Дороги судьбы армянской ч. 4

Деревьев здесь не было, сразу видно, что до них жили здешние турки. Поздней осенью из Арамуса выпросили несколько саженцев то ли яблок, то ли слив – и сам хозяин не мог вспомнить. Арамусский председатель поднял севабердцев на смех, мол, там так высоко, что ничего, кроме мелкой картошки, не вырастет! Но все саженцы принялись, правда, воду таскали из родника, потом провели трубы, но когда это провели! А когда провели, зашумел, зазеленел, заплодоносил чудесный сад! Правда, пришли и пересчитали все фруктовые деревья, стали из трудодней высчитывать, мол, налоги. Но им хватало, и на зиму высушить, и запасы сделать. Арамус же славился своей отменной морковью, на ослах в хурджинах возили в город, но сейчас уже сдавали всё государству, половина загнивала, пока продавалась. Да и картофель к весне плесневел и загнивал, хранилища тогда никто не строил…
Как-то из Элара приехали «уполномоченные» из Наркомпроса. Ваан и Казар насторожились, попрятались по соседям, но оказалось, что приехали посмотреть на хлев, понравилась постройка, решили предложить в сёлах строить школы.
– Людей дадим, даже из города захотят работать, к лету завезём несколько парт, в каждом селе будет школа! Народу мало, один-два класса в Карагхалу хватит! Организуйте, вы же эту работу знаете! – умный попался уполномоченный.

Так Месроп остался при своём крохотном птичнике, полдюжине ульев, столько же овечек, да с невестками и внуками на селе. Уже боялся разбогатеть, от греха подальше. В колхоз завезли технику, построили школу, поставили несколько парт, днём учил детей, остальное время ладил новое хозяйство. Ладил с младшим крышу и горько посмеивался: сколько уже крыш себе понаставил! Каждые несколько лет – бац, и новая крыша, новое гнездо…
Скоро пришло ещё постановление – во всех сёлах иметь по школе, и братья по всему району стали их строить. По числу жителей выбирали сколько классов нужно, чаще всего в одном классе сидели первоклассники, а рядом – второклассники и третьеклассники. Старших отделяли, а то во время урока они смеялись над малышнёй и отвлекали их своими колкостями.
Обоих братьев заметили в Канакере, а Асатура даже назначили директором Эларской школы. Семьи перевезли поближе, каждому из них выделили небольшой участок, но решили все участки в одном месте вскопать. Каменистая земля плохо давалась, но, когда долго делаешь одно и то же дело, в конце концов заканчиваешь. Одолели.
Школа в Эларе была большая, по отдельным классам. Из близлежащих сёл тоже приходили старшие дети, правда, учебников не хватало, но приходилось урок вести так, чтобы тут же отвечали, закрепив материал. В деревенской школе двери класса не закрываются – школьники идут и идут, а когда дойдут – это уже зависит от погоды и ещё бог знает, от чего...
 
В Канакере тоже построили школу, там оказалось и место учителя, а пока строили дом на участке, жили у родственников. А Ваан стал строиться на склоне холма на окраине посёлка, совсем близко к городу... И недалеко совсем – стал преподавать литературу и язык в недавно открывшемся здесь Аграрном университете. Очень бедно жили поначалу, еле сводя концы с концами. Внучки сначала совсем босые бегали по снегу, по очереди надевали обувь в школу… Потом выправились, даже подумывали небольшой дом на окраине города прикупить, дети все хорошо учились, в вузы поступали. Однажды Мариам попросилась в город – голосистые внучки поступили в музыкальное училище и там пели, в субботу объявили концерт в большом зале на площади, очень хотелось послушать. Месроп даже обрадовался – никогда Мариам ничего не просила, не требовала, тихо и с лёгкой улыбкой на губах несла свою женскую крестьянскую долю. Месроп любил иногда посматривать на неё, когда та летом мыла и проворно взбивала овечью шерсть для огромного количество тюфяков, готовила на зиму чортан, по ночам жарила каурму, пока невестки сбивали масло или работали на поле. Крестьянские дела не заканчиваются даже зимой, особенно для женщин.

Шёл год 1935-ый… Двадцатый год после их переселения в эту страну. Свою и не свою. Но приютившую. И уже любимую, отчего же не полюбить. Когда – своя! Природа похожа, небо, горы, растения те же… Страна – это природа, это язык… привычные занятия. Чудом спасенные, они порой не знали, быть благодарными или обвинителями своей судьбы – многое потеряли, хотя выправились, ванское золото в кушаках почти заканчивалось, отоваривать золото уже стало считаться преступлением, но , слава богу, стояли на ногах, дом закончили, какой по счёту дом, уже не помнили, ко всем своим домам прирастали, и со слезами прощались с потерянными годами на клочках возделанной земли. Золото с собой не все беженцы сумели перевезти – им просто повезло. Да и не у всех оно было – даже среди ванеци, о которых пошла слава по всему миру. Давно Ван потерял своих богатеев, а с ними и свои богатства. Деньги – чуткий товар, сразу чувствуют веяния времени. Разумеется, когда хозяева умеют с ними обращаться. Как ни странно, именно средний из братьев Месропа, священник, вовремя угадал это «веяние времени» и опасность, нависшую над его крестом. Попади он в Армению, в начале двадцатых такой террор начался против попов, чуть ли не всех уничтожили, сгинул бы без вести. Только и слышно было, как этого тертера, другого тертера угнали в Сибирь, а то и на месте изувечили, сразу после дашнаков с тертерами расправились…

Переселились, слава богу, поближе друг к другу, и дети тихо-тихо доучивались, все обязательно хотели учиться в высших учебных заведениях… Самым высоким делом у армян веками считалось образование. Сейчас, когда в Ереване открыли свой университет, другие, свои высшие учебные заведения, все школьники устремлялись туда получить высшее образование. Кстати, большинство студентов очень хорошо учились. И эта отличная учёба аукнулась через несколько лет – в Армении росли специалисты очень высокого класса.
Нет, конечно, надо было благодарить, разве могли они рассчитывать выучить детей там, в Турции? Дети даже не вспоминали, что родители родились не здесь. Про Ван, Васпуракан, Рштуник никто не слышал и не знал. Кажется, память была вырвана вместе с потерянной землёй. Нигде о них не писали, не рассказывали, не писали в учебниках по истории… какой истории? Истории СССР? Немного про Урарту, немного про раскопки...
Как-то встретил Месроп на базаре сурмалинца, тот пожаловался, что сноха запрещает при детях рассказывать про Игдыр, а то разнесут во дворе, что живёт с ними дед – маузерист-дашнак. У «маузерист-дашнака», не имевшего понятия о дашнаках, разве что слышавшего про них, как о врагах народа, почти не было зубов, стоял на рынке в выцветшей красноармейской гимнастёрке и ветер шевелил его редкие седые волосы… Да и про Игдыр сам старался забыть, чтобы сердце не травить. Пусть кто-нибудь скажет, как это у человека с живым сердцем может получиться – забыть детство, забыть молодость, поруганные сады…
– А что Игдыр! Испоганили давно, курды с гор спустились, не знали, что такое дом, хлеб, сад… наши дома обживают, гадят там, – мрачно жаловался старик, стараясь не сплюнуть от брезгливости.
Но все дети беженцев, хлынувших сюда из разных областей Айка, родиной считали ЭТУ Армению, никто из них особо не интересовался, откуда их деды, прадеды и прапрадеды. Всё оказалось в этой стране под запретом. Даже про которац – резню – следовало не распространяться.

Месроп снова завёл толстую тетрадь. Всё снова вписал, аккуратно отчёркивая годы и даты. Про ту резню в Сасуне, и про Дейр-Зор – «мец которац», который стал известен как Геноцид, он узнал в Сибири. Страшные подробности про Дейр-Зор рассказывали бейрутские ссыльные. Один из них – учитель французского, музыкант, валил лес, к счастью, в первые же дни спиленное дерево всё же упало на него. К счастью, потому что он всё равно не вынесл бы каждодневную норму, всё равно быстро надорвался бы. А так днями лежал на спине, что-то писал, на двор кое-как ходил сам, пошатываясь и падая. «Француз» не снимал с головы чёрный берет, рассказывал, рассказывал… Рассказывал, каким коммунистом он был, как в Сопротивлении против бошей воевали… Звали его Ваге. А про Сасун в Нарыме рассказывал сасунци Мигран.
Снова стал записывать историю своего Рштуника, пытаясь сквозь толщу тысячелетий в вязи событий увидеть, что не так с ними приключилось, кто в этом виноват вместе с ними... Иногда спускался в город, в новую библиотеку у спуска, просил разные книги, много нового раскопал. Ещё Никол Агбалян, из того дашнакского правительства, сумел перевезти сюда библиотеку тифлисского градоначальника Аргутинского-Долгорукого, и ещё то, свергнутое правительство, по его требованию закупило за рубежом и доставило в столицу множество книг и учебников.
Знания полностью захватывали старого, работящего земледельца и учителя, он уходил с закрытием библиотеки, добираясь домой пешком или на случайных попутках…

У сыновей пошли внуки, приплод был урожайным, по старой памяти рожали щедро: а вдруг не дорастут. Всего 10 лет назад демографическое положение Армении было катастрофическим: на 1000 человек населения рождались 8,7, а умирало 204,2 человека!
Но в стране появился хороший министр здравоохранения, откуда-то из России, роженицы все под присмотром, да и малярию извёл полностью… 26 внуков, считай, целый район! И все учились хорошо! Как не любить такую власть? Разве среди тех зверей-курдов, бегов и их собак можно было надеяться на такое чудо?



Мрак и война
Война, война,
История народов – войны,
Где льётся кровь людская,
Как в скотобойне…

Это плохое может длиться целую вечность, а хорошее всегда имеет конец.
Выстрел грохнул неожиданно. В собственной постели нашли мёртвым, в крови, народного любимца Агаси Ханджяна, добрейшего и честного человека, земляка, родом из Вана, когда-то благословенного древнего армянского города... Тоже в семье учителя родился. Говорили шепотом, что убили, боялись даже на похороны пойти. Опять пошли аресты, сажали и куда-то высылали, страна такая огромная, что даже на карту боязно смотреть… Говорили, и письма не разрешали передавать, ни писателей, ни простых людей не жалели.
Но настоящий покос начался года через два.
Взяли Ваана… Траур снова объял семью Месропа. Господи, за что взяли? Тихий учитель словесности… Всем родом перебирали, что сказал, кому сказал, с кем был… не могли зацепиться… Но Ваана неожиданно выпустили, через дней десять вернулся, избитый, без передних зубов, но живой. Всё выпытывали, кем приходится историку Ваану Рштуни. Оказалось, посадили из-за подозрения, может он брат или родственник другому арестанту, тоже по фамилии Рштуни? А Ваан целую неделю спокойно и терпеливо объяснял и втолковывал им, что по его сведениям, тот историк родился и вырос то ли в Ване, то ли в Эчмиадзине, или добрался вслед за русской армией в Эчмиадзин, даже не знает, сколько ему лет. Но слышал, что такой педагог был однофамилец. То есть прибыли в Армению намного позже их семьи, которая в Ване никогда не жила. Как ни странно, тот, другой, тоже был Ваан Рштуни. И тоже долго не сидел, невероятно, но того отпустили через месяца полтора. Да и имена у них одинаковые, что, имён не хватало у священника, даже если брат? Слава тебе Господи, что не Казара взяли! Казар бы просто вломил следователю и вмиг сгинул бы!

Кое-как оклемался Ваан, с месяц еле ходил, скрючившись и шамкая – рёбра ему переломали, зубы выбили. Но это было чудо, никто не верил, даже опасались – а не стал ли доносчиком, оттуда так просто не выходят! Ведь ничего не спасало – ни ордена, ни заслуги, ни возраст, ни болезни… Дочерей чуть из института не выгнали, старшая, бойкая на язык, отбилась, а младшую исключили, с последнего курса! Казар сам не успел, но нашёл Ваану дальнего родственника, у того оказался односельчанин редактором в газете, там очередь на месяцы была, помог сыновьям поменять фамилии, по матери деда, стали они Киракосянами… Пока до него очередь дошла – редактора посадили, за антисоветскую пропаганду в газете. Сплоховал главред, чей-то портрет на первой странице поместил, вместо портрета вождя. А детям ещё во время первого ареста успели поменять фамилии, по имени деда, все из Рштуни стали Сафарянами.

Асатур с самого начала упёрся:
– Не буду! Поди пойми, откуда ты родом, да ещё с дурацкой фамилией, хорошо, что не Кикосян!
Асатур к своей фамилии привык, его часто звали по имени – учителя любят друг друга так называть, фамилии на –ян считал плебейскими, не поймёшь, шутил или в самом деле так считал, знал ведь, что Мамиконяны были не плебеями. И ведь прав оказался – из правнуков никому и в голову не приходило, что они все должны были быть Рштуни, а по дому бегали неведомые никому Киракосяны и Сафаряны.
Месроп ходил чернее тучи, не мог ни с кем разговаривать. Тьфу, что за жизнь пошла! Каждую минуту надо быть настороже, дверь стукнет-заскрипит, уже душа в пятки… При такой жизни и жить не хочется!
Почти год-полтора аресты не утихали. Жизнь стала невыносимой. Люди начали бояться не только чекистов, но 5 и друг друга, кто только не исчез в новых жерновах! Кого только не досчитались из родственников, знакомых, просто соседей! Даже детей куда-то увозили. Мужа посадили – жену сажают тоже, даже разводы не спасали. Узнать бы за какую вину! И всё же каждый думал про уведённого: «Уж наверное, в чём-то, в чём-то…».
Мариам ночью спала одетая – боялась, нагрянут, не успеет одеться.

2 июля 1937 года тиран подписал приказ: начать террор. Да, да! Так и было сказано – "начинать казнить и расстреливать всех врагов народа!". Оставалось составить списки.
2 июля 1937 г.
Об антисоветских элементах
Послать секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий следующую телеграмму:
«Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время в северные и сибирские районы и вернувшихся в свои области – являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений.
ЦК ВКП(б) предлагает всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны, а остальные менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.
ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке».
И пошли расстрелы и квоты на них, квоты!! Мы потеряли великих поэтов, великих полководцев, великих режиссёров, писателей и безвестных крестьян и рабочих, приобретя вечный страх перед репрессиями...
Только в 37-м году в Армении было арестовано 5000 человек, больше половины из которых были приговорены к расстрелу, а за годы советской власти в Армении были убиты 42 тысячи человек, большинство расстреляно. Около 800 интеллигентов: писателей, музыкантов, художников… Об этом в советских учебниках никогда не упоминалось.

