Так за что же Булгаков наказал Берлиоза

             См.предшествующие части:
         За что Булгаков наказал Берлиоза.http://proza.ru/2024/06/10/879
         Преображение Ивана. http://proza.ru/2024/09/13/959

     Всё содержание «Мастера и Маргарита» вертится вокруг романа о Пилате, который пишет Мастер. А значит (в булгаковской смысловой логике) вокруг истины – как о Христе, так и о самом Пилате, поскольку именно Мастер воссоздаёт в своём произведении истинную историю того, что случилось две тысячи лет назад. 
        Однако написание романа оказывается под угрозой. Из-за травли, организованной «цеховыми» писателями (т.е. писателями, объединёнными в литературную организацию) Мастер психически сломлен и не в состоянии продолжить работу над романом. Точнее, он не может больше писать в  э т о й  жизни. Посмертная судьба Пилата, его наказание и его освобождение от наказания, его встреча с Иешуа на голубой лунной дорожке, - всё это Мастер видит уже после своей физической смерти, в момент переход из э т ой жизни – земной, конечной,  в жизнь  иную - вечную, небесную, в зазоре между ними, в своём угасающем сознании.  Но это его вИдение есть одновременно и последнее действие романа о Пилате.
     «…туn Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: – Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!
      Мастер как бы этого  ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что это запрыгало по безлюдным и безлесым горам: - Свободен! Свободен! Он ждёт тебя!»
     Роман всё-таки дописан Мастером, но в невидимой, в недосупной для других реальности сознания Мастера. Между тем, он должен быть дописан и в обычной реальности, т.е.предстать в форме художественного текста,который мог бы быть прочитан другими людьми. Для чего и нужен был Иван, наделённый соответствующими способностями, с которым у Мастера устанавливается мистическая связь. Сознание Мастера и сознание Ивана как бы объединены единым «полем» - полем творческого сознания.  Только Иван мог бы донести до читателя концовку романа.  Мастер написал её не физически, а в своём сознании, так сказать в последнем акте сознания, невидимым для читателя образом, а  Ивану концовка романа является во снах. Его задача как ученика Мастера – перевести её с языка снов на язык художественного произведения.
     Но если Ивану удастся это сделать, то  история Пилата, которую «сочинял» Мастер,  неизбежно превратится в историю Мастера и Маргариты, «сочинённую» уже самим Иваном  И в этой новой истории Иван и сам станет  действующим лицом.  Роман Мастера превратится в то, чем является роман «Мастер и Маргарита» - в роман о романе, у которого уже – другой автор.   
      То, что Иван и есть тот рассказчик, от имени которого ведётся повествование у Булгакова, - только версия, в которой можно и усомниться. А вот то, что Воланд явился в Москву, чтобы не только забрать Мастера, но и обеспечить условия для завершения романа – такого завершения, которое увидело бы свет, т.е. обрело форму законченного художественного произведения, несомненно. Поэтому преображение Ивана было частью «дьявольского плана».  Роман должен был быть дописан (а, значит, Пилат освобождён, что само по себе тоже очень важно), и  Воланд позаботился об этом. 
     Непосредственная вина Берлиза заключалась в том, что он мешал написанию романа. И как глава писательского «цеха» в целом, и как наставник (ложный учитель) Ивана. Чтобы вернуть Ивана на путь истинный, т.е. чтобы его сознание преобразилось, необходима была именно встряска, коей и стала гибель Берлиоза под колёсами трамвая, предсказанная в точности Воландом  (что особенно впечатлило Ивана). 
               
                .....

     В сюжетной логике «Мастера и Маргариты» Берлиоз наказан за то, что мешал написанию романа о Пилате. Идейно-смысловой же подоплёкой самого сюжета булгаковского романа как романа о творчестве (сущности творчества) является мысль, что художественное творчество есть способ постижения истины во всей ей полноте и целостности, что путь к истине лежит через художественное творчество. Отсюда следует, чтот задачей творчества, и, прежде всего, литературного творчества является служение истине. Не узкорассудочной, не утилитарной - даже такой, казалось бы, благородной как служение народу и т.п., а живой полноценной истине.  Роман «Мастер и Маргарита» основывается на идее высочайшего предназначении писательского искусства и писателя и одновременно своим содержанием, развертыванием своего сюжета служит её обоснованием.
    Берлиоз был помехой на пути торжества истины о Пилате, истины, которая могла бы его оправдать и обеспечить ему прощение. Его гибель под колёсами трамвая является необходимым условием того, чтобы апология Пилата, которой является роман Мастера, всё-таки увидела свет. Иван освобождается от ложного учителя, сбивающего его с пути предназначения, попадает в  сумасшедший дом, где  встречается с Мастером - своим истинным учителем.
       Я указывала, что в созданных им образах Берлиоза и Ивана Булгаков выступает как продолжатель «веховской» традиции критики русской интеллигенции. Он явно разделял точку зрения выдающихся русских философов, что русская интеллигенция, подчиняя себя задачам  освобождения и просвещения народа,  извращала суть этих задач. В силу присущих ей  особенностей.  Согласно этой точке зрения пропитанная, с одной стороны рассудочным, научно-позитивистским духом, а  с другой, народническими установками на примат социальной справедливости, русской интеллигенция неосознанно приносила в жертву своим убеждениям истину. Берлиоз, являя собой тип советской интеллигенции, унаследовал от русской интеллигенции как узкий рационализм своих воззрений, так и стремление просветить народ в соответствии с этими воззрениями.      
       Понятно, что, будучи  председателем МАССОЛИТа, редактором журнала, умело проводящим «линию партии» в массы, Берлиоз оказался среди выгодополучателей установившегося идеологического режима. Но наказан он не за приспособленчество (хоть он и «генерал» от литературы, оснований видеть в нём банального приспособленца у нас нет), а именно за убеждения. За убеждения, которые противоречат самой сущности жизни (1), а как следствие и народности, т.е. бессознательным представлениям, коренящимся в недрах народной души.

