Наш Пушкин. 6-3ВТОРОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О СТУРДЗЕ. Если истинный замысел Пушкина в его "рождественской песне" раскрывается при нейтральном, этимологическом толковании кажущегося нам по привычке оскорбительным слова "деспот" (см. предыдущую запись: http://www.proza.ru/diary/alekseiju/2010-03-19 ), то в эпиграмме на Стурдзу - наоборот, сомнительное выражение "венчанный солдат" может быть понято в подлинном своем смысле лишь в том случае, если учитывать, что оно является не чем иным... как совершенно нейтральным, сугубо лексикологическим определением - экспликацией этимологического значения титула, обременявшего, по воле Петра I, пушкинского тезку, собрата по сословию, отдаленного (и, как утверждают... далеко не бесспорного) потомка боярского рода Романовых - царя Александра. Слово "ИМПЕРАТОР" в Древнем Риме означало именно то же, что и в пушкинской эпиграмме: "ВЕНЧАННЫЙ СОЛДАТ"! "Императорами" провозглашались своими товарищами по оружию солдаты, полководцы, добившиеся крупных военных успехов и претендовавшие на политическую власть в Римском государстве. И если верховный патрон русского патриота и апологета православия А.С.Стурдзы, тот, во имя которого молодой дипломат-публицист призывал к усмирению "распоясавшихся" немецких университетов, назван Пушкиным в этой его мнимой эпиграмме "венчанным солдатом" - то тем самым поэт не более, чем воскрешал этимологическое значение обессмыслившегося, надо думать, и для многих его современников титула (титула, хотя и внедренного в русский политический обиход Петром, но, надо сказать, навязывавшегося русским царям дипломатами из Западной Европы еще... с шекспировских времен, с XVI века; в "Зимней сказке" Шекспира - где, впрочем, и Богемия имеет выход к Средиземному морю - героиня без тени смущения заявляет: "Моим отцом был русский император"!). Я сказал, что эта общая черта между пушкинским "ноэлем" и эпиграммой на Стурдзу (стихотворением, которое мы, в целях историко-литературного эксперимента, предположили лишенным авторства), эта оценочная нейтральность кажущегося поначалу обидным словесного жеста - в первую очередь извлекается на поверхность в результате анализа поэтики Пушкина. Но есть, обнаружимы в пушкинской эпиграмме, конечно, и другие черты, связывающие это (повторим, условно считаемое нами анонимным) четверостишие с пушкинской поэзией и - беллетристикой. Само упоминание убийства Августа Коцебу, завершающее "эпиграмму", повторяется в программном стихотворении Пушкина "Кинжал". Здесь-то с особой силой проявилось своеобразие литературно-общественной позиции Пушкина: инкриминируемое поэту как вольнодумное, антиправительственное выступление, стихотворение это прямо было провозглашено Пушкиным в его переписке (рассчитанной, впрочем, на широкий, насколько это было возможным по тогдашним условиям русской жизни, общественный резонанс) "не противу правительства писанным"! Если мы проанализируем структуру этого стихотворения, и выявим художественные, продиктованные его поэтическим замыслом причины упоминания в нем студента К.Занда и его преступления, - то мы обнаружим, в какой степени искренним было это заявление поэта (в письме, повторим, адресованном приближенному ко двору В.А.Жуковскому). Такой анализ провести, конечно, когда-нибудь необходимо, но сейчас мы не имеем возможности на него отвлекаться... Напротив: простой здравый смысл, безо всякого обращения к эстетике, дает возможность оценить, насколько противоположным общепринятому сегодня истолкованию было употребление того же имени Коцебу в пушкинской эпиграмме. В самом деле, провозглашая ее адресата заслуживающим смерти, постигшей немецкого патриота, Пушкин тем самым... задает меру ценности деяний молодого энтузиаста А.С.Стурдзы. Если считать контрреволюционную борьбу Коцебу - ничтожной, то и масштабы деятельности Стурдзы оказываются соответствующими. Но зачем же в таком случае, спрашивается, революционерам-заговорщикам было его, Коцебу, убивать? А раз масштабы личности и деяний немецкого литератора (пусть и невольно, пусть и как следствие постигшей его трагической участи) расширяются до общеевропейской значимости, то, следовательно, и сравнение с ним, приравнивание к нему нашего, отечественного патриота Стурдзы оказывается... вовсе не эпиграмматическим уничижением (как старались нас уверить прежние историки литературы), - а самой горячей, заинтересованной, сочувственной по-хва-лой! Точно так же обстоит дело и с другим сопоставлением Стурдзы - с древнегреческим разрушителем храма Геростратом. Пушкин тем самым хочет сказать, что Стурдза призывал как бы к разрушению "храмов" европейского просвещения - взбунтовавшихся против существующего порядка университетов. Но ведь образ "разрушителя храмов" в произведениях Пушкина.. также амбивалентен! Этот список возглавляет... фигура величайшего из "разрушителей храмов" - Иисуса Христа. Уподобление человеческого тела архитектурному сооружению - вследствие которого пророчество Иисуса Христа о собственной смерти и было воспринято правоверными иудеями как покушение на разрушение иерусалимского Храма (впрочем... неоднократно совершавшееся Богом в буквальном, а не метафорическом только значении!) - древнейшая эта метафора развивается Пушкиным в повести "Гробовщик". Истоки "болдинской" прозы Пушкина (об этом много писал В.Н.Турбин в своей книге "Пушкин, Гоголь, Лермонтов") постоянно обнаруживаются в публикациях журнала "Благонамеренный" конца 1810-х - начала 1820-х годов, и отзвук этой метафоры, составной частью вошедшей в будущую повесть, служит еще одним показателем (помимо очевидного соответствия текстов друг другу) связи эпиграммы на Стурдзу с опубликованной в этом журнале стихотворной "Загадкой"... Но Пушкин в своей "болдинской" прозе на этом не останавливается! В соседней с "Гробовщиком" "повести покойного Ивана Петровича Белкина" - "Станционном смотрителе" мы обнаруживаем проекцию... другого библейского сюжета о "разрушителе храмов", сюжета, в такой же степени представляющего эту фигуру с ее положительной, вызывающей всеобщее одобрение стороны - в противоположность представляющему ее в пушкинской эпиграмме имени Герострата. Герой "Станционного смотрителя" носит имя библейского богатыря Самсона, закончившего свои подвиги тем, что, попав в плен, он обрушил языческий (как и в легенде о Герострате!) храм на врагов своего народа - филистимлян. Сюжет библейского рассказа, как показал это В.Н.Турбин, реминисцируется в повести Пушкина через посредство одного из примыкающих к этому финальному его событию эпизода: как и библейский богатырь, Самсон Вырин пушкинской повести был побежден, лишен силы женщиной - своей дочкой Авдотьей Самсоновной, бегство которой роковым образом переломило течение его жизни... Разрушители храмов в творчестве Пушкина, таким образом, предстают во всем величии своего традиционного, историко-символического значения, и сравнение с одним из представителей этой обобщенной фигуры героя четверостишия - далеко не свидетельствует об однозначно негативной, эпиграмматической только направленности этого произведения Пушкина! В той же степени, как и остальные исторические параллели, это сравнение может означать и превознесение Стурдзы, похвалу ему... © Copyright: Алексей Юрьевич Панфилов, 2010.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
