Я и Ты - 2

1. http://proza.ru/2025/01/25/1278

Ростислав вышел на Пушкинскую площадь и повернул на Тверской бульвар к известному дому Герцена, где уже много лет размещался Литературный институт. За решеткой видны были горы снега, откинутые с очищенных дорожек. В коридорах и в аудиториях всегда присутствовал слабый запах табачного дыма, даже если никто не курил, словно это была старая, прокуренная до самых кирпичей курилка. Поступить в этот институт было его давней сокровенной мечтой. И когда этим летом она неожиданно и сравнительно легко осуществилась, Ростислав почувствовал, что в жизни его произошла важная и значимая перемена. Словно силы и способности, которые прежде ощущал в себе только он один, теперь получили зримое, объективное подтверждение. Не раздеваясь в гардеробе, Ростислав поднялся в маленькую аудиторию на втором этаже. Его группа была в полном сборе. Кто-то сидел за столом уткнувшись в распечатку, кто-то болтал, а кто-то, стоя возле окна, следил за тем, что происходит на улице.

Надо сказать, что здешние студенты довольно сильно отличались от тех, что учились с Ростиславом в университете. Там почти все были его одногодками, вчерашними школьниками, часто мерившими жизнь школьными понятиями. Здесь все были заметно старше. Мужчины уже отслужили в армии, успели не один год проработать в том или другом месте (а некоторые сменили по несколько профессий). У многих подрастали дети. Большинство так или иначе были связаны с литературной работой (в печатных или электронных изданиях). У них был за спиной определенный жизненный багаж. Проживали они в разных регионах и съезжались вместе в Москву всего дважды в год на установочные сессии. Во всем остальном, кроме одного, это был обычный вуз – с деканатом, зачетами, экзаменами, лекциями, практическими занятиями. И предметы были, в общем, такие же, как на каком-нибудь филологическом отделении (литература Древнего мира, древнерусская литература, современная литература, русский язык, иностранный язык и т. п.). Здесь также писали контрольные и тянули экзаменационные билеты. Помнится, Ростислав поначалу был всем этим немало удивлен. Ему казалось почему-то, что творческий вуз во всем противоположен обыкновенному. Ведь там готовят технических специалистов, а из стен Литературного института выходят прозаики, поэты, драматурги, ну, в крайнем случае, переводчики чужих шедевров. На лекциях здесь должны заниматься разбором творений великих мастеров, а на семинарах – учить художественному мастерству. Однако на поверку все оказалось проще и прозаичнее. Профессора читали лекции как обычные литературоведы, а потом проверяли знание текстов. И объяснялось это очень просто – прежде, чем творить для других, надо ликвидировать пробелы в собственном образовании. Обыденный рутинный процесс обучения вызвал в Ростиславе чувство похожее на разочарование. Вида он правда не показал, обложился учебниками и включился в работу. В конце концов литературу он любил и заниматься ему было интересно.

И все-таки была в Литературном институте  одна немаловажная особенность,  отличавшая его от других филологических вузов – творческие семинары. Пусть, то, что на них происходило, очень мало походило на священнодействие, но речь здесь, по крайней мере, шла не о творениях классиков, а о том, что занимало студентов гораздо больше – об их собственных произведениях. Правда в качестве судей выступали свои же товарищи. Именно они ничтоже сумняшеся брались судить твои задушевные творения и резали без всякого смущения правду-матку прямо в глаза. Резкость оценок в первый момент глубоко поразила Ростислава. Никто здесь не думал о том, чтобы смягчить негатив или подсластить пилюлю. Если что-то не нравилось, то тебе в лицо так и говорили, что твоя вымученная повесть – полная туфта, безнадежная серость и вообще, вчерашний день. Никто дескать так уже не пишет. Конечно, выслушивать подобные сентенции дело малоприятное. И вряд ли кто-нибудь согласился бы на подобное испытание просто так. В самом деле, к бочке дегтя неизменно прилагалась и весомая ложка меда, в роли которой выступало заключительное слово руководителя мастерской. После потока негатива, который изливался на голову несчастного автора в предшествующие двадцать минут, мэтру уже не требовалось прибегать к сильнодействующим средствам. Достаточно было мягко коснуться отмеченных недостатков и приободрить, оробевшего автора, напомнив всем о незамеченных достоинствах его творения. Действовало это средство безотказно. Начинающий писатель, переживший на одном занятии духовную смерть и катарсис, выходил с семинара одновременно потрясенным и просветленным.  Перед ним открывались не только изъяны его творения, но и скрытые до того возможности для собственного саморазвития. И то, и другое было, в общем, полезно. Ростислав убедился в этом на собственном опыте. Конечно, многое здесь зависело от личности мэтра!