Если в доме каркают – быть беде! Чёрная ворона распростёрла крылья ужаса над всей страной, воронки несли смерть и горе в семьи невинных людей… Убирали поэтов, музыкантов, бухгалтеров, маршалов и офицеров. Можно понять про бесплатную рабочую силу зеков,обнищавшая страна поднималась и за счёт зеков. Но почему расстреливали?
И через несколько лет началась ещё одна война, долгая и страшная… Сельский громкоговоритель – большое чёрное радио на телеграфном столбе в гехамече – погожим летним утром принесло чёрную весть. Началась другая война, с бомбёжками и самолётами, это уже были новые и страшные беды, которых они не видели при турках.
Ваана и Асатура не взяли на фронт по брони – до середины 1942 года учителя избежали мобилизации, им дали бронь. Да и призывали тех, кто родившился после 1905 года. Братья собрались поехать в Тбилиси к дяде Мартику, в 15-ом году из каракилисцев несколько человек после Игдыра двинули в Тифлис, среди них и младший брат Месропа с сыном и дочерью. Ещё до той войны Мартик несколько раз ездил в Россию, в Тифлис. Город ему очень нравился, рассказывал, что и там в большинстве живут армяне, курдов почти не видно, татары есть, но мало, тихо себя все ведут, турок силу чует. А почти все остальные – христиане, больше православные. И каждый раз, возвращаясь в Алашкерт, звал братьев в Тифлис. Резня в Сасуне его насторожила, а вот братья хоть и содрогнулись, но пропустили мимо ушей. Видимо, преподавание истории налагало на них обязанность жить среди своих и на своём месте. А Григор сразу отказался, и казаки не понравились ему, и русская армия. Ходил среди них пузатый поп, в засаленной рясе, обозвал Григора еретиком, Григор еле удержался, чтобы не вырвать у попа жидкую бородёнку.

А Мартику Тифлис очень нравился – весёлый город! После гахта несколько раз ездили туда, Мартик играл на сазе и хорошо пел, голос от бога, хлеб всегда был: устроился в дукане сазандаром и неплохо зарабатывал на свадьбах и похоронах. Нашли его как раз в авлабарском дукане, он помог Асатуру поступить в Нерсисян дпроц. У Мартика случилось страшное несчастье – жена с дочерью попали под неисправный грузовик, чуть ли не единственный на всю округу. А сын Мартика уехал в Петербург, хотел стать врачом, пойти по стопам матери, которая выучилась на медсестру. После раскулачивания Асатур ездил, искал – дом не нашёл, вернее, соседи сказали, что переехал, а куда – ещё не знают. Сам дядя Мартирос в Эриван так ни разу и не приехал, да их самих и не было в Эривани, в горах еле спрятались от всяких уполномоченных.
Уже полыхала война, и вдруг дядя Мартик к концу лета, во время каникул присылает на адрес Алвард и Завена письмо со странным почерком и странной просьбой пристроить внучку. Месроп заволновался, что да почему, велел Ваану с Асатуром срочно проведать дядю. Первые военные месяцы, всё повернулось с ног на голову, дороги забиты, Ваан и Асо еле попали на поезд, поезда переполнены, все куда-то ехали, долго и с трудом к вечеру прибыли в Тифлис. В поезде все только и говорили, что про отступление. С фронта приходили очень плохие известия. Все боялись Гитлера, немцев и Германии, а Ваан с Асатуром сидели на верхней полке и стеснялись сказать, что они лично больше боятся курдов и Турции.

Дядя Мартик занимал просторную комнату в большой коммунальной квартире, до войны чудом успел получить такую же коммунальную комнату для сына. Сына сразу мобилизовали, как врача, ушёл на фронт, но даже повоевать толком не сумел – в августе пришла похоронка, после чего ночью Мартика парализовало, и он, издавая нечленораздельные звуки, кое-как нацарапал несколько строк с адресом ереванской родни, в поисках которого добрая соседка Майя обыскала все ящики его шкафов.
Эта мрачноглазая армянка говорила за дядю Мартика, она как-то понимала издаваемые им звуки, рассказала, что Тигран пошёл добровольцем в первый же день войны в госпиталь, месяц назад пришла похоронка.
– Я женщину наняла, переворачивать сама не могу, а деньги у него есть, – глазами показав на угол матраца, сообщила соседка, – но скоро закончатся, на месяц-два еле хватит.
Вытащила из-под тюфяка парализованного Мартика тряпичный свёрток с деньгами и несколько писем, и сунула братьям в руки.

Второй сосед, усатый и ещё более хмурый тип, лет пятидесяти, заглянул в комнату, им показалось, что высокомерно поздоровался по-грузински и пошёл к себе.
Армянка шепотом заочно познакомила братьев с соседом:
– Мегрел, старый военный, так называет себя, а на самом деле… Квартиру себе возьмёт, – обречённо закончила она, поджав губы.
Девочка уже спала в дальнем углу, за ширмой.
И вдруг Асатур толкнул Ваана в бок. Потрясённые видом беспомощного дяди, они не догадались спросить, где же мать ребёнка.
– Я думала, вы знаете. Она… она в больнице… психиатрической…
Братья в ужасе зажмурили глаза.
– Давно?
– Сразу. При родах бывает такое… Потому и отделил его Мартико, невозможно было жить вместе. Столько денег дал, чтобы хорошую комнату дали…
– И что?
– Девочку стала бить, один раз еле вырвали из рук, она и раньше ненормальная была, кухню в синий цвет покрасила, слова не скажи, так на тебя смотрит…
Увидев, что мужчины побледнели, соседка стала успокаивать:
– Да вы не бойтесь, девочкаа взятая. Ещё тётя Астхик устроила, пока с ней это не случилось, она же старшая медсестра была в больнице… Хорошая девочка, немного испуганная, мы водили к целительнице, воду дала, страх сняла, почти прошло.
Утром увидели девочку. Ангелочек! Беленькая, голубоглазая, как фея. Тихо подошла к братьям и печально спросила:
– Вы будете мне вместо папы или вместо дедушек?

Несколько дней пролетели незаметно. Днём приходил врач, без труда задобрили его, выписал направление, хотя, хлопая тяжелыми веками, отговаривал и всеми мускулами лица давал понять, что дело зряшное, сердце вот-вот остановится… И всё же кое-как перевезли в больницу на другом конце города. Уложили вещи и игрушки девочки, а пошарив в шкафах, всё остальное перенесли к соседке. Соседка, всё так же мрачно, попросила кое-что из мебели перетаскать тоже, потому что «этот сразу заберёт!».
Решили, что Ваан пока останется, на что доктор безнадёжно покачал головой. Утром Асатура с девочкой с ещё большим трудом, чем накануне, запихнули в вагон, а Ваан остался неизвестно на сколько носить передачи, хотя дядя почти не ел.
Вечером к соседу зашёл мужчина и они в коридоре приветливо пригласили Ваана в гости.
В большой и светлой комнате по стенам стояла антикварная мебель, полы устланы коврами, большая люстра горела в одну единственную лампочку. На столе стояли холостяцкие угощения, гость оказался коллегой соседа по работе. У себя в комнате сосед был очень улыбчив, постоянно чокался и приговариал: «Шени чириме, шени чириме!».

Они рассказывали о тифлисских новостях, что происходит на фронте, а происходило пока только тревожное отступление, но коллега соседа хрипло разъяснил: «Мы заманиваем, у нас такая политика! Как у Кутузова! Знаете Кутузова? Потом нападаем!». «Вот оно что! Российские генералы у Кутузова научились отступать! Но потом не напали на турков, подружились… – грустно подумал Ваан, вспомнив далёкий 15-ый год…
Расспрашивали Ваана обо всём – как в Ереване живут, на что жалуются, какая зарплата… Ваан пить не любил и сразу отказался от мутноватой чачи. Мол, никогда не пил и боится, мутить будет. И пошутил:
– А то турок говорит: вместо брови глаз себе выбью!
– А вы турецкий знаете? – удивился гость.
– Конечно, и курдский знаю, и армянский. Вот русский плохо…
И дёрнул же чёрт это слово произнести!
– Ну, русский не так уж трудно выучить – они везде есть, и это необходимый язык!
– Да, теперь они у нас вместо турков, в том смысле, что у русских живём. А там считалось, что у турков, хотя сначала мы жили… История всем известна…
И спохватившись, добавил:
– Зато спасли нас! Турки бы всех перерезали!
Коллеги переглянулись:
– Турки перерезали? Вас? Ха-ха-ха! Вот вы сидите передо мной! А турецкий паспорт у вас тоже есть?
Какой ещё турецкий паспорт?
– У меня его сроду не было…
 Ваан почувствовалл, что зря купился на их радушные шутки и анекдоты про кинто.
– Ну, это долгая история, о турках не хочется вспоминать, да и зачем! Здесь хорошо, хоть не боимся каждую минуту! И дети учатся, и школы на каждом шагу! Вот церквей мало. Мы народ не верующий, но церкви любим! – неожиданно закончил он.
– В Тбилиси тоже церкви есть, ходите туда, если так любите! – захохотали оба.
Ваану стало не по себе. Что ни скажет, всё не то, всё не так. Надо было выпить с ними, а то не клеится разговор – когда они пьяные, а ты трезв. Но пить он не любил, тем более, с незнакомцами о чём пить?
Через несколько дней дядя отошёл в мир иной, из дукана пришли музыканты, всё взяли на себя, достойно похоронили. На кладбище один из них очень протяжно пел песню Саят-Нова «Дун эн глхен», вот не ожидал, что её можно петь на похоронах! Жена дома всегда пела! Аж стёкла звенели!
Майя приготовила кутью отдельно для православных соседей, хашламу, несколько армян пришли после похорон домой, подняли тост за хорошего человека, помянули жену, дочку, сына… и разошлись.
Наутро Ваан должен был пойти к управдому сдать ключи, лёг пораньше.
Вот ночью его и взяли.

Рштуни Ваган Месропович
Родился в 1896 г., Турция; армянин; образование высшее;
б/п; заключенный в ОЛП УИТЛ г. Тайшета Иркутской обл..
Арестован 23 ноября 1941 г.
Приговорен: обв.: по ст. 19, 58-10 ч.2, -8 УК РСФСР.
Приговор: умер 30.10.42 г. в больнице Александровской тюрьмы
Реабилитирован 15 октября 1993 г. прокуратурой Иркутской области
Источник: Книга памяти Иркутской обл.

Мрачная Майя притворилась спящей, дрожала у себя в комнате, не смея даже приоткрыть дверь. Но всё слышала. Ваан всё спрашивал:
– А что случилось? У меня тут даже вещей нету! Я к дяде приехал больному!
– К нам из Турции вот так, как раз без вещей, забрасывают шпионов! Там всё расскажете!

Домашние неделю-две от Ваана не имели никаких известий, думали – у дяди сидит, ухаживает. Асатур мотался по сёлам, внучка осталась у Месропа – нежная, ласковая девочка сразу всем полюбилась. Через неделю Майя, соседка, прислала ещё одно странное письмо:
«Дядя умер, похоронили, Ваана увели. Передачу ВЗЯЛИ (почему-то прописными буквами), потом НЕ ВЗЯЛИ».
Осторожно порасспрашивали знакомых, кто смог бы объяснить, что это означало: ВЗЯЛИ – НЕ ВЗЯЛИ. Ушлый Завен испуганно сообщил:
– Когда берут, значит, жив-здоров. Когда не берут – или увезли куда подальше, или… – стал он тереть глаза.
В семье наступил траур… В Тифлис боялись показаться, здесь стали ждать. Такие люди стали пропадать, такие люди! Всех называли или троцкистами или дашнаками. Если просто так, то шпионами. Сначала Ягоду расстреляли, потом Ежова расстреляли, стало чуть поспокойнее. Но до этого успели столько народу расстрелять! Из университета, останься Ваан здесь, всё равно взяли бы… Безутешные Месроп с Мариам были уверены, что кто-то донёс на их мальчика…
Глаза Мариам всё время были мокрые, прятала от родных. И Ваан пропал, и любимого младшего брата Балабека ночью взяли, потом его жену забрали, мальчиков спрятали, слава богу, не нашли, здесь в деревне со всеми внуками росли, а в доме Балабека уже кого-то поселили, в военной форме даже дома, говорят, ходит.
После войны Бало остался жив, вернулся, оказалось, их погнали в штрафбат, был тяжело ранен, могучий красавец выжил, выкарабкался, чтобы стать инвалидом. Бедный Балабек! Только оклемался, а в 49-ом его опять сослали, в Алтайский край, куда-то в Барнаул, кто знал про такой город…

Но разве беда приходит одна? Один из сыновей Ваана, Хажак, несмышлёный подросток, поздней осенью, за несколько папирос встал на «атанду» для совершенно незнакомых людей. Конечно, воров сразу поймали, а те указали на Хажака как на соучастника. Хажак божился, клялся, что видел их в первый раз, его не предупредили, что идут «на дело», всего лишь предложили целых три пачки папирос, за то, чтобы на углу дома встать, если кого увидит – свистнуть. А тот – дурак безмозглый, воровских канонов не знал.
Следователь недоверчиво растянул губы:
– Ну да, а ты не понимал, что на шухере? И что за углом творится?
– Так ведь темно уже было, какой-то мужчина в дом постучал, вошёл, я и свистнул… Кто мог подумать, что такие подлецы! – сокрушался враз поумневший Хажак, никак не свыкаясь с мыслью, что всё потеряно.

