчами случались перебои все из-за тех же денег, вернее отсутствия таковых.
 Все то возбуждало глухое недовольство и ропот среди служивых. А царь пуще всего боялся того ропоту, зная не понаслышке, что это такое еще со времен стрельцов. Все вместе мало способствовало лечению, которым царь занимался почти весь 1716–тый год. Окончательно испортило настроение царю весть об исчезновении царевича Алексея Петровича. Алешка! Стервец! Вот кто сидел занозой в его сердце и не давал спать по ночам.
Конечно, Петр уже через неделю после исчезновения сына понял, что тот сбежал, но все же теплилась надежда, что Алексей по молодечеству решил покутить, поколесить по Европе или же остановиться у какого-нибудь ученого мужа, чтобы поговорить с ним на философические темы. Но прошло более двух месяцев, а сына все нет, как сквозь землю провалился. Значит, все-таки сбежал.
Боже мой! Срам-то какой! Российский царь, армия которого громыхает сапожищами по всей Европе-матушке и наводит страх на европейских политиков, победитель шведского грозного Карлы, вдруг ищет собственного сына, который от него сбежал! В глазах просвещенной Европы какому надобно быть тирану, чтоб такое могло случиться с наследником престола могущественной страны! Какой позор! Немедленно разыскать уничтожить, разорвать на куски изменника, государственного преступника! Неужто не понимает, обалдуй, что сие есть не семейное дело, а дело державное.
Выходит, напрасно дрожат европейские монархи, не так страшен черт, как его малюют, вон даже сын  его не слушается. Кровь закипала в жилах царя при сих мыслях. Он все еще не мог до конца понять, как такое могло случиться, что сие все значит, как сей засранец посмел его – царя и отца  – ослушаться. Неужто опять заговор? Ежели так, то сие пострашнее всех прежних заговоров, здесь сам наследник участвует, и надобно признаться, Алексей способен возглавить бунт против собственного отца. Эдакий новоявленный Авессалом.
Неотвязные мысли лезли и лезли в голову, как ненасытная, неистребимая саранча, и не остановить ее никакими гренадерами у дверей, никаким взводом и даже целой армией. Ничего так не боялся российский божок, как сих проклятых мыслей и долгих, невыносимых в своей протяженности одиноких ночей с их кошмарами и явными до ужаса видениями прошлого. Потому и оттягивал Петр Алексеевич до последней возможности пугающие минуты отхода ко сну, чтобы разом забыться и не видеть ничего до утра.
Вот и ходил маятником по комнате, иногда завистливо поглядывая на своего денщика Ивана Орлова, беззаботно, молодо посапывающего на огромной изразцовой печи. »Хозяин мается, – мрачно раздумывал Петр, – а слуга, как ни в чем не бывало, дрыхнет. Хорошенькое дельце!», хотя сам разрешил прикорнуть денщику.
– Ванька! – тихо, для проверки, позвал царь.
Голова, как заведенная, быстро поднялась.
– Ась, Ваше величество? – сна, как не бывало.
– Я-тте дам «ась». Ты зачем, подлец, спишь? Я тебе прикорнуть позволил несколько минут, а ты что?
– Бодрствую, Ваше высочество. Токмо глаза прикрыл. Ну и придремнул слегка, – добавил денщик, видя, что от правды некуда деться.
– Я–тте покажу чуточку, ану слазь.
Юный офицер проворно соскочил с печи и вытянулся во фрунт.
– Чтоб тебе легче было дежурить, ходи строевым шагом.
– Будет исполнено, Ваше величество, – отгорланил  Ванька и стал печатать шаг от стены до стены.
Под мерный топот сапог царь продолжал свои невеселые думы.
– Я для чего приставил тебя к себе, дурья твоя башка? – вдруг спросил Петр.
– Не могу знать, Ваше величество, по глупости своей, – отчеканил Орлов, продолжая шагать.
– Верно отвечаешь, – отметил царь, – Никогда не вздумай щеголять ученостью. Сие хуже всякого пьянства, лености, бабства и даже трусости. Начальство должно чувствовать себя умным в твоем присутствии. Дураки более нужны умникам, чем умники дуракам или другим умникам – запомни крепко сие. Я тебя взял, чтобы научить усердной службе. А ты, чтоб учил других.
 После умничанья самое неразумное – то жалость и доверчивость. Никого никогда не жалей. Поступай, в первую голову, так, чтобы  было выгоднее  отечеству и тебе. Ни на кого не обращай внимания – пусть хоть дохнут. Ежели каждому будешь стараться угодить – пиши пропало.
 Человек есть ложь, сказано в библии. Так оно и есть на самом деле. Люди лживы, наглы, умеют подлаживаться, умеют выставить сто резонов, зачем им надобно помочь, войти в положение, простить их и тому подобное. Не позволяй себя дурачить, иди строго по своему направлению. Не доверяй никому по тому же правилу и причине. Ежели есть любая возможность – проверь, будь то мать, отец, брат, жена, сын и все прочие. Только в том случае можешь сделать  что-то для отечества и для себя. Ежели для отечества – значит и для других. А иначе будет, как с моим Алексеем.
– С Алексеем Петровичем, что ли?– удивился Орлов, для которого авторитет царевича как наследника престола был неоспорим.
– Не твое то дело, – подавил любопытство денщика царь, недовольный, что сам проговорился, – шагай, шагай. Что-то я вижу, ты ногу низко берешь.
Ванька, начавший уставать, снова стал поднимать ногу выше, превозмогая усталость, но ходил все медленней и медленней.
– Поди посмотри, караул не спит ли? – приказал царь.
Орлову хотелось кинуться прожогом за дверь, но он преодолел искушение и строевым шагом  вышел.
– Бодрствуют, Ваше величество, – отрапортовал Ванька, возвратясь через некоторое время.
– Долго проверял, – буркнул Петр, – еще раз нарушишь – пять батогов получишь.
– Ваше величество, – болезненным тоном обратился денщик, сделал паузу и с надеждой спросил:
– Мне продолжать строевым?
– Продолжай, продолжай, – невнимательно ответил государь и потом, словно очнувшись, посмотрел на денщика, – пять батогов за обращение ко мне самовольно, –Доложишь завтра старшему офицеру.
– Будет исполнено, Ваше величество, – кисло ответил денщик.
Не обращая внимания на Ваньку, Петр сел за стол, как обычно заваленный бумагами, книгами, инструментами и всякой мелочевкой, когда-то понадобившейся государю и лежащей теперь без надобности. Орлов с мучительной гримасой на лице продолжал вышагивать по комнате.
Петр между тем освободил себе пространство на столе, достал записную книжку, куда он записывал всякие заметки в течение дня о том, что должно сделать в ближайшее время:  учинить указы о сальном топлении, об изрядном плетении лаптей, о выделке юфти для обуви, о рогожах, где класть навоз, о сборе всякого негодного холста и лоскутов, чтоб доставлять их на бумажные фабрики. Затем стал писать проект первого в очереди указа, время от времени подходя к другому столику, чтоб выпить перцовки и закусить. Так одолел весь графинчик. Большая часть закусок так и осталась на столе с самого обеда. Вдруг поднял глаза на денщика:
– Ты что опять бездельничаешь,  лодырь?
– Ваше величество, хожу, токмо вот ноги плохо слушаются, полтора часа уж  хожу.
Царь посмотрел на большие часы-куранты, стоящие в углу:
– Еще полчаса походи и достаточно. Ежели и усну, то и тогда ходи. Под  строевые шаги скорее засыпается.
Ноги едва слушались Орлова, а между тем надо было ходить. Каждый подъем ноги давался с трудом и отзывался болью в мышцах. Царь, казалось, ничего не замечал. Его мозг отмечал только шаги, а шаги становились все медленнее и все тише. Петр опять оторвал взгляд от бумаг.
– Что, трудновато? – усмехнулся он. – Ничего. С завтрашнего дня будешь по часу в свободное время упражняться в шаге. Не то скажут: царь поблажку давал, не выучил достаточно строевому шагу, на парадах будешь свой полк подводить. Потому упражняйся. И не вздумай откупиться, сам проверю. Так исподволь и научишься. Три часа будет нипочем.
– Ваше величество, уж ноги не могу поднять. Нету никаких сил, – взмолился Орлов.
– Я тебя на галеры отправлю, – недовольно и вскользь сказал Петр, – там ты скорее сил наберешься. Не хочешь пострадать при царе ради своего же продвижения  – пострадаешь безвозмездно.
– Хочу, Ваше величество, очень хочу, – чуть не плача воскликнул Орлов, – дак мочи нету.