В свое время в Литинституте преподавали Федин, Паустовский, Кассиль, Приставкин, Проханов, Розов... Но Ростислав живых классиков уже не застал. То ли он был не очень начитан в современной литературе, то ли настоящие корифеи потеряли интерес к творческой молодежи, перепоручив ее воспитание и образование своим менее именитым собратьям по перу. Это было еще одно небольшое разочарование, которое, впрочем, продлилось недолго. Во-первых, оказалось, что путеводная звезда в мире современной русской литературы может быть и не первой величины, главное, чтобы свет ее был доброжелательный и пробуждал надежду. А, во-вторых, суждения и советы мэтра, как человека не в пример более опытного и искушенного в вопросах литературной и окололитературной жизни, имели свой вес. Поэтому, как и все остальные, Ростислав с тревожным напряжением ждал его последнего резюме.

Руководителей творческой мастерской не выбирают. Выбирают ли мэтры своих потенциальных учеников? Об этом Ростислав ничего не знал. Конкретно в его случае все выглядело как лотерея. Прочитав летом свою фамилию в списке зачисленных студентов, он узнал, что творческие семинары у его группы будет вести Кирилл Мелентьевич Феодосьев. Об этом человеке он прежде никогда не слышал. Навести необходимые справки оказалось делом одной минуты, поскольку в окололитературных кругах Кирилл Мелентьевич был человеком известным: занимал значительный пост в Институте мировой литературы, входил в состав редколлегий нескольких толстых журналов, названия которых были у всех на слуху, был членом правлений именитых писательских организаций и лауреатом престижных премий… Оказалось также, что он много писал и публиковался, был признанным специалистом по советской литературе (особенное внимание уделял при этом творчеству Шолохова). Впрочем, в глазах Ростислава все это выглядело не очень значимо. Как ни крути, выходило, что их мэтр скорее литературовед и литературный чиновник, чем подлинный мастер, человек, который неплохо зарабатывает на чужом творчестве, но сам не является творцом в подлинном смысле этого слова. Что до его гражданской позиции, то она, насколько мог судить Ростислав, заметно колебалась вместе с «руководящей линией»: в конце 1970-х Кирилл Мелентоьевич гневно осудил «Метрополь», в середине  1980-х с воодушевлением приветствовал перестройку, а в нулевые сделался крепким государственником.

Первая встреча с мэтром оставила после себя неоднозначные впечатления. Начать с того, что Кирилл Мелентьевич опоздал на двадцать минут. Студенты, собравшиеся в аудитории и много ожидавшие от этого семинара, заметно нервничали: будет или не будет? Наконец пронесся вздох облегчения: приехал!  Ростислав выглянул в окно и увидел  во дворе черный «мерседес». Первым с заднего сидения выскочил молодой высокий человек с черной бородкой. Он открыл переднюю дверцу и из машины показался приземистый мужчина со старомодным портфелем в руках. Вместе они поднялись на второй этаж и вошли в аудиторию. Кириллу Мелентьевичу оказалось сильно за шестьдесят. У него были длинные седые волосы, аккуратная эспаньолка с усами и солидное профессорское брюшко. Глаза, скрывавшиеся за стеклами очков в крупной роговой оправе, смотрели внимательно и серьезно. Усевшись за стол напротив замершей в ожидании аудитории, Кирилл Мелентьевич   извинился за опоздание, сославшись на какие-то важные дела в администрации президента, а потом произнес небольшую речь, крепко врезавшуюся в память Ростислава.