А подлецы высадили стёкла и, пока подельник тихо укладывал их на землю, второй спрыгнул прямо на кровать в объятья ещё не раздевшегося любовника – а ведь бедняга имел точные сведения, что хозяин уехал в деревню. Но любовник оказался не дурак, тут же послал хозяйку кричать и звать соседей, та послала их в милицию, подельника задержали, а Хажак стоял и ждал на углу, даже удивился, когда увидел двух-трёх милиционеров, бросившихся к нему. Дали первый срок в детскую колонию, через три месяца бежал, дали новый срок, отправили в Россию. Оттуда через год-два опять бежал с сокамерником-рецидивистом, видно, тому нужен был худенький подельник, и вот так какие-то три года за недоносительство превратились в 20 лет…

Все, кого знал Месроп, разговаривал, здоровался, кто остался – теперь их всех взяли на фронт. Сыновья, зятья, старшие внуки… Родственники, соседи… Только дети подрастут – очередная война начинается.
Читали в газетах, слушали по радио круглосуточно, что немец бомбит и Европу, и СССР – всю подряд, пока Украину, Белоруссию, русские города… а наши дерутся, но пока отступают. Но что там происходило на самом деле, только после войны стали узнавать, и то не всю правду. Всю правду до сих пор откапывают…
Месроп знал, что такое отступление. Перед глазами вставали поля и сёла, через которые отступала русская армия… Плохо, плохо для армян, когда русская армия отступает. Не приведи господь, если турки с юга ударят, тут уже не миновать беды… так уж въелось в них это ожидание опасности, не один век поживших бок о бок с турком и курдом. Что бы ни случилось, в первую очередь надо опасаться их…

Но турки почему-то не вступали в войну, наверное, выжидали, кто сильнее окажется. Или боялись Англии с Францией… Они же трусливые шакалы, храбрости им хватило только безоружных христиан вырезать у себя. Но Месроп всё равно тревожился, куда теперь голову приложить, если русские опять уже сколько месяцев отступают? Скоро зима, а зимой не воюют…

Жена крутилась весь день по хозяйству, пахала на трудодни. Месроп помогал, как мог, записи свои делал ночью, когда все улягутся, и голова ясней. Иногда, прикрыв глаза, своих невесток с внучками и Мариам сравнивал с местными соседками.
Разные, очень разные. Мшеци, эрзрумцы отличались норовом, взрывные и грубоватые. Алашкертские женщины были тихие, любили посмеяться, но между собой. А внучки вступили в этот комсомол и уже хохотали на весь двор, вместе со всеми! Совсем не такие, какими бы выросли при турках… При турках никакого образования для девочек, только с 12-лет замужество… Чтоб не выкрали мерзкие курды, на всё глаз клали, того и гляди – утащат!

Все, кто остался, работали для фронта. Или можно сказать, работали на два фронта. Одна внучка с женихом в парашютисты записалась, год ходили, тренировались, жених полетел и пропал без вести сразу после начала войны, а внучку не взяли в десант, стала тоже учительствовать в сельской школе, так замуж и не вышла, всё ждала и ждала... Младшему, Асатуру, дали какую-то бумагу, бронь называется, Наркомпрос новые школы продолжал разворачивать в районах. Но всё равно не везло: после ранения ещё в той войне с турками Асо всё время болел …
Тяжелые, голодные военные годы… День за днём, надежда сменялась ожиданием новой беды, но жили всё же надеждой. Никого не знал Месроп, чтобы жил лучше, чем остальные. Может, они и были, но он их никогда не видел и не знал – по разным дорогам ходили. Выменивали на горсть пшеницы платья, пальто… Правнучка росла бледной, недокормленной… Даже земля отказывалась кормить… Мариам пошла работать в хлебокомбинат, стало чуть легче…

Долго длилась эта война, очень долго! Похоронки успели побывать в каждом втором-третьем доме… Но бог и на этот раз пощадил его очаг – оба внука, три зятя вернулись живые, хоть и раненные да покалеченные… Завенова родня больше потеряла, а его двое сыновей вообще пропали без вести, ни похоронки, ни писем, последнее из Керчи было, почти сразу после начала войны… Мать их извелась, таяла с каждым днём…
Второй зять из окружения еле выполз… В Керчи все или погибли, или в плен попали. Говорили, своих пленных, если сбежали и спаслись, гонят или в штрафбаты, или в Сибирь на рудники… Кто их знает, правду говорили или нет, ведь мало кто оттуда вылез…
От Мартуна, Ваанова сына, никаких вестей, даже похоронки. Может, тоже в плен попал, но жив остался? От Балабека ничего нет, как война началась… Встретишь кого, опустив глаза, только о потерях своих рассказывают, от кого нет вестей – ждут…
Когда ничего нельзя сделать или изменить, людям остаётся только ждать.

Медленно и трудно выходили из войны… Победа всем давала надежду: вот теперь, вот скоро будет лучше, врагов всех извели и победили! А ведь хитрые турки в самом конце войны вышли против уже поверженного фашиста! Чёртовы немцы, вторую войну разожгли…
И на этот раз не получилось вернуть оставленные земли… Шли упорные слухи, что вот-вот присоединят их к СССР, даже говорили, Сталин уже назначил там секретаря Компартии. Передумал, что ли… Да и неизвестно, к кому присоединил бы, к грузинам или здешним татарам, теперь их как азербайджанцев называют. А так – то ли турки, то ли что – в Турции их никогда не было, хотя все турками зовут. Татары – тоже не татары, персидские татары это, если уж на то пошло. Месроп одной рукой с трудом вытаскивал медвяную раму, и хотел думать только о пчёлах. Но не получалось у него думать только о пчёлах да ульях, всё время о турках да о войнах думал.

Одного из внуков, Ваанова старшего, едва закончил школу, в последний военный год сразу взяли на фронт – два года отслужил, каким-то образом до Берлина дошёл, стал фельдшером и научился пить, в роду никто не пил! Ещё не оформившаяся психика парня не выдержала увиденного, топил в самогоне. Сам и гнал в подвале, ни разу не продав излишки – тут же донесли бы, даже не угощал никого. Никого не слушал, даже деда. Вытрезвится – золотые руки, такое смастерит, что диву даёшься, художник! Но пил и мог сболтнуть лишнее. Однажды бабушке в подол выплакался:
– Мец мама, даже в Берлине, казалось бы, это Европа… но такое было, такое! Меня тошнило всё время, невозможно тебе рассказать...
Юноша не успел возненавидеть нового для себя врага, на его взгляд, там жили запуганные, обычные люди и женщины, на фашисток не похожи… Но вот их сыновья и мужья… это да, за фашистов воевали.
Мариам гладила его светлые кудри и шептала:
– Никому не говори, сынок, помалкивай, контрреволюционером назовут! Немцы тоже нам враги! Мы-то с дедом помним, как они с турками в той войне вместе были! Лишь бы против России! Вот мы и страдаем всю дорогу, а больше опереться не на кого…

Месропу иногда казалось, что вокруг живут одни доносчики, никому не доверял, а свою тетрадь и записи хранил в том же подвале.

После войны внуки с дочкой Алвард, Асо и Казар съехали в город, жили в самом центре Тапабаши, теперь его называли Конд. На холме Конда лепились глинобитные персидские или тюркские дома для их бедноты, что бы то ни было, они давно ушли оттуда, и такой получился подарок перенаселённом городе – по комнате дали на одну семью! Но это был уже город, хоть и Конд, хоть и без удобств, грязный и разношёрстный, откуда только не пришли заселиться… Зять тоже съехал туда, но пораньше, их двор оставил турок побогаче, с ручьём и маленьким бассейном, а дом толстостенный, будто крепость со сводчатыми окнами. Стены – каменные, большие раскидистые шелковицы во дворе. Не огород, но на сад похоже. Зять работал в торговле, неплохо зарабатывал, и друзья у него были под стать – все зажиточные. Торговля – это тебе не учительствование, где одна сухая зарплата. Кто-кто, а торговец всегда при довольстве. Все жили рядом, стена к стене, удобно и радостно: все внуки и правнуки перед глазами.

Да вот не даётся армянину радость навсегда, судьба такая – армянская.
И однажды наступила очередная чёрная ночь…
Кажется, шла четвёртая весна после Победы, или было уже лето? Как можно забыть тот день 13 июня, этот чёрный понедельник с чёрным вторником для армян?
Из деревни приехали в гости родители снохи, привезли мясо, и рис достали для плова, отмечали рождение долгожданного правнука, а то всё правнучки рождались. Правнук тоже оказался как ангелочек – светлокудрым и голубоглазым, в их породу. Жена и невестки суетились за столом, колдовали над нехитрыми угощениями. Гата, плов, хашлама. Что ещё надо человеку?

Месроп к невесткам не имел никаких словесных отношений – в нём глубоко и крепко сидели дедовские обычаи, которые советская власть к тому времени не смогла искоренить или перевоспитать. С невестками разговаривают и беседуют свекрови, свёкор всегда в стороне, не положено. В самых исключительных случаях сноха может что-то спросить… В самых!
А тут сноха заплакала, и он прикрикнул на неё:
– Не плачь! Молоко уйдёт!
Дочки у Месропа были работящие, сноровистые. Как-то так получалось, что женская часть – дочки, внучки шли учиться на учителя армянской литературы. Правда, две голосистые внучки пели в хоре Романоса Меликяна, солировали там, думали – певицами будут, почётная должность для армянина! Но всё же стали учителями литературы. И их девочки тоже выучились на учителя, правда, стали историками. Аник с детьми и мужем на выходные ездили в деревню в Котайке, к свекрови – та давно хворала. И в ту июньскую ночь Аник лечила свекровь от очередной хвори, потом там и остались, боялись в город…
День был хмурый, ненастный, ночью шёл дождь. Старший зять застудился и лежал дома с температурой. Внук был в отъезде, работал в выездных рентген-осмотрах в дальних районах. Ждали к вечеру, он задерживался, лишь бы грузовичок не сломался.
Успел! Принял немножко по дороге или где успел, глаза блестели уже.

Женщины стали дружно убирать со стола, стараясь не звенеть посудой, правнук еле заснул, и было довольно поздно, когда в дверь громко постучали.
Месроп уже собирался спать, хотел перед сном пройти до туалета во дворе. Поэтому стоял у двери и сразу открыл.
Вошли трое, в чёрных тужурках, с такими хмурыми лицами, словно им все были должны. Двое худющих, словно «чихотки», а один совсем коротышка и толстозадый. Оглядели комнату, зачем-то подошли к люльке. Понюхали воздух, видно, голодные, давно обход начали…Запах жареного лука и мяса ещё не улетучился.
Месроп протянул единственную руку:
– Садитесь, у нас правнук родился, 40 дней уже, решили отметить…. – начал Месроп, но его резко оборвали:
– У вас здесь значатся сыновья Рштуни Асатур, Рштуни Казар, Рштуни Ваан, Рштуни Месроп воевали?
– Да, конечно, с первого дня ушли на фронт, слава Богу, вернулись живые. Я не воевал, у меня рука ещё с Турции отсутствует. А что?
– Здесь мы спрашиваем, – сквозь зубы произнёс коротышка. – Предупреждаю: не кричать и не выть! – повернулся он к испуганным, сжавшимся в комочек женщинам.
– По нашим сведениям, они воевали в дашнакских отрядах, и ими командовали царские и белогвардейские генералы! А вы хотите прикрыться войной с немцами! Их командиры давно получили заслуженное наказание, а некоторые их соратники ещё прячутся! Но мы всех знаем, уже задержали… Мало того, что члены партии Дашнакцутюн! Вы ещё и туркоподданные!
– Нет, мы советские подданные! Почти 30 лет, даже больше…
– Но вы там родились, вот, – ткнул коротышка грязным ногтем в какую-то бумагу, – и потом, какая разница, были же!
Его логика убила все Месроповы доводы, которые он собирался привести. Когда «чихотки» прошли обыскивать во внутреннюю комнату, оборудованную под спальню – постели на полу, толстяк тихо сказал:
– Думаете, мне приятно беременных и грудных младенцев из кровати вытаскивать? – и отвернулся. Здесь не написано, что вы инвалид. Я напишу рапорт начальнику отдела, из списков снять.
Месроп тоскливо посмотрел на капитана.
– Нет, я с детьми, без них не останусь. Что мне здесь делать? – старик растерянно оглянулся вокруг, отлично понимая, что и там ему нечего делать.
Хотя понятия не имел, где это там.

Услышав «задержали», Мариам, тихая, но крепкая женщина, упала в обморок. Кое-как привели в чувство. Но это не помешало ей хлопать себя по коленям и постанывать, озираясь по сторонам. Девочки проснулись, оделись и с любопытством испуганно следили за гостями, не по-детски чувствуя, что с ними пришла какая-то беда.
Коротышка на минуту замолчал, потом велел:
– Одевайтесь, собирайтесь, вам час-полтора времени, можете взять постель, книги, посуду, обувь возьмите и теплые вещи. Поторапливайтесь!
Взгляд его упал на люльку, взмахом руки он потребовал взять спящего ребёнка. «Чихотки» стали ворошить в постели. По комнате прошёлся лёгкий аромат грудного младенца.
Подошли к книгам, развернули, ничего интересного не нашли. Подняли постели, перевернули, Месроп видел, что копаются для вида, какие сейчас могут быть дашнаки? А может, смущал ребёнок?
Внук давно был навеселе, и, видимо, не очень понимал, что происходит.
– Товарищи, дорогие, может, выпьем за моего сыночка? Я до Германии дошёл, выжил! За это тоже выпьем!

Коротышка, видимо, старший, оборвал внука:
– До Германии вас нельзя было пускать! Оттуда все турки и дашнаки шпионами вернулись! Собирайтесь, подпишитесь! Вам полтора часа на сборы!
– Какие ещё турки? Кто турки?
Но ночные гости в тужурках уже спускались во двор, видимо, к остальным туркам и дашнакам, ещё недобитым…

Ноги у Месропа подгибались, единственная рука не слушалась. Он незаметно засунул свою тетрадь за пазуху, пока те шныряли по балкону, потом куда-то ушли. Когда вернулись, все были готовы и со скорбными лицами оглядывали стены, там висели ковры.
Пришедшие тоже их оглядывали, и на вопрос: «А ковры можно взять?» – молча махнули рукой, видать, не глянулись. Взяли несколько барданов, тонкие миндары туго связали в мешок, ещё мешок спряденной овечьей шерсти, ох, как пригодилась эта пряжа в сибирские морозы! Скатали ковры, которые доехали до нищих деревень Сибири, из-за них армян прозвали «богатыми». Дома был хлеб, лаваш, немного сыра, всего на два-три дня… Толстяк посоветовал взять воду – сноха торопливо сварила в казане рис, закинули в полотняный мешочек каурму. Ключи передали нижнему соседу, которых не тронули. Они очень обрадовались: их многодетная семья не помещалась в одной комнате. И не знали, кого благодарить – чекистов или соседа.

Спустили вниз, во двор. На улице впритык к воротам притулился грузовичок, все влезли туда, и вдруг увидели, что там уже сидят, почти до отказа. С такими же заплаканными и растерянными лицами, на своих вещах, и почти все с узелками на коленях.
Выгрузили грузовик у Комендатуры и поехали дальше, наверное, за новыми жертвами.
Во дворе комендатуры собралось человек 70 – детей, женщин, стариков. Мужчины хмуро стояли в сторонке. Все молчали. Мариам всё озиралась:
– А где Казар?
– Не нашли, Мариам джан. И Асо не нашли. Спрашивали – где, даже не представляю, где могут быть! А наши все здесь, – показал он вглубь двора.
Асо всегда был не от мира сего. Все события проходили как-то мимо него. Он загулял у друзей, с которыми достраивал дом, пришёл домой, и, когда соседи рассказали, что произошло, недолго думая, пустился пешком по городу и добрёл куда надо. Собственными ногами. Не мог же оставить свою огромную семью! Но с вокзала ему очень удивились и посоветовали ехать в Улуханлу. Хорошо, что не послушался, подумал – шутят.