– Шагай, коль приказано. Через силу топай, – в голосе царя появилась злость, – Ступай ко мне!
Орлов подошел. Справа от царя горела толстая, витая свеча, поставленная в блюдце. Далее освещенного, красного от водки царского лица курился черный мрак.
– Смотри мне прямо в глаза, – требовательно приказал Петр и, схватив денщика за грудки, страшно глянул в самое его нутро. Перед несчастным денщиком вдруг разверзлась чудовищная бездна, в которой, окромя ненависти и зла вселенского, ничего не было. Сей пронзительный взгляд выпил его до дна. Орлову показалось, что перед ним сам Сатана или Антихрист. Денщик зашатался и, наверное, упал бы, но царь его удержал.
– Ступай. Зови Сашку. Тот хоть дурак, да службу разумеет, – спокойно сказал Петр, отталкивая денщика и снова садясь, – слабак ты, однако. – Петр был доволен произведенным действием. Он хорошо знал силу своего взгляда и всего, что в нем таится, потому не любил когда кто-то без его ведома пытался смотреть ему прямо в глаза.
 Рассказывали, что однажды принцесса Бранденбургская Евгения, наблюдая, как русский варвар чавкает, словно простолюдин, прыснула в кулачок. Петр,  мгновенно обернувшись, благо она сидела рядом, вперил в нее свой ужасный взгляд, и принцесса, впитав в себя весь тот кошмар, что сидел во взгляде русского царя, упала без чувств. Никто из немцев ничего не понял, только русские вдруг побледнели и затряслись.
Шатаясь, Орлов вышел вон, и вскоре появился другой денщик – Румянцев Александр Иванович, пятью годами старше Орлова, высокий статный, красавец с круглыми, пустыми глазами и таким же лицом, свободным от всяких прочих мыслей, окромя военных и по женской части.
–  Капитан Румянцев прибыл, Ваше величество, – браво доложил денщик.
– Вот что капитан, –  Петр скептически его осмотрел,  наизусть зная своего денщика. – Пожалуй, тебя шагистикой не прошибешь. – Вот что: чтоб ты дурью не маялся, не мешал мне и не храпел, как деревенщина, бери библию и читай. Читай, ежели я и усну. Под твое  бормотанье  легче спится. Да  с толком читай, уму-разуму набирайся. – Петр наугад взял толстую книгу, – читай с двадцатого листа до тридцатого,  потом  расскажешь,  о чем читано. Спрошу  при случае.
Сие занятие для Румянцева было не лучше, чем для Орлова шагистика. Но денщик и бровью не повел, уселся ближе к свече, устроился поудобнее  и стал читать по складам, время от времени вытирая испарину от усердия.
– Прочитаешь – так не спи, смотри пауков и тараканов, – не преминул напомнить царь.
Смотреть, чтоб в комнатах, где находился царь, отсутствовали пауки  и тараканы, было главной обязанностью денщиков в ночное время. Петр панически боялся сих мерзких созданий. Сия напасть, по его предположению, настигла его после первого посещения подвалу в Троицком монастыре, где   наспех оборудовали застенок для пытки стрельцов. Когда юный царь ступил на первую мокрую, скользкую  каменную ступеньку подвала, он с внутренним содроганием увидел по обе стороны узкого проходу мягкую, серую вату густой паутины и черные панцири мохнатых пауков,  терпеливо ждущих  свою добычу.
На  ум пришло  сравнение с боярами, также глубоко  затаившимися и ждущими  удобного моменту, чтобы  напасть на царя. После того каждое появление паука вызывало у государя омерзение и внутреннюю тревогу. Тараканов он не переносил вследствие того, что своими черными спинами они напоминали пауков, а своей неистребимостью, неуправляемостью и многочисленностью вызывали к памяти проблемы со стрельцами и прочими смутьянами.
 «Не может того быть! – однажды воскликнул ярый поклонник царя, – чтобы великий и неустрашимый сей герой боялся такой малой гадины – тараканов!». Оказывается, бывает. Более того, при виде сих насекомых с царем мог случиться припадок, как с трусливой женщиной. Потому, ежели царь путешествовал по России, то спал или в палатке, или ему рубили новую избу, понеже невозможно в русских деревнях найти жилье без тараканов. Посему денщикам строжайше предписывалось оберегать помещения от злейших врагов царского величества.
Петр еще  немного поработал, затем по-скорому помолился перед иконой, подаренной еще матерью и с которой он не расставался ни при каких обстоятельствах, и быстро, совсем не по- царски шмыгнул под медвежью шубу, мысленно моля бога, чтобы тот послал ему несколько часов  благословенного сна. Но дикие табуны прошлого тут же кинулись ему вдогонку, и бесплотная конница  кошмарных сновидений стала терзать и упиваться его страхами.
Едва стало ободнять, а царь уже давно лежал с открытыми глазами. Чахлый, белесый, холодный свет проникал сквозь узкое оконце в низкую, темную горницу. Странно, однако,  высоченный Петр почему-то любил приземистые, узкие помещения. Возможно, в них он чувствовал себя еще громаднее, еще весомее, еще значительнее.  А возможно, сии помещения напоминали царю застенки, где он испытывал особое наслаждение.
В комнате душно, темно, вонько, как в берлоге; пахнет чем-то кислым, табачищем, вчерашним вином и водкой, вчерашней же закуской – крестьянин сказал бы кормом. В общем, привычно. Один из немецких держателей гостиниц как-то сказал, что с русского царя и его свиты надобно брать на шесть месяцев вперед, потому как  после них полгода никто не хочет селиться в нумера.
Царь же чувствовал себя в привычной,  рабочей обстановке. Беда таилась в другом: не хотелось вставать. В такие сиротливые, беспросветные утра приходили такие же безрадостные мысли и настроения. Зачем вставать? Что хорошее принесет сей тусклый, печальный день? Все хорошее осталось в прошлом. Впереди только хвори да недуги, да бесконечная борьба, чтобы продолжить сию нищенскую жизнь.
Несчастье то пришло со времени тяжелой, смертельной болезни в 1715 году, выдюжить тогда удалось, но жизнь стала унылой  и бесцветной. Петр себя подбадривал: то возраст, болезни, ничего не попишешь, надобно бороться с хандрой, но бороться становилось все тяжелей. Конечно, и возраст, и болезни – все так, но было и нечто другое, пугающее более всего – царь чувствовал, что теряет вкус к жизни, появилась душевная усталость, тело тянуло все больше отдыхать, а душе отдыхать не хотелось, этого не принимал и его деятельный ум.
Вот и теперь Петр знал, что за окном непогода, ветрено, сыро, зябко. Когда-то сие только подстегивало его, бодрило, стремило вперед наперекор всему, а теперь не хотелось двигаться. Лекари признали у него болезнь почек, а почки зело не любят холода, стылости. Им подавай платок шерстяной, грелку, да и в тепле они не шибко стараются. Выпороть бы хорошенько сии почки, да не выпорешь. Опять надобно ехать на воды – будь они неладны! Малую нужду невозможно справить нормально: надобно применять катетер – длинную серебряную трубку, чтоб испустить мочу. Адская боль! А что делать? Не помирать же. Сейчас придет лекарь. Будет мучить. Сам себя пытаешь ежедневно. Как тут ни позавидуешь молодым своим денщикам – резвятся, как дети, когда государю невмочь.
Неожиданно мысль опять наткнулась на Алексея – сына. Кольнуло в груди, как иглой. Мерзавец! Негодяй! Ишь, что натворил! Отец от него помощи ожидал, а вышла одна вражда. От негодования Петру стало душно, он заворочался под тяжелой шубой. Орлов, заслышав скрип постели, сторожко приподнял голову, ожидая приказаний. Но таких не последовало, царь продолжал беситься в одиночку. Щенок! С  кем решил тягаться? Да я тебя...– царь скрипнул зубами,– в порошок, в пыль изотру, по стене размажу. Позорить меня на всю Европу вздумал!?  А прикидывался христосиком. Ну, ужо я тебе покажу! – опять ворочался Петр, вздыхал тяжко, пугая обоих денщиков. Ни черта не получилось из Алешки помощника. Да и как могло получиться, ежели с самого начала все пошло сикось-накось.
