Почём опиум для народа?
Инженер Брунс сидел на каменной веранде дачи на Зелёном Мысу под большой пальмой, накрахмаленные листья которой бросали острые и узкие тени на бритый затылок инженера, на белую его рубашку и на гамбсовский стул из гарнитура генеральши Поповой, на котором томился инженер, дожидаясь обеда.
Брунс вытянул толстые, наливные губы трубочкой и голосом шаловливого карапуза протянул:
–– Му-у-усик!
Дача молчала.
Тропическая флора ластилась к инженеру. Кактусы протягивали к нему свои ежовые рукавицы. Драцены гремели листьями. Бананы и саговые пальмы отгоняли мух с лысины инженера. Розы, обвивающие веранду, падали к его сандалиям.
Но всё было тщетно. Брунс хотел обедать. Он раздражённо смотрел на перламутровую бухту, на далекий мысик Батума и певуче призывал:
–– Му-у-у-усик! Му-у-у-усик!
Во влажном субтропическом воздухе звук быстро замирал. Ответа не было. Брунс представил себе большого коричневого гуся с шипящей жирной кожей и, не в силах сдержать себя, завопил:
–– Мусик!!! Готов гусик?!
–– Андрей Михайлович! –– закричал женский голос из комнаты. –– Не морочь мне голову!
Инженер, свернувший уже привычные губы в трубочку, немедленно ответил:
–– Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика!
–– Пошёл вон, обжора! –– ответили из комнаты.
Но инженер не покорился. Он собрался было продолжать вызовы гусика, которые он безуспешно вёл уже два часа, но неожиданный шорох заставил его обернуться.
Из чёрно-зелёных бамбуковых зарослей вышел человек в рваной синей косоворотке, опоясанной потёртым витым шнурком с густыми кистями, и в затёртых полосатых брюках. На добром лице незнакомца топорщилась лохматая бородка. В руках он держал пиджак. Человек приблизился и спросил приятным голосом:
–– Где здесь находится инженер Брунс?
–– Я инженер Брунс, –– сказал заклинатель гусика неожиданным басом. –– Чем могу?
Человек молча повалился на колени. Это был отец Фёдор.
–– Вы с ума сошли! –– воскликнул инженер, вскакивая. –– Встаньте, пожалуйста!
–– Не встану, –– ответил отец Фёдор, водя головой за инженером и глядя на него ясными глазами.
–– Встаньте!
–– Не встану!
И отец Фёдор осторожно, чтобы не было больно, стал постукивать головой о гравий.
–– Мусик! Иди сюда! –– закричал испуганный инженер. –– Смотри, что делается. Встаньте, я вас прошу. Ну, умоляю вас!
–– Не встану, –– повторил отец Фёдор. На веранду выбежала Мусик, тонко разбиравшаяся в интонациях мужа.
Завидев даму, отец Фёдор, не поднимаясь с колен, проворно переполз поближе к ней, поклонился в ноги и зачастил:
–– На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю.
Тогда инженер Брунс покраснел, схватил просителя под мышки и, натужась, поднял его, чтобы поставить на ноги, но отец Фёдор схитрил и поджал ноги.
Возмущённый Брунс потащил странного гостя в угол и насильно посадил его в полукресло (гамбсовское, отнюдь не из воробьяниновского особняка, но из гостиной генеральши Поповой).
–– Не смею, –– забормотал отец Фёдор, кладя на колени попахивающий керосином пиджак булочника, –– не осмеливаюсь сидеть в присутствии высокопоставленных особ.
И отец Фёдор сделал попытку снова пасть на колени.
Инженер с печальным криком придержал отца Фёдора за плечи.
–– Мусик, –– сказал он, тяжело дыша, –– поговори с этим гражданином. Тут какое-то недоразумение.
Мусик сразу взяла деловой тон.
–– В моём доме, –– сказала она грозно, –– пожалуйста, не становитесь ни на какие колени!
–– Голубушка! –– умилился отец Фёдор. –– Матушка!
–– Никакая я вам не матушка. Что вам угодно?
