Поиск утраченного

            Бабаня.

     Я помню себя совсем маленьким. Как возился во дворе, а рядом ходил огромный кот, который на меня смотрел. Было страшно, потому что мы с котом были одинакового роста. Повзрослев, поинтересовался, куда девался тот кот. Мама удивилась и сказала, что  большого кота не было. Кошка жила самая обычная. 

     Отца не стало почти сразу после моего рождения. Дедов давно не было. Единственная бабушка - мать отца жила с сыном и видели мы её редко, но она играла большую роль в нашей жизни.   
               
    Бабаня – так мы  её звали, была хоть и набожная, но суровая, никогда не улыбалась. Когда приходила к нам, говорила низким глухим голосом только о Боге, о святых, о своих верующих подружках. Она нас всегда пугала – нельзя плевать на раскалённую печку,  нельзя ронять хлеб на пол… - за всё наказывает Бог.  Я её немного боялся. 
               
    В декабре – в день памяти отца, под его большой фотографией, что на стене, бабушка ставила банку с крупой. В крупу помещала бронзовый крест, на котором висел человек. Это было страшно. В наш домик подходили старушки. Каждый год их число менялось – от пяти до восьми.  Бабушка  своим низким, почти  мужским голосом, начинала читать по большой книге, которую называла «Псалтырь», молитвы на церковно-славянском языке ( у неё хранилась большая грамота за успешное окончание церковно-приходской школы).

    Молились стоя. Иногда бабушка опускалась на колени и все старушки следовали за ней.

    После чтения полагалось петь молитвы об усопшем. Музыкальным слухом бабушка не обладала, но её дружно подхватывали и наш маленький домик гремел: «…Упокой, Господи, души усопших раб Твоих…». У одной из старух, звали её Горбушиха,  было неприятное лицо и невообразимо низкий, ниже чем у Бабани, грубый голос. А у тёти Дуси – сестры отца, напротив, невероятно высокий и чистый. Когда тётя Дуся брала верхние ноты, я со страхом смотрел ей на голову, боялся,  что там просверлится дырка.

    Когда хор доходил до слов: «Господи, упокой младенца» (а в доме в это время был только один младенец – я),  мне казалось, что поют про меня, - и мне становилось страшно. Я вдавливался в железную спинку кровати, на которую меня садили, чтобы не вертелся под ногами.

     Но молебен заканчивался и начиналось то, ради чего собрались – скромная трапеза.       

     В доме было всего две старые табуретки да скамейка. На табуретки клали доску и туда усаживались четверо старушек. 
 
     Жили мы очень бедно и еда была простая – квашеная капуста, варёная картошка, жареная рыба, солёное свиное сало и кисель из сушёной смородины. Но все ели с аппетитом.

     Бабушка до революции жила в монастыре. А в наше безбожное время выполняла в посёлке функции священника. Её приглашали крестить и отпевать. С ней ходила и «группа поддержки». Иногда их угощали домашним пивом. Старушки из уважения пригубляли. Горбушиха же незаметно так напивалась, что после молитв об усопшем начинала петь неприличные частушки. Бабушка её стыдила и прогоняла, велев больше не приходить. Но в следующий раз Горбушиха снова являлась, обещая вести себя прилично. И её прощали.

     В нашем посёлке хлеб в то время продавали на вес. Продавщица взвешивала буханки на количество поданых денег и при необходимости разрезала на куски и довески. Для этого на прилавке в прорезь был вставлен огромный нож с ручкой, как у ножовки. Выходя из магазина, каждый нёс булки хлеба и куски.

     А на крыльце поджидала Горбушиха. У неё через плечо была перекинута самодельная холщёвая серая сумка величиной с наволочку. К Горбушихе все привыкли и каждый бросал ей в сумку кусок. Но однажды посёлок взбудоражило известие – «Горбушиха купила огромный дом, какие были у нас только у шахтёров. Откуда у неё взялись деньги, для всех осталось тайной. Больше её в бабушкиной компании я не видел.
     Группа Бабани постепенно редела.

          Тропою детства.

     Когда был жив отец, денег семье хватало. Но всё поменялось. Детского сада в посёлке не было и мама не могла пойти на работу – не с кем было оставить пятерых детей, младшему из которых было три месяца. Пришлось продать красивые платья, туфли - купленное отцом.

