Арка, одиночество и русские

Читаю «Триумфальную арку». Эрих Мария Ремарк. Второй день.

12.03.2025 (3)
Арка, одиночество и русские

Цитаты "бумажные" стану сопровождать номерами страниц в квадратных скобках. Экранные без.

Равик выводит женщину из состояния шока. По ресторанам и кафе водит. Ночь. Равику скучно. Женщина говорит, он слушает себя.

«Одиночество – извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нём лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда». Люся

Расширим границы фрагмента в переводе экрана.

«Он не слушал, что говорит Жоан Маду. Он это знает и больше не желает знать. Одиночество – вечный рефрен жизни. Обычная вещь, не лучше и не хуже, чем многое другое. Просто слишком много о нем разглагольствуют. На самом-то деле ты всегда один. Всегда и никогда. Откуда-то вдруг запела скрипка, одинокий голос в полумраке. Загородный ресторанчик, зеленые холмы вокруг Будапешта. Дурман цветущих каштанов. Ветер. И нахохлившимся совенком на плече, хлопая в сумраке желтыми плошками глаз, – сны, грезы. Ночь, которая все никак не наступит. Час, когда красивы все женщины. Распахнутые крылья вечера, мохнатые, кофейные, как крылья бражника».

Любопытно. «Всегда и никогда». Если одиночество осознаётся – уже не один, сопоставляешь и ориентируешься. Если есть фигура, есть и фон.

Сижу один. Из-за окна птица вдалеке ритмично посвистывает. Весна же. Сопоставить переводы фрагмента – способ растянуть удовольствие чтения. Ритмично, предложениями, первое с листа, второе с экрана. Комментирую в скобках.
* * *
Равик не слушал, что говорила Жоан Маду. Он всё это знал и не хотел больше знать.
Он не слушал, что говорит Жоан Маду. Он это знает и больше не желает знать.
(Вторая версия смешивает времена и всё становится ближе, здесь и сейчас.)

Одиночество – извечный рефрен жизни.
Одиночество – вечный рефрен жизни.
(В первом больше досады, во втором философичнее.)

Оно не хуже и не лучше, чем многое другое.
Обычная вещь, не лучше и не хуже, чем многое другое.
(Поменялись местами. Теперь философичнее первое, во втором зашуршала обыденность.)

О нём лишь чересчур много говорят.
Просто слишком много о нем разглагольствуют.
(Короче – лучше.)

Человек одинок всегда и никогда.
На самом-то деле ты всегда один. Всегда и никогда.
(Да, короче – лучше.)

Вдруг где-то в мглистой дымке зазвучала скрипка.
Откуда-то вдруг запела скрипка, одинокий голос в полумраке.
(В первом воздух, мглистая дымка. Во втором пространство, голос и полумрак.)

Загородный ресторан на зеленых холмах Будапешта.
Загородный ресторанчик, зеленые холмы вокруг Будапешта.
(Пространство и формы – холмы образовали круг. Или Будапешт на холмах?)

Удушливый аромат каштанов. Вечер.
Дурман цветущих каштанов. Ветер.
(Время или движение воздуха? Скорее всего, сквозняк сканирования текста, подмена буквы.)

И, – как юные совы примостившиеся на плечах, – мечты с глазами, светлеющими в сумерках.
И нахохлившимся совенком на плече, хлопая в сумраке желтыми плошками глаз, – сны, грезы.
(Смысл один, картинки разные. Совы и мечты, совёнок и плошки глаз.)

Ночь, которая никак не может стать ночью. Час, когда все женщины красивы.
Ночь, которая все никак не наступит. Час, когда красивы все женщины.
(Первое поэтично. Да ведь и второе ритмично…)

Вечер, как огромная бабочка, распластал широкие коричневые крылья…
Распахнутые крылья вечера, мохнатые, кофейные, как крылья бражника.
(Первое – геометрия. Второе – ощущения, красочнее, бабочка реальнее.)
* * *

Разные голоса. Слова исчезаю, образы остаются в своей неопределённости и подвижности. Больше не стану проводить громоздких экспериментов.

А всё же, интересна сама палитра слов, возможности пользоваться ею, переводя тексты, проводя время даром (в сравнениях). Оно так и пройдёт – время.

