Слава Камышев

Слава Камышев
Я ТАК ЖИЛ

Юношеская наивность вызывает симпатию. Наивный человек среднего возраста выглядит глупцом. Пожилой наивный – это уже диагноз психиатра. Слава Богу, моя наивность до диагноза не дожила. Она стала уступать скромному цинизму после полувека жизненного опыта и совпала с переездом в Израиль.
Два главных события определили повышенную степень наивности. День Победы 9 мая 1945 года, когда мы поверили, что все страшное позади, никто не будет больше погибать и появится много хлеба. Другое событие – смерть Сталина и последовавшая пора, названная позднее оттепелью. Начал исчезать страх перед тиранией и постоянной угрозой угодить в Гулаг.
Я не помню своего рождения. Первое смутное воспоминание: я на плечах отца разглядываю кортеж румынского короля, кажется, Михая, посетившего город Кишинев. Во второй раз я опять на плечах папы, а мама бросается под танки с букетами цветов. Так встречали Красную Армию, освободившую Бессарабию, как тогда говорили, от румынской оккупации.
Потом была война. Долгая и ужасная. Мы с мамой и бабушкой удирали от нее на машинах, в открытом кузове полуторки, на телегах, баржах, в товарном поезде. Нас догоняли самолеты с бомбами и пулеметами. Я только один раз, после первой бомбежки, спросил, почему остальные не встают с земли, когда самолеты уже улетели.
Не хочу описывать жизнь в хронологической последовательности. Конечно, все как у всех: школа, пионеры, комсомол, обучение профессии, работа. Правда, в отличие от следующих поколений, мы рано начали трудиться. Я уже в 6 лет приносил домой мешок муки, за то, что пас чужих лошадей. Кроме того, чуть ли не с пеленок мы учились ковыряться в огороде, ухаживать за коровами, козами, курами. У меня еще были в разное время голуби и кролики. Из того времени я вынес стойкое отвращение к домашнему хозяйству.
Узбекистан. Кишлак. Арыки. Скандалы по утрам – ночью кто-то расковырял запруды в водоеме и украл воду. А в 1944 году приехал отец с войны. Точнее, его принесли на носилках. Сильно контуженый, тощий – кожа да кости, один глаз не видит, сердце такое слабое, что даже ходить не рекомендуется. Но живой. Другим ребятам и их мамам вместо отцов приносили похоронки.
Через несколько месяцев отец немного окреп, откормился, начал осторожно передвигаться. В военкомате сказали ему: хватит отлеживаться, пора на работу. Наш отец был дорожным мастером, а строительством дорог занималось НКВД (наркомат внутренних дел, если кто не знает) – дороги считались стратегическими объектами. Так, по распоряжению печально известного Берия Лаврентия Павловича, мы вновь оказались в Молдавии, потом в Западной Украине. Отец восстанавливал шоссейные дороги (под таким названием они сохранились в моей памяти) по мере отступления немецких войск.
Однако, здоровье отца только ухудшалось. Последние года три он не вставал с постели и в мае 1955 года его не стало. Вскоре за ним ушла и мама, тоже тяжело проболев несколько лет.
Так, я, мальчишка, стал главой семьи. Хотя, гораздо раньше вынужден был взвалить на себя все домашние обязанности. А семья не маленькая: больные отец и мать, слабенькие сестра и брат, родившиеся после войны (у не очень здоровых родителей), старенькая бабушка.
Мое детство, таким образом, кончилось, даже не начавшись.
Почти всю жизнь мне не давали забывать, что я еврей. Только на 53-м году, когда я оказался в Израиле, стал русским. Особенно тяжко было на Западной Украине, в деревне Острицы, где родился младший брат. Вообще-то, он из близнецов. Второй братец прожил всего неделю. Я помню, как отец положил младенца в деревянный ящичек и унес хоронить. В том декабре 47-го стояли трескучие морозы, снега навалило под самые крыши, и вернувшийся с кладбища отец сказал, что так и не удалось выкопать глубокую могилу. Я спрятался в нежилой, холодной комнате нашей избы (там хранились зерно, картошка и прочие овощи) и долго плакал. Мне было ужасно жалко братика, не успевшего пожить.
Деревня, хоть и считавшаяся украинской, была населена румынами. Не румынской была наша семья и молодая врачиха в больничке. Так что, до четвертого класса я учился в румынской школе. А звали меня «жидану» - так произносится еврей на румынском. По имени никто не звал, его никто и не знал, и для этого были свои причины.
Имена и фамилии… Ох, и натерпелся я с ними. Меня назвали в честь деда, отца мамы, Шапсы Горештера, который умер за два месяца до моего рождения. Прошу любить и жаловать: Шапса Шойлович Камишер. Это я. Между прочим, у родителей в паспортах написано было Камышер. А в моем румынском свидетельстве о рождении «ы» превратилось в «и». Да и эта фамилия не совсем верна.
Наш прадед, по рассказам отца, из Польши. Его фамилия Дукач. Где-то там, в Польше, есть такая деревушка с названием Дукач. Кто у кого позаимствовал имя – неизвестно, но почти вся деревня состояла из жителей с такой фамилией. Прадед был младшим, седьмым, сыном в большой семье. И его собирались отправить служить в российскую царскую армию. Отдавать взрослых сыновей не хотелось, а младший, семнадцатилетний, еще ничего в дом не приносит, вот на семейном совете и решили им пожертвовать. Однако младшенький был любимчиком сестры постарше его, она не могла смириться с тем, что братика на 25 лет отлучают от дома – таков был срок армейской службы. Собрала она какие-то деньги, скромные пожитки, еду на несколько дней – и со слезами отправила мальчишку в изгнание.
Парнишка двинулся на юг, не пересекая границы Российской империи. Добрался до территории нынешней Молдавии, до села Машкауцы. Это в двадцати километрах от районного центра Оргеев. К тому времени беглец отшагал много месяцев, смертельно устал, да к тому же простыл – наступила зима, а на нем была легкая одежда. Постучав в первую попавшуюся дверь, наш предок вытащил счастливый билет. Оказалось, в этой семье недавно умер сын, примерно того же возраста, что и беглый поляк. О смерти сына родители еще не заявляли, а теперь отпала необходимость сообщать что-либо властям. Так наш польский прадед Дукач стал Иосифом Камышером, женился, родил четверых детей и благополучно прожил свою жизнь.
Возвращаясь к именам – трудно представить, о чем думали родители, награждая нас именем, больше похожем на кличку. Сестру назвали Челиной. Подрастая, она устала объяснять происхождение своего имени и самоназвалась Светой.
Новорожденному младшему сыну решили дать имя маминого брата – Велвл. Его, маминого брата, со всей семьей и сотнями других евреев вывезли на станцию Гидигич и расстреляли. На этом месте позднее соорудили огромное водохранилище, в народе названное Гидигичским морем. Мне уже было 10 лет, когда родители обсуждали варианты имен. Я рискнул вмешаться.
- Велвл, это же Владимир, да? Может, записать его Владимиром, а дома зовите, как вам нравится.
- А что? – сказала мама. – Давай и в самом деле назовем Володей, ему же придется жить среди русских.
И папа пошел в сельсовет. А когда вернулся с новеньким свидетельством о рождении, мы онемели. В графе имя значилось Володя. На вопрос, почему в документе уменьшительное имя, отец пожал плечами:
- Секретарь спросил, как будем звать сына, я ответил, как вы решили – Володя.
В 16 лет, когда брат получал паспорт, он чуть ли не до министра дошел, чтобы стать Владимиром.
Вспоминая предков, приятно сознавать, что обе ветви были плодовитыми. Со стороны мамы шестеро – три брата, три сестры. Старший, я упоминал, расстрелян фашистами. Сестра Люся уехала в Париж еще до войны – ее дочь Дениз не имеет никакого желания общаться с родней. Еще один брат, Эдуард, был летчиком, летал на гидропланах и погиб в Испании в 1937 году, воюя на стороне республиканцев, против режима Франко.
У отца был брат и две сестры. Ида, старшая, в середине тридцатых добралась до Палестины. В конце сороковых от нее пришло два письма – на этом общение закончилось, потому что иметь родственников за границей грозило гражданам СССР убедительным тюремным сроком. Брат отца Давид пытался застрелиться из-за неудачной любви, но выжил. Правда, оставался немного не в себе, но очень талантливый. Знал много языков, преподавал историю мира, был очень музыкален. Мог пройти мимо окна, откуда звучала песня, и через полчаса начинал ее напевать.
- Дядя Давид, откуда ты знаешь эту песню?
- Не помню. Слышал где-то.
В 1949 году по доносу арестован, сидел в Ленинградских Крестах, знаменитой тюрьме. Через три года признали психически неполноценным и отправили в спецбольницу. Так дядя оказался в Костюженской лечебнице под Кишиневом. Взрослые боялись его навещать, он же враг народа, а мы с двоюродным братом Иосифом ездили к нему, пока не умер тезка брата Сталин, и дядю выпустили на свободу. Прожил жизнь, конечно, не самую интересную, успел повоевать, имел медали, а умер нищим от разрыва сердца, упав на пороге аптечного склада, в котором работал.
В детстве я был молчуном. Нет, не замкнутым угрюмым ребенком. Просто рано сообразил, что ни для кого не представляю интереса, порой меня даже не замечали. Позднее я понял. После смерти деда семья была в шоке – он настоящий глава клана. Без него образовалась пустота, которой нечем заполнить. Но это одна из причин невнимания ко мне. Другая крылась, на мой уже зрелый взгляд, в том, что мои родители сочетались, как говорится, неравным браком. Отец моложе мамы на 4 года, деревенский парень, не очень образованный. А семья мамы – городские интеллигенты, ездили по Парижам, говорили на французском. К тому же, я, по естественным законам генетики, похож на маму. Папе, видимо, это не нравилось, а мама из солидарности тоже относилась к первому сыну с прохладцей. За всю короткую совместную жизнь с родителями я не помню ни одного ласкового слова в свой адрес, ни объятий, ни поцелуев. Между ними, папой и мамой, тоже не замечалось особой теплоты в отношениях. Я уже не говорю о высоком чувстве любви.
Родители преображались, когда нас навещали папины племянники, мои двоюродные брат и сестра. Мама спешила нажарить картошки – любимое блюдо брата, отец улыбался, даже смеялся, спрашивал, как у них дела в школе и вообще. Потом они пели песни - у всех, кроме меня, был замечательный слух и хорошие голоса. Племянники уходили, и вновь в доме устанавливалась гнетущая тишина, запахи лекарств и болезни перебивали все остальные запахи. Жизнь становилась черно-белой, без красок, а звуки, если и были, то явно далекие от музыки.
Большое счастье, что я не вырос мстительным, злопамятным. Похоже, опять же по законам генетики, я унаследовал мозги деда по маме. А он был очень умный, занимал пост Советника в министерстве экономики и торговли Румынии.
Жизнь моя разделилась, как река, на два рукава. По одному текла ее внешняя оболочка, происходили какие-то события, я совершал какие-то действия. Другой рукав жизненной реки – моя внутренняя сущность, фантазии и мечты. Сначала, разумеется, сработал инстинкт выживания, позже стало осознанной нормой жизни. Таким образом, внешне я был не очень счастливым ребенком, а внутри – счастливейший из людей. И, между прочим, почти все мои фантазии и мечты осуществились. В зрелом возрасте, углубленно изучая метафизику, я понял причины. В сознании я рисовал картины будущего, красочно представляя до мелочей свое поведение и конечные результаты. Подсознание принимало это как руководство к действию и диктовало сознанию, как и куда двигаться.
Читать начал рано, на двух языках. Но очень нравился русский. Благодаря книгам, к пятому классу, уже в русской школе, я хорошо владел литературным языком, сочинял хлесткие эпиграммы на родственников и учителей, писал короткие рассказы о животных и подвигах мальчишек – отзвук недавней войны. Любимым поэтом стал Лермонтов, особенно рассказ «Тамань» и поэма «Мцыри». Строчками из нее можно завершить повесть о детстве и юности.
Я вырос в сумрачных стенах,
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».

-2-

Препятствий на жизненном пути хватает у каждого. Но Высшая Сила, или Бог, или просто природа – кто во что верит – всегда учитывает возможности человека, да и любого другого живого существа. Никогда никому не предлагается больше того, что он способен преодолеть. Если постоянно об этом себе напоминать, то не будет поводов для депрессий, пессимизма и позывов к суициду. Из опыта знаю: легче затратить силы и мозги на решение проблем, чем на жалость к себе, несчастному.
В 1952 году я после седьмого класса поступал в энергетический техникум. Меня завалили на экзамене по Конституции СССР. Оказывается, статьи надо пересказывать не своими словами, передавая смысл, а строго по тексту. С механической памятью я не дружил, полагался на логику. В секретариате, когда мне возвращали документы, кто-то из доброжелателей сказал:
- Ты еврей, по норме не прошел.
- А что за норма?
- Один еврей на 10 молдаван.
На следующий год, отучившись в восьмом классе, я снова подал бумаги в тот же техникум. Весь год я учил текст Конституции, получил на экзаменах пятерки и стал студентом.
Какая же это тоска – изучать сопромат и технику высоких напряжений! Никогда в своей жизни я использовал знания этих дисциплин. До сих пор не пойму, как я их сдавал, зачеты и экзамены, чтобы получать стипендию - могли лишить ее даже за тройку в зачетке.
Через много лет, в Дальневосточном университете на факультете журналистики, я столкнулся еще с некоторыми предметами обучения, смысла в которых не находил. Исторический материализм и Научный коммунизм. Идиотские догмы, не подчиняющиеся никакой логике. Когда я в третий раз завалил экзамен, потому что не в состоянии был запомнить этот бред, да еще цитировать на память какие-то ленинские изречения, не выдержал, послал матом заведующего кафедрой этой якобы науки, приведя цитату из Льва Толстого:
- Знания приобретаются не за счет памяти, а за счет умения логически мыслить. Вам это не понять по скудоумию.
Меня выгнали, обещали сообщить на работу для принятия мер. Мой работодатель Анатолий Николаевич Закопырин, к моему счастью, был здравомыслящим человеком, только посмеялся. Так, я, еврей, не коммунист, без диплома о Высшем образовании продолжал работать редактором районной газеты на гигантской стройке в Норильске. Там, и вообще на Крайнем Севере, мозги ценились не меньше партбилета. Редчайший и, может быть, единственный случай в СССР. Когда на заседании парткома редактор газеты, коммунист, не еврей и с дипломом университета, заявил:
- Выбирайте: я или Вячеслав Шойлович! – Отчество он специально подчеркнул.
Секретарь парткома ответил:
- Выбираем Вячеслава Шойловича.
Редактор, теперь уже бывший, свалился с инфарктом.
Веселая история связана и с поступлением в университет.
Первый экзамен - сочинение. Точно не помню, о чем писал, но, кажется, что-то по Тургеневу, о «лишних людях». Я не очень лестно отозвался о Чернышевском, точнее, о его, якобы, романе «Что делать?». Следующий после сочинения устный экзамен – литература и русский язык. Преподаватель литературы заявила, что снизила оценку по сочинению за «неправильную трактовку образов революционно настроенных героев в литературе 19 века».

Написать личное сообщение    Добавить в список избранных