2. 2 О творчестве и личной жизни О. Мандельштама-22.2 О ТВОРЧЕСТВЕ И ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ О.МАНДЕЛЬШТАМА-2 СОДЕРЖАНИЕ 1. Извлечение из книги В.Молодякова «Загадки Серебряного века» 1. Извлечение из книги В. Молодякова «Загадки Серебряного века» 1. Сопоставление с Мандельштамом практически для любого поэта почётно (за исключением, наверное, Пушкина). 2. После религиозного кризиса 1910 г. Мандельштам перешёл из иудейства в лютеранство. В 1911 г. крещён в методистской кирхе. Переход в лютеранство в иудейской среде считался гораздо меньшим грехом, чем переход в православие. 3. От своего еврейства Мандельштам не отрекался, хотя относился к нему с острой амбивалентностью (противоречивостью). Крестившись, он будучи евреем хотел быть русским поэтом – не просто «русскоязычным», а именно русским. 4. Что касается церковности, то воцерковленным человеком он никогда не был и не стремился быть. 5. Мандельштам, едва ли не единственный из акмеистов, испытывал интерес и даже симпатию к футуристам. Одним из его лучших друзей был футурист Б. Лифшиц. 6. Серьёзными стихами Мандельштам дебютировал в 1909 г. в журнале Маковского «Аполлон», который в дальнейшем станет цитаделью акмеизма. 7. Мандельштам был антагонистом Брюсова. Их взаимный антагонизм в первой половине 1920-х гг. дошёл до крайней стадии. 8. Мандельштам никогда не любил Есенина. ***** 2. Извлечение из книги Дм.Быкова «О Советской литературе» 1. Мандельштам почти никого не хвалил. Он даже Ахматову однажды ругал в печати («столпничество на паркете»), что им не мешало дружить. Но о Зощенко он сказал: 2. С Мандельштамом спорить не принято. Но кто уж так-то втаптывал Зощенко в грязь в 1930 году, в год «Четвертой прозы»? Ругали, случалось, но как издавали! И не только его, но сборники критических статей, посвященных ему. Видимо, тут предвидение, каких у Мандельштама много: увидел же он в 1937 году «небо крупных оптовых смертей» и Вторую мировую, и сам не знал, что делать с этим наваждением. Так же увиделась ему участь Зощенко, хотя до проработки оставалось полтора десятилетия. Однако какие проколы и прогулы он умел демонстрировать читателю — вопрос не праздный. Дело в том, что Мандельштам за все время своей поэтической работы горячо похвалил от силы пять человек: Данте, Пастернака («Пастернака почитать — горло прочистить»), Зощенко, Вагинова и Яхонтова, и то последний удостоился хвалы не за тексты, а за их исполнение. Казалось бы, Мандельштаму — даже советскому — Зощенко с его подчеркнутым антиэстетизмом должен быть поперек души; а вот поди ж ты — ни для кого другого он не требует памятников в Летнем саду. За что ему все это? ***** 3. А. Кушнер о стихотворении Мандельштама Сталину «Число зверя» 1. Это стихотворение и сегодня производит ошеломительное впечатление. Сколько опубликовано статей и книг с документальными, мемуарными и прочими свидетельствами сталинских злодеяний, а стихотворение все равно не потускнело, — страшное, бескомпромиссное, исполненное отвращения к вождю. Убийственное и самоубийственное. Мандельштам, конечно, знал, что делает, когда его писал, тем более — когда читал близким и чужим людям. Человек, решивший свести счеты с жизнью, обретает неслыханную, головокружительную свободу, дышит ее высокогорным, разреженным воздухом перед смертью. Такую свободу ощутил Мандельштам, она проявляется в его поведении после написания этих стихов, в том числе — и в самом факте чтения их разным людям: разумеется, жене Надежде Яковлевне, но также и ее брату Евгению Хазину, своему брату Александру, Б.Кузину, Э.Герштейн, В.Нарбуту, Ахматовой, ее сыну Льву Гумилеву, Пастернаку, В.Шкловскому, С.Липкину, Нине Грин, Г.Шенгели, С.Клычкову, Н.Харджиеву, А.Тышлеру, А.Осмеркину, М.Петровых. Здесь перечислены 18 человек, среди них замечательные поэты, художники, любимые нами, ученые, писатели, вообще люди искусства, в том числе совсем молодые. Читал им — значит, был уверен в сочувствии и понимании, — и оно, наверняка, было. Искать среди них доносчика не хочется и не следует: любая тайна, ставшая достоянием такого количества людей, перестает быть тайной: запоминаются хотя бы несколько строк и под страшным секретом передаются друзьям и знакомым. А кроме того, наверное, Мандельштам читал эти стихи еще кому-то, кто здесь не назван. Счастливое головокружение, овладевшее им, проявилось и в том, что он, как человек, уже решившийся на самоубийство, в апреле 1934 года, по приезде из Москвы в Ленинград, в «Издательстве писателей» дал пощечину Алексею Толстому: «Вот вам за ваш товарищеский суд» (суд состоялся в сентябре 1932 года). Ахматова вспоминала, что в феврале 1934 года в Москве, на прогулке, он ей сказал: «Я к смерти готов». Тогда же он обзавелся лезвием безопасной бритвы, засунув ее в каблук своего ботинка, — через несколько месяцев попробует им воспользоваться на Лубянке. 2. Хочется понять другое: как и зачем Мандельштам написал эти стихи? 