Сперва была одна досада: самому еще и восемнадцати не было, а уж сын пищит. Да еще и от кого?– от сразу опостылевшей жены с ее  церковным смирением, с ее мамками–няньками,  обветшалыми теремами, сказками, молитвами беспрестанными, с понятиями, как должно  вести себя царице, царю, с ее стремлениями увести его в Берендеево царство старины, с ее ласками – фу! – обязательными,  как щи к обеду,  да  приправленными  сверх  того всякими  условиями: в баню сходи, тщательно помолись, ногти обрежь, благовониями обдай – пока все исполнишь, и желание пропадает. Оно, быть может, и правильно, да надобно же время знать, скажи заранее, а не тогда, когда приспичило.  Вот Анька Монсиха из Немецкой слободы! Та, стерва, делала все, что приказывалось, что только в книгах писано,которые давал читать Лефорт из греческой истории о всяких там гетерах и одалисках. Те  без предварительных условий умели выделывать в постели всякие вычуры, хоть и жили полторы тысячи лет назад.
О, как хотелось бежать из тех хором и горниц с их удушливым, спертым воздухом, пропитанным византийским, изощренным коварством, сплетнями и бездельем! Как хотелось на волю, к новым, открытым, радостным лицам, к просторным комнатам, обставленным просто, но удобно; к свежим, необычным мыслям, к неизвестным приборам, инструментам  из  другого нового мира.
Потом, много позже, он, конечно, понял, что и в сих просторных комнатах тоже много коварства, душевной грязи и подлости, но сие было потом.  А тогда ... тогда Немецкая слобода  казалась чудесным сном из детских сказок, единственно правильным, единственно верным устройством жизни, к чему предстояло идти и идти. А его вновь и вновь тянули в прошлое, к отжившим, как тогда казалось, традициям, обычаям, ведущим свой отсчет со времен Владимира Красно Солнышко или от быта татаро-монгольских мурз.
Посему он и не взлюбил с самого начала Евдокию, а потом и Алешку. Когда к нему принесли в пеленках нечто красное, дрыгающее ножками, пищащее, с закрытыми глазками, Петр почувствовал одну лишь брезгливость и обузу, связывающую его по рукам и ногам. На дворе юного царя ждали Лефорт с Алексашкой Меншиковым, чтобы отправиться на ассамблею в Немецкую слободу, а здесь какие-то пеленки, отцовские обязанности. Нет, никаких семейных обязанностей он на себя возлагать не желал. Есть Немецкая слобода, есть армия, есть флот, стрельцы поганые, то и дело бунтующие и которых надобно вешать и казнить. Есть Анька Монс – великолепная иностранная красавица. Всех прочих к черту!
–Ваше величество, чего желаете? – спросил на всякий случай Орлов, слыша глухое бормотанье под шубой.
Царь не ответил, лень было даже наказывать сего нарушителя, что без разрешения лез с вопросами. Опять душило горло, опять пекло посередке груди. Так происходило  почти каждый день с тех пор, как сын пропал. Доктора уговаривали не тревожиться понапрасну, оттого якобы сгущается кровь, начинают болеть внутренние органы. Да как тут не тревожиться? Нашелся человек, который не убоялся его гнева   – уже то одно страшило царя – а там могут найтись и другие. Нет, такого спускать никак нельзя. Вот и не волнуйся после такого! Ездил недавно на знаменитый бельгийский курорт Спа, пил дрянную воду – ничего не помогло. Лекари мяли ему чрево, да в одном месте так надавили, что царь взвыл от боли, в глазах потемнело. Он вскочил, матерился на чем свет стоит, грозил всех перевешать за незнание дела, требовал: делайте, что хотите, но чтоб не было боли.
Боль Петр переносил плохо. Ему дали морфий, и царь понемногу успокоился. Но ведь на морфии много не протянешь, он сам доктор и знает, что сие такое. Токмо предсмертным больным дают морфий, а ему еще хочется пожить, ох как хочется, несмотря на всю хандру и хвори.
Так страстно хочется, что и не передать словами. Чтобы поскорее вылечиться, Петр стал пить минеральную воду ведрами заместо стаканов. Лекари, прознав про то, схватились за голову, да и сам русский царь почувствовал себя худо. В первый раз оказалось, что быстро и много – сие не всегда хорошо. И опять в своих бедах царь винил сына.  Чертов Алешка, убить тебя мало; чтоб ты сгинул раз и навсегда из моей жизни, чтоб не тратить драгоценные капли оставшейся жизни на  всякую дрянь.
 Во рту, будто коты наделали. Бок опять болит. Кости ломит – спасу нет. Проклятая погода – когда она кончится?!  То ли дело – наш северный морозец. Любую хворь снимет, ежели хорошо одет, да еще чарку опрокинуть. Лекари чарку категорически запрещают, надобно прятаться, ежели выпить хочется. Вот тебе и царь, вот тебе и власть! Лекаришко захудалый предписывает тебе – царю! – как себя вести, что есть и пить. Тьфу!
На душе накопилась кислятина и никуда не уходит, а печет и печет нутро – и чем больше думаешь, тем больше печет. Нет, явно пора вставать. Петр уже хорошо изучил свой организм. Надобно решительно встать, излить на кого-нибудь запас ночной желчи, а далее все пойдет,  как обычно. Сей смутьян не даст жизни, пока  его не словишь.
Со дня на день приедет Веселовский. Ушлый прохвост и проныра, но постоянно доставляет нужные сведения, мастеров, новые инструменты. Незаменимый, наинужнейший человек. Сейчас на него последняя надежда. Да еще генералу Вейде надобно написать. Его корпус стоит в Мекленбургии. Старый, плешивый, но верный служака, знаемый еще со времен первого Азовского похода. На него можно положиться,  он сделает все по-умному и не разболтает попусту.
Не в силах более лежать, царь откинул шубу, свесил длинные, худые, волосатые  ноги с маленькими не по росту ступнями, тяжело сел на кровати. Зевнул, почесал грудь  в густых зарослях волос, уже начинающих  серебриться, потянулся, готовясь встать, и опять продолжал сидеть, что было удивительно даже для нынешних денщиков. В голове шумело, дышалось трудно, царь попытался резко встать, но голова закружилась, его шатнуло, и Петр опять присел на кровать. Настроение с самого утра испортилось, ничего хорошего будущий день не сулил, как и все недавно прошедшие, как, наверное, и все предстоящие.
Такая нездоровица с ним уже случалась не раз, особенно после перепою. Петр уже знал, как с той бедой бороться. Посидел, свесив голову с всколоченными сальными космами и большой проплешиной на маковке, которую уже не покрывал и ночной колпак, что особенно было досадно с женщинами, затем поднял отяжелевшее, обрюзгшее лицо и глухо рыкнул:
– Ванька!
Денщика мгновенно сдуло с печи, и он предстал пред ясны очи. Царь хмуро, но без ожесточения глянул на него, отметив румянец на щеках, и подумал: »У него все впереди, а я свое здоровье просрал». Денщик стоял перед государем ни жив ни мертв, боясь даже моргнуть, Он знал, что теперь – самые тяжелые минуты в услужении. Петр тоже молчал, то ли думая о своем, то ли не решаясь встать, то ли нарочно медля, наслаждаясь трепетом молодого офицера.
– Ну и что ты стоишь передо мною, аки столб? – с коварной ленцой спросил Петр, с той ленцой, с какой кот забавляется  пойманной и полумертвой мышкой. Потом вдруг поднял голос выше:
– Помоги встать.
Орлов услужливо подставил плечо. Царь оперся на денщика, медленно-медленно поднялся, выпрямился, постоял, прислушиваясь к себе: не шумит ли голова, не качает ли тело, потом косолапо, по-медвежьи прошелся по комнате, угрюмо глянул на денщика, рявкнул:
– Пошто стоишь, сукин сын? Тащи порцию.
– Есть, Ваше величество, – Орлов тут же исчез, радостный оттого, что государь на сей раз не придумал ничего злого.
Царь неспешно натянул штаны, затем  потянулся за чулками, но увидев дырки, нашел иглу, клубок шерсти, стал штопать. Чулки подванивали, царь хотел искать другие, но вспомнил, что другую пару выкинул по причине полной изношенности: латать и штопать там уже не было никакой возможности.
Петр нашел записную книжку, сделал запись насчет чулок. Возвратился опять к чулкам, еще раз понюхал, махнул рукой: ничего, на сегодня сойдет, не впервой, – натянул. Чувствуя боль в спине, завязал на животе шерстяной вязаный жилет, поднесенный фрейлинами ко дню рождения, сверху одел байковую поддевку, взял с ночного столика гребень, лежащий рядом со вчерашней закуской, расчесал несколькими движениями волосы, глянул нетерпеливо на дверь, собираясь уже сердиться, но дверь в тот момент широко растворилась от пинка, и денщик  подал на медном подносе водку. сало, хлеб и две большие луковицы. Петр залпом опрокинул чарку, потом стал жевать сало с луком и хлебом. С полным ртом стал приказывать:
– Убери то, – царь показал на вчерашнюю закуску, – и скажи Румянцеву, пусть несет чай, крепкий, с лимоною.
