Выше крыши. Часть вторая - про обиды и стереотипыРустам демонстративно не смотрит в ту сторону и еще плотнее притер колени и ступни к гребню крыши мира. – Рустам запрокидывает голову, большим глотком осушает бокал и закашливается пуще прежнего. Я, переваливаясь с ягодицы на ягодицу, двигаюсь поближе к нему. – Нет, Рустам. В смысле, да, слушаюсь и повинуюсь, мой господин. Но рук-ног не отдам. Начнем с того, что я их сплетаю, а не скрещиваю, реминисцирую. Имею право! И потом конечностей не восемь или шестнадцать (с учетом теней), как видится поклонникам знаменитой мантры. А миллиарды. Они вездесущи, как ветви деревьев в сельве и тайге, как корни травы в саванне и степи. Взгляни на Землю, видишь, она затянута тяжелым и плотным покровом? Присмотрись как следует к этому роскошному жаккарду! Он сплетен из двадцати восьми миллиардов человеческих рук и ног. Это жизнь, Рустам, жизнь человечества. Рустам, рискуя потерять равновесие и скатиться с крыши, наклоняется, заглядывает за карниз. Рустам резко выпрямляется и выпучивает на меня правый глаз. Глазное яблоко, которым Рустам стращал меня, было уже размером с хороший школьный глобус. Все испещренное кровеносными сосудами, красными извилистыми корешками – ими узкая темно-коричневая, почти черная радужка проросла в него – оно деликатно поблескивало в сером от ненастья свете раннего вечера. Черная штольня зрачка казалась бездонной, меня потянуло заглянуть в нее. Рустам выставил вперед зонт и с силой крутанул. В глазах оранжевыми зверьками запрыгали подсолнухи. Раз-два-три-четыре-пять... Когда зонт опять был водружен над нашими головами, Рустам выглядел, как обычно. В следующий момент он и произнес те удивительные слова, из-за которых я развезла свою незамысловатую историю. – Я тоже никогда ни на кого не обижаюсь, ну разве что в пределах стереотипов, которые есть у каждого из нас. Иногда это происходит на бессознательном уровне, иногда обижаешься специально, разницы, в общем, никакой. Хотя... нет, разница, конечно, существует. Бессознательные обиды сопровождают нас всю жизнь. Сознательные – могут когда-нибудь надоесть, и ты перестаешь обижаться. Обида и стереотип – в сознании и подсознании. Ты гений, Рустам, мой персональный гений. Рустам-Рустам, пусти меня в свой зрачок, дай укрыться в его шелковом мраке и вспомнить. Этот дождь, эти холодные скользкие крыши вокруг и вспенившаяся там, внизу, под нами, по всему городу сирень, отвлекают. Не скучай, тебе ведь тоже есть о чем подумать. В самой ранней юности я продекларировала в узком пространстве заинтересованных людей: не обижаюсь. Это был интуитивный ход, вряд ли я осознавала тогда, что иначе просто не выживу. Напичканная подобно любой взятой наугад девице мильоном стереотипов, я, лишь только запускался один из сценариев, отыгрывала его со всей страстью и до конца. Со слезами, соплями и лучше бы я умерла – если это был сценарий обиды. Не знаю, не знаю, на сколько бы меня хватило, продолжай я столь бездарно транжирить свои психоресурсы. Конечно, благодаря декларации я не избавилась от обид совсем, смешно было бы подумать, но она не давала обиде развиваться, разастаться пышным цветом. Сказать: я не обижаюсь – как прижечь ранку йодом. Позже я научилась отделять ситуации, в которых мне причиняли настоящую боль, от других, условно обидных, где я в действительности не испытывала боли, хотя, по стереотипу, должна была. Примерно в то же время мне удалось сделать фундаментальное открытие, оно включало в себя два положения. Первое: я пуп огромной вселенной, йо! Второе: огромных вселенных столько же, сколько людей, и у каждой из них свой пуп. Это открытие существенно расширило пространство ситуаций второго рода. Вокруг твердили: ах-ах, с тобой подло поступили, как ты терпишь?! дело чести! ты должна! Должна, да. Но проблема состояла не в том, чтобы преодолеть обиду, а чтобы угомонить моих воинственных доброхотов. На это уходило много сил. Если же обида все-таки обрушивалась на меня, я старалась формулу "обижена", которая предполагала прогон стереотипного сценария с привлечением вторых и третьих лиц, заменить другой – "мне больно", этот сценарий я могла отыграть в одно лицо. Мне всегда лучше удавались предприятия, где я действовала самостоятельно. Оставался решающий шаг: научиться – после того, как проговорил "мне больно", и отдался боли, и зашелся в неструктурированном и сладостном "А-а-а-а-а!", а потом кропотливо промерил всю топологию боли, исследовал ее русла, руслица, рукавочки – сказать себе "это невыносимо, но не конец истории". Всякая моя боль – это начало истории ее преодоления. В моих силах сделать историю блестящей. Возможно, на протяжении лет такое мое отношение к обиде давало повод кому-то считать меня бесчувственной. Пусть. Я-то знаю, что была бы страсть, а к чему ее приложить, всегда найдется и в отсутствие обид. Ровно так я не мучилась вопросом, куда девать время, которое высвободила мне стиральная машина-автомат. Видимо, с отвержения обиды начался мой большой поход против стереотипов. Утверждают, что стереотипы облегчают жизнь. Я согласна на облегчение в материальном, физическом измерении, глупо было бы вынуждать себя задумываться над каждым шагом, буквальным, а не фигуральным. Но душевное движение и мысль в идеале не должны кроиться по лекалу. В Ларином любимом у Губермана «в банальности сокрыта глубина, которая ее увековечит» глубока не банальность, а взгляд на нее и жизнь, которую банальность крапит там и сям. Банальность лишь метка. Я не люблю афоризмов. Во-первых, за то, что они ложь. Часть из них ложь, потому что вырваны из контекста, а часть – потому что частные наблюдения тщатся возвестись в ранг всеобщего закона. Как маленькие точные наблюдения они были бы правдивы и прекрасны, пусть бы и оставались в этом ранге. Нет же! авторы и фанаты меньше чем на модель мира не согласны. Но афоризмы – весьма приблизительные модели. Из недавних ЖЖ-примеров: "Мужчины, дающие имя своему члену - ужасны. Женщины, зовущие своих мужей по фамилии - пугающи и крикливы. Дети, которые говорят о себе в тертьем лице - неприятны". На мой взгляд, это весьма неудачная замена круга вписанным в него треугольником. – Вах, слуший, сколько мне еще сидеть с бревном в глазу, да? Это неудобно, тянет все время моргать. Вылезай! Мне одиноко, скучно и хочется поговорить. Давай про любовь. У Рустама недавно спросили: какими тремя словами ты назовешь любовь? Я долго не думал, сказал: родился, жил, умер. Теперь ты скажи свои слова. Рустам забурчал, мол, вот так всегда, да? только самое интересное начнется, а уже вниз гонят, или вверх, или в кровать. С самого детства так. И если бы все, сидящие на крыше были такие же изящные, как он, то и половины зонта хватило бы. Он поднялся на ноги, вытянул руку с зонтом высоко вверх и закрыл глаза. Наконец Рустам остановился. И мы, схватившись четырьмя руками за ручку зонта, спрыгнули с крыши и понеслись к земле. © Copyright: Шура Борисова, 2009.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