3. Разумеется, гнетущее впечатление на всех в начале тридцатых произвела сталинская коллективизация. Мандельтштам, объясняя следователю причину своего гибельного поступка, говорил: «К 1930 году в моем политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Но то же самое увидели и поняли многие не хуже и даже раньше Мандельштама. Например, Н.Клюев, П.Васильев, С.Клычков… А Пастернак, например, включенный в писательскую бригаду, побывал в 1930 году в деревне и потом рассказывал: «То, что я там увидел, нельзя выразить несколькими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел». 4. Требовалось объяснить причины, побудившие написать антисталинское стихотворение, и Мандельштам, возможно, по подсказке следователя, назвал наиболее понятную. А в 1935-37 годах он во многих стихах будет писать о «великих переменах» в народной жизни к лучшему, и конъюнктурными эти стихи никак не назовешь — слишком они мандельштамовские, слишком горячие. 5. Репрессии, разворачивавшиеся с начала тридцатых, но еще в 33-м не достигшие своего пика, пришедшегося на конец 1934-го (после убийства Кирова) — 38-й год, также не кажутся мне главным импульсом, толкнувшим на написание страшного стихотворения. Людям, пережившим расстрелы и кровавые бесчинства новой власти, начиная с 1917 года (достаточно вспомнить хотя бы Кронштадтский мятеж, расстрел Гумилева, подавление крестьянских восстаний в центральных губерниях) — к репрессиям было не привыкать. 6. Мало того, именно 1933 год отличался некоторым «потеплением»; прошел слух: смерть жены (1932) изменила Сталина, он стал мягче. Процессы прекращаются, был получен первый большой колхозный урожай, «Сталин победил», — таково общее мнение. В июне 1933 года в Москве состоялся грандиозный физкультурный парад. «Мягко (высылкой) закончился процесс молодых партийцев — последователей М. Рютина, первого руководителя не вымышленного, а достоверного антисталинского заговора (убит он будет лишь через несколько лет).Зиновьев и Каменев покаялись и выпущены на свободу. Сталин лично «хлопотал» за Зиновьева перед Центральной Контрольной комиссией — и Зиновьев был принят на работу в журнал «Большевик», где стал прославлять вождя. Каменев решил не возвращаться в большую политику (хотя ему было предложено возглавить отдел в «Правде») и скромно работает в Институте мировой литературы. Даже Радек, бывший друг и единомышленник Троцкого, прощен и славит Сталина. 7. Я ищу другую, интимную и потому, может быть, решающую причину, заставившую Мандельштама пойти на самоубийственный акт — и вижу ее в литературных отношениях, в профессиональной уязвленности поэта. Он потерял читателя: его читатель, петербуржец десятых годов, оказался отменен революцией, погиб или оказался в эмиграции. «В Петербурге жить — словно спать в гробу», — скажет он в стихах этих лет. В Ленинграде жили Ахматова, Кузмин, Вагинов – и никому не были нужны. Слава переехала в Москву, там теперь создавались и раздувались поэтические репутации В Москве жили Маяковский, Есенин, Асеев, Пастернак, Сельвинский, Кирсанов, Д.Бедный, Светлов, Безыменский, Уткин и проч. Даже Багрицкий из Одессы перебрался в столицу. Кто в моде в 1927 году? «А в походной сумке — спички да табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак». 8. Его темы не созвучны эпохе. Критика им не интересовалась или называла «насквозь буржуазным поэтом», а Маяковский, например, по свидетельству Алексея Крученых, в 1929 году сказал: «Жаров наиболее печальное явление в современной поэзии. Он даже хуже, чем Мандельштам». 9. Ко всему этому добавлялось неумение налаживать литературные отношения, заносчивость и неуступчивость изгоя. В 1928 году прогремело дело о плагиате: в результате завязалась долгая и оскорбительная склока и выяснение отношений с переводчиками А.Горнфельдом и В.Карякиным. «А ведь пальто-то краденое!» — совершенно по-гоголевски писал пострадавший Горнфельд в «Красной газете». А в 1932 году сосед Мандельштама по Дому Герцена молодой «национальный» поэт А.Саргиджан занял у Мандельштама 75 рублей (и сумма-то не бог весть какая!), но вместо того, чтобы отдать их, полез в драку. Разразился очередной скандал, состоялся товарищеский суд под председательством А.Толстого. 10. Мандельштама вообще раздражали писатели, в том числе — соседи до Дому Герцена. По свидетельству Э.Герштейн, «он становился у открытого окна своей комнаты, руки в карманах, и кричал вслед кому-нибудь из них: “Вот идет подлец NN”. Он знал себе цену, знал, что равного ему нет («И меня только равный убьет»). Единственным достойным соперником считал Пастернака. Пастернак, по-видимому, догадывался об этом, хотя для него-то куда более притягательной силой был Маяковский. Впрочем, и Асеев, и Сельвинский, и Тихонов, тем более — Цветаева, в меньшей мере — Ахматова. 11. Тем не менее, Евгений Борисович Пастернак, рассказывая в книге «Жизнь Бориса Пастернака» о телефонном разговоре Сталина с Пастернаком, прозорливо замечает: «…Пастернак постарался четко определить ту долю ревнивого соперничества, которая окрашивала их дружбу с Мандельштамом». Лидия Гинзбург в 1932 году в записных книжках отметила характерное высказывание Мандельштама: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем — у него профбилет в кармане». 