А вот Казар неделю назад всей семьёй отправился на похороны тестя в Грузию, в село Кушчи, откуда была родом старшая невестка. Семья осталась погостить, а он приехал обратно буквально вчера, забежал к родителям, потом – на работу, он был очень загружен летней сессией. Вечером из своего сада он вдруг заметил воронок у ворот соседей слева. Под соседской крышей висел фонарь, всё было видно: как хозяева с узелками, пригорюнившись, сгорбившись, стали выходить из дома, а вокруг два конвоира в чёрных тужурках. Недолго раздумывая, Казар вбежал в дом, схватил папку с документами, быстро вытащил из тайника несколько колечек жены и свёрток с деньгами, погасил свет, и, тихо выскользнув из второго бокового входа, перемахнул через забор соседа справа. Там давно и медленно шла стройка, крышу никак не могли докончить. С бьющимся сердцем Казар выждал, пока никого не будет на улице, вылез из пустого здания и помчался вниз, к вокзалу.

Возле Гетара стоял какой-то крытый фургончик, похожий на хлебный. Водитель курил у кабинки.
– До вокзала довезёшь?
– А разве сейчас поезд есть? – изумился парень.
– Там я работаю, опаздываю! – быстро соврал Казар.
– Садитесь, мне напарника ждать ещё целый час, здесь же близко.
Доехали, Казар вытащил деньги, отложенные в кармане.
Парень засмеялся:
– Подождите, я вам буханку хлеба в поезд дам. Не узнали? Вы не помните меня?
Казар в ужасе отпрянул.
– Нет, нет!
– Я канакерци, слепого Валода сын, в Канакере у вас учился, в школе. Плохо учился, а вы мне тройки ставили, чтоб школу закончил!
Казар никого не вспомнил, детей много прошло с тех пор. Но буханке обрадовался, о еде он и не подумал. Кто знает, когда поезд по расписанию, вроде, утром рано.
Через сутки Казар оказался в селе, где вторые сутки ещё продолжали отмечать семь дней покойному тестю. С того света спас его тесть! Но из каждого села взяли несколько армянских семей. Потом узнали, что из Богдановки тоже, и армян, и айсоров, и греков – они тоже в 15-ом году бежали и сюда прибились. И даже одного курда, говорят, за турка приняли, хотя тот бился в истерике, что чистый курд, ну и что, по-турецки знает! В Турции жил себе, никто его не трогал, а вот захотел в России жить! Ни одного грузина здесь не тронули, это тоже потом узнали. Да много что потом узнали…

«В 1930–1940-е гг. в СССР армяне неоднократно подвергались принудительным выселениям. При этом, высылая армян, советской власти каждый раз удавалось не акцентировать внимание на этничности, хотя, по сути, большинство выселений, в которые попали армяне, были именно этническими. Даже самую массовую депортацию армян – 1949 г. – власть завуалировала под политическую кампанию, хотя и квалифицировала ее как «борьбу с национализмом». Крайне любопытен и тот факт, что чаще всего армян высылали в связке с этническими группами, исповедующими ислам (турками, азербайджанцами, курдами и др.). Неоднократно армяне попадали в выселения и так называемых иноподданных или бывших иноподданных Османской империи (Турции), Персии (Ирана) и Греции. В их числе могли оказаться и уроженцы Карской области и Ардагана (население которых до 1917 г. были российскими подданными), и беженцы из Западной Армении (восточных вилайетов Османской империи), которые в 1915– 1918 гг. пополнили население российского Кавказа, и репатрианты разных лет. Первая волна выселений армян происходила уже в 1937–1938 гг. в ходе зачисток южных границ СССР. Исследователи пока крайне мало знают об этих депортациях».

Так Казар уехал и пропал – и для родных, и для огепеушников… Много лет спустя, лишь после разоблачения культа личности, взолнованный Казар с бьющимся от тоски сердцем, сошёл с поезда Тбилиси-Ереван и, наконец, к изумлению и радости родных, изрядно потрёпанных войной и ссылкой, объявился в городе. Оказалось, родителей уже не было, все родные перенесли тяготы сибирских будней, и буквально год назад вернулись, странно назвать, в родные края… Дома их давно заняли какие-то незнакомые люди, слава богу, потеснились и пустили жить на первом этаже. Надо было судиться, чтобы вернуть, но, как ни странно, они и так пустили.

Но сейчас всего этого никто не знал, и даже не предполагал, что с ними будет, и в ту проклятую летнюю ночь все стояли кучками под неверным светом фонарей, в тревожной неопределённости. Рано утром набрали толпу в 150-160 человек и на грузовиках повезли на вокзал. Но не Ереванский, а куда-то в район, кто-то сказал – в Улуханлу. Как оказалось много лет спустя, план даже перевыполнили – как ни страшно звучит, им спускали план на аресты, и об этом многие знали… Много лет спустя узнали и про квоты… на расстрелы! За гранью человеческого понимания…
Посчитав, что в связи с ужасными условиями пересылки к месту назначения оказалось много умерших, через год даже произвели «довысылку», ещё несколько эшелонов…
Изуверскую операцию проводил в жизнь некий чекист, полковник Корхмазян. Полковник, в соответствии со спущенными из Политбюро указаниями и постановлениями, активно и чётко составил разнарядку.
Но иногда правосудие свершается.

«После того, как был арестован Берия и его союзники, тучи над головой Корхмазяна еще более сгустились, он был уволен из органов госбезопасности, затем ему было инкриминировано обвинение как главному виновнику в деле выселения армян в Алтайский край в 1949г. Состоялся длительный судебный процесс, в результате которого Корхмазян был осужден на 10 лет лишения свободы».
Отсидел полковник, от звонка до звонка, вернулся, чашу испивший, столько проклятий висело на нём, ещё бы не испил! Но едва подлечился от истощения и тюремных болячек – и умер.

Вообще, это было не первое переселение Советскою властью. Ещё гражданская война тлела, а казаков стали выселять из их станиц, с гор спустили чеченцев и ингушей, станицы переименовали в аулы. И начались там кавказские разборки и беспорядки…
Из горско-еврейских аулов в Дагестане и Азербайджане принудительно «спустили» людей, а в Грузии начался активный процесс вытеснения армянского населения из Тифлиса.
По всей видимости, большевики вознамерились «выправить» все «ошибки» природы и общества, путем плановых переселений, преодолевая с их помощью исторически сложившееся несоответствие между природными и демографическими ресурсами такой гигантской страны, как Россия–СССР. Завоевали предки по самое не могу, а теперь потомки перераспределяли туда тех, кто никогда не думал завоёвывать эти земли, ни сном ни духом о них не ведал.
Правда, из Закавказья особо значимого выселения кулаков не было. Но в конце 1937 года из Армении и Азербайджана в Алма-Атинскую область выслали 1120 семей курдов и армян.

А в июне 1949 года было депортировано 57 680 человек, из которых 15 455 человек по обвинению в членстве партии Дашнакцутюн. Конечно, их столько не набралось бы, не больше тысячи наскребли, но слово стало ругательным и наводило страх. В тот год боролись с «космополитизмом» тоже…

Постановление Совета Министров СССР № 2214-856s, «О переселении, расселении и расселении лиц, депортированных из прибрежных районов Грузии, Армянской и Азербайджанской ССР» подписано Сталиным. Депортировали дашнаков, граждан Турции, турок без гражданства, граждан Греции – бывшие граждане Греции, получившие советское гражданство. (Несмотря на отсутствие в этом списке слова «армянин», очевидно, что дашнаки, как и многие «бывшие граждане Турции», «граждане Греции» и «бывшие граждане Греции») были армяне! Потому что ни одного грузина!
Таким образом, обнаруживается ещё одна причина согласия некоторой части армян изменить фамилии на грузинский лад, и даже ходить в православные церкви. Народ многого не знает, это правда, но на тенденции реагирует очень чутко.



Ссылка. Навечно

Я думал, что родиной встречен
Но с ней разлучили меня –
Отправили в ссылку навечно…

«В целях очистки Черноморского побережья и Закавказья от политически неблагонадежного элемента – Политбюро ЦК ВКП(б) постановляет:
Обязать Министерство государственной безопасности СССР (тов. Абакумова) выселить проживающих на Черноморском побережье и в Закавказье всех турецких граждан, турок, не имеющих гражданства, и бывш. турецких граждан, принятых в советское гражданство, на вечное поселение в Томскую область, под надзор органов Министерства внутренних дел.
Обязать Министерство внутренних дел СССР (тов. Круглова) обеспечить конвоирование выселяемых, перевозку по железной дороге и надзор за ними в местах нового поселения в Томской области, исключив возможность побегов, а также расселение их на жительство и трудоустройство. Лубянка: Сталин и МГБ СССР… С. 261–262. № 83».

Опять чекисты и милиционеры сновали вдоль поездов, опять людей загнали в товарный вагон, опять повезли неизвестно куда… А на открытом наблюдательном пункте вокзала стоял змееныш, «змеиное отродье», председатель ЧК Корхмазян, сам родом из Вана, который был чётким организатором и распорядителем этой ссылки. «Отольются коту мышкины слёзки» – не один из высылаемых думал именно так, узнав о своей неожиданной трагедии. А вот после Берии «змеёныша» всё же арестовали за нарушения, в этой, казалось, чёткой организации высылки! Даже признали, что зря всё это затеяли… Сколько, сколько несчастий и поломанных судеб армянских…
Представляю, как обидно было таким Корхмазянам, которых настигла божья кара и беззвучные проклятия замученных!
А ведь среди высланных в Алтайский край было много его земляков, ванеци, а многие из них были участниками обороны Вана…

Страна была великая и большая, не чета их маленькой Армении, ехали долго, казалось, дорога на всю жизнь. Ни конвой, ни лейтенанты, ни подполковник не отвечали на вопрос: куда же везут, Выехали, проехали Масис, где турки жили, был у него там всего один знакомый турок, кунак, на армянке женат. Хороший человек, жена – воспитательница в детском саду. А брат жены воевал в добровольческих отрядах, а потом где-то в министерстве поработал у дашнаков. Надо же, их тоже встретил в этом грязном вагоне, в котором бог знает, что возили. Кажется, камни, руду какую-то. Но крытые вагоны. Всё же не камни… Да и сесть было где – узкие скамьи, а вот справить нужду было негде.

В вагонах – кругом грязь, спёртый зловонный воздух, плач детей, стоны стариков, уже через неделю – смерть в вагонах, люди видели, как выносили трупы, а близких не подпускали к носилкам. Просовывалась только одна голова – посмотреть вслед.
– Тут старики, дайте немного подышать воздухом, жарко, они сейчас просто умрут! – просили молодые.
– Ничего, – ответил охранник, – скоро так освежитесь, что вам этот жаркий вагон раем покажется!
– Мы же вас поместили в эти вагоны не для того, чтоб вы спокойно жили, дашнакские выродки, чтоб вы сдохли как собаки! – зло крикнул стоящий рядом военный.
 
Как только поезд останавливался, все выпрыгивали из вагонов и под конвоем какали у полотна. Женщины страшно стеснялись, со стыда потом беззвучно плакали. В Нахичевани постояли, оттуда добавили в вагон 10-12 ссыльных. Служители-азербайджанцы на вокзале с неприкрытым вожделением и смехом смотрели на плачущих от стыда полуголых армянок, а армянские охранники с кнутами в руках торопили их. Уже давно выехали и из Армении, и из Грузии, и из Кавказа… Ночью под тусклыми одинокими фонарями читали названия незнакомых станций, чтобы тут же забыть. Больше никакой информации о внешнем мире, куда их везут, зачем… Лишь стук колёс…
Горы закончились, пошли степи. Долгие и нескончаемые… Потом чуть припорошенные снегом, ехали навстречу зиме и холоду… Здесь уже была зима…
14 июня 1949 года из Армении, из Грузии, Азербайджана и Краснодарского края депортировали около 18 000 армян – обвинямых в членстве партии Дашнакцутюн и «турецкоподданных».
Эти дважды несчастные, так называетмые турецкоподданные уже 35 лет жили там, где уже срослись, откуда их выдернули, с тех пор, как бежали от турецкой резни и были спасены царской армией… Мало того, что в 1915 году турки уничтожили полтора миллиона армян на их земле, сегодня от выживших, бежавших в царскую Россию, попавших под большевизацию и проживших свыше 30 лет при власти коммунистов, требовали подписаться под заявлениями, что они… турки! Потому что родились в Турции! Интересно, когда одни и те же люди государством воспринимаются как армяне и как турки, хотя для них самих это взаимоисключающие понятия. И этого требовали армяне! Тоже выродки!

А самое страшное и несправедливое в ссылке и аргументации было то, что власть сделала виновной всю семью, «от мала до велика»! Советское подданство они приняли в 1924 году. Внуки все потом родились. Не турецкоподданные! Почему все они оказались в списках?

«Учитывая, что прибывшие контингенты остаются в Нарыме и Алтайском крае навечно, обязать районные и городские исполкомы депутатов трудящихся создать необходимые материальные условия выселенцам, для чего закрепить за каждой семьей на общих основаниях приусадебный участок и выдать ссуды на индивидуальное строительство, приобретение скота и оказать практическую помощь строительными материалами и транспортом», – указывалось также в тексте распоряжения. То есть, статус выселенца был наследственным!

А этот указ, когда матушка Екатерина по той же причине переселяла крымских армян в пустынные степи Донщины: «При настоящем переселении вашем в Азовскую Губернию перевесть из Крыма на иждивении НАШЕМ всё то имущество ваше, которое только перевезено быть может…
Впрочем, по вступлении каждого в избираемый им род Государственных жителей, позволяю пользоваться вечно и потомственно всем тем, чем по общим НАШИМ указаниям каждый род Государственных жителей пользуется, как то свободною торговлею вне и внутри Государства, и для вящшей выгоды оныя позволяется строить из собственного вашего иждивения купеческие мореходные суда, разводить нужные и полезные фабрики, заводы и фруктовые сады, по разведении которых всякие виноградные вина в селениях ваших малыми мерами, вывозимые ж во внутренние России города бочками продавать можете, Французскую ж водку делать каждому, но не вывозить внутрь России, словом всякого звания промыслы распространять по собственной воле и достатку, и всем тем под Самодержавным НАШИМ Скипетром и защитою законов наслаждаться…».
Списывали, что ли, у императрицы…

По совпадению, оба ушли от апоплексического удара.





Томский край. Нарым.
Бог создал Крым,
а чёрт – Нарым.

