Черные-черные носки

Мы устроились рядышком на деревянной лавке.
Напротив сидел... а! уже и не помню, кто там сидел. Пару раз я глянула в лицо этому человеку, но не отложилось даже, мужчина это был или женщина. Допускаю, что противоположная лавка и вовсе пустовала.
Электричку мягко качало и время от времени потряхивало.

Он вытянул вперед ноги, из-под белых брюк выглянули черные носки.
Белая куртка, белые брюки, рыжие штиблеты – мой светлый ангел (мамина версия – твой белокурый божок). И черные носки.

«Фу-фу-фу! Только не черные! Крем-брюле, жженая карамель, кофе с молоком наконец, молока побольше...» – «Я позавтракал» – «Мы говорим о цвете» – «Мне нравится это твое "мы говорим". И да-а-а, коне-е-ешна. Электричка уже стучит рогом по рельсу, а благородному дону только и дела, что разыскивать по дому носки нужного цвета».

Прав. Нечего разыскивать. Таких нет. Давно уже повелось, что я покупаю только черные носки.
Молчание.
(Молчание.)
Молчание.

Оборачиваюсь к окну, назад неторопливо убегают заборы, дома, деревья. Церковь проплыла. Боковым зрением улавливаю внутри вагона мелкое движение, будто кто взмахнул рукой. Через три лавки впереди нас женщина в седых кудряшках и круглых очках торопливо крестится.

Он кривит, гнет шею, устраивая голову у меня на плече. Чувствую, как ему неловко: плечо низкое и костеватое. Но несколько секунд терпит, не выпрямляется. Порыв искренний и нежный. Я почти счастлива. Потом он повторяет маневр, и я думаю, что в черных носках под белыми брюками есть некий вызов банальности. А я всегда на стороне тех, кто борется с банальностью.

Через шесть лавок впереди нас черноглазый лохматый юноша с фигурной бородкой запрокидывает голову и пьет из бутылки. Нацеливая при этом одинокий напряженный мизинец строго в потолок.

«Представь, не запоминается слово. Два дня назад полезла в словарь, и оно бросилось в глаза, ослепило великолепьем. Выписала, смотрю на него, повторяю-повторяю, но дольше чем на десять минут в памяти удержать не могу».

Он будто встрепенулся – весь, от божественных (для меня) белокурых макушек – у него их две, до рыжих штиблет. «Это легко…» Знаю-знаю, милый, ради кого зажжен жертвенный огонь на твоем алтаре. Мнемози-и-ина (си бемоль – ля бемоль – ре второй октавы – си), не дай сгинуть в мутной зыби беспамятства…

– Ты ведь знаешь, что человек мыслит ассоциациями. Надо построить ассоциативный ряд для твоего слова – и все! Ты никогда уже его не забудешь! Однажды я запомнил 200 чисел. Иду на работу и повторяю их одно за другим, сам себе не верю Ого, думаю, а ведь я монстр...

Взгляд его обрел подозрительную мечтательность.

– Нет уж, числа ни за какие коврижки запоминать не буду, зачем?
– Память тренировать.
– Для этого есть хитрые слова или стихи, ими похвастаться можно, к месту вставить. А числа ты кому расскажешь, кроме себя? Кто оценит и восхитится? Если хочешь знать, я уже выучила десять стихов Бродского. А, нет, с учетом перевода из Донна – одиннадцать. Для шести четверостиший мне достаточно половины дороги от Отдыха до Выхина, то есть пятнадцати минут.
– Несколько часов – столько стоил мне «Граф Нулин». Это почти 400 строк. «К несчастью, героиня наша, ах, я забыл ей имя дать, муж просто звал ее Наташа, но мы – мы будем называть Наталья Павловна…» Черт, год уже как не проговаривал…

И граф поет. Да, граф, извольте ж кушать.
То есть ехать.

«Графа Нулина» он заучивал по Сергею Юрскому, есть чудесная запись, которую сама я знаю еще с детства. И с детства – скажи кто поблизости от меня «пора», с удовольствием раскатываю «р»: «Поррра-поррра, рррога трррубят, псаррри в охотничьих уборррах, чуть свет уж на конях сидят, борррзые прррыгают во сворррах…».

– Пушкина легко учить, никаких образов придумывать не надо, все и так очень образное. Как тальи носят? Очень низко, почти до... вот, по этих пор. Позвольте видеть ваш убор... Так: рюши, банты... здесь узор... Все это к моде очень близко...

Хм-хм, наверное, когда я несколько лет назад взялась запоминать Пушкина, выбирала не те стихотворения. «Где легкокрылая мне изменила радость и сердце хладное страданью предала…» или «…чтоб суеверно им дивился посетитель, внимая важному сужденью знатоков…». Велико, но не запоминабельно.

– Бродский тоже очень образен. Читай здесь.

Тычу в «Сухое левантинское лицо, упрятанное оспинками в бачки». При этом изрядно рискую – он не любит поэзии. Из всего мирового многострофья признал Пушкина, особо выделив «Евгения Онегина» и «Графа Нулина», и стихи Юрия Живаго. Остальной Пастернак показался ему унылым. Как и все остальные поэты.

Но я вижу, вижу, как его лицо по мере чтения становится вдохновенным. Коротко и восхищенно выговаривает:
– Прекрасно!

Да уж, картинка зимней Ялты нарисована как надо. И концовка эффектная. «Остановись мгновенье, ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо». Дурак не любит красивых формул.