«С улицы в безмолвие комнаты прокрадывался слабый, мягкий перестук, словно густой, серой, унылой кашей, безутешнее и горше всего на свете, просилось вползти само горе, – некое давнее, безликое, невесть чье воспоминание накатывало нескончаемой волной, норовя накрыть, слизнуть и похоронить в себе то, что оно когда-то выбросило и позабыло на берегу пустынного острова, – толику души, света, мысли.
– Подходящая ночь для выпивки.
– Да. И совсем неподходящая для одиночества».

«Я учил, конечно, что Земля – небесное тело и что она вращается, но я учил это, как многое учишь из учебника, не особо задумываясь, просто чтобы запомнить. А тут вдруг я впервые ощутил, что это и в самом деле так. Я почувствовал, как земной шар стремительно летит куда-то в неимоверных пространствах. Я так явственно это почувствовал, что хотелось вцепиться руками в траву, лишь бы меня не сбросило. Должно быть, это оттого, что я, очнувшись от глубокого сна, в первый миг оказался как бы вне своей памяти и всего привычного, наедине только с этим необъятным, странно сместившимся небом. Земля подо мной вдруг перестала казаться надежной опорой – и с тех пор так до конца ею и не сделалась.
…
– А вам доводилось чувствовать такое? – спросил он.
Она помолчала.
– Да. Но не совсем так. Иначе. Когда целый день не с кем поговорить, а потом бродишь ночью, и вокруг люди, и все они как-то пристроены в жизни, куда-то идут, где-то живут. Все, кроме меня. Вот тогда мне начинало казаться, что все вокруг сон или что я утонула и брожу в незнакомом городе, как под водой».

«– Я… Мне надо было с ним по-другому… Я была…
– Забудьте. Раскаяние самая бесполезная вещь на свете. Назад все равно ничего не вернешь. Ничего не загладишь. Будь это иначе, мы бы все были святыми. Жизнью в нас предусмотрено все, что угодно, только не совершенство. Совершенству место в музее.
Жоан Маду не отвечала. Равич видел: она выпила еще и откинулась на подушку. Что-то еще ведь надо сказать, но он слишком устал, чтобы додумать. Да и не все ли равно? Спать хочется. Ему завтра оперировать. А это все его не касается. Он поставил пустую рюмку на пол рядом с бутылкой. "Куда меня только не заносит, – думал он. – Даже чудно"».

Скопировал. Перечитал на бумаге. Понравилось перечитанное. То ли перевод, то ли бумага, то ли повтор…

VI

«…среди женщин, ни разу не переспавших с мужчиной, куда больше потаскух, чем среди тех, кто зарабатывает этим свой нелегкий хлеб. Не говоря уж о замужних.
… ну почему набожные люди так редко бывают терпимы? Вот у циников характер куда легче. А самый несносный – у идеалистов. Вас это не наводит на размышления?
… не все беженцы евреи. И даже не все евреи – евреи. И, напротив, бывают такие евреи, о которых ни за что не догадаешься, что они евреи. Лично я знавал даже одного еврея-негра. Страшно одинокий был человек».

Дальше разрыв сюжета, возвращение в 1934 год, апогей фашизма в Германии. Символ войны и боли – пыточная камера, стенка, у которой расстреливают, висилицы… ну и где тут люди? Человек размазан жестокостью, тупостью, жадностью и злобой – нет человека. Чтобы увидеть сатану, не обязательно опускаться в преисподню, он рядом, невидимый в очевидном.
Расстроился.

« В России меня еще трое дожидаются. Было семеро. Четверо уже на том свете. Двоих своя же партия в расход пустила. А я уже лет двадцать своего часа жду. С семнадцатого. Хотя одному из этих троих, которые в живых остались, уже под семьдесят. Но другим двоим годков по сорок – пятьдесят. С ними-то, надеюсь, еще успею поквитаться. За батюшку моего».

Вот почему я не мог прочитать эту книгу полвека назад.

«Шахматы куда лучше, чем карты. В картах тебе либо везет, либо нет. Разве это отвлечение? А шахматы – это целый мир, свой, особый. И пока играешь, здешнего мира для тебя словно вообще нет. … Не говоря уж о том, что мир шахмат куда совершеннее».

«А здешний мир не так уж совершенен».

Степень свободы перевода – можно о мире шахмат, можно о мире здешнем, а в источнике… интересно, что в источнике? К источнику не припасть. От немецкого на поверхности только "айн унд цванциг фир унд зибцих", но и тут старшего Райкина голос а не курсы языка.