                .....

      Мною уже говорилось, что в образе Берлиоза Булгаков подвергает критике  иной типаж революционной русской интеллигенции, чем тот, который был описан в «Белой гвардии». Демонического и беспринципного поэта и литератора Шполянского, «втюхивающего» своим последователям модный мистицизм, и вполне благопристойного и рационально мыслящего редактора Берлиоза объединяет только одно -  они оба выступают в роли соблазнителей русского народа на революцию против Бога. Однако и образ самого русского народа претерпевает в «Мастере и Маргарите» существенные изменения по сравнению с «Белой гвардией».
      Иван Бездомный, как и Иван Русаков, подопечный Шполянского,  переживает встряску сознания, и также впадает в религиозное кликушество.  Однако история трансформации сознания Ивана Бездомного  кликушеством не заканчивается, а только начинается, предшествуя радикальному его преображению.
      Вообще, несмотря на несомненный параллелизм пары «Шполянский-Русаков» из «Белой гвардии» с парой «Берлиоз-Бездомный» из «Мастера и Маргариты», говоря об изменении булгаковской позиции относительно народа, следует иметь в виду не только и не столько Русакова, сколько те оценки, которые звучат из уст Мышлаевского в адрес крестьянства. То, что они совпадают с авторской позицией, подтверждается и описываемыми в киевском романе событиями.
      Русаков несомненно являет собой у Булгакова народный тип. Но какой именно? Он – сын библиотекаря, т.е. хотя он по своему происхождению и принадлежит к низам общества, но это – низы разночинной интеллигенции. А вот реконструкция биографии Ивана Николаевича Понырёва даёт основание утверждать, что он – выходец из русской деревни и представляет собой, так сказать, более чистый народный тип.
     В "Белой гвардии" устами Мышлаевского Булгаков обрушивается на концепцию народа-богоносца, в соответствии с которой русский народ рассматривался как носитель христианских идеалов.  События русской революции опровергли эту концепцию в глазах главных героев  «Белой гвардии» и, конечно, самого автора.  Описывай бой с бандой в тысячу человек, Мышлаевский на вопрос, кто же это были такие, отвечает: «Я думаю, что это местные мужички-богоносцы Достоевские!.. у-у... вашу мать!» А дальше Мышлаевский отводит душу по полной, высказываясь об одном «богоносном хрене», «землепашце, сеятеле и хранителе»(2).
    Эти взгляды Булгакова принято определять как западнические, прямо противоречащие славянофильским и народническим представления о русском народе, прежде всего, о крестьянстве (3). И нет никаких оснований это оспаривать. Не менее справедливым является и суждение, согласно  которому булгаковское восприятие русской деревни как «тьмы египетской», сформировавшееся у него ещё во время работы сельским врачом, во много совпадало с советским. И даже было намного радикальней (4).  Писатель  вряд ли покривил душой на допросе в ОГПУ в 1926 году, когда заявил: «…деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать». Аналогичное отношение к крестьянству явно сквозит и в тех словах, которые Иван Бездомный в обличительном порыве бросил поэту Рюхину – о его «кулацкой психологии» и «постной физиономии». И неслучайно, когда Рюхин и швейцар Пантелей выводили Ивана из ресторана, тот плевался, норовя попасть именно в Рюхина, и кричал, обращаясь к нему:  «Сволочь!». Сам-то Иван, скорее всего, был родом из деревни, связанной с производством, т.е. пролетаризированной, и ему, в отличие от Рюхина маскироваться под пролетария не надо было. Не говоря уже о том, что лицемерие было совершенно чуждо натуре Ивана.
      Так что же тогда даёт основание утверждать, что во взглядах Булгакова на народ произошла перемена?
               
                .....