     У нас была небольшая корова. Всё было небольшое – и корова и поросёнок, и даже куры. Знающие люди сказали, что наша усадьба располагалась на гиблом месте и потому всё там угнеталось. И чем дальше от нашего двора жили соседи, тем  больше их коровы давали молока - по 15-18 литров, а наша семь. Мама кипятила молоко и выносила в бутылках к пассажирскому поезду. Это было летом. Но корова в отличие от соседских осенью рано прекращала доиться, а весной телилась позже других.

     Весной мы становились полулесными жителями. Ходили за колбой. Летом в лесу ели пиканЫ, пУчки. Очищали стебли и поедали. Мне нравились эти сладковатые сочные трубки. Затем появлялись первые ягоды. Вероятно от авитаминоза я с жадностью съедал за раз поллитровую банку жёстких завязей красной смородины, отчего наступала сильнейшая оскомина. Бродя по лесу, выдёргивали травинки и высасывали из нижней части стебельков сок. Возможно поэтому ничем не болели.

     Всю принесённую спелую ягоду – несколько вёдер чёрной и красной смородины мама продавала – надо было покупать учебники, одежду и обувь старшим, платить за уголь. Недозревшую ягоду сушили для зимних киселей.

     Осенью наступало время калины. За калиной ходили за пять километров с ведром и большими холщовыми мешками из-под картошки. В мешок насыпали по два ведра, раздваивали его по середине и клали на плечи типа коромысла. Дома засыпали 12-ведёрную бочку, заливали водой до морозов, чтобы не переспела и не испортилась. За зиму съедали в разных видах: пирожки и просто пареную - иногда со свёклой, с брюквой.

     Зимой основной пищей были картошка и капуста. На нашем огороде в 30 соток  - двадцать засаживали картошкой. Ещё и в поле садили около пяти соток. Накапывали более двухсот ведер. Подполье почти доверху наполнялось картошкой. Мама радовалась урожаю. Когда копали в сухую погоду, гроздья крупных клубней, поднятых на ботве, издавали дурманящий терпкий аромат. Ещё более пряный запах исходил от только что выкопанной моркови. Но ароматы быстро рассеивались.

      Мне нравилось есть только что натёртую для засолки капусту, которой наполняли десятиведёрную бочку. О салатах мы ничего не знали. Это слово впервые услышали, когда выросли и стали горожанами. Овощи  - репу, брюкву, морковку ели, помыв и очистив, прямо с грядки. Горох начинали есть в состоянии лопаток, когда створки были ещё мягкими и сладкими. Бобы были особым лакомством. Поспевшие, но ещё белые, клали на раскалённую печь. Немного подпекали и переворачивали. Когда они начинали шипеть и лопались, - вкусней ничего не было.

     Я был самый младший, потому своей одежды и обуви у меня не было. Летом бегал босиком. Каждый вечер перед сном приходилось мыть ноги в тазу. За этой процедурой часто засыпал. Мама относила меня на железную односпальную кровать, где мы спали с братом. Скромный ужин был готов лишь затемно, добудиться меня так и не могли. На завтрак был кусочек хлеба - как в столовой, и стакан молока, иногда каша. Зимой вместо молока стакан горячей воды с двумя ложечками сахара. Иногда мама варила крутую пшённую кашу на воде. Когда каша остывала, в тарелки к ней подливалось холодное молоко. Было вкусно.

     Но приходила зима и наша продовольственная жизнь становилась скучной, а иногда и просто невыносимой.

     Как я уже говорил, поросёнок был небольшой и как мама ни экономила мясо, оно быстро кончалось. Оставалось лишь немного солёного сала, которое растянуть до весны не получалось. И начиналась тоскливая зима. Обед состоял из постных щей, сваренных из кислой капусты с картошкой. Это блюдо заправлялось маленькой луковицей, жареной с небольшим кусочком сала или комбижира. Этот кислый суп был каждый день. От него сводило челюсти. Через силу брал в рот первую ложку, дальше не мог. Мама переживала и уговаривала: «Это же так вкусно…». Иногда покупали солёную кильку или селёдку. совсем редко свежемороженую камбалу или сильно солёную засушенную горбушу. Горбуша вымачивалась и  из неё варилась уха. Это было совсем не вкусно.    
 