Суть его слов сводилась к тому, что вот, они молодые прозаики, находящиеся в самом начале своего творческого пути, очевидно отмеченные неким дарованием (раз они сумели преодолеть непростой творческий конкурс) и главная их задача суметь реализовать себя. В этом и состоит волнующая интрига их жизни. Причем волнующая не только для них, но и для него. Ведь он постарается сделать все, что бы помочь их талантам раскрыться. Но кто же он такой? Тут Кирилл Мелентьевич коротко рассказал о себе, вскользь упомянув о своих регалиях и званиях, и заметил в конце, что, если у них все еще впереди, то он уже достиг всего, чего только может  пожелать человек, связавший свою жизнь с литературой. Ростиславу показалось, что он уловил не только прямой, но и затаенный смысл его слов. Говоря о своих достижениях, мэтр определенно имел в виду не только зримые доказательства своей успешной карьеры (высокий статус в окололитературных кругах, признанное за всеми право давать одним и оставлять без внимания просьбы других и все, что из этого вытекало: черный мерседес, какие-то дела в администрации президента, своих «мальчиков» на побегушках, которые поспешно бросались вперед, открывая перед ним двери), но и то, что ей неизбежно сопутствовало (какие-то поступки в прошлом, которых теперь приходилось стыдиться, свой солидный возраст с сопутствующими ему болезнями, свое профессорское брюшко). Да! Если его слова и не были лишены самодовольства, в них присутствовала и определенная горечь. Он имел то, о чем многие из его студентов могли только мечтать, имел все, кроме будущего, которое, очевидно, было у них. У них, в отличие от него был шанс реализовать себя в настоящей большой литературе (когда-то, возможно, этот шанс был и у него, но он его упустил, поменяв на соблазны совсем другого успеха). Может быть, он в самом деле верил, что в кругу его новых учеников оказался кто-то, отмеченный печатью истинного таланта? Какой-нибудь новый Платонов или Пелевин, волею судьбы заброшенных в стены этого института, но не распознанные близорукими современниками? 

