В Нью-Йорке на 90-м году жизни умерла дочь Владимира Маяковского - Хэллен-Патрисия Томпсон (Елена Маяковская), сообщил директор Государственного музея В.В. Маяковского Алексей Лобов.
Томпсон ушла из жизни 1 апреля, но известно об этом стало только в понедельник. Причины ее смерти неизвестна.
«С тяжелым сердцем сообщаем о большой утрате... в пятницу утром в Нью-Йорке скончалась Хелен Патрисия Томпсон (Елена Владимировна Маяковская)», - написал в своем Facebook Лобов.
Директор музея рассказал, что они с Томпсон буквально две недели назад обсуждали ее визит в России. К 90-летнему юбилею дочери Маяковской московский музей готовил выставку, где планировали показать вещи из семейного архива. Ранее в интервью Томпсон неоднократно заявляла, что мечтает получить российский паспорт и вновь приехать на родину отца.
В своей последней воле Патрисия завещала развеять собственный прах над могилой отца на Новодевичьем кладбище, заявила президент Российско-американского культурного центра Ольга Зацепина (ТАСС).
«Я знаю, что она хотела бы повторить путь матери, Елизаветы Зиберт, которая также завещала развеять свой прах над могилой поэта, и ее завещание было выполнено самой Патрисией в 1991 году, когда она вместе с сыном Роджером впервые посетила Россию», — сказала она.
Патрисия Томпсон родилась 15 июня 1926 года. В 1925 году Владимир Маяковский провел в США несколько месяцев, где познакомился с ее матерью — эмигранткой из России Елизаветой Зиберт. Дочь Маяковского всю жизнь прожила в США, но всегда поддерживала связь с родиной отца. В 1991 году она впервые посетила Россию.
Томпсон - автор более 20 книг, в том числе «Маяковский на Манхэттене», была профессором философии Лемановского колледжа Городского университета Нью-Йорка, специалист по философии, социологии и семейной экономике. Ее сын Роджер Томпсон — единственный известный потомок великого поэта Владимира Маяковского.
Он когда-то писал:
Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят -
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Так и ушел непонятым.
Перечитываю любимые, ранние его строки:
Из поэмы "Облако в штанах"
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
"Приду в четыре", - сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушёл от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая -
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Ещё и ещё,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догна'ла,
зарезала, -
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казнённого.
В стёклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерётся рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, -
сначала прошёлся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
чёткий.
Теперь и он, и новые два
мечутся отчаянной чечёткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы -
большие,
маленькие,
многие! -
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится, -
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на' зуб.
Вошла ты,
резкая, как "нате!",
муча перчатки замш,
сказала:
"Знаете -
я выхожу замуж".
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите - спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
"Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть", -
а я одно видел:
вы - Джиоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюблённый выйду в игры,
огнём озаряя бровей за'гиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
"Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий".
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен, -
а самое страшное
видели -
лицо моё,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую -
"я"
для меня мало'.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сёстрам, Люде и Оле, -
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают -
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки "Лузитании".
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвётся с пристани.
Крик последний, -
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