     Иногда по несколько дней мы жили без хлеба – совсем не было денег. Варили       картошку, толкли её и тем же бульоном разводили – получался жидкий суп. Насыпали побольше красного перца. Но без хлеба скоро опять тянуло живот. Мы ходили за мамой по комнате и просили есть. Бедная мама. Она протягивала нам руки и плача говорила. : «Ешьте мои руки».

    Нас выручала бабушка. Дядя Саня – сын, с которым она жила, работал на шахте, а его жена – в местной пекарне. Тётя Юля каждый день приносила домой хлеб. У них было шестеро детей. Трое – от первой жены дяди Сани и бабушка заменяла им мать. Иногда тайком она посылала нам с одной из девочек булку хлеба, пирожки или даже кусок мяса. А однажды, когда мне было пять лет, Тая, так звали двоюродную сестру, принесла поллитровую баночку пельменей. Я их видел  в первый раз. Прошло много лет, но божественный вкус тех пельменей помню до сих пор.
            
     Тая прибегала к нам - более двух километров, немного резвилась в огороде с моими старшими (если была не зима)и снова убегала. Это сыграло роль в её биографии. Когда я перешёл в старших классах в среднюю школу, которую намного раньше закончила Тая, на Доске Почёта увидел рекорд школы среди девочек в беге на 200 метров, а напротив - имя Таи.

     В шесть лет я научился готовить еду. Был дома один, сильно хотел есть. Я видел, как мама стряпает. Нашёл муку, налил немного воды и сделал маленькие лепёшки. Лепёшки положил на раскалённую печь и с двух сторон запёк. Было невкусно. Я понял, что нужно добавлять соль.

     Иногда мы – дети, разрезали очищенную картошку на пластинки и прилепляли к обратной стороне дверцы горящей печи. Картошка вздувалась, румянилась, а когда полностью пропекалась, отваливалась. Надо было её вовремя поймать ,чтобы не испачкалась в горячей золе.   
               
     Срезы картошки я иногда пёк сверху на раскалённой печи – как бобы.  А однажды, когда пластик был ещё сыроватым, макнул его в сахар – оказался вкус, как у мармелада, которым незадолго до этого нас угощала городская родственница. Я решил, что так готовят мармелад, и я научился его делать.

     Два раза в год я сильно объедался. Первый раз это было летом, когда из молодой моркови и ботвы свёклы мама варила суп, который забеливала молоком. Для меня, вечно голодного, это было очень вкусно.

     Второй раз такое случалось в начале зимы, когда кололи поросёнка и мама один раз в году варила пельмени - много, большую чашку(такое стало возможным, когда старшие выросли и уехали). Было так вкусно, что я не мог сдерживать себя. У меня раздувался живот, было дурно. Я ложился на пол и страдал. Но оставшиеся пельмени стояли на столе, немного сморщивались и манили. Через небольшое время я снова ел их и опять страдал. И так несколько раз подряд.

     Когда мне было шесть лет, я тонул. 
 
     Было это так. Наша маленькая речка, вдоль которой протянулся посёлок, кое-где сужалась  почти до ручья, а местами расширялась до широкой заводи. Одна из таких заводей была излюбленным местом купания. Там всегда было много молодёжи – от пяти до восемнадцати лет. Иногда заходили и постарше, но то были в основном холостяки.

     Мы, пяти - семилетки, не умеющие плавать, приносили с собой наволочки, раскрывали их и резко хлопали об воду. Наволочка, наполненная так воздухом, становилась как пузырь и легко держала на воде. И мы плавали, держась за надутую наволочку и шевеля ногами. Позже, в учебнике истории у старших братьев, увидел картинку, где войско монголо-татар переплавлялось по большой реке, держась за такие пузыри.

     Летом, когда долго не было дождей, река мелела, её кое-где можно было перейти вброд, что нам малышам очень нравилось. Так было и в тот раз.

     Взрослые парни 14 – 17 лет резвились и играли в речке в догоняшки, я же, ничего не подозревая, смело шагнул в мелкую воду и… провалился.  Очнулся на берегу. Меня трясли, как Карабас Буратино. И были рады, что я пришёл в себя.
               
     А случилось то, что большим пацанам надоело ходить в обмелевшей заводи и они сделали запруду. Вода поднялась. Как мне рассказали, они плавали и увидели, что из воды то появлялись, то исчезали детские руки. Один из парней схватил их и выплыл со мной на берег, где меня откачали.   

