Ев. от Екатии. гл. 24. Демонесса Маковых Слез

                Стих 1. Домой

       В детстве Страннику как-то приснился кошмар, в котором он, совершив убийство, спрятал труп у себя дома в погребе. А весною река разлилась, дом подмыло, и труп обнаружили. Но теперь он ощутил безнаказанность и просто поджег всю хибару с её содержимым. Пулю все же извлек, почти сразу. Действовал он не торопясь, абсолютно спокойно и так уверенно, будто занят делами у себя по хозяйству. Голову Панка дурень забрал с собой и закопал ее в лесу в большом муравейнике. О том, что его душа останется бродить где-то рядом, познаватель даже не сомневался. Логика? Да никакой. Наугад. Разве что череп новый хотелось.

       Домой Странник ехал уже под дождем, но чувства дискомфорта совсем не испытывал, – скорее был рад пронизывавшим его жгучим холодным струям. Закатив мотоцикл так же неслышно, как и во время отъезда, он с удовольствием вымылся, плотно позавтракал и завалился спать, приняв заслуженный добрый «nightcap», – так называют чопорные англичане рюмочку перед сном, – это слово ему понравилось и привязалось. Засыпая, познаватель чувствовал легкий приятный страх – скорее трепетное волнение, как перед вступлением в пионеры, чувство удовлетворения от исполненного обязательства и, почему-то свободу, – он ощущал, что с его плеч свалился какой-то незримый груз – то, что не давало ему расти, двигаться дальше.

       Еще к эмоциям Странника, уже практически в дреме, примешалось некое удивление – он удивлялся тому, что ничего, в принципе, не изменилось, – он все еще тот же, прежний веселый парень; гром с неба не грянул, небеса не разверзлись, и никакие муки совести его не одолевают, – все замечательно.

       Странник спал крепким глубоким и добрым сном, а знакомый уже, привычный, чуть хриплый голос рассказчика долго читал отрывки (смысл коих был почти непонятен) из каких-то древних книг, рассказывал что-то о масонах и иллюминатах, а после незаметно добрался до Фауста, в котором почти всегда можно найти стихи на все случаи жизни.

       Северный художник

       Я набрасываю суть
       Красками скупыми,
       Но и я когда-нибудь
       Побываю в Риме.

       Пурист

       Ведьм хотя и весел круг,
       Но нецеломудрен.
       Только, например, у двух
       Нос едва припудрен.

       Молодая ведьма

       Пудру на лицо и лиф
       Надо престарелым,
       Я ж красуюсь, все раскрыв,
       Обнаженным телом.

       Внимая стройным простым рифмам, усталый путник и вовсе запутался, задремав теперь уже в собственном сне, а после увидел ангела в обществе очаровательной дьяволицы. Сестра Гипноции, жены Морфея, подруга и соратница Гекаты, древняя и мудрая как Минерва, чарующая и любвеобильная как Амфитрита, демонесса маковых слез в Германии именовалась Альдегейдой. По-настроению же, и по женскому своему обыкновению, она могла предстать вам и музой, и сладострастной любовницей, и светом мысли в той же мере, как кровожадною Ламией, чудовищем или тьмой. Можно сказать даже, что Ламия являлась одним из ее излюбленных образов, для проверки мужчин на прочность, – не всякий выдержит общения с красавицей, когда она кладет глаза свои в чашу пред тем, как лечь с вами в постель. О своём этом опыте Странник позже расскажет, представив Её Демонессою Маковых Слез:

       Безумство… тонкие духи
       Преследуют лакричной нотой;
       Цветы багульника и мхи…
       Туман, тревожною дремотой.

       Я слышу аромат мечты
       И чувствую, как где-то в сердце
       Мне шепчет демон:
       — Я и Ты, –
       Не спрятаться, не отвертеться…

       Не сможешь ты меня предать,
       Стать экзистенцией унылой;
       Заставь свой разум вновь сиять
       И в смерти черпать свою силу.

       Здесь все чужое, – оглянись,
       Вернись, – лишь в снах моих ты дома;
       Ведь что такое эта жизнь? –
       Тоска меж молнией и громом.

       А я – тот самый яркий свет,
       Что порождает запах шторма,
       Немой изысканный ответ
       И сумрачная мыслеформа.