Денщик, печатая шаг, степенно вышел. Через некоторое время дверь опять отворилась, и вошел Румянцев с подносом, на котором  дымилась большая оловянная кружка с чаем. Царь в это время что-то записывал, продолжая жевать. Видимо, денщик своим появлением  сбил царя с важной мысли. Петр непроизвольно вздрогнул и гневно обернулся:
–Ты зачем суешься своим рылом, не спросясь? – рявкнул Петр.
– Дак ... я... чаю, – запинаясь, залепетал Румянцев.
– Дрянь! – загремел государь. Голова его мелко затряслась, скулы задергались, что служило признаком крайнего гнева. –_Давно я вас не учил. Разболтались! Государь думает – ты понимаешь, болван, что сие значит?
– Так точно, Ваше величество.
– Понимаешь и прешь?
– Понимаю, что глуп, Ваше величество. Кто ж мысли государя может понимать? – Кружка на подносе крупно дрожала. Горячий чай проливался в сапог, но Румянцев терпел.
Царь схватил палку из тяжелого палисандра и принялся с ожесточением колотить офицера. Тот стоял прямо и держал поднос из последних сил. Все руки его были в кипятке.
– Ставь к херам поднос! – крикнул Петр и бросил палку в угол. Румянцев, словно ничего не случилось, поставил красными руками поднос, развернулся и чеканным шагом пошел к двери. Только выйдя, он скривился от боли и стал лихорадочно снимать сапог. Нога тоже оказалась красной.
– Будь напоготове! Я еле жив, – шепнул Румянцев Ивану, морщась  от боли и раздумывая, что делать.
Позавтракав, ежели можно так сказать, царь принялся опять строчить указы:
как варить пеньку. Как руду искать и пробовать. О заведении китовой ловли. О присылке французских ведомостей. О выписке в Россию образца английского гроба.
Через некоторое время в дверь осторожно постучали:
– Ваше величество, позвольте войти.
Петр милостиво кивнул головой. Вошел Алексей Васильевич Макаров – тайный кабинет-секретарь царя, чернильная душа, живое воплощение чиновничьего крапивного семени. Средних лет, уже обремененный тучным животом, с важной сановной миной на суровом толстом лице, без бороды, но с усами, носатый, одетый в черный сюртук, будто католический поп, личный секретарь государя производил впечатление неприступной крепости.
 Сие нравилось Петру, было в его стиле. Родом Макаров происходил из потомственных думных дьяков, знал греческий, латынь, немецкий, понимал по-английски и по-французски. Мелких взяток не брал.
Застегнутый, как говорится, на все пуговицы, неразговорчивый, Алексей Васильевич  скоро стал незаменимым человеком для государя. Он был при Петре безотлучно. Столько знать о царе, сколько знал Макаров, могли только Меншиков да Екатерина. Но Макаров умел молчать и ничего не требовал взамен, чего нельзя было сказать об упомянутых особах.
 Узнать что-то о государе у Макарова было невозможно. Впоследствии Алексей Васильевич напишет воспоминания о царе, которые приобретут широкую известность не только в России, но и во всей Европе. В сих воспоминаниях Макаров не изменит себе, в них не будет ничего о реальном Петре, зато много всяких побасенок о царской добродетели и храбрости. Сии побасенки пойдут в народ, обрастут невероятными подробностями и превратятся в народные сказания и легенды. Они, в  свою  очередь, будут кочевать из одной книги в другую и не только в развлекательные, но даже в сугубо научные, исторические.
Сейчас же Алексей Васильевич имел вид смиренный, внимательный, рабочий.
 –  Доброе утро, Петр Алексеевич –  сказал он почтительно. – Как спалось нынче? 
 –  Как спалось?  Херово спалось, –  почти дружески ответил Петр. – Разве с вами  тут поспишь спокойно? Каждый норовит ужалить побольнее каким-нибудь сообщением, от которого не скоро уснешь.
 – Вроде бы никакие ужасные сообщения не поступали, –  мягко сказал Макаров.
 –   Это к тебе не поступали, а ко мне поступили, да такие, что вторую ночь глаз не смыкаю, –  Петр устало вздохнул.
 –   Какие будут распоряжения, Петр Алексеевич?— рабочим тоном спросил Макаров, стараясь побыстрее  соскользнуть с неприятной для царя темы.
 –   Вот, –  Петр размашисто подвинул к секретарю кипу бумаг, –  возьми, я почту тут расписал, да кое-что вечером набросал по-черному. Оформляй указами, причеши, как ты умеешь.
 –  Будет исполнено, государь, –  с готовностью произнес Макаров, складывая бумаги в пустую папку, специально для этого приготовленную.
 –  Меняй буквы, слова, абзацы, но чтоб дух мой  в указах сохранялся, – продолжал беззлобно брюзжать Петр. — В который раз тебе сие говорю. Иногда все гладко на бумаге, а дух указу ушел. Так чтобы такого впредь не было. Особливо поработай над последним указом. Ни детей, ни дворян не жалей, не убирай твердые пункты.
 – Все будет сделано по-вашему, Петр Алексеевич,  –  с готовностью ответил Макаров, –  Я тоже кое-что наработал вчера. Предлагаю на подпись. –  Он раскрыл другую папку и  стал подавать царю бумагу за бумагой на подпись. Петр одел полюбившиеся ему железные очки – подарок саксонского кюрфюрста – и стал внимательно читать, затем подписывал, налагая  резолюцию, иногда довольно пространную. Несколько бумаг он воротил.
 – А сие что? — вдруг вскинулся Петр, пробежав глазами очередную бумагу. — Я же несколько дней назад завернул ее. – Он поднял глаза на Макарова, сразу побледневшего.— Не мытьем так катаньем хочешь взять? Так не пойдет, дорогуша. Кого протежируешь?
 –  Да никого, Петр Алексеевич. Вы повелели подработать  — я и подработал.
 – Ты меня в дураки не шей,  любезный,  – голос государя построжал. – Никаких заданий на подработку я тебе не давал –  хорошо помню. Не балуй, ох не балуй, Алексей. Того и гляди окажешься в Тайной канцелярии, а там начистоту все расскажешь. – Петр продолжал читать. — И сия бумага то ж  несколько раз курсирует.  Что не подписал –   сдай в архив. Коли понадобится, я востребую, –  сказал государь коротко и примирительно. Макаров молча и неторопливо стал  класть  документы  в папку. Алексей Васильевич знал: все, что ему надо, он все равно исхитрится подписать. Петр несколько нервно следил за этой процедурой, барабаня пальцами по столу. Он не считал нужным что-то еще уточнять.
 Их работа была настолько слаженной, что не требовала дополнительных указаний. Вот за то и ценят начальники таких подчиненных. Их всегда бывает немного, и они часто делают славу их хозяевам. Государь был уверен, что Макаров сделает все, как надобно. Алексей Васильевич умел причесывать царские мысли, часто дописывая то, что только предполагал царь написать, что только роилось в его многотрудной голове, никак не оформляясь в стройные мысли. А Макаров умел их вывести на бумагу, уложить в складные строчки так, что Петр, читая свой очередной указ, восхищался и недоумевал: неужто он, царь, писал собственноручно сей проект, написанный столь искусно.
 –  У тебя все? –  не выдержав, спросил царь.
 –  Так точно, Петр Алексеевич, –  поспешно засовывая последний лист, ответил секретарь.  –    Можно идти?
 – Подожди, Алексей Васильевич, –  остановил его совсем уже другим тоном Петр. — Поговорим еще немного. Знаю, ты молчун, и сие останется между нами. У меня нету больше сил носить в себе такую новость.
 –  Что за новость, Петр Алексеевич?
 –  Новость такая, что  даже не знаю, как сообщать о таком. — Петр надолго замолчал, сложив руки замком на животе. Он до последнего колебался говорить или не говорить ошеломившую его новость секретарю, от которого он не скрывал важнейших государственных тайн и личных секретов.  Наконец решился. – Так вот, Алексей Васильевич, единый законный наследник российского престолу исчез, как вор, как тать растворился в Европе.
 –  Да неужто возможно такое? –  оторопел и сам многоопытный Макаров.