      Сохраняя неприязнь к кулацкой психологии (крестьянской вообще -?), Булгаков в то же самое время в образе Ивана Бездомного возвращается к идее народа-богоносца. Похоже, этот возврат произошёл не без помощи советской идеологической цензуры, как это ни парадоксально.      
      В этом отношении показательна работа Булгакова над редакциями пьесы «Дни Турбиных». В той редакции, в которой пьеса шла на сцене МХАТа с 1926 года  до запрета в 1929 году, писатель не только сохраняет фразу о народе-богоносце, но  и дополняет её «дискуссией» о Ф.М.Достоевском, авторе самой этой формулировки. Мышлаевский заявляет, что он с удовольствием повесил бы писателя за народ-богоносец. На что Алексей Турбин возражает утверждением, что Достаевский - «выдающийся писатель земли русской». В последующем эта «дискуссия» исчезает (5), а в окончательном варианте, в котором пьеса была допущена к постановке в 1932 году,  уже никакого упоминания о народе-богоносце нет. Негативный пафос, направленный против народа, сохраняется, но уже со ссылкой на другого писателя земли русской – Льва Николаевича Толстого.
      Правки в окончательный вариант пьесы вносились Булгаковым на основании устных замечаний, сделанных секретарём ЦИК СССР А.С.Енукидзе (6). 12 февраля 1932 года К.С. Станиславский направил Енукидзе письмо, в котором сообщал:
«Учтя высказанные Вами мысли о необходимости некоторых изменений в тексте и желая, чтоб эти изменения вошли бы органически в пьесу, – Театр обратился к автору «ТУРБИНЫХ» М.А. Булгакову с просьбой представить нужные изменения. М.А. Булгаков предложил следующее.
Стр. 6. Фразу: «А мужички там эти под Трактиром. Вот эти самые богоносцы окаянные сочинения господина Достоевского» –
заменить фразой:
«А там под Трактиром вот эти самые добродушные мужички сочинения графа Льва Толстого».
Стр. 6. Фразу: «Взял я этого богоносного хрена за манишку...»
заменить фразой:
«Взял я этого толстовского хрена за манишку...»
Стр. 30. Фразу: «Чтоб наши богоносцы не заболели бы московской болезнью»
заменить фразой:
«Чтобы наши мужички не заболели бы московской болезнью».
 Стр. 96. Фразу: «Теперь пошли дела богоносные» – заменить фразой:
«Теперь пошли дела не наши». (7)
      Неизвестно, какие конкретно устные замечания высказал Енукидзе, но то, что
замена Достоевского и соответственно народа-богоносца на Толстого и толстовских мужичков была осуществлена Булгаковым, после рекомендаций свыше и, следовательно, сообразуясь с ними,  - факт. Однако, с другой стороны,  внесённые правки «органически вошли в пьесу» потому, что в «Белой гвардии» у Булгакова ответственными за идеализацию народа являются оба писателя – как Достоевский, так и Толстой.
      Хотя имя Толстого не названо, текст романа содержит явные отсылки к «Войне и миру».  Ко всем известной толстовской народной дубине которая обрушилась не на внешнего врага, а на русское дворянство: «Да-с смерть не замедлила…  но явственно видно, предшествовал ей некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, в дырявых лаптишках, с сеном в непокрытой, свалявшейся голове, и выл. В руках он нес великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси». И к толстовской  истине, которая открывается Пьеру благодаря встрече с Платоном Каратаевым. Знаменитая концовка романа «Белая гвардия» является  одновременно и парафразом сцены со звёздным небом из «Войны и мира»,  и полемикой с проповедуемой Толстым идее о простом русском мужике как о носителе радости слияния с Богом и миром, носителе добра. По Булгакову, практика русской революции опровергла это благостное народническое представление о русском мужике.
      Приблизительно к тому же самому времени, когда Булгаков работал над первой редакцией «Дней Турбиных», относится написание им рассказа «Вьюга» (январь 1926 г.), в котором достаётся именно Льву Николаевичу за любовь к народу. Конечно, с присущей Булгакову изрядной долей иронии и  самоиронии. Герой рассказа – врач, вынужденный ездить по больным, на обратном пути попадает в передрягу – кони сбились с дороги. В ответ на упрёки возницы, предостерегавшего его от опасности путешествия в такую непогоду, он реагирует следующим образом:
     Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то почувствовал злобу на Л.Толстого.[
     «Ему хорошо было в Ясной Поляне, - думал я, - его, небось, не возили к умирающим…»      

                .....
    