       Вся норма – мерзкий примитив, –
       Мещанства близорукий трупик;
       Бесспорно, стать таким решив,
       Мир загоняешь в кубик-рубик.

       Тоска и пламя моих грез
       В тебе сильнее жажды жизни;
       Неужто ты решил всерьез,
       Что сам – вина своей харизме?..

       — Ах, дорогой элементал…
       Не спорю, мы с тобой навечно;
       С тех пор, как я тебя познал, –
       Стал Преисподней сам предтечей...

       И, умирая каждый день,
       Рот искривляя в апогее,
       Степенно обратился в тень,
       В часть запределья, что лелею.

       За гранью сферы бытия
       Так жаждущей невинной праны,
       Все Люциферы, – Ты и Я, –
       Творцы страданий и нирваны.

       Я не хочу тебя терять,
       Мы призраки, – наш мир нам снится;
       Но. Буду лучше навещать
       Я сам любовь в её темнице

       Раз в год, а после тосковать,
       В надежде и тебе присниться;
       Ты можешь мне сестрицей стать,
       А не любовницей и жрицей.

       Что лучше, – спать иль Созидать,
       Не зная, что же приключится?
       И самому в игру играть,
       Но с верной спутницей синицей.

                ******

             
                Стих 2. Брат и Сестра


       Проведав о знатном госте, дьяволица грез осталась в том облике, который был ей наиболее свойственен и подходил идеально, являясь совершенством для всех темных романтиков и неприкаянных душ. И да простят меня обожаемые блондинки, а так же способные непринужденно свести с ума рыженькие, но стройная как кипарис, высокая брюнетка Адельгейда воистину олицетворяла собой совершенство женского естества. Изысканно-бледная, прохладно-аристократичная, изящно-инфернальная и утонченно-женственная, она была безупречна во всем, от краешка длинного, облегающего точеный стан платья, до кончиков поэтичных пальцев с волнующим хищным маникюром. И тот, кто сказал, что Анжелика Хьюстон в образе Мортиции ни на кого не похожа, тот попросту не видел демонессу маковых слез в ее обычном обличии. При встрече с Габриэлем Адельгейда вначале опешила:

       — Вот это да! Видать, и правда, мир наш катится в Тартар к Гекатонхейрам, Кампе и Титанам, раз ангел ищет моего общенья.*
       — Я здесь случайно. Ради опыта.
       — А может быть, знакомства ради? – кокетливо спросила Адельгейда. – Ты Габриель?
       — Выходит, что меня ты знаешь.
       — Я знаю все, что ведают бывавшие тут демоны и люди, но в тысячу раз больше каждого из них. Мне ведомо и то что еще не было написано, рассказано и спето. Я видела и то, что было от их глаз утаено. И слышала, поверь, такие ноты, что мир могли бы в час озолотить. Ну а теперь, когда ты в моей власти, узнаю еще больше и про вас, создавших эту мрачную темницу.
       — Ты ведь стихия. И место тебе здесь, среди стихий. Тебе меня так просто не сломить.
       — Зачем ломать мне то, что разорвать само себя готово? Вот мое зеркало. Взгляни же, кто ты есть.
       — Вот, значит, как? Видением дешевым ты решила смутить меня? – воскликнул Габриэль, но в зеркало взглянул. И все поплыло...

       Ангелу было нестерпимо больно смотреть на свое отражение. Зеркало Адельгейды отражало саму суть его существа и то, что он признавать не хотел. Неизвестно, чего добивался Бог, соединив активное с пассивным, слабое и сильное, женское и мужское в одном сосуде, но этим он обрек Габриеля либо на сумасшествие, либо на жестокую внутреннюю борьбу. Теперь же, глядя в зеркало демонессы, он видел отражение своего альтер эго, свою женскую душу. Однако в то же время, сам ею и являлся, отражаясь, и видел самого себя.