12. В октябре 1933 года Мандельштам получил в Москве двухкомнатную квартиру в писательском кооперативном доме (к этому он и Надежда Яковлевна так стремились!) — и испытал, как пишет автор биографической книги о нем О.Лекманов, «… тяжкое чувство жгучего стыда и раскаянья. Чуть ли не впервые в жизни Мандельштам ощутил себя приспособленцем и предателем: не только по отношению к своим исстрадавшимся, недоедающим читателям, но и по отношению к бездомным и голодным крестьянам». Но «недоедавшие читатели» и «голодные крестьяне» в России были всегда: и при Державине, и при Достоевском. Ощутить же себя приспособленцем (предатель — слишком сильное слово) он, как едва ли не каждый советский человек (вспомним рассказы Зощенко) мог и по любым другим поводам. Здесь можно упомянуть и жизнь в домах отдыха в Армении, в Гаспре, в Коктебеле, в Болшеве, и даже на правительственной даче в Сухуми в 1930-м, и паек второй категории, получаемый им в 1922 году («Хлебников был голодный, а мы со своим пайком второй категории чувствовали себя богачами» — вспоминала во «Второй книге» Н.Я.Мандельштам), и комнату во флигеле Дома Герцена в Москве, полученную ими в 1932 году, вскоре обмененную на более солнечную. 13. А сколько раз помогал Мандельштаму Бухарин: это и три книги, вышедшие у Мандельштама в 1928-м, и поездки в Сухуми, Ялту в 1927-м, в Грузию и в Армению в 1930-м, и пожизненная персональная ежемесячная пенсия, которую он получал с 1932 года до окончания ссылки в 1937 году… 14. И все-таки новая квартира, к которой так стремились, действительно внушила чувство стыда, но произошло это совершенно неожиданно и по совершенно случайному поводу: Мандельштама посетил Пастернак, в это время по причине семейных неурядиц переживавший «жилищные проблемы». («Зимой мы расширим жилплощадь, Я комнату брата займу»). В том же Доме Герцена он получил маленькую квартиру на первом этаже, в которой поселилась бывшая его жена Евгения Владимировна с сыном. Уходя от Мандельштамов, он сказал: «Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи». Эта фраза, по свидетельству Надежды Яковлевны, привела Мандельштама «в ярость»: «Ты слышала, что он сказал?» 15. Пастернак — совсем другое дело: он в центре внимания, его еще в 1922 году для беседы вызывал к себе Троцкий — и поэта, на следующий день уезжавшего за границу (в Германию), привезли к нему. Думаю, что для Пастернака интерес к нему Троцкого, Бухарина, а затем и Сталина был тоже важен. В 1936 году, как пишет Е.Б.Пастернак, — «готовилась разгромная статья против ”строптивого” поэта, но, как выяснилось недавно, она была остановлена самим Сталиным, который был недоволен авторами статей, превысившими “свои полномочия”». Итак, Пастернак, занявший в сознании общественности, после смерти Маяковского, «вакансию поэта», прославленный, любимый многими, вписавшийся в советскую жизнь. Ему подражают молодые поэты, его стихи и поэмы выходят большими тиражами. В 1932 году он пишет, отдельно от других писателей, личную записку Сталину в связи со смертью Надежды Аллилуевой. На грядущем писательском съезде он будет сидеть в президиуме рядом с Горьким, станет членом правления Союза писателей). 16. И вот это заслуженный Пастернак не имеет квартиры, а он, Мандельштам, никому не нужный, забытый, списанный в архив, ни в какие писательские поездки не приглашаемый, не входящий ни в какие «обоймы» — получил квартиру. На что ему теперь жаловаться? И зачем было писать «Четвертую прозу» с ее отвращением к «писательскому званию»? Теперь и он «писатель». Получалось так: свою отверженность, свое изгойство, которыми тоже можно гордиться, будучи замечательным поэтом, противопоставляя их советскому признанию, компенсируя ими обиду, он променял на квартиру в писательском доме, уподобился тем, кого презирал. Требовалось срочно заявить о себе, нужен был неслыханный поступок, самоубийственный акт. 17. Сделаю краткое отступление. Известны горячие письменные отклики Пастернака на стихи Мандельштама (но ни одного — в печати). Мандельштам же приветствовал поэзию Пастернака во всеуслышанье (в статье 1923 года: «Стихи Пастернака прочитать — горло прочистить, дыхание укрепить, обновить легкие…»). Вообще поразительна постоянная оглядка Мандельштама на Пастернака: и в 1933, и в 35-37 годах! Пастернак же на Мандельштама не оглядывается, как будто действительно «не прочел ни одной его строчки». Мандельштам по-человечески устроен иначе, чем Пастернак, и стихи его в этом смысле куда более сложны, противоречивы, многослойны, многосоставны. Но все равно в момент создания стихов, даже самых трагических, он бывал абсолютно счастлив — и это счастье передается нам, вызывая восхищение. 18. Лекманов в своей книге приводит характерное свидетельство С.