     Слабый, дошёл я до дома. Бледный, с искусанным языком опустился на завалинку. Маме и домашним ничего не сказал, боялся, что  будут ругать, а мне и так было плохо. С тех пор у меня появился страх глубокой воды.
 
     Когда мне было семь лет, ко мне пришёл «Белый» - соседский пацан, мой ровесник. Его так звали за белые волосы. Белый был уже взрослый – курил и предложил мне. У нас не курили и папирос не было. Но в деревянном расклешённом кверху ящике цвело красными граммофончиками большое растение , его называли «тюльпан». Мы с Белым срывали  лепестки и из листков настенного отрывного календаря делали самокрутки, как мужики. Спички лежали на печке…

     Когда вечером пришли старшие, они удивились, что отрывной календарь «похудел».  Я им всё рассказал. Меня не ругали, а только посмеялись. Возможно, растение было ядовитым, потому что позже меня никогда не тянуло курить.

     В посёлке было принято устраивать соседские гулянки по очереди. Горячительным напитком было домашнее пиво. Когда собрались у нас,  соседка тётя Валя подозвала меня - семилетнего и предложила выпить полстакана. Я исполнил её просьбу. Но скоро открылась рвота. Вероятно, сильно отравился, потому что уже будучи взрослым крайне редко употреблял алкоголь.

     Но пришло время идти в школу. Я уже умел читать и ждал этого, как праздника. Старшие иногда говорили между собой про учителей, про одноклассников, про уроки – иногда смешное, но всегда хорошее и нередко даже с восхищением.

     В школе нравилось всё, особенно чистописание. Несмотря на то, что мне левше, непросто было писать правой рукой. Но мама до этого постаралась. Она сказала, что все рождаются левшами, но это стыдно. Поэтому надо делать всё правой рукой. Так её учила мать.   
 
     Нравилось аккуратно выводить буквы и цифры. Но уже с середины тетрадки аккуратность снижалась и я ждал новой тетради, когда можно красиво начинать.

     Школа располагалась за речкой, где начинались холмы. С нашей стороны местность была болотистой. Жарким летом болото пересыхало, оставались высокие кочки. Мост через речку располагался далеко, надо было делать большой крюк. И в сухой сентябрь, когда речка за лето мелела, мы – ученики, в узком месте реки, по корягам, - что от старых ив, и редким доскам перескакивали, иногда замочившись. Это было вдвое короче. 

     Однажды Ксения Ивановна – так звали учительницу, собрала наши тетрадки, а в конце уроков раздала. Я раскрыл и увидел там двойку. Сильно расстроился и пока шёл домой, придумал, как избавиться от плохой оценки. Проскочив через речку, выбрал высокую кочку, положил на неё тетрадку, достал резинку и начал двойку тереть. Стиралось плохо. Получилась дырка. Печальный я побрёл дальше. Дома сел делать домашнее задание и обнаружил, что та двойка вовсе не оценка, а образец. Учительница писала красиво букву или цифру вначале строки, а мы дома должны были до конца строчки так же красиво продолжить.

     Больше всего нравилось пение. Ксения Ивановна вначале исполняла песню сама. Потом мы пели всем классом. После чего предлагала спеть по одному. Желающих было много. Она всем ставила пятёрки. Всё в песнях нам нравилось: «То берёзка, то рябина…», «У дороги Чибис». А «Ты, Соловушка,  умолкни…» вызывала сострадание и сочувствие героине этой песни. А уж когда запели: «Щёрс идёт под знаменем красный командир…» мы все почувствовали себя героями.

     Подростками участвовали в хоре при подготовке к школьной олимпиаде. "Родина! - твой солнечный путь лишь вперёд", "Родина слышет, Родина знает" - и все мы, поющие, становились как звенящая струна, готовые по первому зову придти на защиту Родины.

     Когда мне было тринадцать, в отпуск пришёл старший брат, который  служил на корабле. Он привёз стопку шоколадных плиток и маленькие жестяные баночки с консервами – сэкономил матросский паёк. В нашем магазине на витрине веером лежали пирамидки шоколадных плиток. Но их вкуса я не знал. И теперь, когда откусил хрустящую шоколадку, с трудом удержался, чтобы не выплюнуть. Не мог понять, за что ценят эту горькую противную массу.

            Поиск утраченного.