 –  То-то и оно, что возможно, –  со вздохом сказал Петр. – Я ума не приложу, как объявить сие Европе. Будущий государь сильнейшего государства сбежал от своего отца! Уму непостижимо! Выходит, или отец –  слабак, или  сын – дурак. И то и другое — позор для России. Думаю, надо сего зайца изловить, а потом уж посмотрим, что с ним делать далее.  Причем сделать сие надобно незаметно, по-семейному, без всякой огласки. Знать об этом должно как можно меньше лиц. Что ты думаешь по сему случаю?
Макаров задумался, на лбу пролегла глубокая складка. Видимо, в его черепе  вертелись десятки ответов, но важно было не прогадать. Алексей Васильевич своего тезку недолюбливал, но ведь ответ надо было давать отцу царевича, а кто может понять чувства отца?!  И все же Макаров глубоко знал Петра и ответил, хоть и уклончиво, но достаточно ясно:
 –   Мне представляется, что надобно установить тщательное наблюдение за всеми  дорогами иностранными. Ежели пойдут расспросы из столиц, можно сказать, что сие дело семейное; мол, отец печется о безопасности сына, пытается уберечь его от европейских соблазнов, потому и хочет знать, где он обретается. Можно также говорить, что разыскивается некий самозванец, больно похожий на царевича. Мошенник наносит большой вред облику царевича и должон быть схвачен и доставлен в Россию.
Петр слушал очень внимательно. Макаров попал в точку.
 – Я примерно так и рассуждал, -- заключил государь. – Будем использовать обе методы, как будет сподручнее при случае. Ступай, работы у тебя много. И помни, что я тебе сказал перед тем.
Когда секретарь ушел, послышались голоса в так называемой приемной. То спорили Веселовский и Григорий Долгорукий, кому первому идти к царю. Оба знали, что с утра настроение царя неустойчивое, может и побить, особенно, ежели узнает о какой-нибудь промашке в государственном деле. Тогда держись!
– Кто там шумит? – царь глазами послал Орлова узнать. Денщик мигом оборотился.
– Князь Григорий Долгорукий с докладом и Адам Веселовский из Вены по Вашему приказанию.
 –  Почему шумят?
 – Спорят, кому первому идти.
– Давай сперва Длиннорукого, – последовала команда.
Орлов, невольно улыбаясь, так и доложил князю:
 – Григорий Федорович, вас государь отчего-то назвал длинноруким и зовет.
Долгорукий хмуро посмотрел на денщика, нервно передернул плечами и решительно направился в кабинет. Одет он был вельможно, по новейшей моде: в атласном камзоле, в парике с новомодными  буклями и весьма коротком; в башмаках с золочеными пряжками.
          Помня, что сказал денщик, Долгорукий доложил со значением: Резидент России в Польше и Голландии князь Григорий Федорович Долгорукий.
Петр обошел резидента,  скептически его осмотрел и,  чувствуя тяжелое, мешавшее ему раздражение, недовольно кинул по дороге к столу:
 – Князь, князь, знаю, что князь, и что Долгорукий, тоже мне ведомо. Почто вырядился, аки павлин?
 –  Согласно должности российского резидента, –   скромно ответил Долгорукий, невольно вытянувшись. –   Как вы изволили требовать.
 –  Я изволил требовать, чтобы выглядели порядочно, но не выше государя, не выше возможностей России, –   багровея, стукнул по столу Петр. Глухое раздражение стремительно вырвалось наружу. –  Поставь нас рядом, так иноземец не поймет, где царь, а где его слуга. Он подумает: раз так одевается резидент, то можно втридорога драть за каждый пустяк с русского.
Долгорукий отвечал смиренно, но с достоинством представителя одного из самых знатных дворянских родов российского государства:
 – Я князь, ваше величество. Не новоиспеченный.  Резидент России, я не могу выглядеть нищим. Сие роняло бы нашу державу, а я стараюсь быть полезным своему отечеству.
 –  Знаю, знаю, как вы стараетесь быть полезными,  –   зло ответствовал царь. –    Заслуги Долгоруковых я помню с тех пор, как твой дед Юрий в 76 годе самолично снял меня, дитя четырех лет, с трону и посадил туда Феодора. Зело хорошо помню. А сей Феодор токмо и знал, что писать псалмы. Оно дело хорошее, благочестивое, токмо не для царей. Долгоруковы мечтают по-прежнему по своей воле сажать на престол царей, а? Насколько бы теперь Россия была бы впереди, ежели матушка моя управляла бы державой до моего мужества? А вместо того – псалмы. Вот такие у вас, Долгоруких, заслуги перед отечеством.
Князь ответил дипломатично, однако, ноток вызова не избежал, даже помимо своей воли:
 –  Пути господни неисповедимы, ваше величество. Он распорядился.
Чувствуя сие сопротивление и вне себя от нахлынувшей ярости, царь  выскочил из-за стола, подбежал к резиденту и схватил его за грудки так, что громко треснули швы на правом рукаве камзола.
  –  Все тянете из России. Вы здесь, что ли заработали деньги? Здесь, я спрашиваю?
 – Как же здесь заработать? Я же на службе, –  задыхаясь и выпучив глаза от неожиданного набега, ответил князь.
 –   А я зарабатывал, даром что царь, и в Россию нужные инструменты покупал вместо алмазных твоих пряжек –  рычал ему в лицо Петр. –  Не сметь так ходить впредь, пока на службе. Станешь приватною особою, тогда и ходи, в чем хочешь. 
Царь отпустил князя, но истово погрозил пальцем:
– Смотри у меня, Гришка. Спрошу в коллегии, сколько в казну платишь. Кнут по тебе скучает. Морду не дери.  Ишь, расхрабрились.
-- Будет исполнено, ваше величество,  –  заискивающе ответил князь, хотя и подумал, что царю то ж не помешало бы больше уделять внимания внешнему виду, ибо стыдно иногда подданным за его одежду и манеры. За долгие годы работы под началом государя он знал, что в случае гнева царского,  часто наигранного, надобно, как можно ниже клонить голову, изображать крайнюю степень перепугу, и буря, скорее всего, минует.
Так случилось и на сей раз. Успокоившись и отдышавшись, оглаживая все еще острые усы и сизую колючую  щетину, царь внимательно выслушал доклад о текущих посольских делах, сделал ряд замечаний и указаний. Но о прежнем разговоре не забыл:
 –  Приемлю доклад. Однако, советую тебе, Гриша, держать себя пониже, не кичиться княжеским званием и перья не распускать без причины. А то можна и не выйти из сего дома. Я нарочно снимаю подвал  для таких гонористых, как ты,  и взвод гвардейцев держу.
Долгорукий хотя и отвечал уверенно, но нервно теребил дорогую шляпу со страусиным пером.
--  Бог с вами, ваше величество. Долгоруковы всегда служили верой и правдой царю и отечеству. Тот же дед и два сына его погибли за Романовых. И я, по-моему, не давал ни малейшего поводу сумневаться в своей верности вам и отечеству.
Петр заметил  эту нервность князя и про себя ухмыльнулся. Но усугублять ситуацию сегодня  не было в его планах. Дал понять, кто в доме хозяин, да и ладно.  В Амстердаме царь вел себя значительно сдержаннее.
 –  Ты, Гриша, взял неверный тон, –   сказал царь с укоризной. – Ты не смотри, что я подпоясан платком. Царь – он и в рубище царь. И коли я сделал тебе замечание, то по делу. Представляю, что думают о тебе амстердамские жиды, когда ты приходишь к ним просить кредит в миллион гульденов: «Сразу видно, что мот и щеголь. Профукает кредит, и что потом с него возьмешь». Вот  как размышляют кредиторы. Кстати, ты видел, как одеваются здешние миллионщики? Весьма и весьма скромно.  Таким можно доверять. И тебе кто приказывал выглядеть нищим? Я требую выглядеть прилично. Понимаешь? При-лич-но. Не бедняком и не Крезом, а достойно.
Ваше величество, я за свой кошт, чтоб не обременять казны,  – уловив настроение царя, поспешил оправдаться Долгорукий, – Ваше повеление  будет исполнено.
 – Будет исполнено, будет исполнено, – зло передразнил Петр, – надобно, чтобы уже было исполнено. А вы все собираетесь, за моей спиной шушукаетесь да втихомолку противетесь царской воле. Сопротивлением попахивает такое поведение и бунтом. Все о боярской вольнице мечтаете. Я недавно одного такого мечтателя уже отправил  отдыхать на виселице. Эдакого Креза новоявленного. Не знаешь такого?
Долгорукий задумчиво нахмурил лоб, делая вид, что впервые слышит такое известие:
 –  В голову не приходит, о ком речь, ваше величество.