Поп залопотал что-то непонятное, но, видно, умилительное… Только после долгих расспросов удалось понять, что он, как особой милости, просит продать ему гарнитур из двенадцати стульев, на одном из которых он в настоящий момент сидит.
Инженер от удивления выпустил из рук плечи отца Фёдора, который немедленно бухнулся на колени и стал по-черепашьи гоняться за инженером.
–– Почему, –– кричал инженер, увёртываясь от длинных рук отца Фёдора, –– почему я должен продать свои стулья? Сколько вы ни бухайтесь на колени, я ничего не могу понять!
–– Да ведь это мои стулья, –– простонал отец Фёдор.
–– То есть как это ваши? Откуда ваши? С ума вы спятили? Мусик, теперь для меня всё ясно! Это явный псих!
–– Мои, –– униженно твердил отец Фёдор.
–– Что ж, по-вашему, я у вас их украл? –– вскипел инженер. –– Украл? Слышишь, Мусик! Это какой-то шантаж!
–– Ни боже мой, –– шепнул отец Фёдор.
–– Если я их у вас украл, то требуйте судом и не устраивайте в моём доме пандемониума! Слышишь, Мусик! До чего доходит нахальство. Пообедать не дадут по-человечески!
Нет, отец Фёдор не хотел требовать "свои" стулья судом. Отнюдь. Он знал, что инженер Брунс не крал у него стульев. О нет! У него и в мыслях этого не было. Но эти стулья всё-таки до революции принадлежали ему, отцу Фёдору, и они бесконечно дороги его жене, умирающей сейчас в Воронеже. Исполняя её волю, а никак не по собственной дерзости, он позволил себе узнать местонахождение стульев и явиться к гражданину Брунсу. Отец Фёдор не просит подаяния. О нет! Он достаточно обеспечен (небольшой свечной заводик в Самаре), чтобы усладить последние минуты жены покупкой старых стульев. Он готов не поскупиться и уплатить за весь гарнитур рублей двадцать.
–– Что? –– крикнул инженер багровея. –– Двадцать рублей? За прекрасный гостиный гарнитур? Мусик! Ты слышишь? Это всё-таки псих! Ей-богу, псих!
–– Я не псих. А единственно выполняя волю пославшей мя жены...
–– О ч-ч&рт, –– сказал инженер, –– опять ползать начал! Мусик! Он опять ползает!
–– Назначьте же цену, –– стенал отец Фёдор, осмотрительно биясь головой о ствол араукарии.
–– Не портите дерева, чудак вы человек! Мусик, он, кажется, не псих. Просто, как видно, расстроен человек болезнью жены. Продать ему разве стулья, а? Отвяжется, а? А то он лоб разобьёт!
–– А мы на чём сидеть будем? –– спросила Мусик.
–– Купим другие*.
–– Это за двадцать-то рублей?
–– За двадцать я, положим, не продам. Положим, не продам я и за двести... А за двести пятьдесят продам.
Ответом послужил страшный удар головой о драцену.
–– Ну, Мусик, это мне уже надоело.
Инженер решительно подошёл к отцу Фёдору и стал диктовать ультиматум:
–– Во-первых, отойдите от пальмы не менее чем на три шага; во-вторых, немедленно встаньте. В-третьих, мебель я продам за двести пятьдесят рублей, не меньше.
–– Не корысти ради, –– пропел отец Фёдор, –– а токмо во исполнение воли больной жены.
–– Ну, милый, моя жена тоже больна. Правда, Мусик, у тебя лёгкие не в порядке? Но я не требую на этом основании, чтобы вы... ну... продали мне, положим, ваш пиджак за тридцать копеек.
–– Возьмите даром! –– воскликнул отец Фёдор.
Инженер раздражённо махнул рукой и холодно сказал:
–– Вы ваши шутки бросьте. Ни в какие рассуждения я больше не пускаюсь. Стулья оценены мною в двести пятьдесят рублей, и я не уступлю ни копейки.
–– Пятьдесят, –– предложил отец Фёдор.
–– Мусик! –– сказал инженер. –– Позови Багратиона. Пусть проводит гражданина!
–– Не корысти ради...