      Мы подросли. Выучились и разъехались. У всех свои семьи.
Бабани давно нет и я вдруг понял, что не успел расспросить, что же было раньше  – о её жизни, о её бабушках, дедушках…, - ведь и она когда-то была девушкой, в кого-то влюблялась, чего-то боялась. А что она любила? А что любили её мать, бабушка…

     Подростком мне такое и в голову не приходило. Когда я родился, Бабане было около семидесяти. Думал, что она всегда была старой.

     Но теперь я понял, что на многие вопросы уже не получу ответ. Бабушка умерла, когда ей было под девяносто, и унесла с собой историю предков.

     Срочно начал разыскивать её братьев, сестёр. Может, кто ещё жив, ведь она была одной из старших. Выяснилось, на далёком Кавказе живёт брат, которому 87. Сохранил ли он память. На моё письмо не ответил. От моих дядек, тёток – из Магнитогорска, Уфы, Казани ответа также не было. Лишь из  соседнего города отозвался дядя Саня – брат отца. Я вспомнил, что не был у него 15 лет, хотя живёт он недалеко от моей матери. Там же проживает тётка. Её не навещал 18 лет.

     И вот еду к дяде Сане – в посёлок, где прошло моё детство. Не могу понять, как среди множества переулков и поворотов улиц нахожу путь к его дому. В детстве эта дорога казалась такой длинной, теперь – не заметил, как дошёл.

     Вон и ручей, из которого круто в гору начинается дядькина усадьба. Дом всё тот же. Но – сердце защемило – леса уже нет. Дом когда-то построили в густом ельнике. В жару мы любили играть с двоюродными сёстрами под густо сплетёнными ветвями. Девочки просили отца не рубить всех деревьев. Но дядя, крестьянин, считал непозволительной роскошью оставлять в огороде что-либо, не приносящее пользу. И постепенно гора в усадьбе становилась лысой, летом цвела картошкой.

     Дядю Саню я всегда побаивался. Он был суровый, неласковый. И теперь, поднимаясь по узкой тропинке, снова испытываю робость семилетнего мальчика.

     Но дядя уже стар и добр. К людям с высшим образованием у него осталось уважительное отношение крестьянина первой половины двадцатого века. Ко мне он обращается на «Вы», что меня смущает.

     Дядя Саня вынимает фотографии бабушки и её брата. Особенно осторожно достаёт фото отца – моего деда, где тот молодой и красивый в военной форме. Фотографию вижу впервые, но ловлю себя на мысли, что лицо мне знакомо. Да это же император - Николай 11.

     Позже сестра сказала мне, что и у нас была такая фотография. Но мама, напуганная репрессиями, в начале пятидесятых годов сожгла фото, чтобы не обвинили, что дома храним «царский» портрет.

     От дяди Сани узнаю, что у моего деда были братья. Один из них являлся кавалером нескольких Георгиев и революцию встретил моряком крейсера «Аврора». У другого был невероятно низкий и сильный бас. И когда он пел в церковном хоре, свечи гасли, что забавляло прихожан.

     Дядя Саня рассказывает о крепостном праве в их деревне, о котором ему ещё маленькому говорила его бабушка «баба Лёса» - Александра. Тогда пшеницу у них молотили ещё цепами.

     От дяди Сани направляюсь к тётке.

     Тётя Дуся перепугалась: «Что-нибудь случилось?”. Она уже и не надеялась видеть меня в своём доме. Поставила на стол большую тарелку пирожков с капустой. На всякий случай положила вилку – вдруг горожане едят пирожки вилкой.

     Всё мне в ней мило – и эта немного утиная походка, и певучая манера говорить, и её голос.

     Тётя Дуся обладала удивительной харизмой. Когда она появлялась, мы с сестрой уходили в другую комнату и катались от смеха. Её голос, интонации, жесты были слишком необычны. Она не шутила, не говорила смешных слов и даже когда рыдала, рассказывая, как её называет старший сын, нас трясло от смеха. А её голос большого диапазона – на верхних нотах, когда она пела, казалось, уходил в ультразвук.

     Тётя Дуся страдала головными болями и даже летом надевала по несколько платков, зимой их число доходило до семи. Верхний – с кистями, напоминал суконное одеяло и закалывался на груди большой булавкой, а под нижним была сшитая бабушкой стёганая шапка.