Мужчине утром на операцию, он хирург. Недавно переболел воспалением лёгких. Череда коньяков и прочее, рюмочками. Женщина не вызывает в нём ни сочувствия, ни желания, но он остаётся с ней в номере, профессионально участливый в безучастности.
Диалог с портье, шёлковая пижама, перепавшая служащему по случаю от американца. Старик портье француз, но не жадный. Равик считает, что это щедрые американцы его испортили. В нынешни времена жадность перестала быть характерна для нации, она интернациональна.
Читаю и улыбаюсь. Трудно сказать, почему. Наверное, пижама понравилась.

Имя смущает. В голове постоянно – Рафик. Зхо анекдотов и шести лет, проведённых в соседстве с Рафаилом Тагировичем Муллахметовым в комнате общежития, сначала на пятом этаже, потом на третьем, потом Рафик отбыл в миры иные, лет через пятнадцать…
Поднять бы рюмку крепкого в память о хорошем человеке… вздыхаю, пытаюсь продолжить чтение… а сестру Рафаила звали Флёра… а ещё был Гамлет Сократович, сейчас кандидат наук, а может и доктор уже, промелькнул и растаял в сетевых облаках.

«Был бы ты русским, понял бы». Присмотреться и понять.

«– Говорю же тебе: бедолага.
Морозов улыбнулся.
– Равич, – проговорил он отеческим тоном, и в лице его вдруг отразились бескрайние просторы, степи, луга и вся мудрость человеческая, – не городи ерунды. Она, если хочешь знать, та еще стерва.
– Что?
– Стерва. Не потаскуха . А именно стерва. Был бы ты русский – знал бы, в чем разница».

VII

«У вас русская душа, Катя. Одному Богу известно, почему вам суждено было родиться в Бостоне». 100

«На входе в «Шехерезаду» в роскошной ливрее с золотыми галунами стоял Борис; он любезно открыл дверцу их такси. Равич вылез. Морозов ухмыльнулся:
– Ты вроде к нам не собирался.
– Да я и не хотел.
– Это я его притащила, Борис. – Кэте Хэгстрем уже обнимала Морозова. – Слава Богу, я снова с вами!
– Душой вы русская, Катя. Одному Богу известно, как это вас угораздило в Бостоне родиться. Вперед, Равич! – Морозов распахнул тяжелую дверь. – Велик человек в своих намерениях, да слаб в их осуществлении. В этом и беда, и прелесть рода человеческого.
Зал «Шехерезады» был оформлен в виде восточного шатра. Здесь обслуживали русские официанты в красных черкесках. Имелся и свой оркестр из русских и румынских цыган. Гости сидели за низкими столиками на банкетках-диванчиках, расставленных по кругу вдоль стены. В зале было довольно темно и довольно людно».

Русский Париж, эмиграция. В таких местах брат Михаила Булгакова свои дни завершал, балалаечником. А второй брат Михаила, там же обитающий, врач, прожил дольше.

«…узкое взволнованное лицо женщины, знавшей лишь самую зыбкую разновидность счастья – любовь».

«…ругательства. В этом смысле русский – просто выдающийся язык».

«Вы понимаете слова?
– «Я вас любил…» Это Пушкин.
– Вы знаете русский?
– Совсем чуть-чуть. Только то, чему от Морозова нахватался. В основном ругательства. По этой части язык и впрямь выдающийся».

«– Иногда мне кажется: прежней жизни уже не вернешь. Беззаботность, чаяния – все это кануло безвозвратно.
Равич улыбнулся:
– Ничто не кануло, Кэте. Жизнь слишком грандиозная штука, чтобы кончиться до нашего последнего вздоха.
Она, похоже, его не слушала.
– Часто это просто страх, – продолжала она. – Внезапный, необъяснимый страх. Ну, такое чувство, будто мы с вами сейчас выйдем отсюда, а там, на улице, весь мир уже рухнул в тартарары. У вас такое бывает?
– Да, Кэте. У каждого такое бывает. Типичная европейская болезнь. Вот уже двадцать лет по Европе гуляет».

На бумаге – Кэт…

Другие статьи в литературном дневнике:

• 19.03.2025. Арка во тьме
• 13.03.2025. Арка. Держи меня
• 12.03.2025. Арка, одиночество и русские
• 11.03.2025. Фрагменты арки