      Несомненно, «сама рокировка «Достоевский–Толстой»  вряд ли равноценна, ибо народ по Достоевскому и народ по Толстому — понятия нетождественные». (8) И всё же в аспекте критической реакции Булгакова на идеализацию русского народа различиями в понимании народа между двумя великими писателями можно пренебречь без существенной потери смысла. Оба писателя, вольно-невольно, в глазах Булгакова тоже несут ответственность за кровавую кашу русской революции, поскольку во многом благодаря им в российском обществе сформировалось представление о народе,  далекое от реальности. Что «вот они ваши мужичики–богоносцы, господин Достоевский!», что «вот они ваши  Платоны Каратаевы, господин Толстой!» суть едино в контексте кровавой каши русской революции. Поэтому вышеупомянутая рокировка, видимо, далась Булгакову без особого труда – без того, чтобы вступить в противоречие со своей писательской совестью.   
     При этом влияние обоих писателей на «Белую гвардию» огромно. Давно замечено, что сам романный сюжет находится в русле толстовского противопоставления войны и мира, представленного тесным мирком Турбиных и их близких друзей. А вот что касается демонического Шполянского и экзальтированного Русакова, качнувшегося от богоборчества к религиозному кликушеству, то они оба вполне вписываются в ряд типичных интеллигентских персонажей Достоевского.
      Однако и с критикой в адрес народа-богоносца и Достоевского не всё так однозначно. Соответствующий текст из «Белой гвардии» можно рассматривать как художественное выражение и подтверждение  тезиса  Николая Бердяева, высказанное им  в статье «Духи русской революции»: «Народопоклонство Достоевского потерпело крах в русской революции». А вот «дискуссия» о Достоевском в связи с его идеей русского народа как народа-богоносца уже перекликается с диалогом из  работы однофамильца Михаила Александровича, философа Сергея Булгакова  («веховца») «На пиру богов. Pro и contra». (9)
       Несколько персонажей ведут в ней диалоги аналогично тому, как вели диалоги   герои платоновских симпозиумов (пиров), высвечивая в своих речах какую-то грань истины, прежде чем она, в итоге, будет «ухвачена» в самой своей сущности.  Тема диалогов – судьба России, переживающей ужасы русской революции.

       Генерал. Уж Толстого-то вы лучше не поминайте. Если был в России роковой для нее человек, который огромное свое дарование посвятил делу разрушения России, так этот старый нигилист, духовный предтеча большевиков теперешних. Вот кто у нас интернационал-то насаждал. Думать о нем не могу спокойно.
      Дипломат. Можете и не думать, но произносить хулы над тем, в ком русская совесть жила, тоже не годится. Ведь именно Толстой всегда говорил о войне то, что теперь становится и для всех ясно, и никогда не мирволил иллюзиям относительно возвышенности войны. Правда, народушке и он поклонялся,— он был все-таки барин,— но мессианизмов для него не сочинял. А вот Достоевский — тот был действительно роковой для России человек. Нам до сих пор еще приходится, продираться чрез туман, напущенный Достоевским, это он богоносца-то сочинил. А теперь вдруг оказывается, что для этого народа ничего нет святого, кроме брюха. <…>
      Общественный деятель. Вот я все и спрашиваю себя: пусть бы народ наш оказался теперь богоборцем, мятежником против святынь, это было бы лишь отрицательным самосвидетельством его религиозного духа. Но ведь чаще-то всего он себя ведет просто как хам и скот, которому и вовсе нет дела до веры. Как будто и бесов-то в нем никаких нет, нечего с ним делать им. От бесноватости можно исцелиться, но не от скотства. Это у меня навязчивая идея: ночью иногда просыпаюсь в холодном поту и повторяю в ужасе: не богоборец, а скот, скот, скот... <…>
<…>
     Писатель. Слушаю я вас, слушаю, и не нахожу слов от негодования на все это самооплевание. <…> Что же, на самом деле, вы узнали теперь о русском народе принципиально нового, чего не знал в нем, например, Достоевский, которого вы позволяете себе судить столь свысока? Не знал он, что ли, звериного образа, злодея и кощунника в русском народе? Знал отлично, но он ему не верил, потому что созерцал иную реальность.
       Общественный деятель. Позвольте мне вас прямо спросить, мне самому это очень важно и мучительно: решитесь ли вы сейчас после всего пережитого за революцию повторить и клятвенно подтвердить, ну, хотя бы такие слова Достоевского: «пусть в нашем народе зверство и грех, но в своем целом он никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду»[ , ибо «идеал народа — Христос»?
      Писатель. Присягать я здесь, разумеется, не буду, но отвечу вам без всякого лукавства и уклончивости. Верую и исповедую, как и раньше, что идеал у народа Христос, иного у него нет. <…>
 
       В конце концов правым оказывается именно Писатель, с позицией которого соглашаются все участники диалогов, кроме Дипломата-явного западника, но и он не возражает, только воздерживается от согласия. Но Писатель, развивая, свои мысли относительно России и русского народа, основывается именно на Достоевском. Тезис о «роковом» влиянии Толстого он не оспаривает, защищая от упрёков только Достоевского и идею народа-богоносца.      