 –  Неужто родственники не сказывали, – тоже притворно удивился царь и   продолжал язвить. – Как же не знать-то  князя Гагарина Матвея Александровича? Кума вашего. Кто у него детей крестил?
Долгорукий тяжело вздохнул, сожалея о таком деянии:
 –  Позвали – я и крестил. Известное дело. Вы то ж у него крестили.
 –  Вижу, сколь много ты знаешь, что цари делают. А вот знаешь ли ты, что твой кум повел себя, как царь Сибири? Отгрохал дворцы в Тобольске, Москве и Питербурхе поважнее царских. Завел свою армию, монеты золотые намеревался чеканить, гарем устроил, как хан татарский, с Китаем особые отношения завел на уровне державных. В Персию никого без мзды не пускал. А в государственную казну золота, серебра и мехов поставлял все меньше. Все ссылался на исчерпание рудников и зверья. Теперь уж как полгода отдыхает меж трех столбов. Я попросил всю его семью сорок дней пить, петь и плясать под теми столбами. Представляешь, какие хороводы водили? Так-то, друг сердешный.
Князь представил и душою содрогнулся, но виду не подал:
 –  Я ничего об том не ведал. Из Польши в Голландию то и дело переезжаю, – сдержанно ответил Долгорукий.
 –   Вот видишь, о царе знаешь, а о своем куме – ничего. Так и ты можешь исчезнуть – никто и не вспомнит.
Долгорукий понял, что здесь надо защищаться серьезно:
 –  Ну, у меня родня большая, думаю, сможет справиться, в чем дело, куда я подевался. Да и Амстердам загудит.
Петр намек понял: даже ему было не под силу подмять всех Долгоруких. А князь еще и на Европу указывает. Хитер гусь. Дай бог ему российские интересы  так защищать, как он защищает свои. Не ошибся он в Долгоруком, назначая на самый важный резидентский пост, но держать такого надо в ежовых рукавицах.
–  Да уж. Потомство плодить вы умеете, – сказал царь жестко, но без прежнего озлобления. – И кумпании всякие составлять тоже. Наблюдаю, как ваша братия вокруг сына моего увивается, думаете опять в фавор попасть? Не надейтесь.  Слава богу, здоровье меня крепкое, я буду жить долго – так и знайте. Я вас всех в дугу согну. Долго Алексею Петровичу придется ждать своего часу. Долгорукие напрасно якшаются с моим сыном. Ему не нравится мое правление, а того не понимает еще, что коли не держать в узде наш народ, так он камня на камне ничего в государстве не оставит. То, что не разворует, то разрушит до основания. Ты токмо посмотри, как он на свободе на тебя смотрит – сие же волки лютые, медведи голодные.
Резидент был рад изменить направление разговора:
 – Совершенно верно, ваше величество, – с радостью подтвердил князь. –   Разбойники, да и токмо. Им бы все ломать и рушить.
 –  Ты мне не поддакивай, –  резко оборвал его Петр. –   Последнее с холопов тянете. Я тяну – так сие для государства, на общую пользу. Будет государство справное – будет порядок, спокойно заводи любое дело, никто тебя не ограбит, никто не убьет без суда и следствия, будешь ездить по хорошим дорогам, будешь защищен от внешних врагов.
А ты тянешь жилы на сии башмаки с алмазными пряжками, на золоченую карету, на соус бешамель из Парижу. Или забыли про Степана, про Федьку Булавина? Тогда царь-надежа выручай, посылай войско  усмирять бунтовщиков любыми средствами. А коли самому царю нужна помощь, тогда носом воротим, важничаем, осуждаем крутые меры, хотим сами быть с усами. Тогда давай наследника моего обхаживать – авось сей будет помягче, посговорчивей. Тот же Гагарин шубу на соболях такую Алексею Петровичу состряпал, какая царю и не снилась. Он думал, что капнул в казну – и все, он с царем рассчитался.
У царя собственной кареты нет, при случае пользуюсь меншиковской, тот не отказывает.
Князь не смог промолчать при упоминании светлейшего – давнего врага Долгоруких:
 –  Ваше величество, Меншиков – первейший вор, оттого и так приветлив, -  не преминул уколоть старого врага князь.
   – Здесь уже Петру пришлось оправдываться, зная, что это мнение распространено при его дворе:
   Да, – неохотно подтвердил он,  –  сей кот любит сметанку, за что и получал неоднократно. Я не одну дубину об него обломал, и терпение мое заканчивается. Но кто первый поднялся на стены Азова? Меншиков.  Кто штурмовал первым Нарву и Ригу? Меншиков. Кто храбрее всех рубился под Полтавой? Опять же Меншиков.  Кто снес гетманскую столицу Батурин и заставил замолчать хохлов? Все тот же Меншиков.  Александр Данилович весь на виду. Деньги вкладывает в новые заведения, мануфактуры, которые дают державе от сапог и гребней до металла и драгоценных камней. Да, перебивает дорогу другим, но все его деньги идут в дело, а другие пусть ищут себе иное применение, слава богу, у нас есть, где искать. А вот когда он гонит продукт с изъяном, явную порчу, тогда я его и колочу. Последнее время сие случается все чаще, и у нас с ним отношения портятся.
Князь был рад услужить при таком удобном случае:
 –  Так что, ваше величество, купить вам карету приличную?  Скинемся – купим. Самую лучшую, какая есть в Европе.
 –Хм,  – коротко хмыкнул Петр с кривой усмешкой. – Видишь, как ты мелко понимаешь царскую мысль.  Царю ничего не надо. Его владения – все государство. Царь может принимать подарки токмо от иностранных государств. Мне другое не нравится: что вы все настойчивее обхаживаете наследника. А он по молодости лет не может отличить зерно от плевел, что-то из себя значительное строит. Не балуйте наследника, не гневите меня.
 –   Так сие, батюшка, исключительно из почтения к вам, – поспешно пояснил резидент. –  Кто он нам такой?! Вам еще жить и жить, а рядом с вами он мелочь.
 –  Какой я тебе батюшка? –  вдруг огрызнулся царь. –    Мы одних с тобой лет.
 –  Так сие по-старинному, по- семейному, верноподданно, – заискивающе уточнил князь.
Царь хлопнул по столу ладонью то ли с досады, то ли со смеху:
 –  Вот закваска московская: одет по самой последней европейской моде, а спесь –  боярская и привычки –  боярские, прадедовские. Ну да ладно, хватит о прошлом. Что говорят о России? Зазорного, интересного? А то ведь токмо о хозяйственных справах доложил.
Царь спросил с тайной мыслью услышать что-то и об Алексее.
 –  Зазорного ничего – поспешил ответить князь, радуясь, что разговор переходит на другую тему.  –  Поляки немного хмурятся, что войска русские стоят.
 – Еще бы им не хмуриться, – мрачно подтвердил царь.
–  Некоторое брожение в войсках насчет жалованья –  продолжил резидент.
Петр мгновенно поднял голову,  оживился:
 –  Да, с тем плохо. Денег в казне нет. Что говорят амстердамские жиды насчет кредиту?
 –   Жмутся, Петр Алексеевич. На армию не хотят давать. Видно, на них влияет и Париж, и Лондон. Разведка работает вовсю, по всем каналам давят.  Им наша армия в Померании – кость в горле.
Петр сразу смягчился:
 –  Еще раз говорю об одеже, Григорий Федорович. Роскошь – сие, по-моему, признак слабости, телесной и душевной. А мы должны выглядеть деловыми людьми. Я почему хожу в потертом сюртуке? Да потому, что за мной армия висит тучей над Европой. И каждый сие понимает. Но с другой стороны, я не могу сюда приехать всем двором в андреевской ленте и с алмазной звездой на груди, а потом просить багинеты, компасы, инженеров и прочее.
Приедем сюда частным лицом – покажем русскую ширь и что мы тоже не лыком шиты. А пока походим в приказчиках, нас от сего не убудет. Доказывай банкирам, что ни одного гульдена не уйдет из  их  страны. На кредитные деньги мы закупим продовольствие, сукно, пушки. Соглашайся на повышенный процент. Коли нужны будут гарантии, я лично подпишу договоры. А ты уж постарайся, Григорий Федорович, действуй и кнутом, и пряником, ежели потребуется – согнись в три погибели, а в другом случае грюкни кулаком, найди аргументы. Токмо везде меру знай. Мера – превыше всего. С голодной армией шутки плохи: и нам, и им. В крайнем случае, пригрози, что в безвыходном положении армия может и сама найти себе пропитание. Усвоил?
Долгорукий смиренно вздохнул:
 –  Тяжеловато с ними говорить, Петр Алексеевич.  Никаких реальных угроз мы им создать не можем. Надо обещать послабления в России для голландцев и евреев.