–– Багратион!**
Отец Фёдор в страхе бежал, а инженер пошёл в столовую и сел за гусика. Любимая птица произвела на Брунса благотворное действие. Он начал успокаиваться.
В тот момент, когда инженер, обмотав косточку папиросной бумагой, поднес гусиную ножку к розовому рту, в окне появилось умоляющее лицо отца Фёдора.
–– Не корысти ради, –– сказал мягкий голос. –– Пятьдесят пять рублей.
Инженер, не оглядываясь, зарычал***. Отец Фёдор исчез.
Весь день потом фигура отца Фёдора мелькала во всех концах дачи. То выбегала она из тени криптомерий, то возникала она в мандариновой роще, то перелетала через черный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду.
Инженер весь день призывал Мусика, жаловался на психа и на головную боль. В наступившей тьме время от времени раздавался голос отца Фёдора.
–– Сто тридцать восемь! –– кричал он откуда-то с неба.
А через минуту голос его приходил со стороны дачи Думбасова.
–– Сто сорок один, –– предлагал отец Фёдор, –– не корысти ради, господин Брунс, а токмо...
Наконец инженер не выдержал, вышел на середину веранды и, вглядываясь в темноту, начал размеренно кричать:
–– Чёрт с вами! Двести рублей! Только отвяжитесь.
Послышались шорох потревоженных бамбуков, тихий стон и ударяющиеся шаги. Потом всё смолкло. В заливе барахтались звёзды. Светляки догоняли отца Фёдора, кружились вокруг головы, обливая лицо его зеленоватым медицинским светом.
–– Ну и гусики теперь пошли, –– пробормотал инженер, входя в комнаты.
Между тем отец Фёдор летел в последнем автобусе вдоль морского берега к Батуму. Под самым боком, со звуком перелистываемой книги, набегал легкий прибой, ветер ударял по лицу, и автомобильной сирене отвечало мяуканье шакалов.
В этот же вечер отец Фёдор отправил в город N жене своей Катерине Александровне такую телеграмму:
ТОВАР НАШЁЛ ВЫШЛИ ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ТЕЛЕГРАФОМ ПРОДАЙ ЧТО ХОЧЕШЬ ФЕДЯ
Два дня он восторженно слонялся у брунсовой дачи, издали раскланивался с Мусиком и даже время от времени оглашал тропические дали криками:
–– Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги!
На третий день деньги были получены с отчаянной телеграммой:
ПРОДАЛА ВСЁ ОСТАЛАСЬ БЕЗ ОДНОЙ КОПЕЙКИ ЦЕЛУЮ И ЖДУ ЕВСТИГНЕЕВ ВСЁ ОБЕДАЕТ КАТЯ
Отец Фёдор пересчитал деньги, истово перекрестился, нанял фургон и поехал на Зелёный Мыс.
Погода была сумрачная. С турецкой границы ветер нагонял тучи. Чорох курился. Голубая прослойка в небе всё уменьшалась. Шторм доходил до шести баллов. Было запрещено купаться и выходить в море на лодках. Гул и гром стояли над Батумом. Шторм тряс берега.
Достигши дачи инженера Брунса, отец Фёдор велел вознице-аджарцу в башлыке подождать и отправился за мебелью.
–– Принёс деньги я, –– сказал отец Фёдор, –– уступили бы малость.
–– Мусик, –– застонал инженер, я не могу больше!
–– Да нет, я деньги принёс, –– заторопился отец Фёдор, –– двести рублей, как вы говорили.
–– Мусик! Возьми у него деньги! Дай ему стулья. И пусть сделает всё это поскорее. У меня мигрень.
Цель всей жизни была достигнута. Свечной заводик в Самаре сам лез в руки. Брильянты сыпались в карманы, как семечки.
Двенадцать стульев один за другим были погружены в фургон. Они очень походили на воробьяниновские, с тою только разницей, что обивка их была не ситцевая, в цветочках, а репсовая, синяя в розовую полосочку.
Нетерпение охватывало отца Фёдора. Под полою у него за витой шнурок был заткнут топорик. Отец Фёдор сел рядом с кучером и, поминутно оглядываясь на стулья, выехал к Батуму.