     Нельзя, конечно, утверждать со стопроцентной уверенностью, что во время работы над переделкой «Белой гвардии»  в пьесу "Дни Турбиных" в Булгакове стала происходить определённая эволюция взглядов. Однако то, что уже за формулой «выдающийся писатель земли русской», которую произносит Алексей Турбин (в одной из редакций «Дней Турбиных»), заступаясь за  Достоевского, скрывается набор аргументов, высказанных  Писателем, выглядит вполне вероятным.

                *****               

     Но с гораздо большей степенью вероятности можно утверждать, что в ходе работы над переделкой романа «Белая гвардия» в пьесу Булгаков  по-прежнему ориентировался на статью Н.Бердяева «Духи русской революции».
Кстати говоря, обе стати, и бердяевская, и статья С.Булгакова «На пиру богов» (10) была опубликована в сборнике «Из глубины».
     Я нисколько не сомневаюсь, что Булгаков во многом опирался на содержание этого сборника.  Ведь сборник был задуман (об этом мною уже упоминалось) как продолжение сборника «Вехи» (1909) и глaвнyю зaдaчy его aвтopы видeли в тoм, чтoбы дaть вcecтopoнний кpитичecкий aнaлиз бoльшeвиcтcкoй peвoлюции, пoкaзaть poль интeллигeнции и pyccкoй литepaтypы в ee пoдгoтoвкe. Разве «Белая гвардия» М.Булгакова не о том же самом? Да и даты сходятся. Нa титyльнoм лиcтe сборника указана  дaтa 1918 г., но пocтyпил он в пpoдaжy в 1921 г., а Булгаков начал работу над «Белой гвардией» в начале 2023 г.
     Так вот в статье «Духи русской революции» Л.Н.Толстому Бердяев даёт гневную отповедь. За растворение жизни личности  в природном коллективизме, враждебном личности, который отождествлялся писателем с истинной, божественной жизнью (как продолжение крайнего индивидуализм Толстого). За его «демонический» морализм, «истребляющий все богатства бытия» - «Толстой делается нигилистом из моралистического рвения». За его «эгалитарную и нигилистическую страсть», которая «влечет его к истреблению всех духовных реальностей». «Я не знаю во всемирной истории другого гения, которому была бы так чужда всякая духовная жизнь. Он весь погружён в жизнь телесно-душевную, животную» «Я не знаю в христианском мире никого, кому была бы так чужда и противна самая идея искупленья, так непонятна тайна Голгофы, как Толстому».
      Бердяев называет Толстого «злым гением России, соблазнителем её».  «В нём русское народничество, столько роковое для судьбы  России, получило религиозное выражение и нравственное оправдание». "Толстой оказался выразителем антигосударственных, анархических инстинктов русского народа. Он дал этим инстинктам морально-религиозную санкцию".  « ….принятие этого толстовского морального сознания влечёт за собой погром и истребление величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безразличную божественность среднего рода». Что и произошло -  согласно Бердяеву в русской революции восторжествовала именно толстовская мораль, «но не теми идиллическими и любвеобильными путями, которые предносились самому Толстому».
     В оценке Толстого-нигилиста и его роковой роли оба философа, Н.Бердяев и С.Булгаков, полностью солидарны - тоже самое, в сжатом виде, говорит и Генерал из  «На пиру богов».
      А что Достоевский? Как оценивает его роль Бердяев? Бердяев считает религиозно-народническую, почвенно-славянофильскую идеологию Достоевского не сильной, а, напротив, слабой  стороной писателя, которая находилась в противоречии с его гениальными прозрениями как художника и метафизика.
      «Достоевский ошибся», «в русском народе не оказалось противоядия против антихристовых соблазнов той религии социализма, которую понесла ему интеллигенция. Русская революция окончательно сокрушила все иллюзии религиозного народничества, как и всякого народничества». Но эти иллюзии не помешали Достоевскому быть изобличителем религиозной лжи и религиозной опаности социализма, прельщающего человека обличьем добра и человеколюбия. «И он же понял, что русский человек легче, чем человек западный, идёт за этим соблазном, прельщается двоящимся образом антихриста по апокалиптичности своей природы».  И хотя его положительные пророчества не сбылись», «торжествуют его пророческие прозрения русских соблазнов». Достоевский – пророк и провидец русской революции, атеистической, антихристианской по своей сущности.   
      Таким образом, Бердяев, оценивая высочайшим образом Достоевского  и в этом также сходясь во мнении с С.Булгаковым, в отличие от последнего решительно не приемлет религиозное народничество  и «церковный национализм» Достоевского («Сам Достоевский соблазнялся церковным национализмом, который мешал русскому народу выйти во вселенскую ширь»).
     И опять-таки – ни у Бердяева, ни у С.Булгакова не находится ни одного слова в защиту Толстого. Более того, Бердяев выдвигает творчество  Достоевского, в котором вскрывается сущность и подноготная русского нигилизма, в качестве оружие против всеобъемлющего и предельного нигилизма Толстого. «У нас не относятся ещё достаточно серьёзно и углублённо к соблазнительной лжи толстовской морали. Противоядием против неё должны были бы быть пророческие прозрения Достоевского».
      Вот и у М.Булгакова в «Белой гвардии» народ крушит своей дубиной уже не иноземного врага, а, следуя своему анархическому, антигосударственному инстинкту  свои же собственные духовные святыни. Роман Достоевского «Бесы» только упоминается в «Белой гвардии», но он задаёт главный тон романа. «Валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский, и глумятся "Бесы" отчаянными словами…».  «Бесы» с большой буквой и в кавычках написано. Таким образом, это игра слов: это роман недочитанный с теми словами бесовскими, которые в нем содержатся, и, собственно, вокруг спящего Турбина действительно глумятся бесы». (11)  Бесы интеллигентские и бесы народные.
    Я думаю, что роман Достоевского «Бесы» владел сознанием писателя уже тогда, когда он писал «Белую гвардию», а не только на этапе переработки его в пьесу**. Другое дело, что он заново обдумывал  идеи, заложенные в романе. Да и особенности пьесы в сравнении с романом диктовали свои подходы. То, на что  в романе  можно было намекнуть, рассчитывая на способность читателя уловить намёк и домыслить несказанное, в пьесе должно было быть высказано. Поэтому  в окончательном варианте пьесы Алексей Турбин прямо говорит о Достоевском (почти буквально повторяя Бердяева): «Он был пророк! Ты знаешь, он предвидел всё, что случится. Смотрите, вон книга лежит - Бесы … Ах. если бы мы всё это могли предвидеть!»
     Но Достоевский владел сознанием Булгакова в немалой степени через посредничество статьи Бердяева. Её название «Духи русской революции» равнозначно «Злые духи, т.е. бесы, русской революции». Бердяев ставит эпиграфом к своей статье те же пушкинские строки из стихотворения «Бесы», что и  Достоевский к «Бесам», -  он убирает только первую строку этого четверостишия.   

Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам...

    Будгаков же в качестве эпиграфа к «Белой гвардии выбирает отрывок из «Капитанской дочки»: «Пошёл мокрый снег и вдруг повалил хлопьями. Веер завыл, сделалась метель. В одно мгновение тёмное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
 - Ну, барин, - закричал ямщик, - беда, буран!»
   Перекличка эпиграфов очевидна.
 
                ......

     Практически всё, что бы сказано Бердяевым в «Духах русской революции» о Достоевском,  о русском народе и об интеллигенции, о бесах, их терзавших, и о силах, в них таящихся,  Булгаков пронесёт  через всё своё творчество в качестве его (творчества) идейно-духовной основы.  Вместе с тем оценка Бердяевым идеи Достоевского о русском народе как народе–богоносце будет Булгаковым критически переосмыслена в сторону отказа от её абсолютного неприятия.
     Определённый «религиозно-народнический» сдвиг в сознании Булгакова произошёл, похоже, в период работы над окончательной редакцией «Дней Турбиных» в 1932 году. (Не забудем, что практически в то же самое время, когда Булгаков делает третью редакцию своей пьесы, у него зреет замысел "Мастера и Маргариты"). Повлияли ли каким-то образом на произошедшую метаморфозу в отношении писателя к народу устные замечания и пожелания, сделанные Енукидзе? Возможно. В том смысле, что необходимость переработки пьесы заставила Булгакова вновь обратиться к представлениям Достоевского о народе и, конечно, к роману «Бесы».
     Именно в «Бесах» содержится наиболее развернутое изложение Достоевским идеи, что русский народ - народ "богоносец", народ,  "грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова..." Её носителем и выразителем здесь является Иван Шатов.
     В «Духах русской революции» Бердяев уделяет Ивану Шатову отдельное внимание, так характеризуя отношения писателя с им же созданным персонажем:  «У Достоевского была слабость к Шатову. Он в себе самом чувствовал шатовские соблазны. Но силой своего художественного прозрения он сделал образ Шатова отталкивающим и отрицательным».
     Сколько в восприятии Бердяевым образа Шатова как отталкивающего и отрицательного есть  объективного, а сколько лично субъективного,  можно спорить.  Главное - в том, что Булгаков явно разделял бердяевскую оценку Шатова.
     Для меня несомненно, что пара Шполянский-Русаков ведёт своё происхождение именно из «Бесов» Достоевского, где действуют «ложные учителя» и «ученики». «Учителя» - демонический князь Николай Ставрогин, в свою очередь учившийся у своего воспитателя - представителя западноориентированной части русской интеллигенции, либерала Степана Трофимовича Верховенского. "Ученики" - Иван Шатов, тоже учившийся у Верховенского, а затем подпавший под влияние князя, и Алексей Кириллов.   
      Как Ставрогин соблазнил Кириллова идеей человекобожества, точно также Шполянский соблазнил Русакова идеей богоборчества. Но когда Русаков впадает в апокалиптические настроения, он обнаруживает сходство уже с Иваном Шатовым.      
       Шатов у Достоевского  – персонаж, переживающий радикальную перемену в духовном облике, из нигилиста-революционера превративший в сторонника почвеннических идей, т.е. тех идей,  которые разделял сам писатель.
     Булгаков наделил Ивана Русакова говорящими именем и фамилией, также, как Достоевский Ивана Шатова. Имя Иван намекает на  реального прототипа этого образа  - убитого «нечаевцами» студента Иванова. И одновременно  -  на его народность, как по происхождению - Шатов из крепостных, так и по пропагандируемым им взглядам. Шатов же он потому, что по мысли Достоевского, ему не хватает твердости, веры в себя, в свои убеждения, в сущность которых он сам до конца не проник. Но Шатов встал на правильный путь, и поэтому он персонаж – положительный, находящийся в ряду тех персонажей, в который великий русский писатель пытался дать некий христианский идеал человека. И вот тут, замечая сходство между Шатовым и Русаковым, мы также замечаем, что это сходство опосредовано мнением Бердяева.
    Надо признать, что у выдающегося русского философа были основания утверждать, что образ Шатова, каким он вышел из-под пера писателя-художника, получился не очень привлекательным. Особенно показательна манера, в какой Шатов, высказывает  овладевшую им идею. «Знаете ли вы, -- начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою (очевидно не примечая этого сам), -- знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ "богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова... Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?»
       Шатов не говорит, он вещает, проповедует, пророчит, но его пророческая манера настолько диссонирует со всем его обликом, а ещё больше - с общепринятым поведением, что это вызывает смех Ставрогина (12). Аналогичной манерой Булгаков наделяет Ивана Русакова после того,  как тот заболел «нехорошей болезнью», а затем и Ивана Бездомного. С  той только разницей, что Шатов несёт благую весть о русском народе-спасителе человечества, а Русаков и Бездомный провозвещают приход Сатаны (то ли в облике Троцкого, то ли в своём собственном).