     Тётя Дуся рассказывает о том, что было у нас до её рождения. Её мать Федора  - наша бабушка (Бабаня), с детства была набожной и ещё в девятнадцатом веке ушла в монастырь, где находились её тётка-горбунья и старшая сестра. Обе были мастерицы – шили священникам облачение. Федора, как и монахини, не обученные рукоделию, выполняла грубую мужскую работу - пахала, убирала хлеб, ходила за скотом. Мужественно сносила тяготы монастырской жизни. Тётке и сестре было жаль девушку и через год, когда в монастырь заехали односельчане, Федору обманом увезли домой. 
               
     С удивлением узнал, что Федора была красавицей (вспоминая Бабаню – старушку, измождённую тяжёлым физическим трудом). В селе в тысячу дворов к ней сваталось двадцать восемь женихов. Она выбрала красавца Мефодия.   
       
     Федора родила четверых детей, когда Мефодия по рекрутскому набору за четыре года до первой мировой войны забрали в царскую армию. Восемь лет его не было. Лишь контузия в конце войны да революция избавили от дальнейшей солдатской  службы. Но вскоре он умер, оставив жену с пятью детьми.

     После смерти Мефодия Федора с сыновьями построила дом. Но только успели въехать, как дом сгорел вместе с другими двадцатью пятью домами деревни. Соседи успели вынести своё имущество, Федора же была очень набожной и пока спасала иконы, - всё сгорело. Вместе с другими погорельцами ходили по ближайшим сёлам – собирали медяки. В то время часто горели (крыши были соломенные) и погорельцам никто не отказывал в куске хлеба, в копейках –  каждого могла ждать такая же участь.

    Везде, куда переезжала Федора с детьми, а позднее и внуками (прежде чем осесть в Сибири), она выполняла в то атеистическое время роль священника – крестила, отпевала, сама жёстко соблюдала посты. И вот парадокс - её родная сестра была коммунисткой, работала в райисполкоме. Двое из четырёх сыновей тоже были коммунистами.

    …Вторая мировая война. Мой отец  инженер-железнодорожник. Восстанавливает разрушенные войной дороги. В теплушках кочует с семьёй по городам страны. Трое его братьев в армии – двое на фронте, третий - моряк Черноморского флота. Зять – муж тёти Дуси, тоже на фронте.

     Перед тем как проводить сыновей на войну, Федора зашила им в пояс молитву «Живый в помощи…». И ежедневно утром и вечером обращалась о них к Богу.   
     Вероятно, сила её молитв была велика, так как случилось чудо.
       
     Дядя Саня служил в пехоте. Дядя Федя, старший – танкист, горел в танке. Но они не только остались живы, а 9 мая 1945 года оба брата испытали радостное потрясение - встретились в Берлине. Неожиданная, короткая радость. Следующая встреча состоялась дома, где они вместе отпраздновали Победу.

    …Прошли годы.Однажды в пригородной электричке ехал с детьми к матери. По вагону из-за моей спины на выход шёл пожилой мужчина. Возле меня остановился и спросил: «Ваш отец Алексей Мефодьевич?». Я остолбенел. Отец умер более тридцати лет назад, да и внешне я не похож на него. Вероятно, голос. Я утвердительно кивнул. «Алексей Мефодьевич был единственный начальник, который разговаривал с нами – рабочими, как с равными, - продолжил незнакомец. Он сказал ещё несколько хороших фраз об отце и поспешил к выходу. Я был ошарашен. Весточка из того Мира. Опомнился не скоро и пожалел, что не спросил имени мужчины и где его найти, чтобы побольше расспросить. Но отзыв об отце от незнакомца был мне очень дорог.

   Бабушки давно нет. С ней так и не поговорил… Но я чувствую в себе огромную,  ещё не растраченную силу, которая перешла от бабушки. Это добрая сила, полученная ей от предыдущих поколений.
 
    Я беру на руки пятилетнюю дочку, кружу её по комнате. Она от удовольствия закрывает глаза. Мы идём с ней на улицу, где яркое июньское солнце и всё полно радости. Мои мысли уходят вглубь веков, по той ниточке, которую дала мне жизнь.

    Кто б ни был ты, мой предок – первый ли помощник русского князя или последний холоп его дружинника – ты мне дорог, ибо без тебя не было бы и меня. Во мне твои сила, смелость, безрассудство, опасения и неуверенность через десятки поколений. И я твоими глазами воспринимаю травы степей сибирских.

    И дети мои и внуки, и правнуки – все будут любить эту землю, эти степи и смотреть на всё своими - твоими добрыми глазами.