Выше крыши. Часть первая - о моногамииМой друг Рустам, тот, что, если нужно, безбоязненно пройдется по карнизу антаблемана, причем не в полнолуние и не во сне, а сознавая, что делает, сказал недавно удивительную вещь. Мы сидели с ним на крыше пятиэтажного дома, оседлав конек, и крохотными глотками втягивали в себя армянский коньяк из пузатых бокалов. Коньяк был семилетний "Отборный", с округлыми нотками, как любят писать в специальной литературе, скаты крыши очень крутые, а город под нами сер и мокр. Я в одной руке держала снифтер, а другой прижимала к себе бутылку с коньяком, его согревая теплом своей груди. Грудь не охладела, несмотря на то, что арктические воздушные массы беззастенчиво хозяйничали на просторах Русской равнины, норовя заморозить все, что попадалось им под руку – на земле, под крышами, на крышах, особенно они охотились за женскими грудями. Ну а Рустам, кроме коньяка, заботился о том, чтобы зонтик с двух-с-половной-метровым куполом – по голубому полю оранжевые вангоговские подсолнухи – прикрывал от атаковавшего город ливня (ату его! ату! на абордаж!) в первую очередь меня, а уж затем его самого. Поэтому руку зонтиком он старательно вытягивал в мою сторону. И после каждого глотка закашливался. Смешная картинка. Сидим на крыше лицом к лицу, плотно охватив коленями конек, наши правые ладони изогнуты бережными колыбельками, в них мы баюкаем бокалы с драгоценным эликсиром, а левые руки, вытянутые вперед – моя с бутылкой, его с зонтом – перекрещены. Рустам закашливается сильнее прежнего и, превозмогая судороги схлопывающихся альвеол, объясняет мне, что хуже нет позора для татарского народного писателя, чем пить армянский коньяк "из горлá", это же не квас. "Из горлá" он произносит с таким омерзением, будто выплевывает вместе со словами какую-нибудь южноамериканскую волосатую лягушку. Но Рустамов кашель и обычаи татарских народных писателей – это не все, что мы обсуждали на крыше, заслонившись от майского ливня подсолнуховым зонтом. Еще Рустам объяснял мне про моногомию. Мол, это когда мужчина моно, один, да? а женщин у него много-много. И каждая из них для него единственный. И вот мужчин – он рыцарь, герой, бременосец, да? – несет с высоко поднятой головой, как знамя, как вымя (Рустам, Рустам, откуда у мужчины вымя?), как зонтик, наконец, бремя моногамии. А женщины полигамны, да? ведь их у мужчины много. Да, соглашаюсь я, – и нет, – не соглашаюсь. – Может и женщина быть моно, а мужчина поли. И представь, все эти моно и поли, мужские и женские, взаимопроникают друг в друга, взаимопрорастают, эти множественные белые корешки с разных сторон тянутся-тянутся, плотно, намертво, свиваются, и получается такое сплетенье рук, сплетенье ног, такой неделимый мир, что самой искусной рукодельнице (рукодеснице) распутать не под силу... – А что это вы там делаете? – сипловатый, как будто знакомый, голос приходит откуда-то сверху. Поднимаю голову и упираюсь взглядом в подсолнух. Слышится звук, будто ногтем скребут по шелку, а потом легкий треск. У оранжевого подсолнуха появляется черная сердцевинка – кто-то аккуратно продрал купол и заглянул в дырку черным глазом. Мгновенно я узнаю этот зрачок. Мих! – ору я громко и радостно, и от мощной звуковой и эмоциональной волны у зонта выворачивается купол, выворачивается, делает пару хлопков, но уже в следующий миг под жалобный, но стройный скрип спиц возвращается в исходную позицию. Рустам едва удержал его в руках! Мих мокр и весел, улыбаясь, щурится. Черные волосы облепили череп, черная косуха и джинсы лоснятся от дождевой воды. Продолжение следует. © Copyright: Шура Борисова, 2009.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