Бодрые кони свезли отца Фёдора и его сокровища вниз, на шоссейную дорогу, мимо ресторанчика "Финал", по бамбуковым столам и беседкам которого гулял ветер, мимо туннеля, проглатывавшего последние цистерны нефтяного маршрута, мимо фотографа, лишённого в этот хмурый денек обычной своей клиентуры, мимо вывески "Батумский ботанический сад" и повлекли не слишком быстро над самой линией прибоя. В том месте, где дорога соприкасалась с массивами, отца Фёдора обдавало солеными брызгами. Отбитые массивами от берега, волны оборачивались гейзерами, поднимались к небу и медленно опадали.
Толчки и взрывы прибоя накаляли смятенный дух отца Фёдора. Лошади, борясь с ветром, медленно приближались к Махинджаури. Куда хватал глаз, свистали и пучились мутные зеленые воды. До самого Батума трепалась белая пена прибоя, словно подол нижней юбки, выбившейся из-под платья неряшливой дамочки.
–– Стой! –– закричал вдруг отец Фёдор вознице. –– Стой, мусульманин!
И он, дрожа и спотыкаясь, стал выгружать стулья на пустынный берег. Равнодушный аджарец получил свою пятерку, хлестнул по лошадям и уехал. А отец Фёдор, убедившись, что вокруг никого нет, стащил стулья с обрыва на небольшой, сухой ещё кусок пляжа и вынул топорик.
Минуту он находился в сомнении, не знал, с какого стула начать. Потом, словно лунатик, подошёл к третьему стулу и зверски ударил топориком по спинке. Стул опрокинулся, не повредившись.
–– Ага! –– крикнул отец Фёдор. –– Я т-тебе покажу!
И он бросился на стул, как на живую тварь. Вмиг стул был изрублен в капусту. Отец Фёдор не слышал ударов топора о дерево, о репс и о пружины. В могучем реве шторма глохли, как в войлоке, все посторонние звуки.
–– Ага! Ага! Aгa! –– приговаривал отец Фёдор, рубя сплеча.
Стулья выходили из строя один за другим. Ярость отца Фёдора всё увеличивалась. Увеличивался и шторм. Иные волны добирались до самых ног отца Фёдора.
От Батума до Синопа стоял великий шум. Море бесилось и срывало своё бешенство на каждом судёнышке. Пароход "Ленин", чадя двумя своими трубами и тяжело оседая на корму, подходил к Новороссийску. Шторм вертелся в Чёрном море, выбрасывая тысячетонные валы на берега Трапезунда, Ялты, Одессы и Констанцы. За тишиной Босфора и Дарданелл гремело Средиземное море. За Гибралтарским проливом бился о Европу Атлантический океан. Сердитая вода опоясывала земной шар.
А на батумском берегу стоял отец Фёдор и, обливаясь потом, разрубал последний стул. Через минуту всё было кончено.
Отчаяние охватило отца Фёдора. Бросив остолбенелый взгляд на навороченную им гору ножек, спинок и пружин, он отступил. Вода схватила его за ноги. Он рванулся вперед и, вымокший бросился на шоссе. Большая волна грянулась о то место, где только что стоял отец Фёдор, и, катясь назад, увлекла с собой весь искалеченный гарнитур генеральши Поповой. Отец Фёдор уже не видел этого. Он брёл по шоссе, согнувшись и прижимая к груди мокрый кулак.
Он вошёл в Батум, сослепу ничего не видя вокруг. Положение его было самое ужасное. За пять тысяч километров от дома, с двадцатью рублями в кармане, доехать в родной город было положительно невозможно.
Отец Фёдор миновал турецкий базар, на котором ему идеальным шепотом советовали купить пудру Кота, шелковые чулки и необандероленный сухумский табак, потащился к вокзалу и затерялся в толпе носильщиков.
И.Ильф, Е.Петров. "Двенадцать стульев", глава XXXVII ("Зелёный Мыс").
* Двенадцать стульев на двоих? Однако, седалища не хватит! )
** Сик транзит глория мунди! ))
*** Мы все глядим в Багратионы… ))
Другие статьи в литературном дневнике:
