Ещё немного о литературях

Моя школьная «лекция» о классике русской литературы, опубликованная здесь, кажется, нашла некоторый отклик в местных кругах. Радует, что выискался лишь один имбецил (да и то, небось, притворяется), который бросился пенять мне на «антипедагогический» подрыв почтительности к классике, пригодный лишь для потакания легкомысленности «неглубоких» людей.

Однако ж, и людьми куда более адекватными неоднократно высказывалось недоумение, что я не помянул «Лолиту».
Вообще-то, у меня речь шла – о девятнадцатом веке. И на самом деле я понимаю, что само по себе изучение «золотого века» - это «разминка перед бочкой с красненьким». В том тихом омуте водятся, конечно, прелестные вещицы, и их стоит читать, чтобы знать, «откуда ноги растут». Но если реально опьяняться русской литературой – то всё же двадцатого столетия. В девятнадцатом – она была ещё слишком молода, стыдлива и вторична. К тому времени – русские не сделали ровно ничего такого, что бы «потрясло мир» (и наше татаро-монгольское иго, и избавление от него, и наши грозные-опричнины-петры-первые – по хорошему счёту, всем до ****ы были, кроме нас. Наполеон? Эпохальное величие всё же в НЁМ было, а не в его победителях, будь то Кутузов или Веллингтон. По хорошему же счёту, Россия была обычная периферийная держава, пусть и первого ранга в силу своих ресурсов, пусть и с гонором провинциального снобизма (как Турция, как Персия), но – явно догонного типа по социокультурному развитию. А в двадцатом – гхм, русские действительно сделали нечто такое, что устремило все взгляды мира в нашу сторону (и не важно, что взгляды были не только восторженные, но и охуевающие).

И вот если взять двадцатый век – что, правда, в нём не водилось ничего интереснее для школьников, чем «Лолита»?
Ей-богу, и двадцать лет назад, когда эта вещь только появилась в России, и была окружена ореолом скандальности, - я решительно не представлял, что в ней такого уж заманчивого.
Нет, я прочитал до конца, но, честно (и мягко) сказать, мысль о трахе сорокалетнего мужика с тринадцатилетней нимфеткой – находил очень мало эротичной. А этого Гумберта – находил просто уродом. Ладно б, если б он фильмы гениальные снимал! Тогда бы ещё можно смотреть снисходительно на его не вполне легальные шалости (но не читать про них сотни страниц). Однако ж – он полное ничтожество, только и замечательное, что своей девиацией.
Возбуждала ли меня сама Лолита? Нет, меня не возбуждают тринадцатилетние мокрощёлки, трахающиеся с потрёпанными жизнью, чмошными «педобирами». Да и вообще в таком возрасте, даже если вызрели уже и набухли в нужных местах, - они всё равно мелкие дурёхи по жизни. И чем интенсивнее эта «ранняя весна» - тем больше мозги от гормонов набекрень. Ну его к чёрту, это «очарование детской непосредственностью» (то бишь, беспричинные перепады настроения, истерики на грани суицида, и нескрываемая замороченность всякой полнейшей девчачьей ***нёй)!

К тому же, «Лолиту» - вряд ли можно считать явлением именно русской литературы. Если ж сравнивать её с тем, что было написано в двадцатом веке по-английски, – так там десятки куда более интересных вещей.
Так что, screw you, Loli! (ну, не в буквальном смысле :-) )

Но вот что бы я на самом деле рекомендовал отрочеству для чтения, из «пикантной» литературы двадцатого века… «Роман с кокаином» Агеева.

Помню, в начале девяностых, когда он появился у нас, было много разговоров, что Агеев – на самом деле псевдоним Набокова.
Я пожимал плечами: «Да какой там, нафиг, Набоков? Набоков – отличный стилист, но – совершенно холодный, отстранённый пижон. Куда ему такую вещь написать? Тут же всё на нерве, тут всё не понарошку, не высокой литературы ради!»

Потом я узнал, что ещё в тридцатые Мережковский, тоже сравнивая стиль с набоковским, заметил, что скорее это «Достоевский тридцатых годов».
Я подумал: «Ну, в чём-то ближе к правде, но – это охуенный комплимент, что ли, писателя тридцатых годов уподобить Достоевскому? Да нет, эта вещь – она стоит и всего Набокова, и всего Достоевского, и тем более – всей антинаркотической пропаганды за все времена!»

Лишь в конце девяностых окончательно выяснилась правда об авторстве. Да, как и следовало ожидать, это был «писатель одной книги». Некто Марк Леви (не путать с французом Марком ЛевИ). Да и вовсе не писатель даже. Филолог, переводчик, преподаватель, но главное – шпион. И очень серьёзный шпион.

Да не обидятся профессиональные литераторы, но шпион – имеет просто качественно иной уровень понимания жизни и людей, принципиально иной склад рассудка. Он не высасывает кошмарики из пальца, он не изобретает себе миры фэнтази, чтобы витать в них, ловя ахи-вздохи восторженной доверчивой публики, он – обязан видеть вещи такими, каковы они есть. Это для него – насущная необходимость выживания.
Такая же необходимость - хорошо подвешенный язык. Поэтому толковый шпион – при желании почти всегда может быть и толковым писателем. Другое дело, что не всегда он имеет такое желание. У него жизнь – и так интересная. Но если уж решил впасть в литературу – пишет умно, красиво и по существу. И сравнивать Агеева с Достоевским – это, наверное, искренняя, но неуклюжая попытка похвалить «начинающего литератора».

В действительности, Достоевский – гениальный «страшный сказочник». Но когда всерьёз говорят о его невзъебенно тонком психологизме, - у меня от этого оскомина.
Нет, он не раскрывает «мрачные глубины души». Он – РИСУЕТ их. Карикатурно, гротескно, ненатурально. Это относится даже к пьяненьким Мармеладовым и Лебедевым. Они, конечно, впечатляют своим уродством – но не вполне правдоподобны. Что уж говорить о злодеях посерьёзнее?

Обогатил ли Достоевский психологическую и криминалистическую науку «синдромом Раскольникова»? Возможно, но только – если признать, что жертва этого синдрома существовала в единственном лице. Ипохондрический молодой интеллектуал, психопат по своей душевной конституции и нищеброд по социальным обстоятельствам, запросто тискающий статьи в журналах, образованный малый, но притом – дошедший до такой крайней нужды, что зарится на барахлишко старушонки-процентщицы, а заодно – желает опробовать острие своей «элитаристской» теории на ростовщическом черепе, а совершив преступление – впадает в горячку от эстетического ужаса содеянного?

Что ж, существование психопатов, способных увлечься некой манией, - известно было и задолго до Достоевского. Но таких, как Раскольников, - не бывает. Достоевский, проведя несколько лет на каторге, всё же не способен оказался влезть в нутро убийцы. А уж тем более – в нутро «идейного» психопата-нигилиста.
Его поражала внешняя форма их злодеяний, и он позволял себе, наверное, помечтать: а вот пойти бы да грохнуть какого-нибудь особо мерзкого, кабального процентщика. Но тотчас так страшился этой мечты, что напридумывал себе кошмаров, которые будут преследовать Раскольникова после преступления.

А такие люди – не видят кошмаров. И не переживают о своих «прегрешениях». Это вам не солдатик, которого послали приказом зачистить деревню, что ему глубоко противно, но приходится выполнять. И не воришка, вынужденный пырнуть ножом опасного свидетеля.

Начать с того, что уж если человек решил видеть в ком-то врага и убить его (причём, не в аффекте такое решение пришло, и не навязано принуждением) – он потом не раскаивается и не жуёт сопли (лет через тридцать – может быть, но это когда уже сильно меняется его личность и отношение к событиям). Великие писатели-гуманисты – исходят из ложной предпосылки, что для всякого человека убивать себе подобного – так же противоестественно, как для них (здесь и сейчас, в момент кабинетных размышлений о высоких гуманистических ценностях). На самом деле – нет. У всякого человека имеется в загашнике инстинкт внутривидовой конкуренции (наряду с инстинктом внутривидовой эмпатии). Когда включается тэг «враг» - запускается этот инстинкт (подкрепляемый логическим обоснованием необходимости так делать). И даже очень хороший человек – идёт и мочит врагов безо всяких намёков на раскаяние. И – никаких кровавых мальчиков/бабушек.

Несколько более суровый случай – если человек изначально не очень хороший. Не очень сострадательный, мягко говоря. Если у него изрядно подавлена внутривидовая эмпатия (не важно, по каким причинам – но для психопатов это общее место). И если у него настолько лежит душа к насилию, что из всех возможностей заработка и самоутверждения он выбирает вариант «проломить череп старухе». Так вот, если он уже решил, что люди для него как скот, - то он и будет резать их, как скот. Или же – только помечтает, сладострастно содрогаясь от собственного «безобразия». Tertium non datur.

Ну а Раскольников у Достоевского – он потому и не страшный, что совершенно нереальный. Этакий хнычущий, изошедший рефлексиями отморозок? Возможно, добрейшему Фёдору Михалычу повезло просто, что он имеет столь отдалённое и превратное представление об отморозках. Вернее, имеет, по каторжному своему опыту, но, видать, жизненные типы показались ему слишком плоскими и банальными (каковы они и есть в действительности). И он решил вылепить некий гибрид. В единственном экземпляре – и очень недостоверный.

То же можно сказать и про Гумберта из «Лолиты». Да, он тоже психопат, когда трахает малолетку и не видит за собою никакой вины. Да, он тоже маньяк, когда, спустя время, идёт мочить режиссёра… *** знает за что. И он - тоже совершенно неправдоподобный маньяк (я бы скорее поверил, когда б Роман Полански заказал американского прокурора, настаивавшего на его экстрадиции… хотя тоже бред, конечно).

В общем, когда великие писатели, «совесть национальной культуры», берутся писать о людях, не имеющих совести, - получается нестрашно. Поскольку – нежизненно. Они просто нихера не смыслят в насилии, нихера не смыслят в психологии тех, кто способен на добровольное и хладнокровное насилие из каких-то иррациональных, маниакальных побуждений. По счастью, впрочем, таких ****утых людей – ничтожное меньшинство в обществе. И строго говоря, они являются целевой группой для а) психиатров б) сыщиков в) дульного среза калибра 9-мм.

У Агеева же в «Романе с кокаином» - всё гораздо страшнее и реалистичнее. Нет, этот гимназист Масленников – не аватар Марка Леви, и его история – не биография автора (хотя кокс тот понюхивал в своё время, безусловно). Но – это история вполне даже приличного, нормального парня (а не мутанта с прирождёнными какими-то дефектами головы), который становится конченой мразью под действием вполне заурядных человеческих слабостей. Тщеславие, малодушие, жалость к себе… обидчивость… мнительность… зависимость от общественного мнения… желание освободиться от этой зависимости… стыд за недостойность своего поведения, побуждающий творить ещё бОльшие гадости. В общем, те вещи, зачатки которых ощущает в себе едва ли не каждый подросток (и не только подросток). И то, как естественно (и как ярко) происходит в книге эта деградация – это действительно страшно.

При этом, написана книга очень сильно, пронзительно, умно – но без занудства, витийства и дидактики. Это не назидательное кудахтанье высокопарного какого-нибудь «пророка», инженера и сантехника душ, который, де, ужасается при виде чужого эгоизма и грехопадения. Это – честная исповедь человека, который сам является эгоистом и грешником (в смысле, достаточно умён, чтобы это сознавать). Но исповедь не о том, что он реально сотворил и как был слаб и как скатился в пропасть (хотя что-то, наверное, реально) – а о том, как запросто он может для себя предположить подобный вариант развития событий, если отключить мозги и поддаться вполне естественным слабостям… Нет, как-то морализаторски получилось, всё же! Книга – лучше. Она просто живая и чертовски дельная. Умная. А ум – бывает, ко счастью, заразителен.

Да, что бы ещё рекомендовал из того периода именно старшим школьникам, - пожалуй, «Циников» Мариенгофа. Тоже – очень остро, неглупо и ярко написано. Да что там: прелестная вещь. Из числа тех, ради которых я готов простить большевикам их революцию.

Нет, революция – конечно, дрянь, и большевики сволочи (особенно те, кто не был авантюристом, а чистосердечно рвался кого-то «облагодетельствовать»… круша черепа своим старушкам-процентщицам). Но, может, игра стоила свеч (и мирового пожара). Этот революционный вихрь сообщил нашей культуре (её останкам) невиданную прежде турбулентную энергетику. Неведомую прежде ясность и смелость творческого самовыражения (а чего стесняться, когда завтра всё едино или красные/белые грохнут, или испанка приберёт?)

Что особенно хорошо в «Циниках» - полноценная женщина. В кои то веки в русской литературе. То есть, не мечтательная и пустая дура Татьяна Ларина с кашицей из модных романов вместо мозга, не истеричная прошмандовка Анна Каренина, охуевшая от безделья и недоёба, не тупая сучка Наташа Ростова, не увечная, искорёженная «фам-фаталь для униженных и оскорблённых» Настасья Филипповна, а – нормальная, здравая, разумная, волевая, нравственно развитая тётка. С ней, конечно, не очень хорошо выходит – но она, ей-богу, долго протянула для разумной и здравой тётки в этом… «турбулентно-энергичном» континууме.

Вот, пожалуй, две вещи того ураганного периода, которые бы я действительно хотел предложить вниманию своего сына, когда ему стукнет лет четырнадцать. Ещё, наверное, «Конь Вороной» Ропшина, он же Савинков (тоже шикарная повесть, и тоже – не отвязный ****обол-задушевник был автор, а – «конкретный пацан»).

Разумеется, Булгакова можно читать и раньше (а перечитывать – позже). Ну да он-то в рекламе не нуждается.
А эти – не то чтобы совсем «малоизвестные» авторы, но – не «плодовитые». Брались за ручку – когда реально что-то сказать хотели (и имели, что сказать).

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.09.2011. По поводу Кудрина
• 29.09.2011. Крабе и Шмеле. Что я думаю об этом?
• 24.09.2011. Ещё немного о литературях
• 17.09.2011. Ночи египетские и школьные будни
• 06.09.2011. О химической кастрации педофилов