Представившись таким образом студентам (это заняло не очень много времени), Кирилл Мелентьевич обратился к их работам, присланным на творческий конкурс, и дал по каждой из них свое краткое заключение. Как оказалось, он прочитал их со всем вниманием, и, возможно, как раз он и вынес окончательный вердикт (годится – не годится). И вот тут, вслушиваясь в спокойный голос мэтра, Ростислав подумал: а быть может, это и хорошо, что он не настоящий писатель? Будь на месте Феодосьева Чехов или Булгаков, то есть приверженец определенной школы, он бы и учеников выбирал под стать себе, стараясь в них тиражировать самого себя. В самом деле, много ли талантливых учеников оставили после себя маститые мастера? Пример Флобера и Мопассана едва ли не единственный, который приходит в голову. Из тени раскидистого дуба нелегко прорваться к солнцу. Критик, напротив, уже в силу своего положения смотрит на творчество шире.  Как иначе объяснить разнородный и на первый взгляд необъяснимый выбор Кирилла Мелентьевича? Из его обзора следовало, что чуть ли не половина студентов семинара писали в модернистской и постмодернистской манере, экспериментируя со словом и формой. Однако были  здесь и сторонники строгого реализма, сочинявшие рассказы на темы суровой российской действительности. И, словно в пику к ним, в группе оказались почитатели фэнтези (куда же без них?) и мягкой научной фантастики – восторженные адепты магии и космических опер. Эту компанию разбавлял не понятно каким образом заехавший в литературу шофер-дальнобойщик из Иркутска, творивший в жанре русского кибер-панка. Одна женщина «бальзаковского возраста» (позже Ростислав узнал, что она работала редактором районной газеты в небольшом городке, расположенном в Мурманской области) сочиняла великосветские любовные романы. Другая женщина помоложе (как оказалось, учительница истории) писала романы для подростков, герои-попаданцы которых запросто путешествовали по различным эпохам – переносились из Древнего Египта в революционную Францию или на корабли Колумба, расширяя таким образом скудные знания школьников за пределы учебной программы. Но самым экзотическим персонажем в их компании оказался задумчивый мужчина лет сорока в светло-бежевом костюме и при галстуке из Горно-Алтайска: основываясь на местном фольклоре, он сочинял сказы. Ростислав не без удивления рассматривал этого чудака, недоумевая: неужели подобного рода литература сегодня востребована?
Самым удивительным было то, что мэтр даже не старался привести всю эту разношерстую публику к какому-нибудь общему знаменателю. Ограничившись замечанием, что каждый писатель должен быть чутким и внимательным к самому себе, целенаправленно и продуманно работая над развитием своего дарования, он стал потом обращаться по очереди к каждому из присутствующих. Причем с каждым говорил на его языке и развивал значимые для него темы. С постмодернистами  завел речь о метапрозе, временных искажениях, магическом реализме, апеллируя то к Дерриде и Фуко, то к Кортасару и Маркесу, то к Пелевину и Сорокину.

С реалистами Кирилл Мелентьевич тоже оказался на короткой ноге. Причем, как отметил про себя Ростислав, мэтр совсем не тяготел к старым авторитетам. О советских классиках он отзывался достаточно сдержанно (помянув для приличия Шолохова, Распутина и почему-то Залыгина). Зато с большим воодушевлением говорил о творчестве Платонова, Шаламова, Гроссмана, Абрамова, Астафьева, Приставкина. Именно у этих авторов, полагал Кирилл Мелентьевич, следовало учиться искусству слова начинающим русским писателям-реалистам!

Разговор о научной фантастике, хоть и короткий, также получился примечательным. Прежде всего двумя шутливыми замечанием мэтр отбросил как недостойную внимания всю европейскую, а заодно и российскую фантастику от Беляева до Лукьяненко включительно. Подлинными творцами и хранителями жанра, полагал он, были и остаются во всем мире одни только американские фантасты. А все остальные кормятся крошками с их роскошного стола.  В связи с этим Кирилл Мелентьевич рекомендовал для выработки хорошего вкуса читать побольше романов Рэя Брэдбери, Люциуса Шепарда,  Дэна Симмонса, Поля Фредерика, Вернера Винджа, Нила Стивенса, а также не терять из поля зрения творчество Гарри Гаррисона и Стивена Кинга, которые хоть и написали много проходных чисто коммерческих романов, но  доказали (первый   - в «Эдеме», второй - в «Стрелке» и «Противостоянии»), что могут быть блестящими стилистами и тонкими психологами.

К кибер-панку мэтр, как оказалось, тоже имел внутреннее влечение, оговорившись правда, что в мрачную картину будущего, создаваемую авторами данного направления, он особенно не верит, но полагает, что жанр этот (как и жанр антиутопии) полезен в качестве воспитательной меры. В качестве образцов  он предлагал романы Уильяма Гибсона и Брюса Стерлинга. Это, впрочем, было вполне естественно.