Липкина: «Не могу поклясться, охотно допускаю, что ошибаюсь, но у меня возникло впечатление, что к нему был холоден Пастернак, они, по-моему, редко встречались, хотя одно время были соседями по Дому Герцена. Однажды я застал Мандельштама в дурном настроении. 19. Со слов Ахматовой известно, что Мандельштам говорил о Пастернаке: «Я так много думал о нем, что даже устал, и я уверен, что он не прочел ни одной моей строчки». (Но и в 1956 году, в своей автобиографической прозе, о ком только не рассказывает Пастернак: о Маяковском, Блоке, Цветаевой, Рильке, грузинских поэтах, которым посвящает отдельные главы, но также много и подробно — об Андрее Белом, Есенине, Асееве… Мандельштама упоминает лишь один раз, в беглом перечне, признаваясь в том, что по-разному недооценил многих: Багрицкого, Хлебникова, Мандельштама, Гумилева. Больше всего огорчает место, на которое поставлен в этом перечне Мандельштам). 20. Вообще мало что так волнует и задевает поэта, как наличие рядом другого большого поэта, к которому он испытывает ревнивую любовь. Так было в отношениях Баратынского к Пушкину, в отношениях Пастернака к Маяковскому (Пастернак «так много думал» о Маяковском; а сколько им написано о нем — и в стихах, и в прозе!), в отношениях Фета и Некрасова, Цветаевой и Ахматовой, Георгия Иванова и Ходасевича — в эмиграции, Гете и Шиллера… 21. А теперь вернусь к основной теме. Обид и душемутительных причин, в том числе не литературного, а социально-общественного и даже всенародного, гражданского свойства, может быть очень много (и в ноябре 1933 года их было ничуть не больше, чем, скажем, в 1929-м или 1932-м), но перевешивает чашу какая-то одна, самая нестерпимая и чаще всего глубоко личная. Увы, такой обидой и стала, судя по всему, невинная реплика Пастернака. Реплика невинная, но ведь всегда важно, как и кем произнесена! 22. Скажу еще раз: нужен был неслыханный поступок, способный вернуть ему самоуважение и привлечь всеобщее внимание, из «обоза», из «архива», из акмеистической лавки древностей вырваться «на передовую линию огня» — произнести самое актуальное слово, сказать в стихах то, о чем все думают, но не смеют заявить вслух — и сгореть в этом огне. 23. Догадывался ли Пастернак о своей несчастной роли в этом ужасном событии — появлении стихов о «кремлевском горце»? Конечно, нет. Счастливые свойства его характера, приветливого и расположенного к людям, благополучное, в отличие от Мандельштама, социальное происхождение, семейные традиции (отец Мандельштама — торговец кожами, переехавший в Петербург из Варшавы и прогоревший в столице со своим торговым делом — и отец Пастернака — известный художник, в гости к которому приходили и Толстой, и Н. Ге, и Скрябин…), наконец, замечательный ум, не только поэтический, не только философский (учился у Марбурге у Когена), но и практический, житейский — помогли Пастернаку справляться с требованиями новой эпохи и выручали там, где Мандельштам, еще до революции не умевший себя поставить и за себя постоять — объект насмешек не только в символистском, но и в дружеском, акмеистическом кругу («златозуб», «мраморная муха»), «терял лицо», оказывался втянут в товарищеские суды и склоки, срывался, вызывал раздражение не только врагов, но и друзей. 24. Выслушав антисталинское стихотворение, Пастернак сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому». Согласиться с Пастернаком, что эти стихи не имеют отношения к литературе, — можно; согласиться, что не имеют отношения к поэзии — нельзя. Разумеется, это не литература, это — великие стихи. 25. Положить бы в стол, а еще лучше — запомнить наизусть (Надежда Яковлевна обладала надежной памятью) — и не записывать. Тогда и не пришлось бы потом воспроизводить их для следователя НКВД, называть имена слушателей. Мандельштам назвал своего брата и брата Надежды Яковлевны, Э. Герштейн, Ахматову, Льва Гумилева, переводчика Д. Бродского, Бориса Кузина — своего лучшего друга. Никакие стихи, даже эти, не стоят чужой жизни (своей жизнью ты в праве распоряжаться, как хочешь). 26. И вот что еще волнует в этой страшной истории: Пастернака Мандельштам не назвал! (мне обидно за Ахматову: она-то была ему верным другом, приезжала к нему в Москву, а потом и в Воронеж, по-настоящему ценила его стихи, знала их наизусть). Значит, запомнил предупреждение Бориса Леонидовича: «Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал». Возможно, был уверен в том, что Пастернак, если даже спросят его об этих стихах, ничего не скажет, будет отрицать знакомство с ними. В отношении других такой уверенности, по-видимому, не было. Кто знает: вдруг их арестовали и у них об этих стихах спросили? Или он называл имена друзей в полной прострации, спасая себя — и больше ни о чем не думая? И там же, на Лубянке, почувствовал свою вину перед страной и вождем и раскаяние, которое через некоторое время будет высказано в покаянных стихах. 