       — Здравствуй, Габриель, – сказало отражение. – Вот мы и встретились. Я тебе нравлюсь?
       — Ты прекрасна, – ответил ангел, впервые чувствуя себя настоящим мужчиной и поражаясь тому, как все стало просто и ясно. Но в то же самое время, он ощущал лишение, нехватку ощущений и чувств для полноты восприятия мира; а ум его, как змея гибкий и быстрый до этого, скрипел теперь ржавыми шестеренками, требующими для смазки стаканчика виски и доброй порции адреналина с тестостероном. Глядя же на красавицу в зеркале, Габриель уже не испытывал того эстетического наслаждения, что было прежде, – на смену ему пришел охотничий азарт и вожделение. Глаза больше не восторгались безропотно красотой – они ее пожирали, ощупывали, бесстыдно дорисовывая в своем воображении сцены физического момента любви.
       — Как тебя зовут? – спросил Габриэль, чувствуя полную бредовость своего вопроса.
       — Не знаю, думаю, что Габриэлла, – ответила красавица в зеркале. – Но ты, наверное, можешь называть меня Геллой.
       — Гелла, Габриэлла, – задумчиво произнес ангел. – Звучит. Отец, должно быть, создавая тебя, насмотрелся эльфийской эротики.
       — Пошленький комплиментик, братишка. Не напрягает общаться с самим собой?
       — Но я – не ты, – сказал Габриэль и вдруг почувствовал, что это неправда, – он пребывал в двух ипостасях одновременно, являясь, каждый раз в душе своей наполовину мертвым.
       — Иди ко мне, – сказала Гелла и протянула ему свою руку.

       Габриэль остановился в нерешительности, но, только вот, самца внутри, разгоряченного соблазном, не удержать голосом разума. Пряча ухмылку, архангел взял Геллу за руку и тут же был утянут ею в свое зазеркалье.
 
       Габриель и Габриэлла набросились друг на друга словно два голодных маньяка. Нет мяса слаще и полезней для человека, чем человечина, – нет пары идеальней для ангелов, чем брат с сестрой. Созданные самим Всевышним и запечатанные в одном теле, обретя свободу, Гелла и Габриель немедленно попали в новый плен, безумно и пылко влюбившись друг в друга. Чувствуя извращение и запрет своей страсти, их вожделение усиливалось многократно и полностью их поглотило.
Ангел не мог насытиться телом сестры, не мог надышаться ею. Жадно вдыхая запах, роясь в волосах, он покрывал ее поцелуями, без устали ласкал и гладил. Прикасаясь губами к ее маленькому алому бутону, он упоеньем целовал лепестки и чувствовал, что мог бы так провести вечность. В ответ на ее ласки, он самозабвенно упивался ее юным соком, стремясь отдать всю свою нежность, желая быть благодарным стократно. Когда же Габриель входил в Габриэллу, а их гениталии подходили друг к другу будто ключ и замок, то она кончала столь бурно и часто, что ангел начинал всерьез опасаться за её непорочный рассудок.
       Гелла же, умирая и вновь возрождаясь бессчетное множество раз, пребывала на вершине блаженства все время. Она довольна была каждым движением, каждым вздохом партнера. И оба они чувствовали, что нужно сделать в следующее мгновение, чтобы блаженство не прекращалось, и оба они были по настоящему счастливы. Всего лишь пара часов, проведенных Габриелем и Габриэллой в чарующем зазеркалье, превратились для них в воспоминание о целой неделе безумных утех, о целой неделе настоящего рая. Но что есть даже вечность в Раю, по сравнению с мгновением в Преисподней?

       Очнулся архангел, стоя с мечом в руках на вершине Голгофы. Он пребывал теперь в своем изначальном обличии, – с крыльями за спиной. На крестах перед ним, истекая кровью и задыхаясь, висели он сам и его сестра, его отражение – Гелла. Рядом стояла прекрасная Адельгейда.

       — Теперь ты должен выбрать – кому жить, а кому умереть, – сказала она. – Иначе погибнут оба.

       Габриель понимал, что это неправильно, но миром царицы грез правили иные законы. Взглянув в глаза Габриелле, ангел взлетел, поднял меч и твердой рукой снес висящему на кресте самому себе голову.

                ***WW***


Следующий стих - http://proza.ru/2024/03/04/277

Предыдущий - http://proza.ru/2024/02/29/1858

Начало сериала - http://proza.ru/2024/01/06/822

Сиквел - http://proza.ru/2023/02/03/1819

Начало сезона - http://proza.ru/2023/11/25/456


      
*Перепал – тот, кому постоянно самому с собой приходится что-то решать. Ты должен трезво всё взвешивать, а не иметь в голове кучу мнений, в зависимости от настроения дамы. Феня чуроты.

Модель – Katrine Lanfire. Спасибо за фото, Катрин) Ты сказала, что пока не коммерческие, могу использовать в качестве иллюстрации)