Но что удивило Ростислава больше всего (и, похоже, не его одного), так это исключительное внимание, которое мэтр уделил фэнтези. Кирилл Мелентьевич не стал открыто нападать на Толкиена и его многочисленных последователей (в том числе, сидевших в тот момент в аудитории), но заметил, что романы меча и магии, достаточно одномерные. Особенно, когда авторы изо всех сил стараются быть серьезными, связывая судьбы всего мира с каким-нибудь придуманным артефактом (вроде кольца!) и что называется, «нагнетают всякую жуть».  Между тем, возможности фэнтези как жанра гораздо шире. Ведь не только Говард и Толкиен могут быть занимательными. Есть, например, Питер Бигл с его «Последним единорогом» и Ив Форвард с ее «Злодеями». Есть наконец гениальный «Дипломированный чародей» Де Кампа и Прэтта. Ирония, пронизывающая эти книги, придает им ни с чем не сравнимую прелесть. Сделав это замечание, Кирилл Меленьевич признался, что не прочь иногда почитать Нила Геймана и Терри Прачетта, поскольку находит их романы увлекательными и остроумными. В заключении он с похвалой отозвался о новеллах Роджера Желязны и упомянул с одобрением первого «Волкодава» Марии Семеновой.

Когда речь зашла о попаданцах, мэтр признался, что широкое увлечение этим жанром его не удивляет, хотя он и не питает к нему особенной любви. Он понимает, что данный прием – незамысловатый и доходчивый способ поведать о той или иной исторической эпохе. Но сколько же можно злоупотреблять ситуацией, придуманным когда-то шутки ради Марком Твеном? Конечно, главное здесь талант автора и его умение воссоздать «плоть и дух» описываемой эпохи. С этой точки зрения он и стал разбирать присланную на конкурс повесть о московском школьнике, перенесенном волею каких-то достаточно нелепых случайностей в  Новгород XIII века, где он встретился с известным по найденным в этом городе берестяным грамотам мальчиком Онфимом. Учительнице истории, автору данного текста, пришлось выслушать от мэтра, подметившего целый ряд  промахов, несколько едких замечаний. Ростиславу показалось, что кое-где Кирилл Мелентьевич сгущает в своих оценках краски. Ошибки были не такими уж значимыми, а сам замысел – привлечь детей увлекательным сюжетом и тем самым повысить интерес к своему предмету – вполне оправданным. Но потом он понял, что вызвало недовольство наставника. Автор больше ни на что особенно не притязала – только немного оживить сухой наукообразный учебник. Литература выступала в повести только послушной служанкой истории: хрестоматийные ситуации, простенькие диалоги,  пространные описания. Ни глубокого погружения в эпоху, ни детальной психологической разработки характеров. Между тем мэтр чувствовал, что автор способен на большее, если включит воображение и будет относиться к своему труду с полной отдачей. И в общем, своей цели он достиг. Хотя женщина и была растеряна после учиненного разноса, она призналась, что у нее есть «одна задушевная история», которую она все время откладывала, так как та казалась «слишком сложной». Однако теперь она обязательно за нее возьмется. Кирилл Мелентьевич был вполне удовлетворен ее ответом.

Что касается любителя сказов, то ему мэтр посоветовал не сковывать себя рамками фольклора. Конечно, народные сюжеты по-своему выразительны, однако неприкрашенная реальность состоит в том, что слава братьев Гримм достается лишь единицам. Задача писателя (в отличие от антрополога) состоит не в том, чтобы копировать созданные народом сюжеты (они и так хороши!), а, отталкиваясь от них, искать свой собственный путь. В связи с этим Кирилл Мелентьевич посоветовал мужчине из Горно-Алтайска поразмышлять над творчеством таких известных писателей как Павел Бажов и Карлос Кастанеда, которые сумели создать себе имя, разрабатывая такие источники, где добросовестные этнографы не смогли до них ничем поживиться. Совет был дан на полном серьезе, хотя Ростислав вполне оценил скрытую в нем иронию.