27. Как бы то ни было, остается восхищаться умом и дальновидностью Пастернака. В футуристическом кругу, в кругу опоязовцев ум Пастернака подвергался сомнению: перебои смысла в его речи, петли и отступления в сторону от прямого высказывания, метафоричность и «парение в облаках», странность его заявлений, например, о том, что главное в революции — это освобождение женщины от мужских посягательств (о том же и в стихах: «И так как с малых детских лет Я ранен женской долей… То весь я рад сойти на нет В революцьонной воле») — всё это представлялось им если не глупостью, то поэтическим заскоком. Помню разговоры на эту тему с Лидией Гинзбург: при всей ее любви к стихам Пастернака, она, передавая мне нелестное мнение Бриков о его уме, готова была согласиться с ними: стихи — да, прекрасные, но, кажется, он был не слишком умен. 28. Пастернак был пощажен, в отличие от Мандельштама, потому что в «неслыханной простоте», на которую оказался способен Мандельштам в стихотворении о Сталине, сказать можно только страшную правду. Думаю, что «сложностью» Пастернака Сталин и был заворожён в тридцатые годы. В сороковые, когда поэт «впал в неслыханную простоту», Сталин утратил к нему интерес — и Пастернак был отодвинут на задворки. 29. Большая литература существует только в сотрудничестве с большим читателем. Мандельштам был лишен читателя уже в начале тридцатых. Впрочем, в приписке к своему письму Сталину Бухарин указал: «О Мандельштаме пишу еще и потому, что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама — и никто ничего не знает». Значит, не только «чуял», но и знал, кому позвонить. И в поэтической табели о рангах в это время Пастернак для Сталина стоял на первом месте. 30. Так переплетены и сцеплены наши слова и поступки с чужими словами и поступками, так возвращается к нам в страшном обличии необдуманное слово, в пастернаковском случае — слово о новой квартире. 31. Конечно же, в разговоре со Сталиным Пастернак должен был перевести разговор в общий план («о жизни и смерти»), сбить зверя со следа, отвести от себя вопрос: известны ли ему, Пастернаку, страшные стихи Мандельштама? Надежда Яковлевна и Ахматова считали, что Пастернак мог более толково объяснить Сталину значение Мандельштама, на вопрос «но он мастер, мастер?» не говорить: «Не в этом дело». Кажется, разговор с вождем они оценили на пять с минусом, или на четверку? От некоторых строгих судей приходилось слышать и более жесткие суждения. Е.Б.Пастернак в связи с этим недавно в застольной беседе вспомнил остроумное и неопровержимое высказывание отца: «Да откуда бы они вообще узнали о разговоре? 32. А не напиши Мандельштам этих стихов, нет, скажем иначе: не читай он их кому попало, — и не было бы в его судьбе ни Чердыни, ни Воронежа, не было бы и тех «просталинских» стихов, которые потом пришлось написать, в том числе грандиозной и жуткой «Оды». Не напиши он в 33-м «Что ни казнь у него — то малина», не пришлось бы в 37-м писать: «Необходимо сердцу биться: входить в поля, врастать в леса. Вот «Правды» первая страница, вот с приговором полоса», и в том же стихотворении: «Дорога к Сталину — не сказка, но только жизнь — без укоризн…» и т.п. 33. Что это, только лесть? Только стремление выжить? Или только свидетельство советизации сознания («Я должен жить, дыша и большевея?») Нет, это еще и желание отблагодарить Сталина за неслыханно мягкий приговор: «Изолировать, но сохранить». Другие получали высшую меру за одно неосторожное слово, за случайную обмолвку, вообще ни за что, а тут «тараканьи усища», «широкая грудь осетина», «он играет услугами полулюдей», «его толстые пальцы, как черви, жирны» — и всего лишь Чердынь, вскоре замененная вполне «приличным» и «сносным» Воронежем. 34. Почему Сталин не отдал Мандельштама на растерзание? Существует множество версий; среди них наиболее верной представляется мне необходимость для него Кроме того, Сталин с его эпилептоидным психическим складом любил неожиданные, вызывающие изумление поступки: вы ждете расправы? Тем большее впечатление произведет помилование. Наконец, не исключено, что он хотел замять это дело, не привлекать к грозным стихам лишнего внимания. 35. О.Лекманов высказывает соображение: «Может быть, Сталину польстило, что в мандельштамовской эпиграмме он предстал могучей, хотя и страшной фигурой, особенно — на фоне жалких «тонкошеих вождей». Впрочем, и сам биограф называет эту мысль «фантастической версией». Этой же версии придерживалась Э.Герштейн: весь 1934 год Сталин был озабочен подготовкой расправы с Кировым и 17 партсъездом — «…и на этом фоне, — пишет она, — одна строфа из крамольного стихотворения Мандельштама должна была ласкать слух затаившего злобу Сталина». Приведем эту строфу: А вокруг него сброд тонкошеих вождей, 36. Нет, извините, ласкать слух вождя тут ничто не могло: «играет услугами полулюдей», «бабачит и тычет» — всё это неслыханное оскорбление! В стихотворении нет ни одного слова, которое могло бы понравиться Сталину. Но есть и еще одно предположение: может быть, ему не были показаны стихи? Может быть, ему сообщили о неблагонадежности Мандельштама в общих чертах, не вдаваясь в подробности? Трудно представить, чтобы кто-нибудь решился положить такой текст ему на стол, — не сносить бы смельчаку головы. А дальше, после «кировского дела», расправы над 17 партсъездом, разгрома «левого» и «правого уклона» и т.д., когда заработала кровавая мясорубка, Сталин, возможно, и вовсе забыл о Мандельштаме. Он не слышал о нем до 34 года и потом тоже вряд ли когда-нибудь читал его стихи. 37. Повторно арестован Мандельштам был лишь в мае 1938-го — стараниями братьев-писателей В.Ставского и П.Павленко. Ставский, первый секретарь Союза писателей, специально обратился с письменной просьбой к Ежову «помочь решить вопрос об О.Мандельштаме» — и помощь была оказана. И срок, кстати сказать, был небольшим: пять лет исправительно-трудовых лагерей (ему хватило и восьми месяцев пребывания в застенке, тюремном поезде и пересыльном лагере). Но то страшное стихотворение здесь явно ни при чем: за него-то мог быть только расстрел. 38. Вот что писала Надежда Яковлевна: «Страдания не обогатили, а только уничтожили его… Голос пробивался не благодаря удушью, а вопреки ему… Освободившись на миг от насильственных тем, куда я отношу и «кремлевского горца», он написал восьмистишия. В них, я думаю, тот поэт, которому не дали осуществиться». И еще: «Судя по динамической силе, которая была заложена в Мандельштаме, он не нуждался в тюрьмах, ссылках и лагерях, чтобы заработать себе биографию. Она могла оказаться гораздо более содержательной, чем та, которой его удостоили, и при этом совершенно благополучной, во всяком случае — внешне». 39. Лет пятнадцать, с начала сороковых, Пастернак жил с ощущением своей выключенности из жизни и литературного процесса. Свою жизнь этих лет он называл жалкой: оригинальные стихи перестали появляться в печати, переводы отнимали большую часть времени и сил. Угроза ареста постоянно висела над головой, ждал ареста со дня на день. В 1945-м в письме к Надежде Яковлевне Мандельштам он писал: «… от моего былого миролюбия и компанейства ничего не осталось. Не только никаких Тихоновых и большинства Союза нет для меня и я их отрицаю, но я не упускаю случая открыто и публично об этом заявить… Конечно, это соотношение сил неравное, но судьба моя определилась, у меня нет выбора». В 1946 году он был выведен из правления Союза писателей, в «Правде» его объявляют «безыдейным, далеким от действительности автором» 40. Ему казалось, что в стихах он потерпел поражение, что они теперь не нужны и забыты. Выход видел для себя в прозе, надеялся: в ней он сможет высказаться в полную силу и догнать время. «В области слова я более всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником». 41. Можно сказать, что роман «Доктор Живаго» в какой-то степени оказался для Пастернака тем, чем были для Мандепльштама стихи 34-го года о Сталине. Результат, хотя время изменилось и вождя, апокалипсического зверя, сменили свиноподобные рожи, — нетрудно было предугадать. 42. Говоря о Мандельштаме и Пастернаке — любимых поэтах — проще всего впасть в ошибку и считать их достоинством сопротивление власти, а виной — прославление ее. В своем дневнике Чуковский в тот же день записал: «Видеть его, просто видеть — для всех нас было счастьем… Каждый жест его воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства… Пастернак шептал мне все время восторженные слова… Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью». 43. Самый сильный гипноз? Нет, есть еще один его вид — и противостоять ему было воистину невозможно (те, кому все-таки это удалось, уехали из советской России еще в ленинскую пору): не устояли ни Блок, ни Андрей Белый, ни Хлебников, ни Маяковский, ни Бабель, ни Зощенко, ни Тынянов, ни Шкловский… Я говорю о гипнозе революции, революционных идей, завороживших русское общество еще с радищевских времен. И конечно же, мы ничего не поймем, если мерками сегодняшнего дня станем измерять первую половину ХХ века. 44. В заключение сделаем вывод о том, что только благодаря заступничеству Пастернака Мандельштам погиб не в 1934, а в 1938 году, а в 1935 были выпущены на свободу после первого ареста Н.Пунин и Л.Гумилев. Может быть, перечислить тех, кому он писал в лагеря и кому помогал деньгами? Это и А.Эфрон, дочь Цветаевой, и Анастасия Цветаева, и переписка с женами Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, и О.Ивинская, и помощь Ахматовой, Н.Я.Мандельштам… 45. У Шаламова есть замечательный рассказ о том, каким счастьем было для него в ссылке получить письмо от Пастернака. А вот еще одна удивительная подробность: на банкете в Минске в феврале 1936 года, венчавшем писательский пленум, Пастернак провозгласил тост за Мандельштама, находившегося в воронежской ссылке! 