Женщины, конечно, взяли с собой кое-какие припасы, но съестное давно закончилось. В вагонах стояла невыносимая вонь, без воды и стирки грязь и вши мучали людей, умерших уносили куда-то, не давая похоронить, воздух был пропитан смрадом скученных немытых людей, горем и беззвучными проклятиями. К концу месяца показались леса. Тоже зимние. Иногда поезд останавливался, чью-то семью высаживали, но не из их вагона. В конце вагона умерли двое детей, то ли от голода, то ли от холода... На каком-то полустанке, где ничего не было видно, даже указателей, высадили три семьи. И поезд покатился дальше. Это было днём. А вечером ещё несколько семей высадили. Прямо на подмёрзшую землю. Вдали мерцали огоньки домов. Туда и пошли…
Основную часть из вагона высадили у широкой реки, пересадили с криками и плачем на баржу, повезли теперь по воде…
Комары и гнус присоединились к армии вшей, кусавших всю дорогу.
Через неделю-полторы высадили с барж, подъехали подводы, опять куда-то повезли.
– Где мы? – спросил старый Месроп молоденького русского конвоира.
– Скоро будет Нарым.

Сошли с подвод, проваливаясь в снег, еле вытаскивая замёрзшие ноги. Все молчали, иногда покашливал Месроп, совершенно поседевший, сгорбленный и истощенный. И то сказать, восьмой десяток разменял! Впрочем, истощены были все, кормёжки почти не было. И сказать тоже было нечего, всё иссякло. Да и кому что сказать? Свою «вину» они и знали, и не знали. Их вина шла из древних веков, когда они жили на своей земле, а завоеватели смотрели на них как на свидетелей своего чужеродства, пытаясь заставить их или поклоняться своему богу, или чувствовать себя чужими там, где родились их прапредки. Их вина передалась им от предков, которых было меньше, чем эта тьма арабов, сельджуков, татар и монголов… Спасли единоверцы, тоже захватили их земли при этом. Но когда это было! Те, кто увёл их за своей армией, или расстреляны, или убиты, или бежали. Все, кто сильней, остальных считали чужими. В этом и была их вина? Они же родились за границей, в СССР это для большевиков считалось преступлением номер один. Спасала царская армия, а землю, на которой они родились, – те же большевики отняли и передали туркам – и отдали навечно…
Месроп хорошо знал, что, если в стране есть царь, решает он и за всё несёт ответ. В этой стране, похоже, было два царя, один решал, другой сажал. А в этой огромной части, где большую часть года было холодно, царствовал только тот, который сажал.
В селе знали про них, встретил ссыльных переселенцев какой-то уполномоченный в длиннополой дохе, даже не один, а несколько человек окружило, хотя казалось, вокруг ни души. В этой стране везде и отовсюду выскакивали уполномоченные… Повели приехавших в полупустую избу, где стояло несколько топчанов, и сказал:
– Вы выселены пожизненно, без права выезда из раёна! Такой приказ от 25 ноября 1948. За побег – 25 лет каторги! Утром покажу, где отмечаться! – и ушёл.

– Боже мой! – простонал Асо, – так это готовилось давно? 25-го ноября! Год назад! А мы ходили по улицам, школы строили, преподавали, сеяли и пахали, даже в голову не приходило, чем они там заняты! Целый год нас отбирали…
 
Утро почти уже наступило. Чуть рассвело, сыновья пошли искать воду. Судя по остаткам брошенных вещей, в избе располагался лазарет. Это потом они благодарили бога, узнав, что многие сначала жили в землянках. В вагоне подружились с другой семьёй, тоже ванеци, те рассказали, что их выгрузили в дом, где жила многодетная семья, даже не спросив хозяев: выгрузили и уехали. Но многих расселили в бараках и сараях, те стояли подальше. А приусадебные участки, ссуды остались на бумаге. Или кто-то зажилил…
В лазарете нашлась и посуда, и старые дырявые телогрейки, видно, после умерших больных. Матрацы сожгли – больно уж воняли. Ссыльное место, что тут скажешь, десять-пятнадцать дворов – все или бывшие зеки, или их конвоиры. Теперь дружили, соседями стали.
И так они прожили в этой деревеньке с год-полтора. Мужчины, женщины, девушки валили лес… Вот почему их привезли! – горько думал Месроп. Лес валить некому!
Потом их перевели в село побольше, чуть ли не город. Здесь были даже школы. Русским письменным сыновья владели не так хорошо, чтобы преподавать язык, но им разрешили в разбросанных неподалёку школах вести уроки труда и рисования, добирались пешком. Зятья валили лес, через года два и себе избы срубили. Зажили, хоть отогрелись, постепенно заполняясь знаниями о Сибири, о том, что с ними приключилось… Сибирь была полна пришлым людом… согнанным с родных мест… Каких только историй здесь не наслушались…

Сосед Петро, бывший зек, по ночам тайно от всех слушал какое-то радио, днём рассказывал Месропу о житье-бытье до ссылки. Он ещё раскулаченным сюда был доставлен, но вся семья померла, здесь женился на местной, да так и остался. Копал могилы, больше ничего не умел делать или забыл.
– А чего снова уезжать? Дальше Сибири никуда не пошлют, а я уже тута! Вон вас сколько понавезли! А мы уже тута! – гоготал он, а тоскливые глаза, казалось, вопрошали: «За что?»... Иногда вспоминал свою «краину», его из-под Харькова ковырнули, «а на дворе всего-то одна корова, только что отелилась! Недород в поле, голодомор, слышал? Да трое детей!»
– Жинка у меня красавица была! Чернобровая, смешливая! Вот твои всё хмурые ходят, ни разу не улыбнутся! А моя жинка всё хохотала, со мной счастливая была… ещё в недород умерла, Ксаночка моя… В тот год в теплушках тиф всех перекосил, меньше половины доехали…
– А эта… ну, эта… – шептал Петро и печально смотрел вдаль пьяным, не видящим взглядом.
Месроп вздрогнул, ведь в тот год они были на волосок от той ссылки… и всё равно не избежали, иди и не верь в судьбу!
Про голодомор он ничего не знал. А Петро не знал ничего про курдов… Не хотел Месроп ничего рассказывать, зачем им? Живут себе, без моих несчастий, своих воспоминаний хватает. Просто объяснил, что турки, курды для ссылки ни поездов, ни барж не подают, всё пешком. Или сразу на месте вопросы решают. Петро таращился на Месропа, вспоминал свой Голодомор, выходило, что на каждый народ есть свои турки и курды. Из своих же…
Дни проходили – и похожие друг на друга, и непохожие. Всё было так же, как и всю жизнь в его семье – женщины хозяйничают дома, мужчины гнут спины в поле, на работе. О чём говорить? Всё и так известно… А сыновья так уставали, что с ног валились, домой приходили – лишь поспать и успевали… А начальники были такие злые, словно и в самом деле приехавшие были врагами. В той империи, османской, армяне были враги, потому что гяуры, неверные. В этом государстве армяне опять враги, здесь единоверец уже не считается, сейчас веру стараются втоптать и затоптать подальше… Детей тайно крестят, где это видано… Даже султаны не запрещали…

Постепенно он стал знакомиться с остальными жителями большого посёлка. Здесь жили и остатки от царских ссылок, и от раскулаченных, правда, подавляющее большинство давно смылись по своим родным деревням. И новые ссыльные, после войны, кого не расстреляли за то, что в плену побывали. И зеки – враги народа, многие по второму кругу… Так что власти менялись, а место оставалось то же самое – мёрзлое и безрадостное. Недалеко находился лагерь, они называли его Гуляг, многие из посёлка работали там, в этом Гуляге.
Внуки пошли в русскую школу, шпарили на русском, как сами местные. Но учились лучше. А в Алашкерте у них было две армянские школы, все умели читать и писать на родном языке…
Месроп стал их учить армянскому письму, армянской грамоте. Сначала не хотели, ленились, но все взрослые так цыкнули на них, что как миленькие за два месяца уже читали и писали. А книг-то не было? Вот Месроп и читал им наизусть, всё, что знал, диктанты устраивал, печатными буквами сказки и стихи наносил на обрывки бумаги из магазина, с тетрадками была проблема…

Недалеко от них через овраги, жили изгнанные кавказцы – карачаевцы, кабардинцы, черкесы, ингуши. Такие национальности, о которых он сроду не слышал. Хотя черкесов видел. Тоже резать умели. Месроп особенно сдружился с двумя ровесниками, седовласыми отцами большого семейства, оба молчаливые, Шамир и Умат. Нация их была маленькая, поэтому чекисты собрали всю нацию, сюда и сослали. Шамир надтреснутым голосом рассказывал, что половина не доехала – поумирали от голода да холода. Двух дочек, жену потерял, присыпали просто снегом – хоронить не давали охранники. Все так хоронили, с каждого вагона половину оставили по путям.
Месроп вжал голову, отгоняя картины собственного путешествия.

Чуть подальше жил тоже кулак, из Сочи, иногда по вечерам садились в закутке, дымили, попутно отгоняя гнус, чаще молча. Слова здесь стали тяжёлыми, не хотели выходить наружу.
Иван тоже оказался армянином, крестили Ованесом, вывезли из Сочи, местечко там красивое у берега, Вардане, говорил – амшенец, тоже ограбили до последней нитки, а дурак дураком – гордился, что у него советский паспорт и что отец в России родился. Предки тоже из Турецкой Армении, радовался, когда царя свалили, поверил новым властям, думал – землю раздадут, прикупит молочный завод… Ещё дома у них там родился мальчик, царским именем назвали, Николай, потом девочка...
– Сначала меня арестовали, – печально и с недоумением жаловался бедолага, – потом жену раскулачили, упёрлась – ни ногой в ваш колхоз, мужа верните! Тогда их через два месяца почти голыми посадили на подводу и погнали на станцию, меня выпустили, заставили всё самому отдать: дом, лошади, быки, мельница, табачные плантации и все остальное хозяйство. На станции погрузили в телячьи вагоны и доставили сюда, прямо в снег… Все документы отобрали, выехать куда-либо запрещено, надзор коменданта… Мы тут враги народа. Мои деды сюда, то есть туда добрались – никого, кроме себя, на побережье не видели, пусто было… Потом стали наезжать, место-то хорошее!

– И мы врагами оказались, и мы… – задумчиво произнёс Месроп. Эти русские странные люди, тысяча лиц у них, никогда не разберёшь, что на самом деле думают… То враги мы им, то защищают нас. Вот турки все одинаковые! Всегда знаешь, что от них ждать!
– Да мы в России родились, дед рассказывал, когда его отец добирался из Трабзона, – говорю же, никого на побережье не было, столько сёл амшенцы основали на пустырях. Потом стали казаки наезжать, селиться… Потом всякие повалили гуртом… Нам места не оставалось, всё для них, что ли? Вот и сослали, в дороге мы догадались! Знали бы, уехали в горы. Земли много в крае! Зря наши в горы не подались, да вот к морю были привыкшие… Горы-то каменные, ни сеять, ни пахать!
– Здесь нас ненавидят! За скотов держат! Здесь и сдохнем, родины не повидав! – чуть не плакал Никол, дрожащими руками свёртывая самокрутку. И, подумав, добавил, – может, дети что-то увидят…
Месроп молча кивал головой: конечно, вся надежда на детей, может, и увидят.
Но увидел и он. И все соседи-трудпоселенцы, которые остались живы после тягостных холодных и голодных зим.
Увидели весну 53-го…

Однажды рано утром, только светать начало, в дом ворвался Петро, и, чуть заикаясь, сообщил:
– Зздох!
– Когда??? – дрожащим голосом вскричал Месроп.
– Никто не знает. Пока никто, только мы с тобой, – уточнил он, имея в виду весь край, и попросил чего-нибудь, выпить на радостях.
В доме выпивки не водилось, все спали, чай поставил Месроп, Петро стал пить чай. Выдул стакана четыре, черпнул сушеной морошки, затем, на минуту остановившись, сказал:
– Магазин скоро откроют, напьюсь, не могу поверить! Мы не здохли, а он здох! Такой радости вовек не было и не будет! – ошалело повторял счастливый Пётр.

Растерянный от такого долгожданного и невероятного счастья, не выпивши ни капли мужик, шатаясь как пьяный, пошёл к двери.

Вечером оказалось, что сыновья тоже знают. Да вот не знали, радоваться или нет. Что это может поменять? Кто их отвезёт домой? Да и остался ли там дом? Местные жители не любят пустоты – сразу же занимают чужие дома. Из прибывших с ними многие жаловались, что на них соседи донесли, чтобы комнатой завладеть.

Мариам торопливо вышла из-за полога, она всё слышала, но боялась двигаться.
Месроп крякнул:
– Похоже, можно в дорогу. Пустое дело, на пустое место…
– Дети решат, посмотрим, что скажут… Мы хоть сейчас готовы, всё, что на себе! – и заплакала.
После ужина стали обсуждать ситуацию. Если это правда, то… А дальше никак не соображалось. Железные кандалы плотно захлопнулись, стали даже привычными для целого материка, разноплеменного народа, объединённого такими вот кандалами. Сдох… Что ждёт остальных? Кто придёт ему на смену?
Через несколько дней правда вылезла наружу и захлестнула искренними рыданьями всю страну. Среди этого плача мало кому было известно, что на половине материка бурлит плохо скрываемая радость. ГУЛАГ-и гудели шмелиным роем, все, кто находился за колючей проволокой, стали надеяться на свободу. Все, кто конвоировал и жил по эту сторону проволоки, страшился потерять работу.

В соседней деревне, через лог, жили ссыльные с Северного Кавказа. То ли чеченцы, то ли ещё кто. Давно ещё было, Месроп сначала не разобрал, кто такие, встретил их в магазине. Но разговаривали на полупонятном языке – на турецком и армянском одновременно. Спросил, армяне или турки.
– Мы хемшинли, отец. Не армяне и не турки, – ответили они. А ты армянин? На турецком как турок говоришь!
Месроп хлопнул старшего по плечу:
– Земляк! Мы с Алашкерта! Мурад-река! Сосед здесь у меня из Вардане, тоже дед с тамошних мест, мы тачкаайи!
– Твой сосед – амшен-христианин, мы знаем его, Никол, хороший мужик. Но мы мусульмане, мы хемшинли, другие, какие мы армяне! – втолковывал Месропу парень, хотя тот и не слушал, все одной судьбы здесь оказались, что мусульмане, что христиане – для коммунистов разницы нет. Если не решат науськивать друг на друга.
– А мы с Чороха! То есть не мы, а деды! Он в теплушке умер, не доехал. Так и не увидел Чорох!
Немного погодя они все сидели за столом и, то перебивая, то тихо слушая, рассказывали каждый свою историю…
– Так ты всё-таки кто? Турок, армянин, кто?
– Отец, мы давно турки для турок. Но если долго думать, говорят, раньше наши очень далёкие предки армянами были. Потом их завоеватели заставили веру поменять. Что нам с того? Выросли среди турок, язык турецкий, учили в школе историю Турции, музыка вокруг турецкая, традиции турецкие, еда… Предки веру поменяли, чтобы не трогали, оказалось, всё равно от судьбы не уйдёшь… Половина вагона умерли…

Для него язык хемшилов и амшенцев был почти понятен – все слова или турецкие, или староармянские смешаны. Но близости к хемшилам не почувствовал, всё же турки, как-то не потянуло. Понимал, что это кровь армянская, но кроме одинаковой судьбы у них не было ничего общего. Судьбы изгнанника, где бы ни оказались. Впрочем, над этим он часто думал: всё-таки это армяне или турки? Вера – турецкая. Язык – не армянский…
С другой стороны, – размышлял Месроп, – в Ливане тоже проживают арабы-христиане и арабы-мусульмане. Ну и что? Если армянин атеист, то он продолжает быть армянином, а если мусульманин, то и не армянин вовсе? А до христианства армяне имели другую религию, но считаются армянами…Выходит, армянин – это не вера, а национальность?
А всё-таки армянин-мулла странно выглядит… И для турка-армянина любой христианин, и армянин тоже – будут обязательно неверными, случится война – против них он встанет на сторону других мусульман, пусть даже правда будет на стороне армян.
Здесь Месроп поёжился и попытался отогнать неприятные мысли.
Их во время войны – всю нацию – сюда выслали! И чеченцев, и ингушей! Рассказывали, немцев в Казахстане высадили, И месхетинцев! И татар! Набили в скотные вагоны, только сесть могли на корточках... Половина не доехала, довезли и по пути в снег выбрасывали.
– Отец, а мы фашистов даже не видели!
Господи, если ты есть, где же ты был?

Месроп, нахмурившись, слушал их и даже не ужасался. Умудрённый жизнью, он давно понял, что так и должно быть: малый народ – слабый народ. А сильные не закончатся, пока они сами не съедят друг друга.
А он-то думал, на свете одни турки да фашисты уничтожают из-за национальности…
Долго сидели, дети пришли, с затуманившимися глазами слушали их страшные истории. Каждый день помнили, а ведь шесть-семь лет прошло…
– Айрик, а мы что, забыли разве? Разве мы виноваты в том, что родились там? Что в Турции стали нас убивать и гнать из нашей же когда-то страны? Что нас спасли казаки, за ними пришли в Россию, а там уже Армению объявили? А турки решили и этот кусочек земли проглотить? Разве мы виноваты в том, что отвоевали у врага наши города? Но всё равно в чужие разборки и в огонь попали…
– Как же не виноваты, сынок? Каждый из нас оставляет свою вину на детей… Все как один не поднялись, оружие не припрятали, убегали от насилия… Героев у нас много было, говорят, в Зейтуне дрались, в Сасуне дрались… За ту, вековую нашу землю, дрались… Сказал бы, что надо самому насилие, да ведь вы знаете, что я и курицу зарезать не смогу, – с горечью промолвил старый учитель.
Не забыли. Не получалось отогнать выпавшую на их долю несправедливость: это сходство, пугающее СХОДСТВО с прошлым всего того, что с ними происходит.

На самом деле виною этих съёжившихся от осознания своей доли, судьбы армянской было не армянскость, и даже не дашнакство. И не турецкое когда-то, 35 лет назад подданство. Ни в одной из бумаг, решающих их судьбу, не была записана национальность «армяне»! (хотя в эшелонах на 60 вагонов ссыльных из Грузии, как ни странно, повторюсь, не было ни одного грузина! Нет, причина была совсем другая, а эти все обвинения должны были создать в них чувство вины. Причина таилась в веках – они сохранили своё армянство и умение.
Когда-то русские цари, «прирастая землями», завоевав почти полконтинента, вдруг обнаружили, что там некому жить. Некому разрабатывать эти новые земли, рубить леса под пахоту, строить города. Царей надо содержать! То Иван Грозный пошлёт на Томь строить острог, дабы охранять народ от набегов кочевников. То Екатерина переселит христиан из Крыма в пустынные степи на Дону, где кроме скорпионов да змей, ничего не водилось. Армяне сразу стали строить христианские церкви, города, школы, обрабатывать поля и развивать торговлю.
Получив в наследство от царя огромные территории, большевики столкнулись с такой же проблемой, даже более острой после разрушительной войны. Восточные земли обезлюдели: кто подался в город, кто с войны не вернулся, считай две войны за 20 лет, обескровилась Россия.

Так что плотность населения надо было привести к надлежащему знаменателю, оставалось найти подходящий жупел. Борьбу с врагами советской власти никто не отменял, а репатриацию армян произвели с изуверскими подлинными планами, попутно в корне решив и вопрос «армянского национализма» – разгромив за несколько часов. Буквально через три месяца после прибытия в Армению около трети репатриировавших армян, до того подданных других государств, куда были выдавлены дашнаки, оказались в списках на выселение. Вернувшиеся на родину, чтобы видеть родной Арарат, поддавшихся на сказки о матери-родине по эту сторону Арарата, , они оказались в стылых снегах Сибири. Больные, униженные, обнищавшие… Общее количество дашнаков составляло всего 2,14 % от общего числа зарубежных армян. Но судя по спискам, чуть ли половину новоприезжих репатриантов записали в дашнаки. Конечно, надо было укрыть их с головы до ног чувством вины, надо было обвинять в шпионаже, в сотрудничестве с немцами – на самом деле под шумок перекраивали карту людских ресурсов России! Не зря в указах-приказах-инструкциях мы читаем: ПЕРЕСЕЛИТЬ НАВСЕГДА! Трагедии этих людей, чудом спасшихся от Геноцида, никого не трогали, для удержания власти важнее сохранить и развивать большевицкое государство, да хоть на штыках.
«Учитывая, что прибывшие контингенты остаются навечно…»

Порядки постепенно стали меняться, люди незаметно смывались на запад, к себе. Депеши пошли наверх: «За последнее время участились случаи самовольных выездов (побегов) спецпоселенцев за пределы края, особенно из числа лиц армянской национальности».
Но, несмотря на «вечность» поселения, внутри сидело чувство обязательного освобождения. Сыновья, внуки валили лес, мёрзли, болели на выработке, жить было противно в этой тюрьме на природе, и смеялись, и ругались, и болели…. Но мечтали все поселенцы только об одном – как отсюда выбраться.

После смерти Сталина ссыльные и переселенцы, уголовники и политические – все оживились. Каждый всё это время жил какой-то мечтой-надеждой, не оформленной и незаконченной. А может, и не было никакой мечты, хотелось вернуться в своё прошлое? Оно наверняка было хорошее, стало чудесным с первого дня вагонного кошмара. А что ждать от неопределённого будущего? Лишь бы хуже не случилось. А будущёё почему-то оказывалось хуже прошлого…

Солнечным утром семейный радист Петро на работу не вышел – сказался больным. Прибежал к Асатуру с бутылкой, весёлый, уже чуть хвативший:
– Неси закуску! Тётя Мария, поставь на стол!
– Что, нас уже освободили? – заметалась Мариам, в предвкушении хлопнув руками по коленям.
– Неее! – Лучше, чем освобождение! Счастье, дядя Месроп, счастье!
Месроп поставил на стол солёные грибы и крикнул:
– Говори, не тяни! Недавно уже было счастье, да в руки не идёт!
– Дядя Месроп, Берию арестовали! Берию, гада арестовали! Ночью я подумал, от счастья умру! Нет, я всё время боялся, что не доживу! А тут – он злейший враг народа, мы просто враг, а он злейший враг! О нас подумали, наконец! Он же наш злейший враг! – мотая головой, выкрикивал Петро, радуясь каждому сказанному слову.
Мариам всплеснула руками, бросилась к невесткам.
Село узнало к вечеру. Там, в верхней части, где жили охранники и конвоиры, стало тихо. А в домах и саманках от радостного ожидания и смутной, тревожной неопределённости долго не могли заснуть…

Кто знает, что такое счастье? В тот год только те, кто в скотных вагонах был доставлен в Сибирь, долбил мёрзлую землю и в тридцатиградусный мороз одеревеневшими руками валит лес, кто потерял всё на свете – семью, детей, здоровье, только они знали, что такое счастье! Это когда в барак влетает зек или ссыльный и хрипло шепчет доверенному соседу: очкастую кобру расстреляют!
Двойное счастье, двойное! Ведь совсем недавно до этого сдохла усатая собака!

Друг за другом приходили разрешения, подводы увозили ссыльных к баржам.
Пришла очередь и Месропову роду. Разрешение пришло, собирались давно, сразу погрузились. После баржи полвагона заняли, но в этот раз спали, как люди. За две недели доехали до Ростова, а ещё не решили, куда поворачивать, два внука подружились с бакинской семьёй горских евреев, те уговаривали ехать с ними в Баку, красивый город, у моря, армян много, заживёте!
Внуки вторили им:
– Айрик, опять Канакер, Конд, Ереван, всё равно, там для нас пустое дело … Ну что Ереван, какая она нам родина? Мы в деревне выросли, здесь выросли… Сами-то вы приехали всего лет сорок назад, ну, и мы поедем, айрик! Устроимся, хорошо будет – все там соберёмся… Ты сам говорил, что Тифлис был почти армянским городом, а Баку тоже ведь армяне строили!
Месроп внял уговорам детей. Незаметно приходит это время – когда начинаешь слушаться собственных детей.
Младшие внуки много занимались, хотели поступать в вуз, рвались к самостоятельной жизни. Хотя ни времени, ни людям в любом уголке земного шара старик уже не верил. Каждый раз выползало какое-нибудь горе, новое, но с элементами, а то и корнями из незабытого прошлого.
– Всё же надо жить там, где все свои, жизнь ничему вас не научила? Если б не это турецкое происхождение, жили бы себе, а этот и так бы сдох!
– Будет плохо, приедем обратно!
Отпустили двоих внуков с семьями.

Остальные, устав от коренных изменений, вернулись на родину и поехали в свой Конд-Канакер.
Страна менялась на глазах. Месропу уже минуло 80 лет, но он хорошо видел и читал. Свою тетрадку завещал закончить младшему внуку, тому, который месяц от рождения отправился в ссылку в качестве врага народа. Тот больше подходил для этого, хорошо учился, ещё с детства ползал по картам, географию всю вызубрил, обо всём спрашивал, может, станет историком.
А после сообщений о культе личности Сталина Месроп застенчиво попросил внуков накрыть хороший стол. Гости уминали дефицитный рис, и молча радовались. Страх не уходил никуда. Асо пробовал шутить:
– Айрик, а помнишь того остяка-конвоира из Нарыма, который в выходные мухоморами баловался? Пел, скакал, любовные, охотничьи и богатырские песни слагал, силу свою показывал, а потом ничего не помнил?
– Сибиряк крепкий народ, мухомор их не берёт…
– А тот дом за нашей нарымской улицей, с высоким забором помнишь? Все говорили, что там сам Сталин снимал жильё, когда в ссылке был!
– Да вот болота тамошние обходил, не засосало проклятого!
Ждал ли кто-либо из них светлого будущего? Молодые ждали, как же без этого. А Месроп с Мариам просто жили, как всегда: утро, день, вечер, ночь…
Радость была. Дети, внуки, хлеб – а что ещё нужно человеку в доме?

Дети хорошие, внуки хорошо учатся, на что жаловаться. Хотя в семье не без урода. Один из внуков сын Асика, вкось пошёл – связался с разведёнкой, кругом столько девушек без прошлого! А её прошлое было ужасное: сидела за хищения, муж не дождался её и, оставив ребёнка родителям жены, уехал, растворился.
Никакие нотации не действовали. Узнав о разговорах, она сама отказалась замуж выходить, но внук не отставал от неё, женился. Ребёнка усыновил, водил в мастерскую друга – хорошо рисовал мальчик. Довёл почти до девятого класса, и тут мать связалась с другим мужчиной, сыном «новоприезжего», срочно развелась, вышла замуж и исчезла из жизни Месроповой семьи. С занозой в сердце внук долго не женился. Много лет спустя кто-то из знакомых художников привёз ему привет от того чужого усыновленного сына. «Всё время думал тебе написать, мать не хотел обидеть. Теперь её нет, и я могу высказаться. Оплакиваю её и вашу любовь – она очень любила вас… Разрешите иногда звонить…» – писал ему известный в Америке художник Ракос – всё, что осталось от Киракосяна, бывшего Рштуни… Деньги послал – самому себе подарок выбрать. Не помещались эти деньги никак ни в кармане, ни в голове, назад – не пошлёшь, память давно уже не хранила – ни ту женщину, ни запрет родителей. Внук давно забыл своё прошлое. Куда-то в Абовян съездил, в детдом целую машину игрушек купил. А горевать было уже некому, да и незачем…



Брызги судьбы
Брызги судьбы на планете –
Точки тоски вековой…
Мы за святыни в ответе
В схватке извечной, глухой.

А годы летели, очередное лихолетье закончилось, вместе со всеми, спотыкаясь, но встали на ноги. Дети росли, женились, выходили замуж, рожали внуков… Сыновья Месропа состарились, и сам он умер, и мать ушла. А сыновья, слава богу, не увидели того, что случилось через 30 лет…
Не увидели ни Сумгаита, ни погромов в Баку.