Оставалась еще женщина бальзаковского возраста, приславшая на конкурс роман о жаркой любовной истории между каким-то крутым бизнесменом и его секретаршей. Обращаясь к ней, мэтр без обиняков отнес ее произведение к «бульварной литературе», но тут же оговорился, что в этом нет никакого негатива. «У вас есть все данные для того, чтобы преуспеть в выбранном вами направлении, - заметил он, - и, если вас все устраивает, я даже не знаю, чем могу быть полезен, - у вас есть чувство стиля, запас жизненных впечатлений, умение строить сюжет, короче, все необходимое для того, чтобы написать три или четыре хороших романа и еще две дюжины проходных. Но это на самом деле не так важно, коль скоро издатели возьмут вас в свои серии. И за плохие, и за хорошие романы они платят одинаково». Оценка прозвучала несколько двусмысленно, так что оставалось непонятным: похвала это или осуждение. И надо отдать должное автору – она не удовлетворилась сказанным, а спросила: как сделать наоборот, то есть написать две дюжины хороших романов и только два-три проходных? «На самом деле перед вами стоит непростой выбор, - ответил мэтр, - когда пишешь правдиво, далеко не всегда получаются счастливые концы. Однако издатели любовных романов (также, как и их почитатели) не любят плохих концов. Пробиться с правдивым книгами на рынок будет сложнее».

Последний, к кому обратился Кирилл Мелентьевич во время той памятной встречи, был Ростислав. По правде сказать, он уже решил, что о нем просто позабыли. Кто-то из студентов начал собирать вещи (семинар затянулся), полагая, что все и обо всех сказано. Но тут мэтр отыскал Ростислава глазами (он сидел в конце аудитории за последним столом) и сказал: «У нас есть еще один автор. Кстати, самый молодой. Я уже и не помню, когда брал к себе студента, можно сказать, со школьной скамьи. Хотя такое изредка случается». 

Тут все оглянулись и посмотрели на Ростислава, словно он невесть какое чудо, а Кирилл Мелентьевич продолжал:
- По сложившейся традиции мне следует разобрать ваш рассказ, что-то поругать, что-то похвалить, но я, на самом деле, даже не знаю, как мне к нему подступиться.
Он задумался на минуту, а потом признался доверительным тоном:
- Да и посоветовать ничего не могу. Вы что, пишете только эротику?
- Вовсе нет, - ответил Ростислав, чувствуя, что краснеет. – Я и на другие темы пишу.

- На какие? – лукаво прищурив глаз, спросил Кирилл Мелентоьевич.
- На… разные пишу, - не сразу нашелся с ответом Ростислав.
— Вот и прекрасно! – усмехнулся мэтр. – Тогда я подожду вашей следующей работы. Ее и обсудим… при случае. А теперь давайте прощаться…

На этом первый творческий семинар завершился. Ростислав покинул его в  недоумении. Он так и не смог решить, были слова наставника поощрением или, напротив, предостережением? Хотя он и прежде знал, что отправить «Иакова и его жен» в Литературный институт на творческий конкурс было с его стороны большой дерзостью.  Да и не собирался он этого поначалу делать! Для конкурса предназначался фантастический рассказ «Твоя звезда» в духе Желязновских «Фурий» и вполне себе благопристойный, над которым Ростислав с увлечением работал весной прошлого года и который отослал в Москву в ноябре, как только увидел на сайте объявление приемной комиссии. Рассказ ему в общем нравился, только уверенности, что эту работу примут, на самом деле не было. «Теодор Роммель», начатый еще в 11 классе и законченный летом после вступительных экзаменов в университет, казался ему более удачным. Но, во-первых, он не проходил по объему (в 20 тысяч знаков этот текст точно не умещался), а, во-вторых, он  получился менее самостоятельным. Пусть образ главного героя ему удался, приключения тоже вышли неплохо, да и диалоги звучали совсем не по-книжному, но все равно наметанный глаз сразу бы почувствовал вторичность некоторых ситуаций. А прослыть подражателем Ростислав не хотел.

Замысел «Иакова» родился внезапно. Толчком к нему послужила эпопея Томаса Манна «Иосиф и его братья», которую Ростислав взялся читать, следуя составленному им на досуге «Индексу обязательных для прочтения книг». Еще прежде он на одном дыхании проглотил «Сто лет одиночества» Маркеса, и теперь две эти книги навели его на новый замысел. Ведь, если Манн показал архетипическую историю личности и семьи, а Маркесс — архетипическую историю общества, то  Священное писание в образе Израиля представляет архетипическую историю человечества. Ведь, конечно, же каждый, кто хоть немного искушен в мировой истории, разглядит в сюжетах Моисеевых книг историю многих других народов. Достаточно представить в судьбах ярких персонажей все перипетии сорокалетних странствий израильтян по пустыне, а потом рассказать о завоевании ими земли обетованной.  Как только эта мысль пришла в голову Ростиславу, он забросил роман Манна, а вместо него стал штудировать Пятикнижие. Сюжет сразу захватил его, и он начал бегло набрасывать планы будущих глав.
Начать следовало с египетского плена. Потомки Иакова уже два века  обретаются в чужой стране, которая когда-то во время жестокого голода приютила их предков. Египтяне высокомерны, несправедливы, дают при каждом случае израильтянам почувствовать   их зависимое положение, обременяют их податями. Но при всем том жить, в общем можно. Конечно, народ ворчит и волнуется, жалуется и негодует, но все это праздная болтовня, «буря в стакане воды». Ничего серьезного из этого последовать не могло. Однако все меняется, когда откуда-то из пустыни на берега Нила приходит Моисей. Понятное дело, меняется не сразу. Да и мог ли этот косноязычный старик – самозванец, именующий себя пророком Господа  – вдруг изменить умонастроение целого народа? И что он старался втолковать тем немногим, кто готов был вслушиваться в его путанные речи, невзирая на пришептывания и заикания? Что Египет, где проживали еще прабабки их прабабок, оказывается, им не родина, а тюрьма! Что боги, которым поклоняются египтяне, вовсе не их боги. Потому что их истинный и единственный Бог — Бога Авраама, Исаака и Иакова — владычествует не на берегах Нила, а в далекой и враждебной им пустыне. И что этот Бог, оказывается, зовет их прочь из этой  недружественной, но  обжитой страны в неведомые дали, куда-то туда, в землю обетованную, где будто бы течет молоко и мед. Конечно, звучит заманчиво. Но путь к этой земле труден и долог: через горы и бесплодные пустыни, через земли безжалостных и воинственных народов, через безмерные муки и страдания.  Воистину, лекарство, которое он предлагал, было хуже самой болезни!

Такова первая реакция на призыв Моисея. И в общем-то достаточно здравая. Беда в том, что человек не может долго пребывать в неизменном состоянии. Мысль работает днем и ночью, отвергает то одно, то другое и, сделав круг, возвращается в исходную точку, чтобы вновь и вновь пробуждать сомнения. Проходит какое-то время, и у косноязычного Моисея, действующего на пару со сладкоголосым братом Аароном, неожиданно обнаруживаются последователи. Появляясь здесь и тут, они словно попугаи повторяют заученные проповеди пророка. Сколько можно терпеть издевательства египтян? Сколько можно мириться с рабством? Ладно, прежде у них не было никакого выбора. Но теперь сам Господь берет их народ под свою защиту. И всего-то надо совершить несколько переходов. Осенью выйдем, а к весне уже будем на месте: в земле обетованной, в месте, обещанном им самим Богом! И дальше начинаются рассказы об этой земле, один чудеснее другого (известное дело, все политиканы умеют  прельстить простодушных своими речами; прельстить и заморочить обещаниями, исполнять которые даже не планируют). Понятно, процесс движется поначалу медленно, но — капля камень точит! – проходит  какое-то время, и вот уже весь народ охвачен возбуждением. Никто не занимается повседневными делами. Все бродят в недоумении и при встрече задаются одним и тем же вопросом: уходить или не уходить? Никто ничего не объясняет, никто не проводит дебатов, а только слухи, обрастая самыми невероятными подробностями, переносятся от одного к другому. Каким-то образом Моисею — еще вчера пришлому, чужому человеку – удается заручится поддержкой знатных и богатых людей. Старейшины прислушиваются к каждому его слову. Молодые левиты наперегонки бросаются исполнять его поручения. Даже высокомерные египетские чиновники невольно сбавляют свой гонор. Известное дело — Моисей и Аарон приняты во дворце, сам фараон удостоил их своей аудиенции!

И вот вдруг — словно петушиный крик на заре — быстро распространяется давно ожидаемая и все равно внезапная новость: уходим, уходим, уходим! Вопрос решен окончательно и безвозвратно. И даже фараон, как говорят, не против. Как уходим? Куда уходим? Когда уходим? Как это можно, когда еще ничего и у никого не готово? Кто об этом сказал? Кто распорядился? Кто решил? И как это вообще возможно, вдруг взять и уйти от могил предков, из своих домов? Бросив добро? С малыми и грудными детьми? С престарелыми родителями? С нежными дочерями? Через горы и пустыни? Через земли враждебных и диких народов? Ответов на эти вопросы нет. Вернее, есть один на все: Господь зовет! Он уже давно ждет свой народ и гневается, видя его промедление. Ослушаться невозможно! Надо идти не смотря ни на что, возложив все надежды на его защиту и покровительство. Он премудрый, всезнающий, всеблагой. Он не даст им погибнуть в пустыне. Он приведет свой народ  в землю обетованную, где текут молоко и мед.

Начинается несусветная суета и спешка. Те, кто до конца не желал верить в неизбежное и откладывал до последней минуты сборы, бросаются продавать свои дома и сады. Но тут оказывается, что цены на них упали ниже некуда. Приходится отдавать все нажитое добро египтянам чуть ли не даром. А цены на вьючный скот, на меха для воды, на палатки, на дорожную одежду, на оружие, на припасы и топливо выросли втридорога. Барышники, словно грабители с большой дороги, стараются нажиться на каждой мелочи. Однако выбора нет, потому что завтра все будет еще дороже  и еще недоступнее.

Дел невпроворот. Многие так и не успели собраться. Однако пророк не желает больше ждать. Из в уста передается его приказ: уходим сегодня ночью! Господи, почему не днем? Почему сегодня, а не через неделю?  Еще столько всего надо переделать. Мы не готовы! Это безумие! Это самоубийство! Но никто не слушает жалоб. Ночью в назначенный час народ израильский, словно облако саранчи вдруг снимается с места и уходит в пустыню.

Лучи восходящего солнца освещают нестройную толпу израильтян, уходящую   прочь от блистательного Пер-Рамсеса. Многие в городской нарядной одежде. Растерянные, печальные бредут  они мимо зловонных болот все дальше и дальше от Нила от моря, от отеческих могил. Куда? В неизвестность! Порвав с прошлым, они живут теперь одними надеждами. С дрожью, с трепетом произносят они свои молитвы, обращаясь к полузабытому за долгие годы пребывания на чужбине Яхве – к Богу  Авраама, Исаака и Иакова… Грозный и требовательный он еще не раз покажет им свой суровый нрав. Спасая свой народ от плена, он заставит его пройти через такие испытания, после которых годы египетских гонений покажутся им благословенной эпохой сытости и процветания…

Помнится, Ростислав вдруг увидел тогда всю вереницу разворачивающихся глав. Словно он стоял в начале анфилады дворцовых зал и мог созерцать все их вместе и каждую по-отдельности. Расписав порядок действия, он обложился книгами об эпохе Моисея и взялся за работу. Правда, толком поработать ему тогда не удалось. Началась зачетная неделя, потом зимняя сессия…

«Мужчины и женщины»  http://proza.ru/2022/01/13/1734