46. А не напиши он «известинских стихов», не сделай соответствующих переводов с грузинского — его бы точно уничтожили в 37-м году, уничтожили хотя бы за дружбу с Бухариным, назвавшим его лучшим поэтом в своем докладе на писательском съезде. Но ведь вы любите «Август» Пастернака, «Зимнюю ночь», «Гамлета», «Гефсиманский сад», «Ночь», «В больнице» — ничего этого бы не было. 47. Статья уже была написана, когда до меня дошли слухи о готовящихся памятниках вождю. В это трудно поверить, но говорят, Зураб Церетели, осчастлививший нас железным памятником Петру, возвышающимся над Москвой-рекой, как обгоревшая ель, уже изготовил к юбилейным победным торжествам памятник, посвященный Ялтинской конференции, — изваял руководящую тройку «союзников»: Сталина, Рузвельта и Черчилля. Если это так, не подкинуть ли ему еще одну идею: усадить на одной скамье, на манер незабвенной парочки в Горках, — Сталина и Мандельштама? ***** 4. О несостоявшейся дуэли Мандельштама с Шершеневичем «Потому что не волк я по крови своей «Протокол о поведении В. Шершеневича и его секундантов после вызова О. Мандельштамом В. Шершеневича»* «В понедельник 4 апреля сего года Осип Эмильевич Мандельштам явился в двенадцать часов ночи в клуб Союза Поэтов и в присутствии Р. Ивнева, И. Грузинова и В. Ковалевского сообщил, что он сегодня в фойе Камерного театра обменялся пощечинами с Шершеневичем при следующих обстоятельствах. Во время беседы О. Мандельштама, Шершеневич и бывших около них дам Шершеневич все время шокировал О. Мандельштама наглыми остротами по его адресу. Кто-то из присутствующих указал Шершеневичу на то, что он ставит О. Мандельштама в неловкое положение, на что Шершеневич отвечал, что ставить других в неловкое положение - его специальность. Такое поведение Шершеневича вызвало со стороны О. Мандельштама справедливые и резкие замечания, вроде: «Все искусство т. Шершеневича ставить других в неловкое положение основано на трудности ударить его по лицу, но в крайнем случае трудность эту можно преодолеть». Минуты две спустя Шершеневич нагнал уходившего О. Мандельштама и в присутствии гардеробных женщин ударил его по лицу. О. Мандельштам ответил ему тем же, после чего Шершеневич повалил его на землю. Сообщив вышеизложенное Р. Ивневу, Грузинову и Ковалевскому, О. Мандельштам прибавил, что инцидент он считает неисчерпанным и просит помочь ему вызвать Шершеневича на дуэль. В. Ковалевский согласился быть его секундантом и пригласил вторым секундантом Р. Рока. На следующее утро пятого апреля В. Ковалевский и Р. Рок передали вызов Шершеневичу на пороге его квартиры. Вызов был принят, и Шершеневич сказал, что сегодня же переговорит с Кусиковым. В. Ковалевский просил сообщить Кусикову, что он его ждет сегодня в Клубе поэтов. Шершеневич обещал передать это Кусикову... Но все же и после этих разговоров, помня настойчивость О. Мандельштама, В. Ковалевский отправился на квартиру к Кусикову. Там Кусикова не оказалось. Ни к одиннадцати часам, ни позже Кусиков в Клуб поэтов не пришел. В десять вечера седьмого апреля В. Ковалевский встретил в Клубе поэтов С. Есенина, который сообщил ему, что он второй секундант Шершеневича и что он пришел поговорить с В. Ковалевским. В. Ковалевский выразил крайнее удивление, что его никто об этом не уведомил, и сказал, что по этому самому не может С. Есенина считать официальным секундантом. При этом В. Ковалевский сообщил ему о поведении Кусикова и о решении, принятом О. Мандельштамом. Есенин, в свою очередь, выразил удивление по поводу поведения Кусикова, и из его слов явствовало, что по сию пору он в контакте с Кусиковым не находится. Упрек по адресу Кусикова Есенин передал лично Шершеневичу, который в Клуб пришел в одиннадцатом часу для выступления. Здесь же в присутствии Есенина и Рока В. Ковалевский сообщил Шершеневичу о выводах, которые принуждены были сделать О. Мандельштам и его секунданты на основании поведения Кусикова и Шершеневича. Причем В. Ковалевский добавил, что немедленно огласит уклонение Шершеневича. Считая дальнейшую погоню за секундантом вызванной стороны нарушением элементарных правил и имея в виду непримиримый тон Шершеневича, его отказ от извинений и присылки новых секундантов, В. Ковалевский и Р. Рок пришли к заключению прекратить попытки к дальнейшим переговорам и все вышеизложенное придать широкому оглашению по требованию О. Мандельштама. У В. Ковалевского находится письмо от О. Мандельштама, написанное им за несколько часов до отъезда, из которого явствует, что поведение В. Ковалевского не только не расходится со взглядами О. Мандельштама, но непосредственно вытекало из инструкций последнего. У Шершеневича в «Воспоминаниях» обстоятельства несостоявшейся дуэли изложены весьма далеко от истины. На самом деле, Шершеневич уклонился и от дуэли, и от каких-либо объяснений с Мандельштамом. Вёл себя грубо и неэтично (Из Ковалевского). 1921. 8/IV. Москва ***** 5. О несостоявшейся дуэли Мандельштама с Хлебниковым и Толстым 27 ноября 1913 г. в «Бродячей собаке» Мандельштам вызвал Хлебникова на дуэль. «Я как еврей и русский поэт считаю себя оскорбленным…» и т.