Баку встретил братьев приветливо. Осматривались, рассматривали… Радостные, свободные, быстро и легко знакомились… Вокруг из знакомых в тюрьмах не сидели, в ссылках не мёрзли…
Море, любовь, дети… Кругом все улыбаются, почти все говорят на русском. Армян полно, где-то в глубине души чувствовал, что армяне-то все армяне, но близости пока не ощутили. Вскоре оказалось, родственники их друзей-евреев после смерти тирана воодушевились, а после объявления о культе личности – и того больше загорелись. Марк, старший из двоюродных братьев, чинил на заводе приборы, мечтал уехать в Израиль.
– Почему, Марк? Разве здесь плохо?
– В кои-то веки представилась возможность жить на святой земле! Отказников стали выпускать! Вы думаете, все евреи друга друга обожают? Чёрта с два! Но зато свои, свои! И мы все хотим одного – иметь свою землю! Столько столетий, – Марк закатил глаза и выдохнул:
– И никто не скажет тебе жид!
И, помолчав, добавил:
– Ну, может, подумает, но не скажет. Я же сюда переехал из Украины, друзья написали, что тут к нам относятся хорошо. Да, хорошо. Но чуть что – всё равно вспомнят! А иногда и сам забываешь, что еврей. Значит, днействительно, хорошо относятся. Но лучше к своим, мало ли, времена меняются…

Поездили, Грузия близко, дед говорил, что у них и в Тифлисе есть дальняя родня, но стали Рештунашвили, как к таким поедешь? Так что Баку стал счастливым пристанищем для них. Нашли новых друзей, те привели своих друзей, помогли поступить на хорошую, перспективную работу, а через несколько лет впервые в жизни семьи получили квартиры. Удобные, в новом доме… Счастью их не было предела…
Сыновья смогли учиться, дочки за год создали семьи – с карабахскими армянами, давно осевшими в Баку.
На работе сын стал продвигаться, однако скоро понял, что здесь были другие правила, а они уже привыкли подчиняться правилам. Да и как иначе?
Старший сын Смбата – Овсеп стал работать на мебельной фабрике, у него были золотые руки, быстро освоился, постепенно стал начальником цеха, затем главным механиком. А младший, Ванун, поступил в вуз, стал нефтехимиком, выучился в аспирантуре, часто ездил в командировки, жили тесновато, и вдруг предложили работу с квартирой в районе Сумгаита. Этим интернациональным городом, который строили молодые люди из разных уголков СССР, в Азербайджане гордились. Однако, построенный всего лишь в 1949-ом, город давно стал одним из самых грязных на Каспии. Многие, кто строил его, уехали, вместо них стали заселять азербайджанцами из далеких деревень, поэтому инженерных вакансий становилось всё больше и больше.
Двое детей, жили у бабушки с дедушкой, а они всё хотели мальчика. Невестка – местная, полурусская-полуазербайджанка, девушка из хорошей семьи военного, везде поколесивших, как и они, утешала: «Таких бабулек и дедулек днём с огнём не сыщешь, будет и мальчик, и ещё девочка!». Не поймёшь, всерьёз или подшучивает…

Не хотел Ванун от родителей переезжать, но подумали и согласились. Дом опустел, но часто ездили, как-то справлялись с тоской по детям. Младший внук побеждал на всех детских олимпиадах, любознательный, интересовался абсолютно всем, читал всё, что ему было интересно: по биологии, географии, литературе. Но особенно любил историю.
Время от времени выбирались и в Армению, и родные приезжали – на поезде даже не замечали дороги. Поездки друг к другу и встречи превращались в шумные праздники. На Новый год обязательно по очереди ездили, в этот раз приехал Ванун с детьми, с женой, и даже с другом.
И вдруг младший внук, Вааник, после очередного семейного визита к ереванской родне заявил:
– Ма, хочу здесь остаться! Мне здесь больше нравится! Все свои!
Никто не ожидал услышать такое слово! Свои! Выходит, мальчик, родившийся там, в Баку, кого-то считал не своим? А вдруг себя, что ещё ужасней! Все заволновались, а как же со школой? Стали допытываться, что же ему так нравится. Пацан раскололся:
– Здесь мне Манэ нравится, дядина соседка!
Родные услали жениха спать, а сами долго хихикали.
Но двенадцатилетний мальчик не шутил. И горячо уговаривал родителей:
– Па, хотя бы до весенних каникул, здесь у меня два друга, хочу подружиться с ними!
Взрослые посмеялись, уехали без него. Через месяц Ванун оформил командировку, привёз табель с пятёрками и справку из школы. В это время в Ереване кипели постперестроечные страсти. Митинги, поддержка Карабаха. Братья сидели в гостиной и не понимали друг друга:
– Они только сейчас проснулись? Столько лет прошло! Ничего не выйдет!
– Ты не понимаешь, сначала Карабах, потом у турков наши земли будем требовать!
– Это вы не понимаете! Кто просто так возьмёт и отдаст? А воевать вы должны против всех турков? Да и Москва, Союз такие вещи не одобрит!
– Вы, вы! – передразнила Нуник, невестка Мартуна, во-первых, мы. А во-вторых, лучше переезжайте из своего грязного Сумгаита в Баку! Как вы там живёте?

«В ночь на 14 февраля, когда в Степанакерте прошла первая демонстрация, на заседании бюро обкома партии зав. отделом ЦК КП Азербайджана Асадов заявил, что «сто тысяч азербайджанцев готовы в любое время ворваться в Карабах и устроить бойню».

Грязный Сумгаит, конечно, был хуже даже скучной, на их взгляд, столицы Армении. Родственники возили его по памятным местам, но не нравился ему Ереван, только площадь с фонтанами да панорама Арарата, и то не всегда видно. Отсталый какой-то город, люди хмурые, незнакомые ходят по улицам, то ли дело – Баку! Морской простор, набережная, на улицах обязательно кучу знакомых встретишь, ходят, улыбаются… Ему самому хотелось переехать в Баку, всё ждал подходящее место найти, наконец, нашли, перед самым отъездом.
– Уже оформили обмен, вот поеду – станем переезжать. Всё новое куплю, трёхкомнатную еле смог с доплатой на трёхкомнатную поменять. Здорово помог, брат! Твои деньги через год верну!
– Женишок твой в классе отличник! А Манэ в параллельном классе учится, не повезло! Моя Варсик постаралась, а чтоб не мешала. Она в у них английский преподаёт, мальчик почти свободно говорит!
– А что ты думал? Я его шахматам обучил, а малец уже выигрывает у меня! У нас в роду никто в шахматы не играл!
– А у нас в роду кто-либо их видел? Кстати, прадедушкина тетрадь у нас дома, подумываю ему отдать. На днях спрашивал, что я знаю о своём роде. В классе у них кто-то из Мелик-Шахназаровых учится, своим меликским родом похвалялся. Но я выдержал – не дай бог скажу что-нибудь не то, а он точно уже всё знает, исправлять начнёт, позор!
– Дай ему, Мелина потом напечатает, он почерк разберёт. Я и сам давно подумывал, да всё руки не доходят.
– На антресоли лезть надо. У тебя билет на какое число?
– На воскресенье. С понедельника на работу, обмен оформить надо, дел много!
– Спущу. Пусть займётся, жених!

Но в воскресенье рано утром вдруг позвонила Мелина и плача стала сбивчиво и несвязно говорить о каких то погромах, весь город об этом гудит, разносят жуткие слухи про Сумгаит, она боится туда ехать, все боятся, даже не верится, но это точно, правда, правда!
Мелина с дочкой на неделю съездила в Кировабад, к своим, и тоже собиралась к понедельнику вернуться в Сумгаит.
Никто ничего не знал, Ванун успокоил жену, но сам встревожился.
– Приезжай в Баку. Пока у наших перекантуемся. Поговорим.
В воскресенье ночью он уже был в Баку, сначала заехали к родителям. В подъезде наполовину жили армяне. Кооперативный новый дом гудел, как улей. Кто-то видел, кто-то услышал, никто не мог поверить, но потом все стали говорить: я давно стал что-то чувствовать! Или: я так и знал!

На работе уже было неспокойно, шептались кучками, а в обед армяне уединились в кабинете Погосова, начальника отдела, и не давали друг другу слово сказать.
Один кричал:
– Это неправда!
Другой клялся:
– Мне сам Алик рассказывал, сам видел, еле выехал! Пешком гнались, камнями закидали, весь капот во вмятинах! Нефтяники, сам знаешь, какой народ, половина – или зек, или безбашенная деревенщина…
Профком замогильным голосом твердил:
– Не надо раскачивать и накаливать обстановку! В Баку этого не может быть! Мы самый интернациональный город в СССР!
Ванун недолюбливал Погосова – тот не дал ему рекомендацию в партию. Да и вообще, за ним шла дурная слава стукача.
Уже это насторожило. Раз говорит – не будет, значит, кто знает, может и быть. А почему не будет? Такие же тупорылые рабочие, как в Сумгаите, из деревень приехали на нефтепромыслы! И всем негде жить, в общежитиях…

Ванун вздрогнул. Представил свой паркет под их замасленными ботинками. Возможно, страх потерять квартиру и сподвиг его начать поиски вариантов обмена. Вечером обсудили у родителей непростую ситуацию. Такого никто не мог даже предположить! Ванун знал, что Мелина начнёт про своих кировабадских родственников: «а мама, а папа, а Славик!». Но ждать было гибельно. И самое ужасное, что таких, как он, оказались единицы. Никто не верил, никто не представлял! К осени началось и в Кировабаде. Там ввели военное положение, и родственники Мелины через Ереван прилетели в Москву, они успели продать мебель, за полцены, а ключи от дома отдали соседям, азербайджанцам, близким друзьям с детского сада. Через лет пять друзья-азербайджанцы продали, и этот дом, и свой дом, приехали в Москву и на Черкизовском рынке взяли две палатки. И вдруг через общих знакомых случайно встретились, Фикрет и Нана виновато предложили:
– Палавину можем отдать, мы тебя просто патеряли!
Половины хватило на домик в деревне недалеко от Вязьмы, с большим участком, родители Мелины с сыном уехали туда, и круглый год копошились в саду.

Ехать ему домой пока не было смысла – неизвестно, что там творится. Лучше переждать и двигаться.
Перекати-поле… Может, гены подсказали ему – надо двинуть?
Утром Ванун с Овсепом на кухне пили чай и благодарили бога:
– Как же вы разъехались, и Вааника оставили в Ереване! Бог есть, наверное…
– Нету Бога. Зачем мне такой Бог? Столько людей убили и сожгли! Один я спасся с семьёй! А Аракеловы? А Мартиросовы? Интеллигентнейшие люди! Дети их перетащили туда, из-за квартир… А все остальные? Я ведь в лицо чуть ли не весь город знал! – убивался Ванун.
Смбат с серым лицом смотрел на сыновей, оглядывал комнату и тяжело вздыхал. Он что-то начал чувствовать и раньше, но кто мог подумать?!
Невероятно, но вариант с обменом подыскали через месяц. Ему казалось, весь Баку бросится меняться, но его даже уговаривали не принимать скоропалительных решений и не делать «глупостей». Жалко было оставлять мозаичный паркет, шикарную мебель на кухне и в залах…

Взяли кое-что, казавшееся нужным, всё не заберёшь, а сколько радости труда в обыкновенных вещах… Контейнеры поехали в Подмосковье… К концу летних каникул приехал Вааник, возбуждённый и в то же время немного подавленный. Но через неделю быстро освоился и стал писать письма друзьям.
Младший Смбата, Овсеп, каждые два-три часа звонил и рассказывал, что передавали соседи-азербайджанцы, напуганные не меньше друзей. Вечером они предложили собираться – видимо, что-то узнали. По улицам стали маршировать бакинцы в красных повязках, их Народный фронт, выкрикивали угрозы и что-то патриотическое… Даже выглянуть в окно стало страшно. На митингах и по телевидению заявляли, что Баку заполнен бездомфактически, призвав к насилию против армян.

В Баку обстановка накалялась со скоростью света. Народный фронт собрал съезд после Нового года, появились вооруженные отряды, которые рвались в Карабах. А в январе началась Голгофа бакинских армян… 13 января начались армянские погромы. Основная часть успела рассредоточиться – кто куда смог, велика держава. Самолёты садились в Сочи, Москву, Краснодар, Ереван…

В доме Аник, дочери Асатура, было тесно от бакинских знакомых – они с сестрой Варсик, как и многие ереванцы, дежурили в аэропорту, встречая самолёты, не зная, на каком прилетят. Бакинцы, всегда хорошо одетые, в этот раз спускались в чём попало, в чём успели… Старичок в шлёпанцах, качаясь, еле нащупывал дорогу, его передавали из рук в руки, пока к нему не бросилась дочь:
– Папа!
Почему-то не хотелось расспрашивать, но заботливо вручили старичка дочери, которая, как оказалось, прилетела ночным самолётом, осталась в аэропорту и весь день ждала отца. Их разобрали двое мужчин из Кировакана, с которыми она сидела на одной лавочке. Старичку было всего 50 лет… За эти месяцы страха постарел, но не хотел уезжать, не верил… В эти дни люди все вдруг стали братьями. Заботливыми, сочувствующими, общее горе сплотило всех…
Прилетевшие ещё в самолёте плакали навзрыд, стюардессы тоже плакали, рассказывали, что в салоне стоял вой, а спустившись по трапу, закатив глаза, плача и стеная, бакинцы рассказывали встречавшим про ужасы Сумгаитских и бакинских погромов. О том, что всё было организовано, они рыскали по адресам. Даже рестораны проверяли! Один из пассажиров рассказывал, в Сумгаите в воскресенье справляли сороковины известного армянина, эти отморозки налетели, а там гости были, азербайджанцы, стали кричать – наши сороковины, убирайтесь! А те ворвались в зал:
– Ваши, говорите? А почему хлеб на столе? У нас хлеб не кладут!
– Да возьми его, старый хлеб, официанты дураки, принесли!
Два раза возвращались, еле убедили свои же собратья, что армян нет в зале!