                .....

       Однако ведь и Шатов у Достоевского, вещая о русском народе-богоносце, поминает Апокалипсис. В логике его проповеди (если идти от обратного) гибель русского народа грозила бы  вообще концом жизни, иссякновением «рек жизни», т.е. Апокалипсисом (я ещё к этому вернусь). Неслучайно Бердяев ставит в заслугу Достоевскому проникновение в природу русского народа как  именно апокалиптическую по своему характеру. Приведу ещё раз бердяевскую цитату из «Духов русской революции»: «И он же (Достоевский – Е.Ш.) понял, что русский человек легче, чем человек западный, идёт за этим соблазном, прельщается двоящимся образом антихриста по апокалиптичности своей природы». Иными словами, склонность русского человека идти за ложными учителями (ибо кто такой Антихрист как не ложный учитель, противостоящий истинному учителю Христу?!) проистекает из апокалиптической природы русского народа.   
      У Русакова духовный апокалиптический слой, залегающий в глубине русского народа, поднимается на поверхность сознания, но в своём отрицательном проявлении. Метаморфоза сознания этого персонажа вызвана страхом перед болезнью (сифилисом) или даже является уже проявлением этой болезни. Иван Бездомный после «встряски» сознания, полученной из-за гибели Берлиоза и встречи с Воландом и его шайкой, проходит аналогичную стадию в своей духовной эволюции, которая тоже является  преимущественно отрицательной по отношению к его прежнему сознанию. Как былое  богоборчество Русакова, так и его вновь обретённая фанатичная вера в конец света не противостоит беснованию народа, а сама является одним из проявлений такого беснования.  Сознание Ивана Бездомного тоже качнулось из одной крайности в другую, из одного соблазна в другой. Но если Русаков в своей духовной эволюции останавливается на отрицательной стадии, то Бездомный, проходя её, по воле своего создателя, эволюционирует дальше. Его сознание благодаря встрече с истинным учителем действительно преображается самым кардинальным образом (не содержательно только, но и структурно).
      При этом в образе Ивана Бездомного апокалипитическая природа русского человека вовсе не отбрасывается Булгаковым как недостаток, который якобы надо искоренить. И «Белая гвардия», и «Мастер и Маргарита» - романы,  пропитанные атмосферой Апокалипсиса. Только в «Мастере и Маргариты» русская апокалиптическая природа (русская народная основа) Ивана Бездомного получает иное, позитивное направление, находит созидательный выход. Соответственно пересматривается и исключительно негативная оценка тезиса Достоевского о народе-богоносце. Что-то Булгаков по-прежнему отвергает, а что-то приемлет.
      Это «что-то» в обоих случаях во многом совпадает с точкой зрения самого Достоевского. А писатель «выдающийся земли русской», как его аттестует Алексей Турбин в одной из редакций пьесы, находился в далеко не однозначных отношениях со своим персонажем. Достоевский не принимал в Шатове не только исступлённого фанатизма со свойственным ему духом нетерпимости, но и обожествления народа, т.е. народопоклонства, превращения народа в кумир. «Шатов еще только около закрытой двери ходит» -  таково мнение Достоевского о своём персонаже.
      Так что же у Достоевского говорит Иван Шатов о народе-богоносце? Перечитаем внимательно.
     «Ни один народ, -- начал он, как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, -- ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно».
     А теперь сравним с зачином романа «Мастер и Маргарита». Если в «Белой гвардии» с первых же страниц тон задаёт  высказывание Мышлаевского о народе-богоносце, сопровождаемое ругательствами, то в «Мастере и Маргарите» сразу же на первый план выходит вопрос об атеизме как идейном основании советского социалистического жизнеустройства и о том,  возможно ли людям «устроиться на началах науки и разума». Ведь именно этот вопрос - предмет спора Воланда с Берлиозом. Получается, что и во время написания «Мастера и Маргариты» «Бесы» Достоевского "владели сознанием" Булгакова. И Берлиоз, этот атеист-рационалист, исповедующий веру не в Бога, а в науку и разум, – не что иное, как  проявление всё той же «достоевщины» в творчестве Булгакова.