 –  Обещай. Послабим везде, где сие будет возможно. Что еще?
  – Пророчествуют нам скорую победу над шведами. Похоже, Карла вовсе выдохся. До сих пор с восторгом необыкновенным говорят о вашей победе при Гангуте.
Петр самодовольно:
 – Не о моей, а о российской.-- И вдруг без всякого перехода –  Слышал что-нибудь о царевиче Алексее?
Долгорукий сдвинул плечами, изображая на лице глубокое удивление, хотя был одним из немногих, кто знал о побеге  от своего брата, бывшего на короткой ноге с царевичем.
 – А что я должон слышать?
Петр нехотя, небрежно, как о мелочи:
 –  Поехал в Европу развеяться после смерти жены,  да и запропастился.   Видимо, загулял по-молодецки. А отцу переживай.  Коль услышишь о нем что-то,  немедля докладывай. Подключи своих шпиков.  Токмо осторожно. Алексей шибко сердится, ежели я как-то ограничиваю его. Будут спрашивать о царевиче должностные лица, отвечай, как я тебе сказал. Ну, ступай с богом.
Долгорукий вышел и на вопрос коллеги насчет настроения государя буркнул, оглядывая порванный камзол:
-- Как видишь, цел.
 Веселовский, зная, что настроение царя неисповедимо, все же приободрился, повеселел, хотя и выглядел испуганным. Он тоже давно усвоил, что перед начальством надобно изображать трепет и страх, однако сердце держать холодным. Он научился отличать настоящую опасность от мнимой. Но сейчас положение было непонятным даже для него, опытного дипломата и дельца.
Вот и теперь  венский резидент хладнокровно ждал, пока царь сам позовет его, хотя сие могло закончиться плачевно.
–Заходи, Абрам, заходи, – нетерпеливо кликнул Петр.
Веселовский несмело, бочком, вошел в комнату, дрожа, как после холодной воды, и показывая, что он дрожит.
Невысокого росту, пухленький, розовенький, уже почти лысый в свои тридцать пять лет, но с живыми, лукавыми глазами, мастер на острое словцо, продувная бестия, обладатель счастливого умения залезть в любую щель, втереться в доверие к нужному человеку, Веселовский умел добывать ценнейшую информацию, умел представить проигрышную позицию России, как чуть ли ни успех или какой-то хитроумный маневр, и потому его работу очень ценил Петр, хотя  и знавал корыстные свойства своего резидента.
– Ванька! – бросил царь в дверь, – никого ко мне не пущать, даже в приемную. И сам не торчи под дверью. Кликну, коли понадобишься. Уяснил?
– Так точно, Ваше величество, – с готовностью ответил Орлов.
– Здоров будь, Абрам, – царь вышел из-за стола, подошел, пожал руку. Веселовский облегченно вздохнул.
– Как здоровье моего брата Карлы?– спросил Петр по традиции.
 – Божьей милостью здоров, Ваше величество, – бодро ответил  резидент.
– Сам ты, как вижу, пышешь здоровьем, – не без легкой зависти заметил царь, – даром, что придуриваешься, будто дрожишь, как пес после купания. Есть причины?
Никак нет, Ваше величество. Токмо в присутствии Вас завсегда страх является.
– Честные люди, Абрам, страху не имут, – назидательно произнес Петр, возвращаясь за стол. – Кстати, давно у тебя хотел спросить, чем занимается батюшка твой?
Вопрос был каверзный, не сулящий ничего хорошего. Веселовский навострил уши, опять тревожно екнуло  в груди. Он знал, что царь осведомлен о его семье.
– Ваше высочество, мой батюшка содержит ювелирную лавку в Варшаве, – с показной робостью ответил резидент.
– И сколько же годового доходу имеет? – опять последовал ехидный вопрос.
– Рублев пятьсот будет, Ваше высочество, – неуверенно ответил Веселовский, теряясь в догадках. »Наверно что-то пронюхал » – мелькнуло в голове.
– А может, сам ты подрабатываешь в Вене? Нотариусом али изумруды продаешь? Али еще на кого работаешь? – зло допытывался царь.
– Никак нет, Ваше величество. Часу не хватает, все службе отдаю.
– Так за какие такие шиши дворец себе отгрохал? – вдруг взорвался Петр.
– Какой дворец, Ваше величество? Никакого дворца, Ваше величество…Хатынка…домик…ну дом … Для Вены невесть какое здание, Ваше величество.
– Я тебе покажу хатынку, отродье жидовское. Меня предупреждали насчет тебя, но я никого не послушал. И теперь не послушаю, но ежели комиссия доложит, что казенные деньги потратил не по назначению – на спице твоя голова будет сушиться. Может, то деньги, что на постройку посольства у меня выклянчил? Говори!
– Нет, Ваше величество, богом клянусь, что ни единой копейки…себе в куске хлеба отказывал…все ради семейства …
– Ты посмотри на себя, колобок ты масленый. Ты-то недоедал? Я из тебя душу вытрясу. Все выложишь, как на тарелочке, как начнут тебя на огне поджаривать да жирок из тебя вытапливать. Мно-о-го  жирка стопится, – в глазах царя сверкнул плотоядный огонек любителя поджаривать. Веселовский знал, что сие  – не пустые угрозы и задрожал по-настоящему. А царь продолжал гневаться. – И что за напасть? Один ходит павлином французским, другой себе дворец выстроил за казенный счет. Люди подумают, что Россия – кладезь богатств несметных, бездонный мешок, в который можно руку всем запускать. Ошибаетесь! Я вам баню кровавую устрою. Уже выгоняем в шею мастеров, которые таковыми назвалися, а толком ничего не умеют, окромя денег требовать. А со своими тем более управимся. Смотри, Абрам, головой наложишь.
– Ваше величество, батюшка мой все доходы в меня вкладывает. Я немного, – Веселовский замялся, подыскивая слово поделикатнее – немного уменьшил со страху доходы батюшки. У него до двух тысяч в год получается.
– Значит, все пять – ухмыльнулся Петр, – ровно в десять раз надул государя. Хорош резидент!
– Ваше величество. Сие уж точная цифирь. Копит и мне отдает; копит и отдает.
– А что, других детей нету? Токмо ты един, распрекрасный. Знаю я ваши семейки.
– Ваше величество, так ведь всем семейством ко мне и переедут. Вена побогаче Варшавы будет.– Веселовский одновременно лихорадочно думал, кто мог донести на него царю и что еще может знать государь. Неужто Кикин? Дважды дома у него был, восхищался. Нет, такой не донесет. А может, Матвеев? А может, Долгорукий? О люди! Все недруги, все недоброжелатели...
–Ни на кого не вали, Абрам, – сказал Петр, заметив напряжение мысли в глазах резидента. – Сие мне рассказал барон Плейер. Жаловался, что цесарь содержит его худо в Питербурхе, и ссылался на тебя: мол, живут же люди! Так-то. Жди комиссию, Абрам.
–Ваше величество, – простонал Веселовский, – Я же документы на материалы, на работы не брал. Как же я отчитаюсь?
– На твой дворец мне документы не надобны, а вот за строительство посольства, будь любезен, отчитайся. Ты порядок знаешь. Иначе твоя семейка так и останется «бедствовать» на пять тысяч в год, токмо без тебя, – саркастически заключил царь. Он посчитал, что достаточно потешился  и нагнал страху на резидента.
– Ладно, Абрам, не горюй, – вроде бы примирительно  сказал Петр после некоторого молчания. – Отдашь дворец в казну, и на том сочтемся. Давай теперь по работе. Как дела в Вене? Россию чтут? Тебя не обижают?
– Слава богу, Ваше величество, чтут. В почете жалуют. В министерстве при каждой встрече о Вашем здоровье справляются.
Петр кисло усмехнулся.
– Да-а-а, справляются. Им мое здоровье -- небось, поперек горла кость. Ежели б я сгинул, они бы салюты во всех европейских столицах устроили. Но я пока еще жив-здоров, и на здоровье не жалуюсь. Так и передавай, что государь в прекрасном  здравии, что Неву переплывает несколько раз кряду.
– Обязательно передам, Ваше величество. Позвольте Вас утешить. Австрийский двор очень  на Россию полагается супротив турок.
– Как же, как же! – заворчал Петр. – Ловки чужими руками жар загребать. Да вот им! – царь показал известную русскую фигуру, ударив рукой в сгиб локтя. – Привыкли, что русским лестное слово скажут – так они готовы своим интересом поступиться, лишь бы сию похвалу оправдать. Теперь мы тоже ученые, нас на мякине не проведешь.