д. Виктору Шкловскому и Павлу Филонову (секундантам Хлебникова и Мандельштама) удалось дуэль предотвратить. …Много лет спустя, уже в Москве, Мандельштам пытался выхлопотать для Хлебникова комнату (как всегда, безуспешно), а однажды, случайно встретившись с ним в Госиздате, потащил обедать к знакомой уборщице, работавшей в Доме Герцена. Филолог АЛЕКСАНДР ПАРНИС, занимавшийся Велимиром Хлебниковым рассказывал о несостоявшейся дуэли Мандельштама с Хлебниковым. Дело было вскоре после антисемитского процесса Бейлиса, и Хлебников прочитал в богемном клубе "Бродячая собака" стихотворение "Тринадцать" (не сохранилось), где допускалось, что евреи и вправду употребляют христианскую кровь. После этого к долговязому Хлебникову подскочил маленький Мандельштам и крикнул: "вы оскорбляете меня как еврея и как русского, я вызываю вас на дуэль!" Секундантом Мандельштама взялся быть Шкловский, Хлебников назвал своим секундантом Филонова. Поехали к Филонову, он вышел на лестничную площадку, небритый, щеки впалые, глаза горят, выслушал, сказал: "я три дня не ел; я четвертый час стараюсь повесить на стену картину без гвоздя, а она не держится; я сейчас поеду их бить за то, что пустяками занимаются". Дуэль не состоялась". О несостоявшейся дуэли Мандельштама с А. Толстым ходили легенды. …Осип Эмильевич искренне был поражен, как это Толстой не вызывает его на поединок, хотя бы на рапирах, которые наш прирожденный дуэлянт своевременно раздобыл в бутафорской Камерного театра. Ожидая секундантов, Мандельштам рьяно тренировался.. «ВТОРАЯ РЕЧКА» ***** 6. МАНДЕЛЬШТАМ - ПЛАГИАТ Мандельштам в "Известиях" Великий Осип Мандельштам тоже был автором "Известий": в подшивках начала 1920-х можно встретить его стихи, два очерка. Но эта статья - самая нашумевшая. У нее была своя предыстория и свои последствия, которые не ограничились ответом Сандомирского. Рубрика "Письмо в редакцию". Так сказать "Газета выступила — что сделано". Завлитхудотдела Госиздата Сандомирский реагирует на известинскую статью "Потоки халтуры" поэта Мандельштама, критически оценивающую ситуацию с переводческим делом в СССР. "Уважаемый товарищ редактор! Не вступая в полемику с автором статьи "Потоки халтуры", в которой по существу много верных положений, ГИЗ просит вам уделить несколько строк освещению вопроса о характере подготовки полного собрания сочинений Гете". Предстоящее издание сочинений Гете в статье - один из примеров. Вопрос шире. Мандельштам: "За отравление колодцев, за порчу канализации или водопровода, за дурное состояние котлов в общественных кухнях отдают под суд. Но за (...) порчу приводных ремней, которые соединяют советского читателя с творческой продукцией Запада и Востока, (...) никто не отвечает". Дальше конкретные предложения: отбор авторов, квалификация переводчиков, гонорарная политика... Литературовед Павел Нерлер (Мандельштамовское общество): — Все вторую половину 1920-х годов Мандельштам стихов не писал, зарабатывал переводами. Накопившиеся мысли легли в основу "Потоков халтуры". Публикация вызвала шум в литературной и окололитературной среде, однако дискуссия неожиданно перешла в другую плоскость: влиятельный тогда "партийный фельетонист" Заславский через месяц выступил в "Литературной газете" со статьей "О скромном плагиате и развязной халтуре". Поводом послужило вот что. В 1928 году издательство "Земля и Фабрика" (ЗИФ) выпустило роман де Костера "Тиль Уленшпигель". По оплошности ЗИФа (и недогляду самого Мандельштама) на титульном листе вместо "перевод в обработке и под редакцией О. Мандельштама" стояло просто: "Перевод О. Мандельштама". Мандельштам действительно не переводил "Тиля", он редактировал и обрабатывал два уже имевшихся перевода — Горнфельда и Карякина. При этом, поскольку литературное качество переводов ни Мандельштама, ни издательство не устраивало, по текстам он прошелся "рукой мастера". Но ошибка на титульном листе привела к тому, что Горнфельд обвинил Мандельштама в плагиате. Мандельштам принес извинения, издательство выступило с разъяснениями в прессе, инцидент, казалось, был исчерпан — но тут Заславский плеснул бензин на уже гаснущие угли. Факты в фельетоне передергивались, приплетались случаи плагиата и близко не имевшие отношения к данной ситуации, но моралью было: "Мандельштам нас в "Известиях" высокому учит, а сам -то..." Мандельштам написал протест в "Литгазету", его открытым письмом поддержали 15 ведущих писателей тех лет — в ответ Заславский выступил с новым фельетоном, уже в "Правде". Последовали суды, заседания конфликтной комиссии Федерации советских писателей — разбирательства и нервотрепка длились несколько месяцев. В итоге обвинения в плагиате отпали, а вот комиссия решение вынесла половинчатое — и раздраженный Мандельштам написал "Открытое письмо советским писателям", заявил о выходе из Федерации. Из дневника писателя П. Лукницкого: "О.Э. в ужасном состоянии, озлоблен страшно, без копейки денег, голодает в буквальном смысле. Говорят, Бухарин его куда-то устраивает". Давний скандал, забытая история... Но нам она интересна: в готовящейся к выходу "Мандельштамовской энциклопедии" будет статья "Мандельштам и "Известия".
© Copyright: Евгений Говсиевич, 2020.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