                Продолжение следует
             


1. О чём говорит Воланд, произнося на балу тост за бытие, перед тем, как голова Берлиоза превратилась в чашу в виде черепа.

2.  "А в Попелюхе, это под Трактиром, еще красивее вышло. Поперли мы туда с подпоручиком Красиным сани взять, везти помороженных. Деревушка словно вымерла, - ни одной души. Смотрим, наконец, ползет какой-то дед в тулупе, с клюкой. Вообрази, - глянул на нас и обрадовался. Я уж тут сразу почувствовал недоброе. Что такое, думаю? Чего этот богоносный хрен возликовал: "Хлопчики... хлопчики..." Говорю ему таким сдобным голоском: "Здорово, дид. Давай скорее сани". А он отвечает: "Нема. Офицерня уси сани угнала на Пост". Я тут мигнул Красину и спрашиваю: "Офицерня? тэк-с. А дэж вси ваши хлопци?"
А дед и ляпни: "Уси побиглы до Петлюры". А? Как тебе нравится? Он-то сослепу не разглядел, что у нас погоны под башлыками, и за петлюровцев нас принял. Ну, тут, понимаешь, я не вытерпел... Мороз... Остервенился... Взял деда этого за манишку, так что из него чуть душа не выскочила, и кричу:
"Побиглы до Петлюры? А вот я тебя сейчас пристрелю, так ты узнаешь, как до Петлюры бегают! Ты у меня сбегаешь в царство небесное, стерва!" Ну тут, понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель (Мышлаевский, словно обвал камней, спустил страшное ругательство), прозрел в два счета. Конечно, в ноги и орет: "Ой, ваше высокоблагородие, извините меня, старика, це я сдуру, сослепу, дам коней, зараз дам, тильки не вбивайте
3. Никаких различий между русским и украинским крестьянством Булгаков не делает.
4 Юрий Павлов. Два мира Михаила Булгакова.   http://rospisatel.ru/pavlov-bulgakov.htm
5. Там же Два мира Михаила Булгакова.   http://rospisatel.ru/pavlov-bulgakov.htm
6. Енукидзе считают  наиболее вероятным прототипом Аркадия Семплеярова, председателя акустической комиссии московских театров).
7. Как Булгакова заставляли корректировать текст пьесы Дни Турбиных.Газета Идеи и люди Интернет-версия/ 22.10.2014 /http://www.ng.ru/ideas/2014-10-22/5_bogonosets.html
8. Юрий Павлов. Два мира Михаила Булгакова.   http://rospisatel.ru/pavlov-bulgakov.htm
9.Эта статья, предназначалась для сборника «Из глубины», была выпущена в 1918 г. и в 1920 гг .отдельными изданиями.
10. Михаил Свердлов. Лекция: "Борьба добра и зла в «Белой гвардии» Михаила Булгакова"
11. И. Е. Ерыкалова. Бесы Достоевского в драматургии Булгакова http://www.persee.fr/doc/slave_0080-2557_1993_num_65_2_6463
12. Достоевский, конечно, намеренно делает Шатова смешным в глазах людей, подобных Ставрогину. Дикий, неуклюжий во всём он красив внутренней красотой души, которую увидеть и оценить другим нелегко, а уж таким безнравственным и извращённым, как аристократ Ставрогин, вообще невозможно.