Хорошо, что сын тёти Аник, директор завода в Ереване, перед отъездом сунул Вануну толстый конверт:
– Давай, давай, нечего! Переезд, хоть и близкий, денег стоит. Хотел на обстановку, короче, пригодится!
Вот и пригодятся, звонил, что вещи отправил контейнером…
Неблизким оказался этот переезд, ох неблизким…

Сестра Вануна, рыжая красавица Маргушка, тоже не стала дожидаться. С мужем, известным художником-реставратором Аркадием Назаряном, умудренные генетически, они стали собираться в Москву, и успели тоже чудом поменять квартиру на Подмосковье, правда, вместо пяти комнат всего трёшку, но то, что случилось потом, много лет вводило их в ступор – а если бы не успели! А пятикомнатная квартира, отделанная Аркадием под музей, досталась неизвестно какому зверю из деревенской дыры… Заказали два контейнера, книг было много, еле упаковали.
Через несколько недель, после того как контейнеры доползли до Москвы, дороги в Ереван закрылись. Блокада…

– Отец, ну ты и паникёр! Всё наше здесь, всё, чего достигли за столько лет, с нуля, в такое время... Столько друзей тут, мы же с детского сада дружим…
– Вы их не знаете…
– Но сейчас власть другая!
– И власть вы не знаете, – устало сказал Смбат.
Это было уже серьёзно. Отец никогда так определённо не высказывался даже в самом тесном кругу. Мелина и Ванун перегляделись, поняв, что придётся подчиниться. Но отец уговорил и вторую дочь переезжать немедленно и поменять квартиру.
А старший брат, Овсеп, заупрямился. У него были влиятельные друзья из партийных азербайджанцев, которые откровенно посмеялись над его колебаниями. Остался… и они еле сумели выехать в те январские ужасные дни… Помогли те же друзья-азербайджанцы – а больше некому было подставить плечо, да и эти ребята рисковали жизнью… Нашли газель, зигзагами неслись к аэропорту изображая азербайджанскую свадьбу. Из окон высунулись, музыку достали какую-то… Махали платками…
Приземлились с минимумом всего, что смогли собрать за несколько ночных часов. Украшения, деньги, документы – что берут, когда убегают от погромщиков? Нора сняла со стены две небольшие картины и несколько вышивок. И немного тёплой одежды. Между картинами заложила лист бумаги с фотографией самой красивой бакинской церкви Апостолов – отксерил на работе и принёс лучший друг Овсепа, Фикрет, со школы вместе учились…

Сын Асатура, тоже Овсеп, который так уговаривал старших ехать с ним и друзьями в Баку, с их же помощью с трудом доехал в «Газели» до аэропорта, почти без вещей, в лёгких пальто. Друзья-азербайджанцы спасли их, надели красные повязки, вылезли из окон Газели и горланили песни, нацепив азербайджанский флаг на антенну машины.
В аэропорту взлетали самолёты, кто в Ереван, кто в Краснодар, кто в Москву. Кто куда…
Родственники разобрали детей по своим домам, одели, обули, в тёмных и холодных квартирах решали что делать, куда ехать… В Ереване свирепствовала блокада: ни газа, ни электричества, телефоны почти не работали, воду не всегда подавали… Бакинцы были обижены на весь мир, на коммунистов, Народный фронт… Но, наверное, больше всего на тех, кто заварил эту кашу с Карабахом. Многие потом уехали из Еревана, у каждого была своя причина. Но ереванцы тоже уезжали, по тем же самым причинам…

Неожиданно оказалось, что сын Асатура Овсеп ничего не умеет делать – мало того, из-за неожиданного перелёта и треволнений он совершенно потерял товарный вид: от стресса совсем облысел, похудел, все зубы в Баку ещё до погромов вырвали, чтобы вставить протезы, но не успел починить и страшно шепелявил. И никто не верил, что он прекрасный бухгалтер, прекрасно играет на аккордеоне, который остался там… Родственники нашли что-то, но потом Овсеп бросил всё и стал развозить пиццу. Хоть еда была в доме. Но на пицце никаких денег не накопишь, жить можно, но если ты не в своём доме… Овсеп чувствовал какую-то отчуждённость, на улице на него смотрели, как на беженца, жалели, помогали, кто как мог. Но не сближались. Иногда он злился: ведь это из-за их митингов бакинские армяне лишились и родины, и крова. Потом оттаивал – сами местные мёрзли и жили без света из-за блокады, из-за того, что карабахцы решили вырваться из-под гнёта азербайджанских турков. С турками, если они ведут себя по-турецки, жить нельзя ни в коем случае! Но эти, здешние, столько лет ему казались советскими, то есть безобидными турками. В Баку он особого гнёта не чувствовал – на многих должностях в НИИ, в учреждениях находились армяне, правда, на определенных. Как-то приспособились, видимо считая, что так и должно быть. А в Ереване мешали тщательно скрываемые претензии.

Но, когда он на кассете увидел зверства, опять происходившие на глазах всего мира средь бела дня, он понял, почему дед и родители молча переносили тяготы несправедливой ссылки. Было беспощадно, несправедливо, унизительно, невыносимо. Но то, что они услышали про Сумгаит, а потом увидели сами в Баку – это были настоящие турки… Которые нежданно-негаданно снова ворвались в жизнь армян…

Овсепова жена как мантру почти каждый день повторяла: «Все уехали в 89-м, а умные – в 88-м».
Она успела пересыпать в узелок свои драгоценности, это их спасло на некоторое время. Но уютный четырёхкомнатный кооператив почти в центре, великолепный ремонт, прекрасная изящная мебель, посуда со складов… Всё досталось ревущей толпе зверей… Овсеп через несколько месяцев этой унизительной работы разносчика пиццы решил уехать в Москву, у него были контакты друзей-однокурсников. Через год к нему улетели жена и дети. Много, очень много бакинцев не выдержали ни блокады, ни нищеты и холода блокадного Еревана, пережитое в те дни не оставило им ни сил, ни терпения. И вообще, местные армяне тоже не выдерживали. Снимались с места целыми сёлами! Продавали обесцененные квартиры в городах за два билета в Америку. Сдавали дома пришлым беженцам и растворялись в чужих приютах…
Потянулись ручейки нового исхода… Если его деды спасались от ятагана, эти сейчас спасались от холода, темноты и беспросветной нищеты. Казалось, больше никогда не будет спасения в той мышеловке, куда они попали после развала Союза, отрезанные от освещённого и обогретого мира.

Как ни странно, в Москве он быстро освоился. Ванун жил очень далеко, работал ещё дальше, виделись редко. Но он нашёл во дворе церкви много знакомых бакинцев. Один даже с курса, Славик. У Славика на вокзале был табачный киоск дяди, даже не один, а два. Продавщица оттуда уехала в Харьков, работа не пыльная, деньги хорошие. Сначала жил у старушки за вокзалом, быстро с ней сдружился, она даже готовила ему супы. Потом нашёл работу на близкой даче – перестроить недавно перекупленную, расчистить участок от засохших деревьев, привести в порядок забор. Печку разобрал, снова сложил, в ссылке научился этому делу. Летом пожил на даче, всё сделал, а хозяина с оплатой не дождался. Наконец, однажды на иномарке приехала молоденькая девица с заплаканными глазами, хозяйская жена, с ним раза два приезжали смотреть, как идут дела. Зашли в дом, девушка равнодушно огляделась и вдруг сказала:
– Игоря убили, а я уеду. Вы можете купить дачу?
– Да вы что! А я всё жду…
– Меня чудом пожалели, я в лифте осталась…
– Господи, за что?
– Никого не поймали, кругом столько убийств! Все нераскрытые, – всхлипнула девушка.
– Жалко, хороший мужик… А я всё жду…
– Так что же, можете купить?
– Я даже не знаю, сколько они здесь стоят…
– Сколько дадите, у меня уже билет! Игорь за тысячу долларов купил.
– Тысячу? – чуть не сказал «всего за?».
– Куплю. Столько есть у меня!
– Вот адрес, принесёте туда. Председатель должен переоформить садовую книжку.
Председатель явно не хотел оформлять. Они нашли его через два дня в подпитии, кто-то до них отблагодарил за покупку. Но девица оказалась с норовом, насела на него, скорей, скорей… Через полчаса новая садовая книжка перекочевала к Овсепу, председатель еле держался на ногах, уложили его спать, а он с девицей-вдовой поехал в Москву. По дороге всё хотел спросить – дети были у Игоря, ведь был старше её лет на 30, так, на глаз.

Но она сама стала рассказывать. Этот Игорь давно без семьи жил, после тюрьмы, а сидел за избиение негра. Тот подошёл в ресторане к его девушке, и потащил танцевать. Игорь бросился на него, негр сигаретой прижёг девушке щеку. Обезумевший Игорь так исколошматил негра, крупного, но пьяного, они же пить не умеют. А негр возьми да окажись дипломатом, Игоря сразу упекли на 10 лет, оттуда сбежал, добавили…. В 85-ом вернулся, жена не приняла, сама замуж вышла. Дети выросли, уехали в Прибалтику, Игорь нашёл корешей, дело развернули, кооператив на вокзале, через несколько лет два-три гастронома на Мясницкой купил.
– Разбогател, а как он за мной красиво ухаживал! А я из Волгограда приехала, у подружки в общежитии жила, сразу согласилась за него… А сейчас мне уезжать надо, пока квартиру не заставил кто переписать. Два гастронома вот так переписали, на третьем уже… вот так…
– А кто – он знал, выходит?
– В Пермском крае вместе были, они за разбой сидели…
Вдруг Овсеп встрепенулся:
– Про дачу-то они знали?
– Нет, ему после этой другая попалась, генеральская, он её купил, тоже недорого, вдова старая продала, а дочь в Польше, про ту знают, но место неизвестно им, а я уеду, следы потеряют. Потом, кто знает, может поспокойней тут станет…

Дачу Овсеп утеплил, купил подержанный Жигуль, шестёрку и уже мог вызвать семью. Сын и дочь – близняшки, летом сдали дела в юридический и поступили. Счастью его не было предела!
– Были учителя все Рштуни, теперь адвокаты будут! – как-то пошутил он.
Дочь хмыкнула, и, заворачивая локон на палец, возразила:
– С такой фамилией нам тут практика не светит, пап! Мы маме уже говорили. Будем менять фамилию!
– Менять? На какую?
– Ну, типа «Буре и партнёры»… – замялась дочь.
Овсеп не верил своим ушам. Но ничего не сказал. Ещё закончить надо, не сегодня же станут Буре-муре!
Он не знал, что уже стали Буре. На курсе должны привыкнуть, завтра коллегами станут…
Оставался сын Асик, Асатур, который уже заканчивал школу и мечтал стать историком. Вторую толстую тетрадку прадеда мальчик хранил бережно и надёжно, часто заглядывал туда и делал записи. Первую забрал сын Вануна, Вааник. Мальчики прилежно учились, и по телефону сверяли записи прадеда. Им нравилось жить в России – и тепло, и газ есть, и электричество не отключают, девочки классные! А самое главное – здесь столько библиотек, театров, спортзалов! И все работают!

А Ереван стал заселяться новыми людьми, с новыми наречиями. Хлынули беженцы и из Азербайджана, и из Карабаха... Те, которые из Ханлара, Кировабада, Геташена, Шаумяна – не выдержали натиск братства советских и бакинских войск, вместе очистивших немало селений в Карабахе. Их послали в опустевшие сёла бежавших от мести тюрков, издавна живших бок о бок и в Ереване, и в сёлах. Карабахские же устраивались в Ереване, и обязательно в центре. Как-то им удавалось. Опять Ереван стал разношёрстным, как любили сами говорить, аляк-баляк.
А постаревшие внуки и правнуки спасённых алашкертцев, сасунцев, басенцев, ванцев, эрзерумцев… да мало ли их было, с надеждой начавших свой путь к СВОЕЙ земле, не испоганенной турками… Уже не могли выдержать ни этот холод, ни эту жизнь, возможно, они были здоровее – ни турков не помнили, ни ту землю. Впрочем, кто считал или вёл бухгалтерию: кто – откуда корнями? Уезжали с любыми корнями! Ничто их уже не могло остановить. Привыкли бежать? Невестка Асатура, Зарик, кироваканская девушка и единственный в роду медик, работала в хирургическом отделении. Однажды пришла и плача рассказала:
– Больной сбежал, еле швы успели снять, сбежал. В Ленинакан. Отец умер, сбежал хоронить. Оказывается, каждый день из Ленинакана два плотно набитых УАЗ-а отправляются в Россию. С постелями. То есть, навсегда. А в нашем Кировакане тоже людей не останется скоро – все уезжают на росийские стройки…

Младшие правнуки тоже пустились в путь. Где-то было лучше…
Внук Асатура, ещё вчера Смбатик, блестяще сдал экзамены в Университет, поступил на исторический. Конкурс в тот год был не особо велик – истфак знал времена 40 и 50 на место. Но тогда выпускники истфака шли в инструкторы райкомов, чтобы дальше могли высоко взлететь по партийной линии…
На третьем курсе Смбат-младший разобрал третью тетрадь записей прадедушки, и был потрясён. С двоюродными братьями они решили напечатать их и вернуть память своего рода: Асик и Вааник передали ему аккуратно переписанные дедовы записи… Месяц обивал пороги, пытаясь вернуть фамилию. Пришлось хорошо заплатить, и, бережно завернув все документы, он пошёл теперь по кабинетам – через 60 лет менять Сафаряна обратно на Рштуни. Из остальных родичей икто и не подумал присоединиться к этой смене фамилии, если уж на привычное  –ов, да нельзя – Сафаров совсем тюркская получалась.  Смбат хотел написать реферат про историю рода, используя бесценные записи прадеда, но передумал, оставив на будущее. Уже был Интернет, парень нашёл программу студенческого обмена и, с трудом собрав деньги на поездку, улетел в Сиэтл. Сначала домашние радовались, позже пришла тоска разлуки. Когда он позвонил и сказал, что будет защищать диссертацию на тему «Княжеские роды Армении», стало ясно, что Смбат Рштуни в Армению не скоро вернётся. Если вернётся…
И каким же спасением оказался изобретённый шведами Скайп, связавший всех уехавших с оставшимися родными! По всей России, Европе, Америке светились экраны радости, на том конце – в армянских городах и сёлах – радость вперемешку с печалью… Правда, жену там Смбат и не думал искать, приехал за однокурсницей, чаще всего подходит то, к чему ты привык. Смбата тянуло к ереванским родным – возможно, потому что они все разговаривали дома на армянском. Бакинская родня в России говорила на русском, младшие дети языка не знали. Понятно, почему, английский – нужен, русский – куда ж без него! Армянский язык ни в одном вузе не преподают! Зачем он? – пожимали плечами…
После того, как он стал изучать историю остальных родов, маленькая Армения показалась ему огромным бриллиантом, вобравшим в себя суть веков… Каждая грань которого светит тебе, даже если ты остаток самого не знатного рода…
И это великое прошлое освещает тебе дорогу в будущее…

А однажды Смбат прислал родным интересную табличку:
 «Фамилия Рштуни чаще встречается в Армении, чем в любой другой. Имя человека Рштун по всему миру встречается 63 раза.
Фамилия Рштуни наиболее всего встречается в Армении, где её имеют 174 человека. В Армении это главным образом: в Ереване, 74%, Араратской области, (11%) и Армавирской области (5%). в России (17%) и в Соединенных Штатах (10%).
Ереван 129
Араратский марз 19
Тбилиси 10
Армавирский марз 8
Ширакский марз 7
Провинция Лори 5
Котайкский марз 3
Арагацотнский марз 2
Сюникский марз 1
Московская область 16
Москва 12
Новосибирская область 5
Волгоградская область 3
Краснодарский край 2
Санкт-Петербург 2
Астраханская область 1
Нижегородская область 1
Ростовская область 1

И очень забавная информация: «В Соединенных Штатах лица, имеющие фамилию Рштуни, имеют на 47% больше шансов быть зарегистрированными в Демократической партии, чем в среднем по стране.
Рштуни зарабатывают намного меньше среднего дохода. В Соединенных Штатах они зарабатывают на 49,71% меньше, чем в среднем по стране, зарабатывая 21 701 долл. США в год».
Это он ещё не исследовал количество Ршдуни, Решдуни, Рашдуни, Рачдуни, Рачдони и Рушдунов…

Читайте:
1. ч http://proza.ru/2025/09/12/1926
2. ч http://proza.ru/2025/09/12/1944
Ч. 3 http://proza.ru/2025/09/12/1945
Ч. 4 http://proza.ru/2025/09/13/10
Ч. 5 http://proza.ru/2025/09/13/12