– Совершенно верно, Ваше величество, – радостно подхватил Веселовский, внутренне утверждаясь, что гроза, кажется, прошла. – Надобно только не подавать виду. Пусть утверждаются в мысли, что русские по –прежнему падки на лесть.
– Ладно, Абрам, не умничай, – строго сказал Петр, принимая его последние слова в свою сторону: царь и сам чувствовал, что слаб к иностранным похвалам. – Я, собственно говоря, вызвал тебя совсем по иному поводу. Архиважному и для меня, и для державы нашей. Смотри, не проболтайся. Сие есть важнейшая государственная тайна. «Точно, гроза прошла» – подумал Веселовский.
Обуреваемый внутренним волнением, Петр опять поднялся, вышел из-за стола, медленно прошелся по комнате, наклонив в раздумье голову, сзади похожую на детскую.  Затем остановился против Веселовского, словно раздумывая, доверяться ему или нет, а потом, как будто поневоле, медленно начал:
– Сын мой Алексей куда-то запропастился, Абрам. Должон был ехать ко мне в Копенгаген и не приехал. Два месяца уж как нет. Наверное, ему всякие пакости обо мне наговорили – вот он и забоялся. А может, пошалить захотел в Европе – России уж ему мало. А может, заехал в университет какой к ученому мужу поговорить на философические темы – он сие зело любит. В России его нет – сие уж точно. Морями отплыть никуда не мог, он моря не любит, страдает морскою болезнею. Остается одно – он где-то в Европе обретается. Уехал без охраны, храбрец. Может, где заболел? Может, где ограбили его в дороге? В кабаке каком? И молчит, мне душу изводит.
– Как же так, Ваше величество? – Веселовский не выдержал и всплеснул руками от изумления. – Алексей Петрович, что ли? Он же великого ума человек. Сам Лейбниц о нем высоко отзывался ... как же...
На сей раз ушлый дипломат не угадал с лестью.
– Великого ума говоришь? – в бешенстве закричал Петр, давая, наконец, выход долго сдерживаемой злобе. – Какой великий ум нужен, чтобы отказываться от наследства такого? Чтобы к супротивникам нашим перекинуться? Чтоб отца своего на посмешище выставить? Для сего великий ум нужен? Начитался всяких бездельников, что за свою жизнь гвоздя в стену не вбили и разглагольствует.  Сие великий ум? Жену в гроб загнать – то ж ума палата нужна? Он всегда был бездельником, он чертежа порядочного не может сочинить, не глядя, что я кучу денег на сие его умениие потратил. Мерзавец!–пена летела  изо рта царя, глаза сверкали, но Абрам Павлович был стреляный воробей, и чужие страсти мало его трогали. Он лишь понял, что речь идет о серьезном разрыве между отцом и сыном, и ему, Веселовскому, доверено стать на сторону отца.  Сие сулило хорошие выгоды.
– Абрам, – царь пальцем поманил его подойти поближе и сказал почти в ухо: – я знаю твою расторопность и пронырливость. Подними всех, кого можешь, сам шарь по всем дорогам, но найди мне Алешку. Сие тебе зачтется.
– Понял, Ваше величество, – в тон царю прошептал резидент, одновременно понимая, в какое неприятное дело его впрягают. Царевич Алексей – законный наследник, и, судя по здоровью царя, в любой момент может взойти на престол. И что тогда? Будет он жаловать своего преследователя? А как отказаться? А с другой стороны, какие возможности! Нет, здесь надобно поторговаться.
– Ваше величество, но я только ваш резидент. Здесь нужна более знатная фигура. Что я могу?
– Можешь, Абрам, можешь, – убежденно сказал Петр. – И не увиливай. Не сможешь – попадешь на виселицу за растрату казенных денег. И твой отец не усидит на своем месте со всем вашим кагалом. Потому моги изо всех сил. Знаю, на Алексея оглядываетесь, но я еще умирать не скоро собираюсь. Так что Алексея не бойся.
– Что мне сейчас делать, Ваше величество? – уже деловито спросил Веселовский, «убежденный» доводами царя.
– Бери в помощь моего денщика Румянцева и еще трех надежных офицеров и с завтрашнего дня ищите, начиная от Варшавы. До Варшавы я попрошу искать генералу Вейде. Ищите дормез, Алексей уехал в нем. При царевиче его потаскушка, ее брат и трое слуг. Сие все, что я знаю, остальное выясняй сам. Осторожно экскурсируй все большие города аж до самой оконечности Италии. Не сыщешь там – иди  на Берлин, на  Париж, до самого моря. Выпытывай хитро, с тонкостью, не топором руби – сие мы и сами умеем. Встретишься лицом к лицу – не угрожай, не стращай, лаской уговаривай, – он ласку любит – царь-де в глубокой кручине по сыну, переживает, не случилось ли чего худого с ним; лицезреть его хочет на любых условиях.
Ежели надобно кого при поисках подмазать – подмажь, но смотри у меня –Петр опять сверкнул глазами, – мои люди проверят – и быть тебе на плахе, коли много загнешь.
«Значит, немного можно» , – подумал резидент, а вслух сказал:
– Нешто я, Ваше величество...
– Да, нешто, нешто....Знаю я вас, казнокрадов,… Доставишь мне царевича – награжу по-царски. Никому ни слова лишнего. – царь решил высказаться начистоту, скрывать что-то от Веселовского уже не было никакого смысла.–Речь, скорее всего, пойдет о заговоре. В сие дело втянуты первые лица государства. Проболтаетесь – языки с корнем повырываю. Дело политическое, государственной важности, мое приватное дело. Кто догадается, пусть тоже держит язык за зубами. О сем деле пока знаешь ты один. Сие тебе понятно? Спрашивай по делу, ежели чего не разумеешь.
– Как поступать, ежели ослушается, Ваше величество? Государь-наследник ведь как-никак!
Петр слегка задумался.
– Ты, Абрам, хорошенько разузнай, где он, что он, какие у него планы, а далее дело уже не твое. Или я дам тебе дальнейшие инструкции. Главное, не упускай его из виду. – Петр уже хотел закончить разговор, но вдруг приложил палец ко лбу, вспоминая что-то очень важное. – Вот еще что, – обрадованно сказал царь, вспомнив, наконец, что он хотел добавить,–ежели дело все-таки выйдет наружу, то выпытывай самым прилежным образом, какая молва, какие слухи ходят, что думают в европейских столицах на сей счет. Я прикажу Ушакову поменять нарочно для тебя тайнопись на случай, ежели обнаружатся лазутчики, перебежчики, изменники, чтоб не перехватывали и не смогли прочесть твоих донесений.
Меня не жалей, доноси всю правду, какая есть. Я должон знать все, понимаешь, Абрам?  От сего будут зависеть все мои дальнейшие действия. Я должон знать истинное положение вещей. Учти, окромя тебя, будут и другие, потому докладывай правду, какая бы тяжелая для меня она ни была. Еще что хочешь спросить?
– Насколько можно доверять Румянцеву, Ваше величество?
– Капитан – человек недалекий, но надежный, – не задумываясь, ответил Петр. – Он должон знать всю практическую сторону, здесь от него ничего не скрывать, он умеет хранить секреты, не то, что Ванька, хотя тот и похитрее будет.  Политическую же сторону будешь знать только ты да тот, кого я пошлю к тебе, коли  дело затянется. Дали маху, подлецы, теперь расхлебывайте. Не найдете беглеца – ох, полетят головы, ох, полетят, – царь гневно посмотрел на Веселовского, как будто именно он прозевал царевича. Резидент еще более съежился , еще более взял руки по швам, зная, что Петр в своих угрозах слов на ветер  не бросает.
– Сделаем все, Ваше величество, – истово заверил Веселовский. – чай, не иголка в сене.
– Вот и я так думаю, – удовлетворенно сказал Петр, потом вдруг опять с подозрением посмотрел на резидента. – Забыл тебя спросить. Ты все-таки за меня или поддерживаешь царевича в его прожектах, а?
Веселовский поспешил с ответом: – Ваше величество, я всецело с Вами. Да и как можно сумневаться? Царевич – сие токмо першпектива, и притом, весьма далекая. А мы – люди сугубо практические, нам теперича надобно жить. Простите, Ваше величество, ежели я выражаюсь чересчур прямолинейно.
– Я лишу его и сей першпективы, – негромко, скорее для себя, сказал Петр и посмотрел на резидента. – Ступай, Абрам. Время не ждет. Не буду спать спокойно, пока не верну Алексея, – царь посчитал  разговор оконченным.