Первая весенняя неделя прошла у меня исключительно неважно. Я привык, что удача нечастый гость в моих делах, но здесь невезение было каким-то особенным, ярким. Сломанные пальцы беспокоили меня сильнее обычного, а неудачники, вспомнившие про меня во всех сторонах света, пожимали мою больную руку с особенным рвением. Сначала меня каким-то волшебным образом через «одноклассников» отыскал мой приятель по детскому саду из Геленджика. «О чём говорить, когда не о чём говорить», – эту фразу обычно проговаривают вразнобой в массовках, когда снимают толпу. Вот тут было что-то типа того. Тогда мы неуклюже вместе топали в манящую жизнь, под шелест мечты и морского прибоя, и куда, вот, мы притопали? Тьфу, касть! Говорить о том, кому какая должна быть начислена пенсия, о да, разговорчик ещё тот! Особенно, когда никакая пенсия тебе не светит, да и зачем об этом, перевозчик через Лету – Харон бесстрастно, верно, нас слушал, разминая руки, и готовясь грести вёслами.
Затем мне из Израиля позвонил мне мой давний знакомец, бывший мой коллега по издательству – тоже прелюбопытнейший вышел разговор. Цельную книгу стишат накропал несостоявшийся лауреат всевозможных конкурсов, ну и теперь-то, когда евонная книжица выйдет, да ещё, для усиления впечатления, с моими иллюстрациями, расчувствовавшийся очередной текущий комитет никуда от нас не денется – присудит премию, как миленький! Поговорил я с ним, как профессор Стравинский со своим очередным пациентом, и подумал: «о-ля-ля, во какой мусор может быть в голове у человека, просто целая мусорная свалка!»
Затем я имел встречу с другим моим знакомцем – выпускником Оксфорда, человеком неглупым и талантливым, но до того одиноким и разнесчастным, что чувствуешь себя гадом последним, когда начинаешь ему возражать по какому-нибудь поводу. По сути, принадлежность к элите ничего не даёт в обычном, человеческом измерении, ибо из какой бы ты помойки не вылез – у тебя есть шанс реализоваться и состояться, как полноценная личность. И, наоборот, из какой бы обкомовской жирности ты не вышел – глядь, и сидишь в запущенной квартире со старым спаниелем и подброшенным к тебе внебрачным ребёнком, крадущим у тебя из карманов деньги на ночной клуб. И рад любому гостю, и чаем с ликёром готов поить случайно забредшего, развлекать и просить посидеть с собой немного, чтобы получить хоть грамм душевного тепла. А я спешу, ни с кем не сижу, и ухожу на свои недоступные крыши, как кот, который гуляет сам по себе. Жалко мне своего приятеля, ибо всегда мне тяжело видеть в его глазах удивительную тоску и какую-то сверхчувственную тревожность. Тысяч одиноких людей мне не жалко, а его – жалко.
Потом к поэту забрёл одному по делу. Денег мне надо, особенно с больной рукой. А тут заказец реальный, книжечку треба оформить миниатюрную. Я лучше десять раз в гости зайду, нежели позову к себе. В гостях гораздо проще испариться и закруглить беседу, которая надоедает мне через пять-шесть минут. Но поэт не готов был разыгрывать сценку по моему сценарию, он был настроен на длительное, неспешное общение. Смотрю на него и думаю: во чёрт, и человек-то ты известный, и был-то всю свою жизнь исправен не то, что коллеги, и живешь-то ты в огромной квартире недалеко от Невского ни в чём не нуждаясь, а вот ничем удержать меня около себя не можешь, и рвусь я из твоей роскошной квартиры с подлинниками Пиранези и Нивинского, а ты – злишься. Когда прощались с ним истерика вышла – заорал, этак, на весь огромный подъезд, что «казлы тут парадное угадили», и про культурную столицу не забыл, и про начальство, будто бы они сюда «отмечаться» ходят, а не шпана. А по-моему он не администрацией недоволен, а мирозданием, только сам этого не понимает.