Я воодушевляюсь.

– У него есть стихотворение, которое будет тебе интересно как апологету мнемоники. Оно проверяет на вшивость все эти ваши техники. Начинается «Джон Донн уснул. Уснуло все вокруг». А дальше…
– …дальше перечисляется все то, что уснуло.
– Да! На двух страницах, по кругу. Но откуда ты знаешь? Читал уже?

Змеино изгибая губы, хмыкает.

– Как называется, говоришь?
– Большая элегия Джону Донну.
– Хорошо, распечатаю. Посмотрим, что с этим можно сделать. Так что там у тебя за великолепное слово?
– Пронунциаменто.

Думает секунду.

– Смотри, раскладываем на три части: Пронов, есть у меня приятель с такой фамилией, тебе, конечно, сложнее, у тебя приятеля Пронова нет. Но можно подумать, чем заменить… О! майор Пронин. Подойдет?
– Вполне.
– Дальше нунций, ну и самое простое – мент. Пронунциаменто – что это?

Завороженная молниеносностью, с трудом вспоминаю толкование слова.

– Вооруженное противоправительственное восстание в Латинской Америке.
– Отлично. Итак, вот пушка, у лафета...
– Давай не будем замусоривать ряд посторонними словами.
– Хорошо, пушка. За ее ствол держится майор Пронин. У него в углублении ушной раковины, допустим, правой, сидит, подобрав ноги под рясу и теребя крест, нунций, а на голове у нунция отплясывает камаринского мент. При этом орет во всю глотку и размахивает табельным пестиком.
– Что это с ним?
– В состоянии аффекта. Не каждый день удается потоптаться на лысине попа.
– Нунций в ушной раковине майора – это очень сложно для меня. Надо сильно прищуриваться, чтобы такую мелкую деталь разглядеть, а, сам знаешь, мышцы в глазу уже не те. Можно, я представлю пушку, а за ней выстроившихся в шеренгу Пронина, нунция и милиционера?
– Легко перепутать порядок.
– Не! Я запомнила их в лицо, пусть только попробуют поменяться местами, у нас не пофокусничаешь.
– Тут вот какое дело. Существуют две системы ассоциаций: в одной из них ассоциации вложены одна в другую, как матрешки. В другой сцеплены между собой в гирлянду. Первая – это с ушной раковиной и лысиной. Во втором случае мы вызываем в памяти какую-нибудь хорошо известную нам последовательность и с каждым предметом из нее связываем часть слова, которое надо запомнить. Возьмем, к примеру, нашу комнату, идем слева направо по кругу. Первым стоит мой серый пластмассовый ящик с инструментами, в него залезает майор…

Комната как на ладони, посреди, как обычно, валяется не меньше четырех грязных черных носков от разных пар (много лет уже не могу с ними побороться), несколько учебников по мнемотехнике или ремонту авто, скомканные штаны и свитера. А на упомянутый ящик с инструментами навалены гаджеты разнообразного назначения. Майор Пронин решительно их сметает, щелкает красными пластмассовыми замками, складывается вдесятеро…

– …дальше велосипед, на него, подбирая рясу и кряхтя, громоздится нунций, за велосипедом швейная машинка, на ней оголтело наяривает мент. В резерве остались подоконник, шифоньер, …эээ… амнестическая афазия (с утра обсуждали, что это, когда не можешь вспомнить название предмета, сейчас афазийным предметом оказался узкий, в ширину ладони, и высокий стеллаж, который продавался в Икее как стойка для сиди-дисков, но мы его используем для всякой мелочевки), кровать, …эээ… еще одна амнестическая афазия…

Магнитофонный голос прерывает исполненное высокой лирики перечисление. «Граждане пассажиры, двери открываются, мы прибыли на станцию Выхино. Кому надо, хватайте свои зонтики, авоськи и рюкзаки, чужого не брать, и выметывайтесь поскорее из вагона, хватит уже засиживать наши лавки. Если ваш спутник едет дальше, целуйте его в губы, только смотрите не промахнитесь. И не увлекайтесь! Никто не собирается вас ждать, двери закроются ровно через тридцать секунд…».

Я послушно вскакиваю, закидываю рюкзак на плечо, наклоняюсь, целую в губы. «Вот мужу подвели коня, он холку хвать и в стремя ногу, кричит жене: не жди меня!..».

Выбегаю на платформу совершенно обалдевшая, пропевая про себя на разные лады: пронунциаменто, пронунциаменто.

Вечером спрашиваю: помнишь сегодняшнее слово? На секунду насупливается. Уходит в себя, возвращается с тремя кубиками, строит из них пирамидку.
– Прону... пронунцимент!
– Ха. Они забыли про мелодию слова, твои мнемоумники. Напиши им, пусть дорабатывают теорию.

Собираю по квартире черные носки и засовываю их в таз с разведенной хлоркой. Но вот вопрос: когда отбелятся, чем их покрасить в цвет жженой карамели? Может, подойдет луковая шелуха?

Другие статьи в литературном дневнике:

• 26.05.2009. Выше крыши. Часть вторая - про обиды и стереотипы
• 25.05.2009. Выше крыши. Часть первая - о моногамии
• 21.05.2009. О высокой поэзии
• 15.05.2009. По следам Ричарда Баха
• 08.05.2009. Жуковский
• 07.05.2009. Нанайская девочка
• 04.05.2009. Черные-черные носки